Текст книги "Том 7. Кой про что. Письма с дороги"
Автор книги: Глеб Успенский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 45 страниц)
– Глухо у вас! все вам в диковинку! – сказал мой возница.
– То-то, друг любезный, и мы так думаем, что с непривычки это… Кажется, ведь имеем понятие… бог не обидел, а тут словно одурь какая тебя возьмет… И сам не знаешь: что такое?
Такое объяснение неожиданных бед, свалившихся на головы мирных обывателей Гололобова во время ярмарки, весьма ободрило и хозяина, который все время находился в неловком и напряженном положении…
– Истинно так, одурь! – сказал он, ободрившись… – Я как, значит, проигрался да пришел домой, так точно проснулся… Глянул на Машутку, на Анну – точно у меня камень с памяти-то свалился, вспомнил все и даже охолодел… Скука меня такая одолела, силов нет! Говорю Анне: «Что молчишь-то, хоть слово скажи, все мне легче будет!» – «Чего ж говорить, надо опять за пряжу садиться…» И стала собирать… Ну, мочи моей нет! «Анна, говорю: хошь самовар, Христа ради, достань где-нибудь, поставь, чаю напьемся, может что…» – «Нет, говорит, не до того мне! Поди сам проси, я опять за пряжу сяду». Истомило меня всего, точно вот колесом переехало… Не вытерпел, ушел по деревне. «Дайте, братцы, хоть сколько-нибудь денег». Хожу, кланяюсь из двора во двор – в ноги, кажется, готов пасть… Кое-как в трех местах насилу-насилу двадцать пять копеек вымолил… Принес Анне: «На, говорю, купи крендельков, освободи мою душу!..» Ну и я ей благодарен! Уважила!
– Уважила? У тебя баба, брат, первый сорт!.. – сказал мой возница.
Эта похвала оживила и хозяйку.
– Так уважила! лучше не надо! Чисто с праздником сделала! И как искусно! Дал я ей двадцать пять копеек, думаю, хоть кренделей купит ребятишкам, все хоть что-нибудь… А она что же? На двадцать-то пять копеек эво сколько принесла! Гляжу, идет с ярманки, целая в руках охапка! «Всего, говорит, купила!»
– Это на четвертак-то? всего? – с изумлением воскликнула почти вся наша компания.
– Да! – весело сказала Анна. – На четвертак я купила всего, а он с рублям ничего не смыслит… Я-то вот каждую копеечку знаю – куда ее деть… Пошла, да рассудила, да раздумала хорошенько – ан и четвертак сколько мне службы-то сослужил!.. И мыла я взяла на две копейки, надо ребятишкам головенки помыть… И тесемок, и иголок…
– То есть, боже мой, сколько! – в восхищении говорил муж.
– И булавок взяла, и крендельков…
– Эво!
– И ковшик деревянный…
– Ишь!
– И синьки, и табаку ему же, дураку, взяла…
– То есть удивление!
– И горшочек купила… И поплавок в лампадку.
– Н-ну, ей-богу же, на редкость!..
– И зайчика Машутке, и всего еще много…
– Да будет, будет, будет! – почти кричал широкоплечий, – и так довольно!
– А кабы все-то деньги целы были, так и не то бы стало.
– И так она меня развеселила, то есть точно я из мертвых опять живым стал! Сам побег за самоваром, выпросил, заварил, и Машутка повеселела… и то есть… окончательно сказать, вполне она меня оправила!
– То-то ты с радости-то и убежал потом с Егоркой в кабак! – опять омрачаясь, сказала хозяйка.
– И, ей-богу, с радости!.. Чего? Ей-ей, рад!.. А то бы, кажется, совсем пропасть…
– Нет, брат, с твоей бабой не пропадешь! – решительным тоном проговорил широкоплечий, и все мы почувствовали, что пора уже кончать нашу беседу.
