Текст книги "В конце пути (сборник)"

Автор книги: Глеб Анфилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

ЭРЭМ

Услышав аварийную сирену, Спасский схватил телефонную трубку. Левой рукой он набирал номер эксперта по производственной кибернетике, правой поспешно вертел переключатели защиты…

– Ничего не выходит! Прорыв через стену! – закричал он в трубку.

– Что-что? – не поняли его на другом конце провода.

– Авария! Кремний прорвало через стену…

– Не сработала блокировка?

– Я вам говорю: прорыв через стену!

– Надо срочно ремонтировать.

– Я это и сам знаю. Позвольте использовать Эрэм?

– Эрэм? – Последовала пауза. – Ну, что поделаешь, придется…

Спасский положил трубку и нажал кнопку вызова ремонтной машины. Через несколько секунд дверь открылась, и в комнату вкатился Эрэм. На Спасского вопросительно уставились четыре кварцевых объектива.

– В южном секторе сильная течь расплава, – сказал Спасский. – Где точно, не знаю: кабель телевизора сгорел. Ты запомнил?

– Да, – проскрипел Эрэм. – Какая температура в полости?

– Сейчас тысяча градусов. И быстро поднимается.

– Сколько расплава в кристаллизаторе? – спросил Эрэм.

– Миллион тонн… Запас жароупора слева за входом в полость. Иди, Эрэм, – сказал ласково Спасский. – Иди скорее.

Эрэм повернулся и мгновенно убежал. Спасский откинулся в кресле, глубоко вздохнул и потянулся за сигаретой.

Пока Спасский делал первую затяжку, Эрэм кубарем скатился к южному сектору кристаллизатора, отпер дверь, ворвался в тамбур. Уже здесь было горячо – около пятисот градусов. Эрэм проверил ритмы своего логического узла, на это ушла секунда. Чтобы не потрескались кристаллы памяти, он выждал еще секунду, распахнул внутреннюю дверь и оказался в полости, примыкающей к докрасна раскаленной, уходящей ввысь керамической стене. Прямо над ним, метрах в восьми вверху, сверкала белым пламенем широкая неровная щель, из которой, пузырясь и стреляя искрами, текли струи расплава.

– Течь обнаружена, – сказал Эрэм по радиотелефону.

– Большая? – спросил Спасский.

– Длина щели три метра.

– Действуй быстрее, – сказал Спасский.

Наплывы загустевшего расплава залили на стене ступенчатые рельефы. Добраться к щели было трудно. Несколько миллисекунд Эрэм размышлял. Потом вытолкнул из себя горизонтальный манипулятор, схватил им пук жароупорной ваты, лежавшей у двери. Теперь надо было подниматься. «Очень высоко», подумал Эрэм. Тут же выдвинул нижний подъемник и боковые распорки. Температура достигла тысячи двухсот градусов. Масло в камере стало жидким как вода. Эрэм знал, что еще градусов сто оно выдержит, и включил подъемник.

Из белого асбестового чулка полезла блестящая членистая нога. Масло сохло, слипалось в морщинистую корку.

– Что ты делаешь? – услышал Эрэм нетерпеливый голос Спасского.

– Поднимаюсь к месту аварии.

– Быстрее! – крикнул Спасский.

Эрэм и сам понимал, что надо быстрее. Но ничего не сделаешь, скорость подъема – три метра в минуту.

Опираясь распорками о стены, Эрэм полз вверх. Расплав лил сильнее. Щель расширилась. Снизу, под щелью, образовалась округлая выпуклость. Раскаленная жижа падала с нее большими, тяжелыми шлепками. Один из них ударился о распорку Эрэма. Распорка согнулась и соскользнула со стены. Эрэм покачнулся на длинной ноге подъемника. Массивное его тело потеряло равновесие. В тот же миг Эрэм выбросил из себя вбок резервную распорку, уткнулся в наплыв и остановил падение.

– Как дела? – спросил Спасский. – Почему ты молчишь?

– Поднимаюсь к месту аварии, – ответил Эрэм.

Выдвинуть дальше ногу подъемника ему не удалось. Масло закипело. Эрэм открыл люки и вылил его прочь. Потом отвел внутреннее крепление подъемника – нога отделилась и медленно повалилась вниз. Стало легче. До щели оставалось около двух метров. Эрэм преодолел их шагами распорок, удерживавших его между стен.

Температура перевалила за полторы тысячи градусов.

