Текст книги "Фиорд Одьба"
Автор книги: Глеб Горышин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)
Тихонцеву стало вдруг жалко их всех. Как же так это вышло, что он уходит, а они остаются? Мог бы он здесь остаться, когда другие уходят? Нет, ему не хотелось думать об этом. Он не оглянулся ни разу, потащил за веревку оленя и зашагал вниз по склону. Следом за ним двинулся весь караван.
3
...Тихонцев идет, и в такт его бодрой походке идут бодрые, крепкие мысли: «Мужчине нужно мужское дело. Скажем, стоять вахту на корабле, править машиной или людьми. Чтобы в руках, на плечах у себя ощутить тяжко счастливую ношу – жизнь и удачу многих людей... Или вести караван в восемнадцать оленей, быть начальником каюрам и знать, что ребята в горелом лесу ждут тебя ежечасно, что работы у них на пять дней, а соли, дай бог, на семь».
Тихонцев смотрел на небо, на горы, на белый, блистающий снежный припай.
«Неужто все это вправду? – думал он. – Неужто правда, это Саяны, и я иду и смотрю на них сколько угодно. Чудеса, – думал он, – чудеса...»
Иногда он пропускал вперед караван и садился на оленя. Он подводил его к кочке, становился на нее, клал ногу на олений хребет, и олень сейчас же уходил из-под ноги. Олень не понимал таких лошадиных слов, как «тпр-р-ру».
Григорий падал и потом долго шел, не пытаясь больше садиться. Но, вдоволь пройдясь по устлавшей землю цепкой карликовой березе, по лосиным, срывающимся в болото тропам, по чвякающему кочкарнику, он снова садился на оленя. И даже ехал немного. Олень бежал, стремясь быть вместе с ушедшим вперед стадом. Его нельзя было остановить. На нем не было узды, а только веревка привязана к морде.
К вечеру, набивши ноги и плечи, и спину о камни, погнувши стволы ружья при паденьях, Тихонцев догнал караван, ставший на чаепитие, и Ваня Стреженцев спросил у него с безразличным ехидством:
– А ты что не едешь? Он тебя потянет. Это не бык, а трактор.
– Успею еще, – сказал Тихонцев. – Наезжусь еще на этом быке.
Так они шли до заката, взглядывая иногда на кальку с вычерченным маршрутом, припоминали места, виденные месяц назад. Снежные горы помалу скрылись из глаз; вместо них слева и справа явились горы с хвойным, зеленым до черноты, густеющим ворсом.
Перевалили водораздельный хребетик и вышли на Белую Дургомжу, шумно и крепко моющую позелененные в воде пестрые камни.
Тяжко было идти. Мошка измытарила тело и душу. Чукина не было здесь. Тихонцев здесь хозяин. Стоило только заметить поросль серого, губчатого ягеля для оленей, стоило крикнуть каюрам...
Но он все шел. Это было совсем не то, что вчера. Ему надо было идти. Ребята ждали его на лесном пожарище. Еще можно пройти пять километров или хотя бы четыре, или еще двести метров...
Вдруг Григорий заметил дымок впереди. Послышался треск. Он поспешил и увидел: горит костерок, тянутся к дыму олени, Сергей ладит таган, Лена с ведром пошла к речке.
– Сергей, – сказал Тихонцев очень, очень спокойно. – Можно еще пройти часа два. Мы б послезавтра добрались до Алыгджера. Обратно вернулись бы за восемь дней.
– Олени устали, – сказал Сергей чуждо и даже злобно. – Дорога какая, ой-ой-ой. Двадцать пять километров в день надо ходить. По договору... А мы уж сколь прошли.
Тихонцев поглядел на Сергея. Где он, тот добрый веселый парень, что седлал ему оленя?
– Значит, по договору? – сказал Григорий. – Ну, ладно. Давай по договору. – Он не знал, что еще тут говорить.
Подошел Иван, глянул, сплюнул.
– Вы как хочете, – сказал, – а еще пяток километров вполне возможно. Я завтра к вечеру дома буду.
– Да, – сказал Григорий. – Что ж... Я тоже пойду. Будем вас ждать в Алыгджере.
– Ждать да догонять самое плохое дело, – сказал Сергей.
Тихонцев ушел вслед за Иваном и видел его обтянутую комбинезоном крепкую спину, лопатки, движущиеся от спорой упругой ходьбы. Ему думалось о том, сколько силы в этом человеке, сколько он может вот так идти и сколько можно держаться с ним наравне.