* * *
В ожидании утра и интересного зрелища «смотрин» надобно было как-нибудь скоротать ночь. Холодновато, неловко было лежать на жесткой лавке; воздух был тяжелый и душный, во сне плакали дети и громко храпели взрослые. Сон был не сон, а тяжелое забытье. Но и оно продолжалось недолго. На дворе стояла еще темная ночь, а Анна уже встала, налила чуть-чуть, с величайшей экономией, керосину, зажгла огонь в маленькой лампочке, и под ее босой ногой проворно застучала прялка, а в проворных руках запело веретено… Совершенно пробужденный, посмотрел я на ее лицо: в нем выражалась непреклонная воля и железная решимость опять, сызнова, «по ниточке» восстановить свои хозяйственные мечты и добиться их осуществления.
Я смотрел на Анну и думал: в былое время, если бы мне случайно пришлось в темную ночную пору миновать избу, где жила Анна, я, завидев тусклый, едва мерцающий огонек лампы, рад бы был тому, что огонек светит и что, стало быть, там живые люди, но не знал бы, какие печали и заботы этот огонек освещает. Теперь я уже знаю, что означает этот тусклый огонек, мерцающий в тусклом окне в темную осеннюю ночь, и не проеду мимо, не подумав о человеке, «по ниточке» созидающем свою независимость.
III
Впечатления следующего дня были много привлекательнее этих невеселых воспоминаний о ярмарке и горьких трудовых минут крестьянской «недостачи», тяжкого, неуспешного труда, о котором вчера шел такой долгий разговор. Все было хорошо и весело в утро следующего дня: и день был светлый, сухой, тихий и теплый, и деревенский житель, «по малости» принарядившийся по-праздничному и поставленный праздником в необходимость отдыхать, не работать, глядел веселей и приветливей. Главное же удовольствие и для нас с возницей, и для всей вообще деревни заключалось в даровом зрелище «смотрин» женихом невесты, обещавших в недалеком будущем складный, прочный, счастливый брак, прочное, складноекрестьянское хозяйство молодой, крепкой, сильной и веселой пары. Никто не завидовал этому во всех отношениях завидному браку, но все искренно были довольны тем, что на свете могут быть такие складные дела и такая, по всем видимостям, складная, без сучка и задоринки, жизнь.
Жених был из соседней деревни, молодой рослый парень, единственный сын у отца, женатого второй раз и не имевшего других детей; отец жениха, кроме крестьянства, имел случай лет пять находиться при какой-то частной работе, служил «надсмотрщиком» при каких-то казенных постройках, и денег у него «хоть сколько». Деньгами этими он распорядился по-крестьянски – завел хороший скот, хороший дом, и всего у него было много. Невеста принадлежала также к хорошему крестьянскому дому, во главе которого стояла еще древняя «бабушка», бесконтрольная власть, которой добровольно подчинялись два родных брата с семействами, сумевшие ужиться в одном доме, хотя и на двух разных половинах, разделенных большими широкими сенями с крыльцом на улицу. Благосостоянию братьев тоже помогли какие-то посторонние заработки, давшие возможность хорошо и прочно поставить хозяйство, за которое они и держались. В обеих семьях, как у жениха, так и у невесты, был одинаковый уровень благосостояния; никто ни над кем не первенствовал, не имел перевеса, ни с какой из сторон не видно было подчинения из-за нужды; невесту не сбывали с рук и не принимали как работницу, как молодую силу, на плечи которой ляжет тяжесть работы на стариков: она и ее жених, будущий муж, сходились прямо на новое самостоятельное прочное хозяйство, и деревенскому человеку, любителю хозяйственного достатка, было любо посмотреть на эту молодую пару.
Мы возвращались с возницей с прогулки за деревню вместе с несколькими стариками, молодыми женщинами и старухами, также возвращавшимися из ближнего села от ранней обедни, когда нас обогнала новая телега, запряженная парой; в телеге сидели два крестьянина: молодой, рослый парень в новом картузе и новом ваточном казакине, расстегнутом на груди, и опрятно одетый, бодрый, с быстрыми глазами старичок; ленты, привязанные к дуге, свидетельствовали, что это именно и есть жених с отцом; а за этой телегой, немного отставая от них, ехала другая – в ней сидели две старухи, и прохожие бабы не преминули объяснить нам, что это едет мачеха жениха и Палагея, сестра женихова отца, тетка жениха, старая девица. Поезд быстро проехал мимо, и это заставило нас елико возможно ускорить наши шаги.