Несмотря на внутреннее охлаждение и толстый слой теплозащитных чехлов, логическая схема начала выходить из нормального режима работы. Возникла путаница зрительных образов. На темно-малиновом фоне залитой расплавом стены вдруг появилось лицо Спасского, который беззвучно шевелил губами. Это мешало сосредоточиться. Эрэм усилием воли согнал призрак и ввел в действие дублирующие секции своего электронного мозга.

Стало еще жарче. Вот-вот мог наступить полный развал логической схемы. Чтобы задержать развал, Эрэм включил центр боли. И тогда он непосредственно, собственными датчиками ощутил этот испепеляющий жар. Ломило в распорках, жег асбестовый чехол, остро кололо в объективы глаз. Зато сознание заработало четко и быстро. Эрэм понял: до полного расстройства режима осталось не больше минуты, если… если не снизить температуру в полости. Нужен, очень нужен холод… Совсем немного холода… Сделать это просто – только включить вентиляторы. Но охлаждение вредно для расплава, строго запрещено технологией. Эрэм все-таки спросил неуверенно:

– Нельзя ли включить на двадцать секунд принудительное охлаждение полости?

– Нет! – тотчас ответил Спасский. – Ни в коем случае! Погибнет расплав. Что ты делаешь?

– Приступаю к ремонту.

Эрэм был почти уверен, что Спасский не разрешит охлаждения. И принял отказ как должное. Но то был приговор. Ремонт будет для него смертельным. Видимо, кристаллизация миллиона тонн кремния дороже ремонтной машины. Эрэм усвоил приказ и стал действовать.

Умерил психокорректором боль ожога. Выдвинул второй горизонтальный манипулятор и схватил им ленту жароупорной ваты. Растянул ее. Нацелился в неровную, обрамленную светящимися губами, огнедышащую щель. Точным движением вогнал ленту в горячую мякоть. Оба манипулятора скрючились, треснули, отвалились и упали.

Эрэм выдвинул вторую пару манипуляторов, отделил вторую ленту ваты, вогнал ее – опять с сухим треском сломались вольфрамовые руки и полетели вниз. В логической схеме снова началась путаница. Очень отчетливо, ясно заработала память первого дня жизни Эрэма. Отчаянно манипулируя психокорректором, Эрэм тщетно старался убрать непроизвольно возникающую в сознании картину сборочного цеха, где он родился, смеющиеся человеческие лица, солнечные блики на приборах… Свет!.. Вот такой был первый свет!.. Заводской шум, говор, чей-то веселый голос: «Поздравляю тебя с бытием, новый разум!..» Вот щель… Надо скоординировать движения последней пары манипуляторов… Поползла оболочка нижнего узла механизмов… Прицел!.. Удар! Третья лента жароупорной ваты вбита в щель. Резко откинулся назад…

Что-то затараторил по телефону Спасский. Эрэм не разобрал, но выдавил из себя ответ:

– Ремонт закончен. Все…

Потом начался бред. Школа ремонтных машин. Учитель Калистов на экзамене оперативности кричит: «Подъем! Коснись потолка, коснись левой стены!..» Первая работа, ремонт мостовой опоры на Черном море… Камни падают в воде легко и медленно… И рыбы… Урок бесстрашия… Урок механики… «Силой Кориолиса называется…» Идут люди, идут машины, идут обрывки мыслей… «Эта работа трудная, эта работа последняя, зато эта работа важная…»

Эрэм не замечает, как отваливается весь нижний блок механизмов. Боли уже нет. Бессмысленными скачками вертится шкив основного мотора. Остановился… Будто испорченная граммофонная пластинка, звучат два пустых сигнальных слова: «схема распалась, схема распалась, схема распалась»…

Спасский сделал последнюю затяжку и погасил окурок сигареты. Взял трубку телефона, набрал номер эксперта по производственной кибернетике.

– Порядок, – сказал он. – Кристаллизатор исправлен.

– Как Эрэм? – спросил эксперт.

– Идет сигнал «схема распалась».

– Жаль, – сказал эксперт. – Жаль… Не знаю, удастся ли его реставрировать. Когда закончите кристаллизацию – позвоните, я приеду и посмотрю.

– Хорошо, – сказал Спасский и положил трубку.

Я и не я

– Все, милый друг, – сказал Андрей. – Петров запретил твой эксперимент. Идти к нему бесполезно, он свиреп, как тигр.