О Сергее думалось с обидой и недоумением; как может человек в одно время быть добродушным и злобно упрямым? Как он может противиться явному, нужному всем, человеческому делу?
...Иногда казалось, что держаться больше нельзя. Тихонцев закрывал глаза, открывал их снова и обнаруживал вдруг, что не упал, что идет, ставит ноги в путаницу леглой березы, -в мох, в камни. Мысли все дальше уносились от тропы, по которой он шел, от Саян, от оленей, от Вани Стреженцева и от Сергея.
Вдруг он равнодушно заметил, что Ваниной спины больше нет впереди, что Ваня свернул в сторонку и сел.
– Что, не пойдем дальше? – спросил Григорий, вовсе забыв, кто здесь начальник. – А может быть, еще пойдем?
Иван не ответил. Тихонцев тоже сел и вдруг понял, что если еще просидит хоть минуту, то непробудно уснет. Он поднялся и принес из вьюка топор. А Иван все сидел, и олени сгрудились возле и ждали, когда их развьючат, топтались и даже ложились от слабости в мох.
Григорий пошел нарубить дров для костра. Утром Иван правил топор оселком. Острие его теперь светилось, блестело. Григорий остановился у большого пня, занес над ним топор. Только одна ленивая мысль была в голове: «Сейчас я рубану себе по пальцу». Он думал об этом безразлично, как о чем-то чужом, постороннем. И руки не слушались, будто чужие.
... Топор сорвался и ударил косо по колену.
Боли Тихонцев не почувствовал, только в сердце кольнуло и стало тепло от потекшей обильно крови.
– Иван, – позвал он. – Ногу порубил...
Стреженцев посмотрел, покачал головой, достал из кармана бинт, отдал его Григорию и только тогда сказал:
– Месяц пролежишь. Надо бы скобки поставить. А так – это вообще неизвестно, что еще будет. – Он засучил себе штанину и показал под левой коленкой гладко лоснящийся, синеющий шрам. – С бабкой поиграл, – сказал Иван, – а у нее ножик был: чистила хариуса. Ну и ткнула мне, хорошо, не в коленную чашечку. Так мне скобки поставили. Две скобки. И то я неделю в больнице лежал. Совсем не вставал. Врач и фельдшер меня под ручки туда увели. А так – что ты?
Тихонцев сел под лиственницу. Ему стало грустно и в то же время легко. Ничего он больше не должен делать. Какая-то появилась в нем мягкость, доверчивая откровенность, словно вернулся в детство.
– Ваня, – сказал Григорий, – я ведь вовсе не геолог. Я так нанялся и поехал.
– Ну? – сказал Иван озабоченно. – А деньги тебе как платят, как нам или как им?
– Да ну, какие там деньги, – забормотал Тихонцев, сразу весь подобравшись.
Он подумал о себе: «Чечако, жалкий чечако! Куда ты полез? На что ты годен?»
Иван между тем завел костерок, сварил лапшовник и чай. Он спутал оленей, действуя ловко, вязал узлы на оленьих ногах одним незаметным и резким движением. Потом строил Григорию ложе из шкур, так, чтобы ноги лежали повыше.
– Это первое дело, – сказал он. – Чтобы кровь удержать. Я раненый был под Прагой, всю ночь вот так вот лежал. А то бы кровью весь вышел.
Он подсобил Тихонцеву забраться в спальный мешок и ушел манить кабаргу. Григорий остался лежать без сна, слушая боль в коленке, идущую неравномерно, накатом. Он думал всю ночь о том, что было с ним недавно, вчера, час назад, к чему он привык, о чем не думалось раньше и даже не замечалось. Теперь все это казалось важным, необходимым. Он думал о лиственницах, об огромных деревьях, багряных в солнце. Думал про облака, как они выползают из-за гор и тянутся кверху, силясь подняться выше, чем горы, как им не подняться, и они стоят без движения на острых, зеленых и сумеречных конусах гор.
Он думал, что утром ему не встать. Боль стала злее к утру, катила уже непрерывно. Близко бродили олени. Иногда они подходили вплотную, смотрели, дышали и даже переступали через Григория, деликатно поднимая копыта. «Ну что же мне делать? – думал он. – Делать-то что же? Ничего не поделаешь, братец».
