Текст книги "В конце пути (сборник)"

Автор книги: Глеб Анфилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

4. ТЬМА

Нет, далеко не все свои мысли Алексей выговаривал вслух. Память о Вере была молчаливой и затаенной, так же как неутихающая боль вверху спины. Ничего не прошло. Изменилось лишь отношение к себе.

Алексей все время помнил, что астрономический отсек открыт, что перед входом в Солнечную систему его необходимо закрыть. Иначе в отсек попадет пыль, а при влете в земную атмосферу – горячий воздух.

Закрывать отсек придется снаружи и для этого необходимо снова выбраться в космос. Сделать это надо незамедлительно. В последующие дни будет много дел, связанных с посадкой. Кроме того, Алексей знал, что он очень возбужден и хотел воспользоваться этим преимуществом, которое могло оказаться временным. Он чувствовал, как в глубине организма, где-то под броней наигранной бодрости, копится развитие его непонятной болезни.

Казалось бы, выход в космос не выглядел чрезмерно трудной задачей. Алексей это делал много раз. Тревога его была вызвана не логически осознанной опасностью, а скорее обострением подсознательного инстинкта самосохранения, темным предчувствием чего-то недоброго, ждущего его за бортом звездолета.

Он тщательно подготовился к выходу. Выключил торможение, ибо с корабля, резко замедляющего полет, выход в космос невозможен. Зажег прожекторы наружного освещения «Дианы».

Облачение в космический костюм оказалось болезненным как никогда. Особенно трудно было продевать руки в плотно облегающие рукава.

«Что ж, – громко сказал Алексей, – костюм предназначен для здоровых людей».

Зарядил свежий патрон в пистолет-двигатель. Обмотал вокруг пояса «вожжи» – пару длинных пластмассовых шнуров, предназначенных для привязывания человека к звездолету. За время экспедиции Алексей ни разу не пользовался вожжами. И он, и Вера целиком полагались на пистолеты-двигатели.

В тамбуре Алексей сначала немного успокоился. Там привычно гудел насос откачки воздуха. Потом с шипением ворвалась в скафандр дыхательная смесь. Но вот машинный шум утонул в образовавшемся вакууме. Отодвинулась выходная заслонка. За ней во всей своей грозной наготе встала черная сверкающая бездна.

И тогда начало сбываться то, чего он инстинктивно страшился.

Иглы звезд сразу обожгли глаза. Казалось, к роговице прилипли раскаленные искры, жгучие и ядовитые песчинки. Навернулись слезы. Невесомые, они не стекали вниз, а от моргания обволакивали ресницы и веки. Светящаяся Вселенная будто сжалась в кулак, потеряла расстояния, глубину, ширину.

Алексей зажмурился, но тут же заставил себя вновь взглянуть на небо. Свет мира лишился дискретности, сделался сплошным, неразборчивым, мутным.

Подобное случалось с ним только раз – во время предыдущего выхода в космос, – но в гораздо меньшей степени. И это была, видимо, неведомая ему прежде космическая близорукость.

Повернулся к корпусу корабля. Прищурился. Постарался хоть в грубых очертаниях увидеть эту титановую махину, которой он сейчас касался руками, привязывая вожжи к одному из поручней. Ведь «Диана» ярко освещена наружными прожекторами. Он помнит, как включал их. Ничего нет. Ничего не видно. Одни расплывчатые разноцветные пятна.

Близорукость ли это? Только ли она? Его охватил ужас. Несколько минут он беспомощно качался в пустоте, притянув к животу колени и запрокинув голову. Когда приступ отошел, перед глазами не было уже никаких огней. Свет погас. Кругом стояла кромешная тьма.

Слепой!..

Он тряс головой, вертел глазами, смыкал и размыкал веки…

«Слепой», – он повторил это слово вслух.

Скафандр не резонировал. Ощущение было такое, как если бы уши и нос кто-то заткнул ватой.

«Слепой», – еще раз повторил Алексей. И тут же заорал в глухую полость скафандра: «Никакого отчаяния! Не смей! Очень хорошо, что ты привязан на вожжах»…

На ощупь разыскал витающие петлей вожжи, притянулся к кораблю. Потрогал невидимыми руками его неровную невидимую твердь. Снова заговорил:

«Это же чудесно, что ты успел привязаться и висишь на вожжах. Каково было бы тебе без них, а?!.»