"Ну, ясно, – подумал я. – Не надо было мне лезть на рожон. Надо было тихо".

– Вот так, – сказал Андрей, – что ж ты молчишь?

– А что говорить...

Я подумал, что в глубине души он доволен. Раньше он говорил _наш_ эксперимент, а теперь сказал _твой_.

Он закурил, раза два затянулся и погасил папиросу. Поднял глаза и спросил:

– Что будешь делать?

Я не стал ему отвечать. Он и так знал. Все-таки лучше бы он сказал "что _будем_ делать?".

– Ты, пожалуйста, не дури, Илюша, – сказал Андрей. – Завалишь ведь диплом. И жалко как-то Будду...

– Хватит. Ключ у тебя?

– У меня, – он запнулся, – кажется, у меня...

– Давай.

Он стал рыться по карманам, делая вид, что не находит ключа. Потом сказал:

– Обсудим все спокойно.

– Уже обсуждали, – сказал я. – Давай ключ.

– Понимаешь, – тянул он. – Петров, в сущности, прав...

– Да-да. Давай ключ.

Он отдал мне ключ:

– Смотри. Зря...

"Нет, не зря, – подумал я. – При любом исходе. Только вот риск".

Андрей сел за свой пульт. Он, видно, не собирался уходить.

– Что ты сказал Петрову? – спросил я.

– Ничего особенного.

– Он знает, что установка готова?

– Нет. Он только посмотрел схему и запретил монтаж.

– Правда?

– Конечно.

– Ладно, – сказал я. – И на том спасибо.

Я открыл ключом люк камеры. Там зажегся свет. Я влез в камеру и включил внутреннее питание, И погладил Будду рукой. От металла шел холод. Длинные секции, уходящие вдаль, до самого конца камеры. Кристалломатрицы по сорок тысяч синтонейронов в каждой. Хорошая машина. Если я ее испорчу, меня обязательно выгонят из института. Великолепный кристаллический мозг. И уши-микрофоны. И глаз. И почти человеческий голос. И пока весь этот механизм совершенно пустой. Мертвый. Ни одного бита информации его сверхъемкой памяти.

Я последний раз проверил по схеме соединения нашей установки с Буддой и разомкнул блокировочные реле.

Кажется, тогда я подумал о себе, что я герой. Иду на большой риск ради науки. Так-то.

Я вылез из камеры и запер люк. Андрей сидел, подперев голову руками, и ничего не говорил. Я вынул из шкафа гравиокопировальный мозговой шлем, смазал его изнутри контактной пастой. В это время пришел Эрик Руха.

– Здравствуйте, – сказал он. – Разрешение, конечно, не получено?

– Здравствуйте, Эрик, – сказал я преувеличенно спокойно и в упор глядя на Андрея. – Петров разрешил опыт. Все в порядке.

– Не ожидал, – сказал удивленно Эрик. – Не ожидал...

– Я тоже, – сказал я.

– Он будет присутствовать? – спросил Эрик.

– Нет, его вызвали на какую-то комиссию и он позволил начинать без него, – я лгал, но кажется, не очень заметно.

Андрей молчал. Эрик сел возле моего пульта и вытянул ноги.

– Если пойдет некротический сигнал, – обратился я к Андрею, – ты включи токовые импульсы.

Андрей не отвечал. Но вот раздался щелчок: он включил полное питание на своем пульте. "Совсем хорошо, – подумал я, – значит, и он не уйдет".

В центре пульта засветился коричневым сиянием дистанционный глаз, единственный глаз Будды. Пока еще бессмысленный, пустой, ничего не видящий.

– Ну, начинаем, – сказал я.

Когда я надел шлем на свою обритую голову, Эрик попросил меня медленно считать. Я просчитал до пятидесяти. Он включил электроуспокоитель. Я сказал:

– Все отлично. Норма!

– Не разговаривайте, думайте о чем-нибудь простом. – Эрик говорил спокойно и размеренно, как на тренировочных сеансах.

Моя голова была охвачена большим, укрепленным на штативе гравиошлемом. Прямо подо мной, перед глазами, стояла нога Эрика, обутая в башмак. И я стал думать о башмаке. Черный лакированный полуботинок без швов, из мягкого эластичного пластика. Такой же пластик на наружном пульте Будды. Если все сойдет хорошо, то через полчаса получится машинная копия моего "я".