Утром Иван принес Тихонцеву надежную трехметровую палку. Он ее затесал и ошкурил. Григорий долго и тяжко вставал, но все-таки встал и даже шагнул, потом еще раз, еще и еще.
– Иван! – крикнул он. – Смотри, я прилично хожу, дай боже... – Он прошелся еще немного. Это было весело – выбрасывать палку вперед, виснуть на ней, подтягивать ноги, идти.
– Навряд ли ты так далеко уйдешь, – сказал Иван без улыбки. – Меня врач и фельдшер под ручки в больницу увели. Я еще неделю лежал, совсем не вставал. Да потом еще месяц по больничному...
– Ну, что же делать? – сказал Григорий. – Все равно через десять дней нам надо вернуться к ребятам. Ты ведь знаешь. Иначе они с голоду помрут.
– Да... – сказал Иван, – навряд ли ты туда вернешься...
…Послышались бубенцы, мелькнула белая шляпа Сергея, взлаял пушок, Сучик ему отозвался, оленьи рогатые морды показались между стволов.
– А я думал, вы ой-ой-ой куда ушли! – крикнул Сергей радостно и недобро. – Григорий Петрович, что с ногой?
– Да вот, – сказал Григорий и засучил штанину. Что еще мог он сделать? Что было тут говорить?
– Ой-ой-ой! – сказал Сергей. – Стрептоцидом надо засыпать. Вчера надо было с нами ночевать. Здоровые бы были...
– Ну, что поделать?
– Вы на олене поезжайте, – сказал Сергей. – Вам же теперь пешком не идти. Олень вас увезет.
– Сергей, у тебя олени идут простые, – сказал Иван. – Возьми у меня вьюки. Вон с того быка. Он здоровый и не уросливый. Я на нем поеду, а своего Грише отдам. Чтобы он подсменял оленей. Одному не увезти...
Сергей что-то сказал своей жене по-тофоларски; они крепко ударили пятками оленей и поехали прочь… Тихонцев тоже поехал и держался крепко, зная, что делать больше нечего, не ехать нельзя; глядел со страхом, как мимо больной ноги проходят стволы и каменья, и пни. Иногда нога цеплялась за них, и он мычал потихоньку. Иногда вскрикивал громко или стонал, или кряхтел, или ругался. Он сказал Ивану, шедшему рядом:
– Ваня, ты давай проезжай вперед. Я уж тут как-нибудь…
Иван уехал. Григорий остался в тайге один и стал кричать погромче, почаще и даже плакать. Олень резво бежал, силясь догнать остальных. Тихонцева трясло и мотало. Он говорил оленю: «Стой. Тише. Гад». И другие слова. Но олень не понимал слов и бежал. Тогда Тихонцев сполз на бок, держа оленя за веревку, упал наземь, поднялся и пошел пешком.
Олень все равно не хотел слушаться. Он спешил к своей братии. Он отлично понимал слабость человека и толкал его в спину рогами вкрадчиво и крепко. Тихонцев спотыкался и бил оленя по шерстистым твердым щекам, по левой и правой. «Что, – говорил он, – получил, оленья морда? Будешь еще толкаться?» Он говорил слабым, плаксивым голосом, не мог говорить иначе от боли. Олень только крутил головой. И шел. Тихонцев тоже шел, и боль от ходьбы убывала.
4
...Григорий не знал, что можно обрадоваться изгороди, простой плетенке из ивовых прутьев, наполовину упавшей, наполовину истлевшей. Но, увидев ее, сказал оленю: «Живем. Живем, старый хрен. Мы еще поживем». И громко, радостно засмеялся.
Целый месяц он видел груды вывернутой земли и моха. Это медведи грабили бурундучьи норы. Видел тропинки, твердые, как асфальт. Их выбили изюбри и дикие олени. Видел лес, сваленный ветром, водой и старостью. И вдруг – плетенка из прутьев...
Он был ей так рад, что ударил оленя пятками под брюхо и заорал:
– Ну, давай, давай, торопись!..
Он увидел корову, лошадь, дым из трубы, заспешил еще больше, и вскоре открылись строения: крохотный дом, сараюшки да банька поодаль у речки. Тут же гуртом стояли олени. Это был Крестик, пост гидрометеослужбы. Пушок услышал приближение Григория, Сучик подлаял, люди вышли встречать. Пестро, радостно и приветно...