Он ухватился за эту возможность разжечь собственный оптимизм. Да и верно, без вожжей, не видя «Диану», он потерял бы ее. Почти наверняка.

«Очень удачно, что ты не заблудился в космосе. Тебе сказочно повезло. И как это ты догадался обмотаться вожжами? Отличное предзнаменование!»

Он не жалел слов. Так говорить легко и полезно. Удобнее гнать страшную мысль о том, что слепому будет просто невозможно выверять курс корабля, вести его на посадку.

«Долой дальние цели, – кричал себе Алексей. – Даешь ближние!»

Может быть, малая часть этого очередного возбуждения и не была искусственной. Разрешилось томительное ожидание. И от этого стало легче.

«Ты набрал полный комплект несчастий. Это тоже рекорд. Ты просто счастливчик»…

Алексея неприятно передернуло от этого случайно вырвавшегося слова. Слишком разошелся. Как мерзко, когда Вера…

«Ну ладно, работай»…

Перехватывая руками поручни, он медленно полез к люку астрономического отсека.

5. ДЕРЖИСЬ, СЫНОК!

Надо обязательно нащупать третью кнопку слева… Третью кнопку слева… А-а-а… Больно спину… В темноте ничего не видно. Нет, не в темноте, а в слепоте…

«Я должен найти третью кнопку слева. Слева…»

Алексей поднялся было перед пультом на колени, но боль опять сковала его. Он обмяк, повалился на бок и заскрежетал зубами. Очень больно…

Снова слышится в отсеке слабый голос: «Нажать кнопку…»

Он пытается выполнить приказ, данный самому себе.

Боль в спине так крепко держит его, что он не может уже говорить. Он даже забыл, зачем надо нажать кнопку, знает лишь, что это нужно сделать обязательно…

Он забыл почти все. Забыл, как задвигал массивные створки люка астрономического отсека, как ощупывал пневматические присосы герметичности. Забыл, как в изнеможении перехватывал поручни, переползая по наружной обшивке звездолета в свой люк.

Прошлое и будущее еле теплились в подсознании. Реальны лишь ближайшие цели: закрыть тот люк, проверить, доползти до своего люка, наполнить воздухом тамбур, снять костюм… Все делалось в бреду бессвязного разговора, в борьбе с припадком, который стал непрерывным, непроходящим.

Эта кнопка – включение торможения. Оно было выключено во время выхода в космос. Алексей вспомнил о том, что надо включить торможение, тут же дал себе приказ и потерял связь между причиной и следствием.

«Нажать третью кнопку слева!..»

Если бы не эта кнопка, он вероятно совсем потерял бы сознание. Было бы легче, обморок послужил бы отдыхом… Сейчас он лишь наполовину бессознателен.

Космический костюм снят не до конца. Правая нога сжата тесным сапогом. По полу отсека растянулась вывернутая наизнанку ринолиновая шкура с прозрачным шаром скафандра. В руках и ногах запутались вожжи. Это мешает двигаться.

Но он не чувствует помех.

Надо дотянуться до кнопки!..

Невнятное бормотание, которое то становится громче, то затихает, смешивается со слабым потрескиванием включенных громкоговорителей. Он вновь поднимается на колени, шарит руками по доске пульта. Шепчет: «Мне нужна третья слева кнопка»…

И вдруг откуда-то издалека, нарастая и крепчая, в отсек врывается новый звук. Человеческий голос! Чистый, молодой, взволнованный женский голос:

«…корабль „Диана“. Вызывается космический корабль „Диана“. Говорит третья лунная станция астросвязи. Вы слышите меня, Алексей Николаевич Аверин? Отвечайте на своей частоте…»

Голос пропадает, но через несколько секунд опять возникает.