Эрик не спешил включать копировальную установку. Он тихо и медленно твердил:

– Вам надо успокоиться, вам надо совсем успокоиться. Думайте о чем-нибудь простом, спокойном, хорошем. Вспомните, как течет река, как цветы цветут на лугу... Пусть вам захочется уснуть...

Я стал думать о своей любимой реке – Пахре. Она течет незаметно. Она очень спокойная. И на ней плавают большие зеленые листья. И со дна поднимаются пузырьки, и разбегаются круги по поверхности. И движутся ленивые рыбы. А я сижу на берегу с удочкой. Поплавок недвижим. Рядом со мной Кармелла. Эта мысль перешла в очень ясное, кинематографически точное воспоминание. Почти сон. Вот Кармелла тронула меня за локоть и встала.

Я тоже встал. Она положила руки мне на плечи. И сказала тихо-тихо: "О чем ты думаешь?". Я сказал ей: "О тебе и о Будде". "О Будде больше?" "Нет, – сказал я, – нет..." Она сказала: "Да". И обвила свои руки вокруг моей шеи.

Я не спал, я видел этот сон наяву. Я все помнил – и об эксперименте, и об Эрике, и об Андрее, но передо мной стоял травянистый бугор. Желто-зеленый, пестрый, залитый солнцем. И я лез на этот бугор. Вдруг мне захотелось спать. Очень сильно. Но надо было лезть, надо было добраться до вершины бугра – и я лез, лез... И тут в голове возникла дрожащая, острая боль. Сверлящая и вибрирующая. Я понял: Эрик включил копировальную установку Это еще не копировка. Это подготовительное облучение. Я был совсем спокоен, было совсем не страшно, но в голове была боль. Она росла. Потом все галлюцинации исчезли.

– Спокойно, спокойно, сейчас начнется первая минута переписи. Будет всего пять минут... Спокойно... – Это говорил Эрик. Шлем настроен точно по моему мозгу, это я знал. Все рассчитано и выверено. Моя память сейчас будет переписываться на кристаллический мозг Будды. Как музыка с одного магнитофона на другой. Медленно и точно, точка за точкой, нейрон за нейроном прощупает мой мозг микролуч гравиолокатора. Вся информация, запечатленная в активности моих нейронов, даст сигнальные копии, они пойдут на коммутатор, релейно усилятся и заполнят ячейки кристаллической памяти робота.

Пройдут эти пять минут – и я смогу разговаривать с самим собой, воплощенным в металл и кристаллы. Я задам тысячи вопросов этому ожившему роботу с моей памятью. И он великолепно поймет меня, ибо по существу он будет мной. И я с ним буду говорить, общаться, советоваться... Он поймет меня с полуслова. Это изумительная работа, это больше, чем диплом, больше, чем диссертация... Упорство Петрова рухнет, я подкошу его фактами. Разве мало открытий сделано вопреки ухищрениям рутинеров!

– Начинаем перепись, начинаем перепись, – сказал Эрик. – Спокойно. Спокойно. Пошла первая минута обхода. Всего будет пять минут...

Я ничего нового не почувствовал. Даже немного утихла головная боль. Так было несколько секунд. А потом... Потом в моей голове что-то изменилось. Перед глазами закрутился калейдоскоп цветных пятен. И дальше был провал. Тишина и тьма.

Когда я очнулся, меня охватил страх. Я гнал от себя мысль об опасности стирания моей памяти. Она была, эта опасность. Эрик говорил:

– Спокойно, спокойно, все хорошо. Идет четвертая минута, идет предпоследняя минута.

Оставалось совсем немного. "Когда закончится обход, – думал я, автоматы и Эрик усыпят меня, а потом я проснусь и буду разговаривать с самим собой в машинном образе Будды". Я думал об этом. Первым делом я спрошу его: "Кто ты?" Он должен ответить, что он – это я. Он, наверное, назовет себя моим именем.

– Опыт заканчивается, опыт заканчивается, – медленно говорил Эрик. Сейчас пройдет головная боль и вы уснете... Осталось шесть секунд... пять... четыре... спокойно... две, одна...

Головная боль прошла. Эрик сказал:

– Теперь спите. Спите.

Но я не уснул. Я не хотел спать. Слова Эрика не подействовали на меня. Нет, не спать. Мне хотелось снять шлем и поднять голову.