Забежав на минуту к нашим хозяевам, чтобы узнать, где будут смотрины и как туда пройти, мы застали и наших хозяев, приготовляющихся также идти смотреть; даже Анна не вытерпела, приоделась, насколько это было возможно сделать при помощи трехкопеечных тесемочек, упросила побыть с ребятами какую-то старуху и торопила всех нас идти. Мы и пошли все вместе.
В доме невесты и около дома стояло уже множество народа – мужиков, баб, молодых ребят и девушек. Пробившись через толпу, наполнявшую сени, мы пробрались в большую горницу, также почти битком наполненную народом. Свободным оставалось место только у стола, накрытого белой скатертью.
– Поживее, поживее, девки! – говорил отец невесты, приодевшийся и причесавшийся мужик.
– Сейчас, сейчас приготовимся! – слышались девичьи голоса из-за перегородки. Там шел туалет.
– Нечего копаться! Поспешать надо!
– Сейчас, тятенька! – ответил звонкий девичий голос.
Тятенька, по-видимому, не испытывал никакого волнения и, поторопив «девок», вышел на крыльцо, потом опять воротился, присел на лавку.
– Что, Михеич, – обратился он к кому-то в толпе. – Не видать их? Поди-ка, погляди с крыльца. Ждать-то неохота…
– А вот я погляжу…
Михеич сбегал на крыльцо, поглядел, сказал, что не видать, а что, надо быть, скоро будут.
– Ну? всё, что ли, там у вас? – опять сказал отец за перегородку.
– Всё! Сейчас!
– Иди, садись на свое место – того и гляди придут.
Из-за перегородки появилась невеста – среднего роста, с живыми, простодушными, добрыми, но немного робкими глазами. Она без всякой излишней скромности и конфуза, твердою, спокойною поступью сделала несколько шагов к лавке и спокойно села, прямо смотря на публику, которая ей была давно знакома. На ней была шерстяная красного цвета с какими-то зелеными цветами юбка, голубая кофта с стеклянными пуговицами и большой брошкой у горла; на волосах лежала широкая розовая лента, завязанная бантом сзади.
– Ты того, – сказал ей отец, не стесняясь публикой, – половчей ему покажись!..
Невеста встала, расправила свою юбку, поправила что-то на голове и села, спрашивая отца взглядом: «Так ли?»
– Ну, ладно! Ничего!
– Не ударь, Марфа Александровна, перед Кобылинскими в грязь лицом! – проговорил кто-то из зрителей.
– Очень я их боюсь! – покраснела и весело сказала невеста.
– Идут! – вдруг воскликнул какой-то мальчишка, вбежав сломя голову в горницу.
Толпа раздалась, дала дорогу отцу жениха, его жене-старухе и, наконец, самому жениху. Как только раздалось слово «идут!», из-за перегородки вышли мать невесты, родственницы ее и множество девушек-подруг, которые помогали невесте наряжаться. Все вошедшие помолились на образа, и родители поздоровались.
– Ну? – сказал отец жениха сыну. – Чего ж, Серега?
Серега тряхнул волосами и сделал шаг по направлению к невесте, а она уже встала с лавки и поклонилась ему, пока он к ней подходил.
– Здравствуйте, Марфа Александровна! – сказал жених, протягивая ей руку.
– Здравствуйте, Сергей Иванович! – просто и ласково взглянув на жениха, так же просто и весело сказала она и даже руку жениха потрясла. – Садитеся!
– Садись, садись, господа гости! – говорил хозяин. – Уж вас не знаю как звать, – обратился он к мачехе жениха, – подвигайтесь к окошку-то, поближе!
Все уселись среди всеобщего молчания. Сел и жених. Для него была приготовлена небольшая скамейка, которую ему пододвинул отец невесты, сказав:
– Садись, Сергей Иваныч, поближе к невесте-то. Погляди!