«…Аверин, отвечайте…»

Алексей полулежит на полу. Он снова упал, не дотянувшись до заветной кнопки. Но мускулы на лице сжимаются, открываются неподвижные, невидящие глаза. Собранные крупицы силы расчищают дорогу мысли и вниманию…

«…Алексей Николаевич Аверин, нас тревожит ваше молчание. Вы должны слышать нас. Отвечайте на частоте седьмого канала…»

Чтобы ответить, надо включить микрофон и передатчик. Чтобы включить микрофон и передатчик, надо подняться к пульту и нащупать радиощиток. Размещение его тумблеров он знает на память. Надо только подняться. Подняться! И для включения торможения и для ответа Земле… О, опять вызов. Совсем громко и отчетливо…

«…третья лунная станция астросвязи. Вызывается Алексей Николаевич Аверин, корабль „Диана“. Отвечайте на частоте седьмого канала…»

Нет, он сейчас не может подняться… Молчание… И опять:

«…Слушайте нас, Алексей Николаевич Аверин. Слушайте нас. Несмотря на отсутствие ответа „Дианы“, Комиссия Совета звездоплавания решила передать вам некоторые сообщения. Не исключено, что вы слышите нас, но не можете ответить…»

«Да, да» – шепчет Алексей.

«Слушайте нас. Первое. Совет передает вам благодарность за ценнейшую информацию о пройденном вами пути. Почти вся она принята и расшифрована, как и большинство сообщений с других кораблей вашей эскадрильи. Второе. „Диана“ запеленгована и находится под непрерывным наблюдением. Ваши пеленговые сигналы принимаются хорошо. Третье. Курс корабля удовлетворителен, но Комиссию тревожит равномерность движения „Дианы“. Необходимо немедленно включить трехкратное торможение. Повторяю. Первое»…

Алексей и сам понимает, что тормоз сейчас – самое главное. Иначе «Диана» пронзит Малый космос, пролетит через него насквозь. Но…

«Четвертое. Комиссия одобряет ваше решение воздержаться от похорон Веры Александровны Авериной. Совершенно правильно, что она покоится в космическом холоде. Но перед входом в Малый космос ее необходимо изолировать. Есть некоторая надежда на то, что по прибытии на Землю ее организм будет восстановлен. Иногда это возможно. Повторяю. Четвертое. Комиссия одобряет»…

Что она говорит! О! Он снова силится подняться, отрывает от пола спину и… со стоном падает навзничь… Он настолько взволнован, что пропускает мимо ушей следующее сообщение. В нем говорится что-то о возможной неисправности тормозного устройства, о катапультировании вперед, ради торможения, щитов метеоритной защиты, о включении на полную мощность сигнального излучателя… Чепуха! Тормоза исправны. Вот только дотянуться до кнопки…

«Слушайте, Алексей Николаевич Аверин. Шестое. Комиссия Совета предполагает, что вы больны мезонной болезнью. Она возникает после близкого соприкосновения с поверхностями, испытавшими частичную аннигиляцию. Инкубационный период – шесть суток. Симптомы: припадки сильной рези в позвоночнике, тошнота и рвота, временная потеря зрения. Болезнь излечима. Лечение будет проведено на Земле. Повторяю»…

Алексей решил копить силы. Расслабиться, дать себе отдых и потом рывком броситься к пульту…

«Восьмое. Ввиду вашей вероятной болезни Комиссия решила принять „Диану“ подвижным финишем. Для приема „Дианы“ отправляется базовый звездолет „Амур“. Он сблизится с „Дианой“ и опустит ее на Центральный лунный космодром. Вашего участия в этой операции не потребуется. Но „Диана“ должна снизить скорость не менее, чем в десять раз. Вам надо немедленно включить трехкратное торможение. Повторяю»…

Алексей выжидал. Ему стало немного лучше, но рывок к пульту должен быть совсем верным.

А голос Земли – звонкий, четкий, с каким-то удивительно тонким и радостным акцентом, с ясным дыханием будущего, которое стало настоящим, продолжал:

«Алексей Николаевич! Слушайте нас. Ваш отец жив. Он, как и мать вашей жены Мария Петровна Головина, прошел процедуру многолетнего сна, которая была разработана вскоре после вашего отлета. Ваш отец и мать вашей жены разбужены месяц тому назад. Оба они здоровы. Но из соображений гуманности им не сообщено о Вере Александровне Авериной. Слушайте записанный вчера голос вашего отца»…

Маленькая пауза.