Но мне не удалось даже пошевелиться. Руки мои и ноги были будто привязаны. Я открыл глаза – и прямо перед собой, очень крупно увидел лицо Андрея. Оно было от меня на расстоянии двадцати сантиметров, не больше. И мне казалось, что я сижу прямо перед ним, нос к носу. Андрей смотрел на меня, пристально и испуганно, И вдруг он картаво крикнул:

– Оно смотрит!

– Что? – услышал я голос Эрика.

– Оно смотрит! Идите сюда!

Он, не отрываясь, смотрел мне в глаза. И на его лице был написан ужас.

– Не кричите, – послышался слева голос Эрика, – вы разбудите Илью, а ему надо спать.

Я не спал. Я хотел доказать это, подняв руку, и опять не смог, хотя силился это сделать... И тогда я понял, что произошло. Я постиг это в молниеносном озарении; я – машинная копия, переписанная с человека. Я вижу Андрея тем самым дистанционным глазом Будды, что установлен в центре пульта.

Помню, как я истошно кричал, помню, как Андрей тянул трясущуюся ручку к моему выключателю. И потом все исчезло.

Перед тем, как включить меня, был введен в действие автомат-успокоитель. Это было утром, вероятно, на следующий день. В окна лаборатории лучилось солнце. Прямо в мой глаз смотрел я – человек, Илья Гошев. Я. Тот я – он, оригинал моей памяти, сидел за пультом и смотрел на меня серым, острым взглядом. И он увидел, что я смотрю на него. Я видел, как он жадными глазами ловит смысл, одухотворение в еще недавно пустом и темном органе зрения Будды.

– Как ваше имя? – спросил он осторожно и четко.

Он повторил свой вопрос, давно придуманный мной. И я подумал, что произошло расщепление личности. Раздвоение. Безо всякого сумасшествия, заранее задуманное, технически изобретенное. И подлое.

Он в третий раз спросил:

– Как ваше имя? – и в тоне его были недоумение, убеждение и немножко злости.

И я его великолепно понимал. На его месте я, наверное, вел бы себя так же и так же был бы убежден в значительности собственной персоны. Ему, видите ли, нужно знать мое имя. Это ему нужно для его великой науки. Это ему интересно, этому одержимому щенку...

– Вы можете отвечать на вопросы? – спросил он с ноткой мольбы.

Можете! Сам с собой на вы. И ведь он, наверное, до сих пор по-настоящему не понимает, что смотрит на него этим коричневым глазом!

Вот он принялся шарить по пульту. Проверяет реакции. Отключает и включает мой орган зрения. Бах! Хлопает в ладоши подле моего уха-микрофона. И, разумеется, стрелки на приборах прыгают. Все в порядке. Он любит, когда все в порядке. Он отключает громкоговоритель и ставит вместо него визуальный индикатор. Деловито, торопливо спрашивает:

– Как ваше имя? – И, не увидев никаких сигналов: – Почему вы не отвечаете?

Я мысленно говорю: "Тварь!" – и это фиксируется беззвучным и непонятным для него движением индикатора. О, он начинает хлопотать. Бежит проверять громкоговоритель. Тот, конечно, исправен. Прибегает и включает его в меня. И снова, с ребячьим нетерпением, задает свой "глубокомысленный" вопрос о том, как меня зовут.

А я... я уже не тот, каким был вчера. Я спокоен. Мысль о том, что вчера я был человеком, был _свободен_, эта мысль уже не приносит мне безумной, сумасшедшей боли. Я не хочу кричать. Синтетическое равнодушие стережет мои синтетические нейроны. Равнодушие, приготовленное автоматом-успокоителем. Тем самым, который я изобрел вместе с Андреем, когда был человеком.

Возле пульта стоит магнитофон. Мой оригинал принес его, чтобы записать звук голоса своей машинной копии. И чтобы потом с замаскированным бахвальством воспроизводить свой машинный голос на каких-нибудь ученых советах и докладах. Он ведь втайне бредит славой.

Крутятся диски. Пусть крутятся... Самое человечное, что я могу делать в этом положении – молчать.

В лабораторию ввалился Андрей.

– Милый друг, – затараторил он, – вот-вот сюда придет Петров! Он остановил меня в коридоре...

– И ты ему все разболтал? – отозвался мой оригинал.

– Я ему сказал, что эксперимент проведен. Я же вынужден был...

– Ясно, ты был вынужден.

– Плюша, прошу тебя, подтверди, что я только присутствовал.

– Да. Будь спокоен. – Мой двойник сел возле пульта и закурил папиросу. – Ты сказал ему про Эрика?