Сергей Иванович сел на скамейку прямо против невесты и прямо глянул ей в глаза, что сделала и она; эта минута была в высшей степени любопытна: они взглянули друг на друга молча, среди всеобщего молчания, и эта минута пристального молчаливого взгляда быстро, мгновенно перешла у них в сильное волнение, также мгновенное; между женихом и невестой произошло что-то таинственное, мгновение какого-то бурного, но скрытого волнения; не спуская глаз друг с друга, они как-то вспыхнули, зарделись, даже, кажется, вспотели сразу; что-то в них бурлило, билось в груди, в висках и вдруг, перекипев, сразу успокоилось, улеглось, уравновесилось… Точно что-то постороннее, чуждое каждому из них, переливалось между ними, входило в каждого из них, и как вода, влитая в вино, не сразу смешивается с ним и принимает не похожий ни на воду, ни на вино цвет, – так и с ними было такое непонятное, незнакомое им смешение новых ощущений, которое, повторяю, продолжалось одно мгновение (все молчали как мертвые) и почти сразу прекратилось.
Жених и невеста точно проснулись. Она поправила опять платье и стала смотреть на мать, на отца, и жених также повернул голову к отцу.
– Как тебе, тятенька? – сказал он просто и громко.
– Уж гляди ты! Тебе жить-то!
– Маменька! – с такой же простотой и спокойствием обратился жених к мачехе. – На ваш взгляд как?..
– Смотри сам хорошенько!.. Для меня что ж? для меня всяко ладно!
Жених взглянул еще раз на невесту. Та была совершенно спокойна, смотрела на подруг и улыбалась им, не глядя на жениха, точно уж теперь самое трудное для нее кончилось, и она была совершенно покойна и уверена.
– Для меня хороша! Много доволен вами, Марфа Александровна!
Невеста поклонилась.
– В самый раз, Сергунька! В самый раз она тебе! – послышалось в толпе.
Зашушукала толпа, начались пересуды, но все было прилично и осторожно.
– Давай бог! – сказал отец невесты. – Однако, Сергей Иваныч, не торопись… Надо честь честью. Уж ты испробуй ее, как порядок требует, я не хочу как-нибудь…
– Маменька! – сказал Сергей. – Как вы? Укажите порядок, какой следовает…
Старуха подумала и сказала:
– А ну, Марфа Александровна, надо бы тебе прялку взять да работу показать.
Прялка оказалась уже совершенно снаряженной и стояла за перегородкой; девицы мгновенно притащили ее, поставили пред Марфой Александровной, и она сразу превратилась в ловкую работницу; ловко подобрав юбку и обнаружив новый крепкий ботинок, она так ловко помочила о губы пальцы, так искусно засучила нитку, застучала прялкой, что все залюбовались. Некоторая натянутость, обязательная в таком необычном собрании, совсем исчезла в ней; вся ее фигура, лицо, руки, все тело приняли непринужденную, но деловую манеру и посадку.
– Благодарим покорно, Марфа Александровна. Будет, довольно – видим! – сказал жених конфузливо.
– Не останешься без рубахи! Не беспокойся!.. – говорили в толпе и мужские и женские голоса.
– И напрядет, и соткет!..
– Нечему ее учить – видишь, все и так знает!..
– Благодарим, Марфа Александровна!
– Будя! Будя!.. Ладно! – весело улыбаясь, говорил отец жениха.
Марфа Александровна так же ловко, непринужденно оставила прялку, оправилась и села опять.
– Глядите, глядите, гости дорогие! – опять заговорил отец невесты. – Я не хочу, чтобы как-нибудь… Сергей Иваныч! досматривай во всех правилах!
– Маменька! – сказал Сергей уже робко, – попытайте Марфу-то Александровну, как что… следует?..
Старуха помолчала, подумала и сказала:
– Уж я и забыла никак порядки-то!
Тут вступилась мать невесты, все время глубоко тронутая, ослабевшая и взволновавшаяся, и сказала:
– По нашему порядку надо попытать, не хрома ли, мол? Попытайте, гости дорогие, все опробуйте!
– Уж и не знаю… – нерешительно сказала старуха.
– Сама, сама опробуй! – сказал отец жениха.
– Ну, Марфуша, – кротко сказала мать, – пройдись, прогуляйся.
– Марфа Александровна! – послышалось в толпе зрителей. – Покажи им, какая ты хромая, – пропляши!..