«Здравствуй, сынок, здравствуй, невестка. – Отец поперхнулся, кашлянул. – Ты прости, я по старинке, Веронька. Я вот живой, не знаю уж, что сказать… Видите, как вышло… Разве ж я думал тогда, что дождусь вас… Так вот, летите скорей, очень мы с Марией Петровной вас ждем… Все у нас хорошо. Держись, сынок»…

Алексей собрал всего себя и в неудержимом рывке, который со стороны показался бы немощным и вялым, бросился к пульту.

Испытание

Комиссия собиралась неторопливо. Точно в пять пришел один Кудров и сел в первом ряду. Потом пришли Галкина и Иоффе; и стали смеяться над Кудровым, который, оказывается, забыл в столовой футляр от очков. Кудров взял у них футляр и вежливо поблагодарил. Потом пришел профессор Громов, сел рядом с Кудровым и начал листать какую-то книгу. «Очень уж, все они спокойные», – подумал я. Было уже четверть шестого, пора было начинать, и я отправился за Рубеном.

Рубен, с печальным, как мне показалось, видом, подбирал испытательные таблицы. Я был уверен, что все будет хорошо, и сказал ему об этом. Он ничего не ответил, посмотрел на часы.

– Ладно, Рубен, – сказал я, – идем показывать фокусы.

– Ты все проверил?

– Ты сам проверял пять раз. И вдобавок я испытал каналы, когда перенес приборы.

Мы вышли в комнату, где собралась комиссия. Рубен всем пожал руки и начал вступительное объяснение, в котором, пожалуй, не было необходимости, потому что все и так знали, в чем дело.

Каждый человек что-нибудь не умеет. Я, например, не умею танцевать. А Рубен не умеет выступать. Он говорил сбивчиво, с акцентом и на таком высоком научном уровне, что лучше не слушать – ничего не поймешь. В середине объяснения профессор Громов не очень учтиво перебил его:

– Мы уже знакомы с теорией, Рубен Александрович, давайте эксперименты.

– Да-да, скорее эксперименты, – сказала Галкина.

– Ну и превосходно, – заторопился Рубен. – У нас все готово. Давай, Сережа, – сказал он мне.

Я включил питание, сел в углу комнаты на стул и надел на голову обруч. Рубен сказал:

– Каждый из членов комиссии будет проверять действие приборов на себе. Я начну с демонстрации простейших видеопередач: член комиссии воспримет зрение лаборанта Карташева, – Рубен кивнул в мою сторону. – Затем главное: перемещение чувств. Прежде всего приглашаю вас, Петр Нилыч, – обратился он к Громову.

– Попробую, – пробурчал Громов.

Рубен усадил его за пульт в противоположном от меня углу комнаты, надел ему на голову обруч, объяснил функции ручек на пульте и включил мой сигнал. Громов сам довел его до своего уровня, медленно поворачивая верньер настройки.

Я заметил этот момент: Громов вздрогнул и прищурился. Рубен тихо сказал ему:

– Петр Нилыч, надо закрыть глаза...

В ярко освещенной комнате метрах в семи передо мной сидел грузный лысый человек с закрытыми глазами и черной полоской обруча на лбу. Я в упор смотрел на него...

Белая и зеленая стена, стол, пульт – и вон там, на стуле, он, председатель комиссии, наш первый судья...

Вот он поднес руку к голове, провел по лбу, махнул рукой. Не открывая глаз, поднялся со стула, сделал неловкий шаг в сторону... Вернулся, нащупал руками стул, сел.

Сказал негромко, хриплым голосом:

– Первый раз в жизни вижу себя с закрытыми глазами...

Я вынул из кармана номерок от пальто и с секунду смотрел на него. Громов сказал:

– Номерок от гардероба, кажется, сто восемнадцать.

– Совершенно точно, – сказал я и бросил номерок на стол.

Иоффе быстро взял номерок и повторил:

– Номер сто восемнадцать.

Галкина сказала:

– Между профессором и Сергеем надо поставить ширму...

Профессор вдруг крикнул:

– Сергей, пожалуйста, закройте глаза. Я устал.