Наблюдателя поста Тихонцев помнил с тех пор, как вся партия ночевала здесь, возле баньки, на пути в тайгу. Помнил этого большого мужика с узким, поджарым животом, широко размахнутыми плечами, близко друг к дружке посаженными веселыми глазами.
– Ногу перебили? – сказал он. – От, елки зеленые, я в запрошлом году тоже самое, порубился. Поехал на Дотот рыбачить. Аккурат Дэгэльму переехал, балаган стал ставить. Может, видели?
Григорию вспомнилось крытое кедровым корьем, прочное строение с крупно вырубленным призывом: «Товарищи! Не жгите балаган. Уважайте труд человека!»
– Видел...
– Сейчас мы марганцовку разведем, а потом стрептоцидом. Я только этим и спасался, елки зеленые.
Но когда с ноги сняли тряпки и бинты, хозяин смутился духом. Это было заметно. Края раны разошлись, загноились. Вся она припухла и посинела.
– Ничего, – сказал Тихонцев. – Теперь все будет в порядке. – Он верил в это неколебимо. Что может случиться плохого, когда рядом столько людей, и каждый лечит и хочет помочь, и смотрит открыто и ясно?
– Завтра я вас на коне отправлю, – сказал хозяин. – Коня моего Сокола знаете? Я на нем как сяду, елки зеленые, так за три часа в Алыгджере. Я завтра сам собирался. Трех кабарожек убил. Пузыри надо сдать. Мускус у них там или еще что? Сельпо принимает по пятнадцати рублей, елки зеленые...
– А ты на олене поедешь, – сказал хозяину Иван.
– Так-то бы можно... Магазин у них в двенадцать закроют. На Соколе бы я по холодку... Пойдем, Стреженцев, постреляем.
Взяли винтовки, пошли из избы. Дома остался пятилетний хозяйский сын Игорь. Он все стоял, босой, белобрысый, все смотрел серьезно на Тихонцева.
– Ну что, парень? – сказал Григорий. – Тебе тут, наверное, скучно, друзей нет никого?
– Не, – сказал Игорь, – не скучно. Вчерашний год мы с папкой четырех медведей шлепнули...
5
Курам очень не нравится присутствие чужого человека на чердаке. Они здесь яйца несут. Тихонцев их смущает. Куры орут истошно и вдруг начинают летать по всему чердаку.
Генька, сын Ивана Стреженцева, годовалый, черный чертенок, лезет на чердак. Пыхтит на приставной лесенке. Когда Григорию был год, он не лазил по лесенкам. Никто не лазает в год так проворно, как Генька. Вот он уже появился, глядит черными приказывающими глазами, метит пальцем в кур и мычит свое, среднее между «м» и «н»: «Мн...» Иначе он не умеет.
– Ну что, парень? – говорит Григорий.
– Мн... – говорит властно Генька.
Генька не знает штанов и пеленок. Он не боится собак. Тихонцев видел: он подошел близко к оленю, потянулся к его рогам и сказал ему: «Мн...»
Матери некогда глядеть за Генькой: она в избе с Иваном.
Тихонцев видел, как все это было. Иван пришел домой, ведя в поводу оленей. Усталый, рыжебородый, разбойного вида мужик. Жена его, Генькина мать, ширококостная, светловолосая, немолодая женщина, выскочила на крыльцо, постояв минутку, застыв, и вдруг бросилась к мужу. Она припала к нему и повисла на нем. Лицо ее, скуластое, грубое лицо с рябинами на щеках, преобразилось. В новом женском лице была только нежность, только мягкость, покорность и счастье, и отрешенность от всего на свете, кроме плеча, к которому можно прижаться щекой и не шевелиться.
Тихонцеву радостно вспоминать об этом. Радостно вспомнить, как все уселись за стол в заслуженном покое, в трудовом братстве, как хрустнули малосольными огурцами.
Это было два дня назад. А теперь Иван лежит в избе на кровати, весь в красных пятнах, больной, в лихорадке. Так бывает. Очень сильные люди держатся долго в тяжких трудах, в дорогах, в тайге, и валятся, кончив труды, расслабясь.
Григорий берется писать письмо начальнику партии Чукину.
«Дорогой Степан Константинович, – пишет он. – Я приду обязательно, только попозже, когда заживет нога. Караван я отправлю с Сергеем, а мы с Иваном найдем вас потом. Вы оставьте нам карту с вашим маршрутом...»