Марфа Александровна, при общем смехе и сама смеясь, чинно, мелкими шажками прошла взад и вперед мимо жениха…
– Ишь, форсит! – шепнула Анна, стоявшая около меня и все время пристально, не спуская глаз, следившая за каждым малейшим движением жениха и невесты. – Форсунья!
Действительно, это путешествие было самое смешное дело в течение всех смотрин, и Марфа Александровна не могла не быть неловкой в таком выдуманном опыте.
– Будет, будет! – сконфузившись, говорил жених. – Видим, Марфа Александровна.
– Будя! – говорил и отец жениха. – Довольно!
– Уж так водится! – сказала, развеселившись, мать невесты. – Ну, садись, Марфуша… видели… все слава богу!
Отец невесты все время не садился; он постоянно отирал пот с своего лба красным платком, стараясь без всякой утайки чего-либо показать свою дочь перед женихом, родными и публикой. Едва дочь его после прогулки по комнате села на лавку, как он опять начал:
– Ну, дорогие гости, тапереча никак по порядку следует и по сундукам поглядеть?
– Пожалуйте, гости дорогие! – ласково заговорила мать невесты. – Сергей Иванович, Иван Афанасич, матушка Марья Андреевна – пожалуйте в кладовую!
– Точно что белье надо поглядеть! – сказала мачеха жениха.
– Пожалуйте, пожалуйте! – говорила мать, зажигая свечку, которая до сих пор стояла приготовленная на окне. – Не солгу, скажу: есть что посмотреть!
Сергей и его отец не хотели было идти, но отец невесты и мать ее уговорили их идти непременно.
– Нет уж вы честь честью! Извольте уж, чтоб всё! И мы потом ваше хозяйство и двор и всё так же осмотрим. Наше дите в обиду не дадим, и вы не давайте. Пожалуйте!
Покуда ходили смотреть белье, публика вела громкие разговоры:
– Жених больно хорош!
– И свекор-то, братцы, не стар…
– Ну и Марфа – золото!.. Уж тепло будет от нее настоящее!
– То-то свекор-то не стар! – сказал кто-то таинственно.
– Н-ну! ты! морда! – возразили некоторые из женщин. – Очумел? что говоришь-то?
– Ты, дурак, чего хаешь?
Этот разговор был прерван появлением из кладовой Сергея, его отца и отца невесты. Женщины еще остались там.
– Коли ежели, – говорил отец жениха, – все это она в самом деле привезет с собой, так и говорить нечего!
– У меня, – гордо сказал отец невесты, – чужого ничего нет! Ты этого в мыслях не держи нисколько.
– Тут нитки чужой не наношено! – всем хором подтвердила публика.
– Это оставьте и думать!
– А коли так, так и ладно!.. Теперича когда же наше-то добро поглядите?
Сергей говорил, что откладывать нечего; сегодня день велик, можно и сегодня «смотреть двор».Старики стали думать и решили покончить об этом разговор после чаю. Дело шло ходко; тянуть не было никакого резона, и, пользуясь отсутствием женщин, старики завели такой разговор:
– Ну, Лександр Иваныч, – сказал отец жениха, – у нас такое правило, сам знаешь, насчет вывода есть… Сколько ты с нас за Марфу-то Александровну возьмешь?
– Да что с вас взять?.. Давайте двадцать пять целковых!
– Многонько, Лександр Иванович! Многонько… А нам-то что подаришь?
– Что положено, то с нашей стороны в точности будет. По рубашке со штанам, свекрови также рубашку и ситцевые рукава…
– Ну, уж и Палагее!
– Пущай и Палагее – юбку, что ль.
Отец жениха помолчал, подумал.
– Так! – сказал он. – А две красные ежели?..
– Нет, не так ты говоришь! А вот как лучше: приедем, оглядим место; я за свое дите не постою из-за пяти целковых… Ты уж думай, сваток, об нас по-хорошему.
– И это хорошо!..
– А пока что… Марфуша!
Он отворил дверь в сени и позвал дочь. Скоро все женщины вошли в комнату, подали самовар, и гости уселись вокруг стола…
Мы уходили в ту минуту, когда невеста, подав жениху стакан чаю, подала ему затем расшитое полотенце. Он держал себя пред ней уже робко и почтительно, а она была спокойна и словно выросла за эти полчаса времени.