Я закрыл глаза. Профессор попросил Рубена выключить в комнате свет. Рубен исполнил просьбу.

В темноте я различал, как Громов снял с себя обруч и положил его на стол. Потом он сам подошел к выключателю, щелкнул им и сказал:

– С меня, товарищи, довольно.

Грузно сел на диван, наклонив голову и прикрыв глаза ладонью.

Галкина подсела к Громову, дала ему что-то успокаивающее, начала массировать ему шею и сказала:

– У профессора перенапряжение... – Она показала Рубену кардиограмму Громова.

Рубен быстро согласился:

– Возможно, очень возможно. Нужна ведь тренировка.

А я подумал, что он слишком легко соглашается. Громов просто стар. Все молчали. Усталость Громова, видно, встревожила их. Рубен был огорчен. Тишину нарушил доцент Кудров:

– Надо продолжить испытание, – сказал он, вышел вперед, сел перед пультом и надел обруч.

– Да-да, продолжайте, – сказал Громов, не отрывая руки от глаз.

Появилась ширма. Теперь я не видел своего партнера. Рубен принес стул и пригласил сесть рядом со мной Иоффе. "А Галкина села рядом с Кудровым, за ширмой.

Рубен принес таблицы зрительной проверки, Я старательно рассматривал их, повинуясь указующему персту Иоффе. Кудров громко и внятно описывал то, что я вижу. Иоффе сравнивал и подтверждал.

– Один, четыре, семь, семь. Шрифт – курсив...

– Да.

– Бе, эн, латинское эс, латинское эф, римская четверка.

– Верно.

– Знак интеграла движется слева направо...

Громов пришел в себя и уселся против ширмы – чтобы видеть и меня и Кудрова.

И тут Кудров, как назло, стал путать знаки. Это и понятно; начались трудные таблицы – с мелкими шрифтами, сплошными формулами. И зачем Рубен включил их в программу опыта!

Спустя минуту Кудров заявил:

– Началась сильная головная боль! Сергей, закройте глаза!

Я закрыл глаза, но услышал, как Кудров крикнул: "Откройте! Все в порядке"!

Он вновь принялся за работу. Работал он хорошо, честное слово. Требовал чаще менять таблицы, повторял движущиеся знаки, усиленно вчитывался в мелкие символы. Он заметно торопился. Но ошибался меньше – вероятно, ценой больших усилий, ибо головная боль у него конечно, не прошла, а даже усилилась.

И вот слабым сиплым голосом он сказал Рубену:

– Хватит!

Рубен быстро выключил мой сигнал.

Кудров откинулся на спинку стула, вынул папиросу, закурил и, сделав несколько затяжек, обратился к Рубену:

– Давайте перемещение чувств.

– Нет, – сказал Громов, – только не Кудров, он устал.

– Я вполне отдохнул, Петр Нилыч, – возразил Кудров.

– Нет-нет, – сказал Громов. – Теперь пусть Иоффе.

– Именно, с удовольствием, – сказал Иоффе несколько унылым тоном, но с улыбкой.

– Это ваше "переселение душ" выглядит как будто эффектно, – обернулся Громов к Рубену.

"Ого! Еще бы не эффектно", – подумал я и надел ниже видеообруча биотоковый ошейник.

Итак, моим партнером будет Иоффе. Рубен уже навесил на него амуницию.

Этот главный эксперимент заключался в следующем. Меня привяжут к креслу и вместо того, чтобы передать мое зрение партнеру, наоборот, мне закроют глаза, а его зрение передадут мне в мозг. Кроме того, мне от него передается некоторая доля биотоков его слуха, осязания и обоняния. А от меня к нему идет та часть моих токовых систем – нервной, двигательной, рефлекторной и мыслительной, – которая возбуждается его раздражителями. В итоге он воспринимает идущие от меня сигналы как информацию, управляющую его движениями и вообще всем его поведением. Схема тут очень путаная. Бесчисленные обратные связи, мудреные фильтры. Шедевр, вершина изобретательности Рубена. Грубо говоря, в принимающего должно войти "я" индуктора. Я должен войти в Иоффе.