– Григорий Петрович! – слышит он голос Сергея Торкуева. – Идите сюда на минутку… Григорий поднимается. До чего же не хочется подниматься! В алыгджерской больнице ему сказали: «Вам надо лежать. У вас опасная рана. Вы после пожалеете. . .»
Он спускается по лесенке вниз и видит Торкуева, в его нелепом котелке-накомарнике.
– Григорий Петрович, – необычайно громко заводит речь Торкуев, – мой сродный брат Кешка женился на Верке, Киштеева Сашки племяннице. Свадьбу справляем. Обидятся сильно на нас с Ленкой, если вы не придете…
– Послушай, Сергей, – говорит Тихонцев, – завтра надо выйти из Алыгджера.
– Григорий Петрович...
– Ладно, иди гуляй на своей свадьбе. – На душе у Тихонцева смутно. «Что же мне делать? – думает он. – Кто мне поможет?» Он глядит в бумажку, где записан длинный перечень дел: 1) сухари, 2) муки двадцать килограммов, 3) письма Симе, 4) носки Валерию и Симе, 5) отправить шлифы.
Григорий идет, спотыкаясь, в сельпо...
Потом он таскает мешки. Какие-то люди сидят на крылечке. Кто-то кричит:
– Что ж ты, начальник, сам работаешь? Заставил бы своих работяг.
«Как их заставить? – думает Тихонцев. – Что можно сделать? Верно, я не могу быть начальником. Ну и пусть. Все равно».
Он тащит сухари из пекарни. Потом сахар, гречку, соль и консервы.
«Все равно, – думает он, – все равно караван отправится завтра».
Он сколачивает ящики из обрезков фанеры, чтобы отправить шлифы. Потом ищет каких-то бухгалтеров, расписывается в каких-то фактурах. Получает письма для Симы. До чего же их много, писем. Он завидует Симе. Вычеркивает пункт за пунктом из реестра необходимых дел. К вечеру в реестре остаются только заказанные Валерием носки. Все остальное имущество, весь провиант свалены в сенцах. Можно утром вьючить оленей и трогаться в путь.
Тихонцев сидит на бревнах. Ему, пожалуй, не встать. Он глядит на реестр. «Жалкий чечако, – говорит себе Григорий. – Ты не смог работать в тайге, так хоть сделай, о чем тебя просят люди...» Эти слова действуют на него. Он поднимается и снова идет. Покупает в сельпо носки. Отыскивает избу Сергеева брата Кешки. Там – свадьба, застолье.
Может быть, «горько» кричат, а может быть, что иное. По-тофоларски шумят.
– Григорий Петрович, – кличет Сергей, – Григорий Петрович...
Тихонцев провожает его и Лену до дома. Ночует он здесь же, вместе с Торкуевыми. Ложится на пол у входа, чтобы при случае не пустить Торкуевых догуливать на свадьбу. Спит мало. Утром будит Сергея. Тот зовет жену, разговаривает с ней по-тофоларски. На Григория он не глядит. Часа через два начинает вьючить оленей.
Вьючиться надо возле Иванова дома: там все имущество. Иван вышел, глядит, но ничем не помогает. Что-то его тяготит. Весь он хмурый и грубый. Жена его стоит поодаль смиренно и в то же время настороженно.
– Вань, – говорит она мужу, – ты бы ехал на покос. Дожди пойдут, без сена останемся.
– Успеется.
– Ваня, – спрашивает Тихонцев, – а когда же мы с тобой двинем в путь?
– Я, может, еще совсем не пойду, – отвечает Иван, не глядя. – Сено косить надо.
...К полдню вьюки готовы. Двинулись тихо олени. Сучик поплелся мордой в траву. Пушок остался молча сидеть, внимательно глядя. Он все понимает.
Тихонцев пошел следом за караваном; сильно хромая, дошел до ворот, до ограды села. Там он простился с Сергеем и с Леной.
– Счастливо вам поправиться, – сказал Сергей. – На третьи сутки мы обязательно будем на месте. Шибко пойдем. Ой-ой-ой. Олени свежие.
Григорий глядит, как уходят олени, как бежит сверху, с Саян звонкая речка Уда. А там дальше Кара-Бурень, Белая Дургомжа, пенно-зеленый Дотот. Там Чукин, Валерий, Симочка, Вася. Они очень ждут и теперь уже скоро дождутся.