Когда мы воротились на квартиру, чтобы дождаться времени, когда поедут «смотреть двор», и присоединиться к этой компании, Анна была уже дома (она ушла после того, как женщины пошли смотреть имущество) и, несмотря на праздник, сидела за прялкой. Близость чужого счастья и благополучия еще сильнее, чем собственное горе и нужда, напрягла ее нервы над лихорадочной работой.
Избушка на курьих ножках *
(Продолжение предыдущего)
I
– Подумаешь, подумаешь, – какой еще жизни надо нам от бога просить, окроме крестьянской, ежели только бы мало-мальски благополучно утвердиться?
Вслух сделав этот вопрос, возница мой не дал на него никакого определенного ответа, а только глубоко вздохнул, хлестнул лошадей и опять замолчал. Мы оба молчали с ним и оба много думали молча, возвращаясь после «осмотра двора» домой. И было о чем подумать нам обоим. Он – бедный крестьянин-труженик, много видевший на своем веку, – с глубоким благоговением смотрел на благосостояние двора, в котором будут жить и хозяйствовать будущие молодые, здоровые и веселые муж и жена, и то, по-видимому, вполне возможное удовлетворение всех самых широких желаний крестьянской мысли и потребностей, которое он видел в благосостоянии осмотренного нами крестьянского хозяйства, родило в его уме множество воспоминаний и дум, закончившихся многозначительным и глубоким вздохом человека, хорошо знавшего, в чем заключается крестьянское счастье, но не много видевшего этого счастья на своем веку.
Было о чем подумать и мне, не крестьянину. Осмотр двора, в котором будут со временем жить и хозяйствовать Сергей и Марфа, и на меня, человека постороннего крестьянским идеалам и желаниям, произвел впечатление не менее многосложное, чем на Михаилу. Хорошо, и всего в доме много; все есть: дом – полная чаша. Но, думалось мне, неужели же только на мысли или заботе о едином хлебе будет основан весь этот сложный обиход жизни, и притом жизни до конца дней? Мы пересмотрели каждую малость до косы, грабель, сохи и косаря включительно; все это потрогали «собственными» своими руками; переглядели зубы у каждой лошади, щупали у коров в боках, в ребрах; щупали что-то в шерсти живой овцы, даже в ее живое мясо запускали пятерни до того, что овца начинала протестовать блеянием. Всем сонмищем гостей, отцов, матерей и посторонних зрителей и любителей с удовольствием вязли мы по колено в жирных и глубоких пластах накопившегося в скотнике навоза и по чистой совести говорили слово «благодать!», если приходилось увязнуть выше колен; но в конце концов меня, как непривычного человека, начинало утомлять обилие трудовых приспособлений, обилие мелочей, обставляющих этот вековечный непрерывный труд – труд для одежи, «обужи», чтобы, приобретя то и другое, приобрести в, конце концов и кусок хлеба, а при его помощи опять же биться из-за одежи и из-за «обужи», и так жить до конца дней.
«Неужели же все это – о едином хлебе?» – не без страха перед ничтожностью суеты сует приходило мне в голову, по мере того как внимание мое все более и более утомлялось обилием хозяйственных мелочей. Я невольно припоминал свой собственный опыт деревенской жизни, притягивающий как отдохновение от суеты сует городской, и находил, что и деревенская суета сует не выработалась ни во что иное, кроме пустопорожнего недосуга.
Но едва мысль отрешалась от впечатлений, возбуждаемых обстановкою хозяйственного крестьянского двора, и прикасалась к тем впечатлениям, которые в городе побуждали меня иногда искать «отдохновения в деревне», как тотчас же воображение начинали осаждать такие воспоминания, от которых становилось несравненно страшнее, чем от утомляющих мелочей добывания крестьянского хлеба, крестьянской одежи и «обужи».