Рубен начал регулировку уровней сигнала. Тут сорокаканальная передача, и регулировка очень тонка. Я видел, что дело идет с трудом, Иоффе слишком нервничает. Чудак, ему предстояло лишь забыться, ненадолго "потерять себя". Что-то вроде сна или гипноза.

Подстроив последний биопотенциал, Рубен пригласил всех членов комиссии в коридор, где они секретно от Иоффе придумали программу опыта. Это было сделано быстро. Через несколько минут я держал в руках записку, в которой значилось:

"Написать как можно быстрее цифрами и словами номера своего паспорта и комсомольского билета; сделать первое упражнение своего утреннего гимнастического комплекса; открыть книгу на странице, номер которой равен числу лет вашего возраста, и прочитать вслух несколько слов, начинающихся на начальную букву месяца вашего рождения; отвечать на устные вопросы, но на первый из них не отвечать – отказаться".

Я три раза прочитал задание. Кажется, запомнил хорошо.

Рубен спросил меня, все ли ясно, отобрал записку, надел мне на глаза повязку, плотными брезентовыми лентами пристегнул к креслу мои руки и ноги. Я сидел, крепко связанный, не способный шевельнуться, ослепленный.

– Ну, Сережа, время. Ни пуха ни пера! – услышал я тихий голос Рубена, и он надел мне на уши мягкие круглые глушители.

Потеряв общение с внешним миром, я должен был минуты четыре ждать биотокового равновесия. И тут я пустился в свои любимые мечты. Я думал о том времени, когда наши опыты триумфально завершатся, когда вместо этого толстенного кабеля партнеров соединят просто радиоволны. Нажал какую-то кнопочку – вызвал абонента, живущего в Африке, и тот передает мне частичку своего зрения. Из Ленинграда я увижу мир его далекими глазами! Без всяких телевизоров! А может быть, удастся получить от него не только зрение, но и другие чувства, ощущения. А ему – передать свои. Или, скажем, совмещать зрение, слух разных людей... Делать слепых зрячими, глухих способными слышать...

Потом я мысленно повторил задание и подумал, что к его составлению наверняка приложил руку Кудров. Не отвечать на первый вопрос! Надо ж додуматься. В лабораторных опытах мы такого не делали, потому что... потому что верили Друг Другу. Впрочем, требование достоверности...

Я почувствовал острый укол в затылочной части – Рубен включил на меня Иоффе. Тьма превратилась в смутную, туманную белизну. Из нее неясно выплыли стены комнаты, лица членов комиссии, обступивших меня... Еще один укол... Нет, не меня, а Иоффе. Нет, надо помнить, что меня, именно меня... Вот стоит Лариса Галкина! Я никогда не называл ее по имени. Иоффе наверное близорук, не очень хорошо видно. Будто не в фокусе. Теперь я начинаю слышать. Кто-то говорит. Звук не непрерывный, а прерывистый, искаженный, грубо сложенный из отдельных элементов. Смысл я уловить не могу. Какой-то хрип... Звук становится отчетливее. Это говорит Громов:

– Ваше самочувствие? Как чувствуете себя?

Хочу ответить сразу "хорошо" и "так себе". Первое мое, второе Иоффе. И тут же вспоминаю: на первый вопрос отвечать нельзя. Говорю:

– Я отказываюсь отвечать. – И не узнаю своего голоса. Он прерывист и невнятен. И тембр! Тембр Иоффе!

Я пытаюсь вспомнить, так ли это должно быть. Так ли бывало прежде? И думаю, что все-таки это поразительно! Слава богу, я не скептик, я еще не разучился удивляться...

Иоффе как будто уже не мешает. Передо мной – лист бумаги и карандаш. Надо писать номера паспорта и комсомольского билета, Быстро пишу. Цифрами, потом словами. Вижу "свои" пальцы – незнакомые, узловатые, морщинистые.

Надо мной склонился Кудров. Смотрит, как я пишу. Видно, изучает почерк. Я встаю, чтобы сделать гимнастические движения. За мной тянется шлейф проводов. Члены комиссии расступаются, дают мне месте. Опять непривычное: я выше Рубена. Он смотрит на меня дружелюбно, спокойно, чуть-чуть тревожно. А впереди, прямо передо мной – фигура скрюченного, связанного человека с повязкой на глазах и глушителями на ушах. Я настоящий! Там, подле этой фигуры, подле меня – Галкина. Она следит за дерганьем моих настоящих рук и ног, за движением губ, снимает кардиограммы, энцефалограммы и все прочее.