«Я сделал все, – думает Тихонцев. – Теперь бы лечь на траву, или пойти в больницу, или сесть в самолет и лететь в Нижнеудинск. Не за что отвечать. Нечем руководить». Это томит Григория и тревожит. Ему хочется самому вести караван к ребятам, идти по тайге... Он вспоминает, как торопился прочь из горелого леса, из лагеря, как ликовал, уходя. Это было лишь пять дней назад, но уже стало дальним и странным, как глупое детство.
Иван вдруг показался на дороге. За спиной у него котомка, а у ноги справа – Пушок.
– Далеко ушли? – спросил Иван у Григория.
– Да вон сейчас за тем мыском скрылись.
Иван перелез через изгородь.
– Пойду, – сказал. – В тайге все-таки вроде лучше.
Пушок обернулся, посмотрел на Тихонцева разумно и весело. Григорию показалось даже, что пес ему подмигнул.
Кто ее выдумал
Шофер Вася скосил глаза на девушку, сидевшую с ним в кабине, и повел баранку влево. Его «ЗИС» заколыхался, как большой гусак, перевалился на обочину тракта и накренился. Вася приподнял плечо, подставил его девушке под голову и долго ехал так.
Девушка спала. Губы ее раскрылись, и возле них металось облачко пара.
«ЗИС» шел медленно, раздумчиво, накренившись влево. Ехавший следом Иван все трубил, трубил, подгоняя Васю. Обогнать его и поехать первым он не решался, а Вася не слушал сигналов.
Большая колдобина незаметно нырнула под радиатор, колеса ударили по ней, «ЗИС» содрогнулся. Девушка проснулась и сказала: «Ой...»
– Что, – сказал Вася, – кидает? – И обнял правой рукой девушку снисходительно, по-хозяйски.
От этого размашистого касания девушка вдруг притаилась. Она стала неподвижно и прямо глядеть в ветровое стекло. Вася словно впервые заметил ее городское пальто и мужскую шапку с ушами. Его рука, обнимавшая девушку, вдруг огрузла. Снять бы ее, но не было подходящего повода. Вася сделал вид, что рука съехала сама собой. Схватил баранку и погнал.
Иван сразу же начал отставать и снова затрубил: дескать, подожди, Вася. Совсем не мог он ездить в одиночку, этот Иван.
Вася гнал и гнал свой «ЗИС» и все складывал слова в нужную фразу. Он не знал, как теперь заговорить с девушкой. Обратиться к ней снисходительно-грубовато уже было нельзя. Назвать ее на «вы» тоже не хотелось.
А тракт вдруг предупредил Васю жирными на желтом фоне восклицательными знаками: «Шофер! Внимание!» Тракт полез в гору на Семинский перевал.
На перевале выпал снег. Набычившись встречь ветру, стояли кедры. Так, наверно, стоят моряки в шторм, уперев ноги в палубу. Ветер свободно проносился над седловиной Семинского перевала в Монголию и из Монголии.
Ощущение серьезного мужского дела, которым был занят Вася, передалось девушке.
Она поднималась на перевал вместе с ним, вместе с его «ЗИСом» и устала. Когда «ЗИС», наконец, бросил подвывать, девушка облегченно улыбнулась.
– Теперь уже вниз?
Вася ответил тотчас, с готовностью:
– Вниз побежим. Перевалились.
Внизу он спросил у девушки:
– На работу или так чего?
Девушка была еще очень молодая. Она сказала с небрежностью:
– Я из редакции газеты.
Девушка еще не привыкла к этим словам. Они казались ей исполненными особого, высокого смысла. Стоило их произнести, и шофер Вася представился вдруг ей маленьким и серым. Он все крутил баранку и всегда будет крутить. Девушке стало жаль Васю.
Вася долго ничего не говорил. Потом уже, позже, затеял вежливый разговор.
– Знаете, – сказал он, – наша шоферская жизнь. Разве мы по восемь часов работаем? Вот из Бийска в шесть утра выехали, а ночевать в Ине будем. Может, только к двенадцати ночи доберемся. Возьмите – геологи. Им и командировочные, и суточные, и высокогорные, и полевые... Это все у них как надбавки к получке. А мы в тех же местах работаем и по горам лазим, и дома никогда не бываем, а надбавки нет. Почему это так? Вот бы в газету прописать. А? Дать по мозгам, – Вася улыбнулся с полным воодушевлением.
– Да, – сказала девушка серьезно. – Много еще неразберихи. Скоро должны пересмотреть.