Между прочим совершенно неожиданно вспомнилась небольшая газетная заметка, которую я прочитал накануне во время дороги. В каком-то судебном учреждении, где были прокурор и адвокат, разбиралось дело о крестьянке (я забыл ее фамилию), обвинявшейся в небрежном отношении к своему ребенку. Дело заключалось в том, что ребенок был оставлен без надзора матерью-поденщицей в углу, который она занимала. В отсутствие матери, ушедшей на поденщину, ребенок влез на окно и по неосторожности свалился со второго этажа на мостовую двора, расшибся и, кажется, умер. Не могу припомнить, умер ли он или нет, но о его увечье был составлен протокол и препровожден куда следует. Без виноватого и протокол не в протокол. Привлечена была мать, виновная в таком нерадении, последствием которого было увечье ребенка и даже, кажется, его смерть. Прокурор требовал подвергнуть ее двухнедельному тюремному заключению; защитник был снисходительнее и покорнейше просил ограничиться штрафом в три рубля. «Последнее слово» обвиняемой состояло в том, что она просто только показала суду свои мозолистые руки, объявила, что, работая поденно за 30 копеек, она не может заплатить суду трех рублей и что если ребенок ее и расшибся, то потому, что брать его с собою на работу нельзя, а нанимать ему няньку нет средств. Все это оказывалось столь простым и удобопонятным, что обвиняемая, кажется, была оставлена без наказания.
В деревне оставленный матерью ребенок может также вывалиться из окна и умереть от ушиба, он может даже всю деревню сжечь, оставшись один. Но никому в голову не придет представлять во имя справедливой кары какую-то комедию единственно из-за того, чтобы заработать на ней средства к жизни. Ребенок может убиться, умереть и пролежать мертвым целые сутки; наконец, его может съесть свинья, но виноват в этом будет только подлинно виноватый, то есть случай, благодаря которому ни матери, ни людей дома не было и некому было помочь, заметить пожар, прогнать свинью, помочь ребенку.
Тот кусок хлеба, который добывается деревенскою хозяйственной, тянущейся всю жизнь от колыбели до могилы, суетой сует, – мне кажется, ставит и душу человеческую в невозможность быть проданной из-за куска хлеба. И во мне рождается сомнение: точно ли в этой хозяйственной суете сует забота только о едином хлебе? Может быть, в этой неустанной суете сует вокруг своего дома и своей личности оказывается самая тонкая щепетильность человеческого достоинства, не желающего подвергнуть малейшему насилию свою неизломанную душу?
Вот какие думы волновали меня на возвратном пути с «осмотра двора», и я был душевно рад, когда мои колеблющиеся мысли были сразу прекращены неожиданным возгласом Михаилы, также крепко думавшего обо всем виденном и слышанном нами. Думал он по-своему, по-крестьянски; до поразительности ясно видел перед собою красоту и «благодать» хорошего, прочного крестьянского хозяйства, и в тоне его голоса, которым он нежданно-негаданно произнес слова о том, что ежели бы бог дал хорошо устроиться по-хозяйски, так человеку и желать больше нечего, слышалась такая незыблемая вера в каждое слово, что я с радостью прекратил мои тревожные думы. Я просто оборвал их и был рад слышать уверенную, твердую, ни в одном слове не выдуманную человеческую речь…
– А все-таки, – сказал я, чтобы вызвать Михайлу на разговор и прекратить свои собственные размышления, – все-таки и вам без денег в хозяйстве не обойтись!
– Да ведь как же обойдешься-то! – неохотно проговорил он и замолчал.
II
Ехали мы с Михайлой медленно; времени у нас было много; оба мы знали, что до отъезда на железную дорогу вдоволь еще успеем насидеться и дома и на вокзале; впечатления виденного навели нас на трудные и многосложные размышления, и мы оба, хорошо это понимая, свободно предавались молчанию, зная, что не стесняем этим друг друга. Лошади шли тихонько по грязноватой лесной дороге, которая размякла под вечер от какой-то густой сырости, распространившейся по земле под вечер. В вечернем сумраке, окруженные густым сырым воздухом, недвижно, не шевеля ни одной веткой, медленно проходили мимо нашей телеги голые деревья; ни звука, ни птички, тишина и молчание.
И долго молчали мы после последнего замечания о деньгах; вопрос мой о них, очевидно, попал в течение мыслей Михайлы и осложнил их новыми соображениями. Долго не говорил он ничего, и долго я видел перед собою только его широкую спину и широчайший воротник его армяка, поднятый выше затылка. Думал он о чем-то, тихо понукал лошадей, шевелил кнутом и молчал.