Размахивая руками и ногами, я чувствую некие намеки на сопротивление привязанных ремней. Это – оттуда, от моего настоящего связанного тела. Так и должно быть, так и должно быть. Все хорошо!

Я без устали машу руками. Поднимаю тяжелые ноги в чужих коричневых остроносых туфлях. Вспыхивает яркий свет. Слышу, как трещит киноаппарат, Кудров снимает мою гимнастику, Громов громко спрашивает:

– Как ваше имя? Быстрее!

Откуда-то из глубины сознания автоматически, бездумно приходит ответ: "Лев Иоффе". Но тут же он пропадает, как и бывало в опытах со своими ребятами. Отвечаю уверенно:

– Меня зовут Сергей Карташов! – получается бодро и весело.

– Еще раз! – говорит Кудров.

Я повторяю свое имя.

– Выполняйте задание дальше, – говорит Громов почему-то недовольным тоном.

Вот книга. Ее надо открыть на странице 38. Нет, 19! Мне девятнадцать лет. Читаю слова, начинающиеся на букву "н", ибо месяц моего рождения ноябрь: "новое", "но", "неисправность", "настроение"...

– Достаточно, – говорит Громов.

Тут же подскакивает Кудров и дает мне понюхать какой-то черный порошок. Пахнет одеколоном. Нет жженой шерстью. Чем же все-таки? Такие разные запахи, и я почему-то чувствую их оба и отдельно! Я честно говорю:

– Ощущаю одновременно запахи одеколона и жженой шерсти.

– Какой преобладает? – спрашивает Кудров.

– Одеколон, – говорю я. – Нет, шерсть, шерсть.

– Окончательно?

– Шерсть.

Да, шерсть. Теперь ясно. Кудров продолжает:

– Расскажите свою биографию.

Я принимаюсь рассказывать. Вдруг ощущаю резкую боль в голени. Откуда она, непонятно. Кудров отрывисто бросает:

– Что?

– Боль в ноге, – говорю я, указывая рукой вниз. – Уже прошла...

– Напишите уравнение Шредингера, – неожиданно приказывает Кудров.

Нет, я не знаю такого уравнения. А может, знаю? Перед глазами четкие символы – не оно ли? Мелькают в уме слова "пси-функция", "оператор"... Нет, не то. Я внезапно понимаю, что это уравнение знает Иоффе! Кричу:

– Не знаю! Не знаю!

Тут у меня начинается головная боль. Слишком долгий опыт. Даже при тренировке неизбежна эта боль.

– Сильно болит голова, – говорю я.

Рубен подходит, сажает меня на стул, склоняется над пультом. Я погружаюсь во тьму, теряю сознание...

Я очнулся на диване. Галкина терла пальцами мою шею. Рубен держал мою руку и считал пульс. Рядом сидел Иоффе.

– Самочувствие? – спросил Рубен.

Я сказал, что все в порядке. И верно, боль утихла. Осталось лишь легкое головокружение.

– Ну, как? – спросил я Рубена.

– Нормально, малыш, – ласково ответил он. – Если не считать, что ты немного путался и врал. Это в порядке вещей.

– Я путался?

– Ну да, слегка, – сказал Рубен.

Для меня это было новостью. Я постеснялся спрашивать Рубена подробнее. Да на это уже и времени не было. Члены комиссии собрались на обсуждение. Обсуждение, которое завершится решением, определяющим судьбу наших работ.

Члены комиссии расселись. Я устроился рядом с Рубеном. И вот началось.

Первым высказался профессор Громов.

– Сегодняшние эксперименты, – сказал он, – интересны. Они свидетельствуют... э... о некоторых сдвигах в работе группы Рубена Александровича...

"Некоторые сдвиги"! Ничего себе, оценка! Я вознегодовал. Впервые в истории науки человек может видеть мир глазами других людей – буквально, без всяких аллегорий. Разве это не колоссально?