Вася открыл дверцу, чтобы посмотреть, намного ли отстал Иван. Воздух проник в кабину и словно куда-то позвал, что-то напомнил. И сосны, поблекшие на фоне весенней земли, и сама земля, увитая белобрысыми травинами, и непомерно громоздкие горы – все это вдруг ожило для девушки. Захотелось ехать и ехать и большими глотками вбирать в себя несущуюся навстречу живую просторную весну.
Вася зачем-то вылез на подножку и долго стоял там, держа правой рукой баранку... «ЗИС» шел все так же быстро.
...Чикет-Аман перевалили ночью. Сначала девушка видела, как свет фар выхватывает из темноты пихты – одну за одной, как они подымаются на дыбы, лохматые и сердитые со сна. А потом она заснула опять. Привалилась к Васиному плечу, почувствовала это, но осталась сидеть так: плечо было надежное, широкое, теплое.
Сквозь сон слышала Васины слова. И камешек видела на дороге. Белый камень, и на нем черные буквы.
– Вон, видите, – сказал Вася, – камень поставлен. На этом месте Димка Гогулин, наш парень, погиб. Чуток задремал на повороте – и ткнулся в скалу. Так же вот, как мы, муку вез. Три тонны все-таки. Навалилось сзади, все сплющило. Тут ведь на секунды расчет.
Утром свернули с тракта на боковую дорогу, ведущую в Улаган. Выпавший накануне снег плотно укрыл дорогу. Неизвестно, что там было дальше, вверху, у перевала, который не имел своего имени и звался просто Перелом, откуда тянул зимний, с подвыванием, ветерок.
В Акташе возле чайной Вася остановил свой «ЗИС», сдвинул солдатскую шапку с затылка прямо на глаза и пошел навстречу Ивану.
– Ну что, Ваня, делать будем? Неужто в Акташе загорать? Всего-то тут шестьдесят километров осталось. И то, считай, только до Перелома пробиться, а там шариком покатимся. Пробьемся, а? Пробьемся. А засядем, так муки у нас хватит. Будем лепешки печь. – И полез под машину надевать цели на скаты.
Иван, сутуловатый, корявый, наморщил брови и сказал:
– Ты, Вась, передом поедешь, так не шибко, если что... Вместе чтобы. Дорога была бы знакомая, тогда другое дело. А так ведь, не знавши, как ехать?
Надели цепи, поправили брезент, укрывавший мешки с мукой, и тронулись. Белые мухи ткнулись в ветровые стекла и сразу стаяли, образовав короткие подтеки.
Первый тягучий, заледеневший подъем Вася одолел с разгона, а Иван самую малость не добрался до гребня, пополз вспять на своем «газике». Он развернул машину поперек дороги, уперся кузовом в крутой склон, нависший над самой дорогой, высунулся из кабины.
– Вась, а Вась, опять...
Всем он был хороший шофер, этот Иван, одного только не умел – ездить задним ходом.
Вася уже спешил на выручку. Он сел на Иваново место, мягко скатил «газик» к подножию горы, разогнался и с ходу проскочил весь подъем на третьей скорости, потом отдал баранку Ивану.
Ехали весь день, метр за метром одолевая осклизлую дорогу.
...Молоденькие, совсем еще зеленые пихтовые макушки топорщились вровень с колесами. Сами пихты, дремучие, черные, жили где-то глубоко внизу, в бездне, отгороженной от дороги тоненькими столбиками. Снег стал ломиться в ветровые стекла жестче и злей. Расплывшееся по краю неба багряное солнце подсушило его. Воздух стал колючим, пар на губах у людей – пышным и белым.
Приближалась ночь. Начинался буран. Он накрыл машины на ровном болотистом месте. Под снегом плюхала вода. Снег все прибывал, ложился крепко, слой за слоем.
– Ничего, – говорил Вася, – до Перелома тут теперь больших подъемов нет, а там все вниз. Какой бы ни был снег, – все равно пробьемся.
...Когда лопнули цепи на скатах Васиной машины, он залез в кабину, минуту посидел неподвижно, посмотрел на девушку усмешливо и в то же время как-то очень доверчиво, открыто.
– Ну, что теперь делать будем, невеста? Вот жизнь, и кто ее только выдумал? Мокрый весь. Ударит мороз – и крышка.
Вася улыбнулся с веселой лихостью. Девушке показалось, что жизнь эта очень ему нравится. Почему-то ей тоже стало весело. Только ноги никак было не согреть в резиновых ботиках.