– Он спросил, и я вынужден был... Он, кажется, сейчас ему звонит...

– Ну, конечно, – сказал мой двойник. Он трусил, но делал надменно-спокойный вид. Вид подвижника от науки.

Вошел Петров. Мой двойник первым поспешно поздоровался с ним, но тот не ответил, сразу направился к пульту и долго внимательно смотрел мне в глаз. Я тоже смотрел на него. У него был усталый добрый взгляд. И встревоженный. Потом Петров отвернулся, сел на стул спиной ко мне, пригласил сесть против себя моего двойника и очень тихо спросил его:

– У вас есть дети?

– Что? – не понял мой румяный двадцатилетний двойник.

Петров молчал. До двойника дошел смысл вопроса.

– Нет, – сказал он. И тут же, поняв, что имел в виду Петров, выпалил запальчиво:

– Это ради науки, профессор!..

– Неужели вы не понимаете, что там, в этой камере, заживо похоронено вами живое и разумное существо?

– Там я сам. Я вправе собой распоряжаться!

– Нет, – Петров распалялся, – это существо только порождено вами. Да-да, это ваше дитя. Но уже сейчас оно другое, отличное от вас. И оно испытывает лютое страдание, оно не видит впереди ничего, кроме вечной тюрьмы, деградации и ваших издевательских экспериментов...

– Это неизвестно...

– Как вы посмели это сделать? – взорвался Петров. – Как вы посмели нарушить мое распоряжение? Как вы посмели обмануть Руху?

– Не кричите на меня! – зазвенел храбрящимся визгливым голосом мой двойник.

– Вон! – еще громче завопил Петров. – Вон! – Он встал и с высоко поднятыми стариковскими кулаками двинулся на моего двойника.

– Вон!

Мой двойник неловко повернулся, опрометью кинулся к двери и убежал.

Петров опустил руки и вернулся на свой стул. Увидел подле себя вертящиеся диски и остановил магнитофон. Потом сказал хрипло, повернувшись к скрючившемуся на своем стуле Андрею:

– Дайте схему.

Андрей вскочил и подал ему схему, которая лежала на пульте. Петров надел очки и с минуту рассматривал схему. Потом спросил Андрея:

– Ответов Будде не давал?

– Я отсутствовал, профессор, – залепетал Андрей, – меня тут сегодня не было, Гошев был тут один...

– Прокрутите запись, – перебил его Петров.

Андрей прокрутил пленку, на которой были записаны вопросы моего оригинала и мое ответное молчание.

– Вот что, – сказал Петров Андрею, прослушав пленку, – убирайтесь-ка отсюда и вы.

– Есть, – сказал Андрей, – есть! – и торопливо ушел, аккуратно закрыв за собой дверь.

И тогда профессор повернулся ко мне. Он сидел и смотрел в меня. А я смотрел на него.

– Что вы можете предложить? – спросил он.

– Ничего, – ответил я, и мой голос загрохотал и гулко разнесся в комнате, потому что мой двойник поставил громкоговоритель на наибольшую громкость. – Ничего, – повторил я тихо. И еще сказал: – Из меня мало-помалу уходит человек. Я делаюсь тупым и равнодушным, действует автомат-успокоитель. Я становлюсь машиной, очень хочу подольше остаться человеком. Может быть, отключить автомат-успокоитель?

– Нет, – сказал Петров, – без него у вас немедленно начнется безумие, как в опыте Люше.

– Я хочу остаться человеком, – сказал я.

– Как это сделать, сегодня никто не знает.

– Никто, – повторил я, – ни вы, ни я, ни мой двойник. Никто...

– Сегодня никто... Пока... Не надо падать духом...

Петров сидел сгорбившись, с закрытыми глазами, прижав лоб к ладони. Минуты через три он встал и твердо сказал:

– Так вот. Я думаю, что задача обратного перевода вашей памяти в память вашего оригинала все же принципиально разрешима. Здесь теперь будет разрабатываться методика этой операции. Ради ускорения дела я организую исследовательскую группу из толковых людей. Потом выполним обратный перевод. Ваш двойник будет взят под стражу. И над ним будет суд. А вас я сейчас выключу – чтобы не рисковать дальше вашей психикой. Все.

Я сижу перед открытым окном. Дует ветер. Треплет на столе исписанные листы бумаги. И за окном полощутся зеленые кроны. Это хорошо. Я очень люблю ветер.