– Деньги! – наконец нерешительным голосом произнес он, слегка повернувшись в мою сторону. – Деньги, оно, конечно, что говорить… А уж как они нашему брату, мужику, трудны – так это не дай господи!..
Подумал он, помолчал и проговорил:
– И опять сказать – складу у нас округ денег нет настоящего.
И опять Михайло подумал и опять сказал:
– Вон один мужик как-то у нас оставил сыну пятьсот рублей денег, а сын-то, чем бы как добром их обернуть, только и выдумал вместе с матерью ломаться над женой да над жениной родней, потому бедные крестьяне. Мудрят оба над нищими – только и проку вышло от денег… А без денег, может, и просто бы вместе с женой в упряжке шел, тихо, смирно… Как тут разобрать?.. – Михайло снова замолк, что-то соображая. – Или так сказать: приходят деньги по препорции, – продолжал он, – и тогда хорошо бывает. Вот хоть бы взять Петькина отца. [4]4
См. рассказ «Петькина карьера».
[Закрыть]Уж, кажется, всю семью прямо на голодную смерть вел. Во всем расстройство – ни хлеба, ни одежи… Что сработает на рубль, на полтора по плотницкой части, то и пропьет с горя… А как попал махонькой Петюшка на фабрику спички делать и стал каждую субботу аккуратно деньги приносить – гляди-кось, теперь вся семья и стала на ноги! Право слово! И мать Петькина хоть на человека похожа стала. Прежде, бывало, идет – грудь голая, на плечах мужнин армяк лохмотьями по голым ногам бьет, а теперь, ей-богу, на человека похожа! Да и сам-то хоть немного от пьянства отчихался, все по дому стал больше хлопотать… А все на Петьке держится… Родители-то его почитают: «Кормилец наш, говорят, ты наш хозяин, Петенька золотой!.. Не погуби нас!..» Вот Петька-то и раздирается; прежде коробки клеил, а теперь уж и в самое пекло влез… Слаб мальчонка, «рвота, говорит, иной раз от спичкинова составу-то донимает», а все прет, серденок… Ну а как Петька-то помрет, задохнется от составу-то?.. Легко ли дело этакому мальчишке на своей шее эку ораву выволочь? А в крестьянстве-то, ежели то есть господь даст все благополучно, – ан там-то дело-то потверже будет, и спичек своих можно будет сделать!.. Михайло стегнул лошадей и сел ко мне совсем полуоборотом.
– Или, примером, взять тож с этими спичками другой оборот. Есть тут у нас мужичок Спиридонов с женой и с пятью детьми… И жил он до этих самых спичек вполне по-крестьянски, форменно… А с пятью-то детям сам, чай, знаешь, легкое ли дело хлеб-то добывать?.. Ребятишки не велики, помоги от них не видать – оно и захрустит в хребте-то. Ну, однакож, жили хоть и трудно и бедненько, а по-хорошему, на порядочном положении… Вот и пробираются в наши места эти самые спички… Стали собирать ребят, стали лакомить деньгами… Шутем-шутем, то Петюшка гривенник притащит, то Марфутка пятак волочит; то коробки какие-то, то лучинки – так, на мужицкий глаз, плевое дело. А между прочим – деньги-то дают! Вот и стали родители во вкус входить… Понемножку да полегоньку – и Спиридонов-то всех своих пятерых представил на фабрику… Да как стали они пятеро-то ему кажную неделю по полтора целковых приносить каждый, так они оба с женой-то и раскисли… Расслабели, развезло их от полного удовольствия! «Пойдем, Авдотья, в трактир, попьем, погуляем с тобой! Господь нам радость послал! Думали, как бы с ребятами по миру не пойти, ан вон какой оборот вышел! Ровно помещики мы с тобой, Дунька, оказались! Теперь рожай сколь хошь! Не робей! Окончательно проживем на белом свете по-хорошему… Пей, Дунька, ничего, слава богу, господь нас не оставляет!» Ну а как господь-то оставит? Как привыкнет Спиридонов-то не беспокоиться? А как ребята от хозяйства отвыкнут? Тогда что?