– Пусть Иван попробует вперед выйти, – соображал Вася, – у него машина полегче да и мотор новый. Пробьет колею.
Иван попробовал. Его машина обогнула «ЗИС» и пошла, медленно вспарывая крепкий снег. Вася завел мотор, рванулся следом, да ничего из этого не вышло.
Тогда он сорвал веревки, которыми был укреплен в кузове брезент, скрутил их в толстый жгут, привязал к передку своей машины.
– Давай прицепим! – крикнул он Ивану. – Поддернешь меня немножко, может, вылезу.
Прицепили веревку к Иванову «газику», дернули. Жгут лопнул.
– Вась, – сказал Иван, – давай поедем на моем «газике». За Переломом, говорили, изба есть. Хоть переночуем. А тут ведь что, подыхать, что ли?
Солнце садилось в снег. Как хлопья пепла на пожаре, носились в его тревожном рябиновом свете алые снежины. Буран не унимался. Вплотную подступала ночь.
– Ты езжай, – сказал Вася. – Я тебя догоню. Я сейчас вторые скаты сниму на задних колесах и целиной попробую. Снег не должен быть сильно глубокий, до земли пропорюсь. Я раз из Усть-Коксы пробивался, снегу во было, по грудь. И ты езжай с ним, невеста.
Почему она не уехала? Сейчас бы ей было тепло. А так надо мелко-мелко, часто стучать носками ботиков по железному дну кабины. Как это глупо! Почему она не уехала с Иваном?
Стекла кабины обложило матовой пленкой. Слышно, как Вася глухо колотит ломиком по скатам. Как это он сказал? «Ударит мороз – и крышка...»
Лязгнула дверца. Седобровый, ввалился в кабину Вася. Потянулся к девушке, сказал, хрипло и отрывисто выдыхая слова:
– Дай хоть погреться об тебя, невеста.
– Погрейся, – сказала девушка и тоже подалась ближе к нему. Ватник у Васи покрылся корочкой льда.
– Ладно, – сказал он, – чего тебя без толку холодить? Ты, наверное, и сама закоченела.
– Да нет, не очень. А у тебя, смотри, и в сапогах снег.
– Ничего. Он завел мотор. «ЗИС» дернулся, задрожал от натуги, потом осел назад, смолк. Снова забормотал стартер, снова рванулась машина, и опять без толку. Тогда Вася сказал коротко:
– Пошли.
Колеи, проложенные «газиком», уже успело перемести. Бесновался буран. Вошли в тайгу, и снег стал совсем смирным. Плотно друг к дружке стояли листвяки. Негде тут было разлетаться снегу, негде ему было посвистеть и покуражиться. Оставалось только падать спокойно, плавно и густо. Скоро след от «газика» стал едва различим.
И вдруг под самым Переломом след исчез вовсе.
Может, сдуло бураном? Вася побежал вперед, разгребая ногами снег. Нет, этой дорогой давно не ходили машины. Вася побежал назад, вниз. Что-то заметил на снегу, медленно, согнувшись, пошел туда, где по краю дороги топорщились столбики. Они стояли, здесь ровно, в ряд, только в одном месте чернела пробоина. Вася подошел к пробоине, заглянул в темь, клубящуюся под ногами, тихо сказал:
– Подъема не взял. А назад Иван не умеет ездить... Ва-а-ня! – прокричал он, сложив ладони у рта. – Ива-а-ан!
Кто-то слабо позвал снизу, а может, это скрипнула лиственница. Вася сел на край обрыва, свесил ноги и скользнул вниз.
Долго шелестели, погромыхивали следом за ним камни.
– Вася, куда вы?..
Девушка осталась одна. Снежины садились ей на щеки, на лоб, на ресницы. Их становилось все больше и больше. Они ее не боялись. А девушке стало страшно. Большая, пустая ночь залегла вокруг. Она казалась особенно пустой оттого, что не стало вдруг рядом Васи, надежного человека. И еще оттого, что все было непостижимо обыденно и просто: машинный след обрывался возле столбиков. И все. Больше ничего не было. Одна тьма и мысли. Восторженные, не ко времени. «Как это все необыкновенно. Какие люди... – И совсем уже потаенная, не мысль даже, а тень мысли: – И я, и я здесь. И я с этими людьми. Как я после расскажу об этом! Ох, как же это все...».