А Громов, перелистывая протоколы, вспоминал случившиеся ошибки в видеопередачах, подсчитывал их, тут же на доске рассчитал долю отрицательных результатов. Она оказалась равна пятнадцати процентам.

– Не очень много, но и не очень мало, – сказал Громов с равнодушным, неумолимым педантизмом.

Я злился на Рубена. Зачем ему понадобились эти малые контрасты, эта мелкость шрифтов! Зачем?! Ведь в них заведомые ошибки.

– Что касается механизма перемещения чувств, – продолжал Громов, – то тут положение еще хуже. В ряде проб достоверность полноты перевоплощения встала под сомнение...

Я сидел красный, с горящими ушами. А профессор говорил веско и убежденно:

– На вопрос об имени испытуемый сначала ответил как партнер-приемник и лишь потом как индуктор.

– Этого не могло быть... – пролепетал я.

– Это было, Сережа, – сказал Рубен. – Ты сперва отрекомендовался "Лев Иоффе". Ответы записаны на магнитофон.

В отчаянии я стиснул зубы. Рубен поднял брови, улыбнулся, потрепал меня по спине.

– Кроме того, – говорил Громов, – один ответ был дан непосредственно индуктором – без перевоплощения. Была путаница в номере паспорта – в цифровой записи последний знак принадлежал паспорту Иоффе, а не Карташова.

– Словесная запись сделана верно. И номер комсомольского билета верен, – вставил Кудров.

Профессор говорил дальше:

– Были нечеткими гимнастические движения, была задержка в опознавании запаха...

– Какой же был запах? – спросил я тихонько Рубена.

– Шерсть. Кудров сжег кусочек вот этой прокладки.

– А одеколон?

– Одеколон Галкина давала нюхать тебе привязанному.

Вот оно что! И придумал это, конечно, Кудров. И Рубен это разрешил, хотя знал, что возможна путаница. Зачем?

– Укол в ногу индуктора был принят за боль в ноге принимающего, говорил Громов. – Из семи упражнений только три выполнены точно...

– Хорошо вышло с уравнением Шредингера, – опять вставил Кудров.

– Да, – согласился Громов, – это вышло.

– Иоффе, как только очнулся, вмиг написал его по просьбе Кудрова, шепнул мне Рубен.

Громов закончил так:

– Я считаю, что проблема "переселения душ" пока только поставлена... он замялся, – ...удачно поставлена и подтверждена предварительными экспериментами. Так и следует записать в решении комиссии.

– Пожалуй, чуть-чуть иначе, – отозвался Кудров. – Проблема поставлена весьма удачно, с хорошими предварительными экспериментами, с многообещающей аппаратурой.

– Можно и так, – согласился Громов и, усевшись в свое кресло, ткнул рукой в Галкину, – теперь вы.

Галкина говорила про болевые ощущения участников опытов, про чрезмерность нагрузок, анализировала энцефалограммы. Минут пять она описывала мой обморок, который назвала "граничащим с тревожным".

– Долго я валялся дохлый? – спросил я Рубена.

– Восемнадцать минут.

"Слишком много", – подумал я.

Да, все было как будто правильно. И все было, по существу, против нас. Я сидел, словно на иголках, меня не покидало чувство нелепой и вопиющей несправедливости по отношению к Рубену, ко мне, ко всем нам. Вдобавок я был еще слаб. Настроение было дрянное.

Меня удивило, что Кудров отказался выступать. Он сказал только:

Свои мысли и замечания я выскажу Рубену Александровичу в письменном виде.

– Вот за это спасибо, – сказал Рубен.

Иоффе тоже не выступал. Он заявил, что во всем согласен с другими и тоже даст Рубену письменный отзыв.

...Протоколы подписаны. Экзамен окончен. Галкина сказала, что решение будет подготовлено завтра. Его еще надо согласовать с директором института.

И вот мы с Рубеном идем домой. Неторопливо, устало. Я частенько его провожаю, потому что он мой бог. Он – великий ученый и уже вошел в историю. Тихо, скромно, без фраз, без посулов он творит новое, сказочное направление в кибернетической биофизике. И именно потому, что он великий и мы все около него делаем великое дело, мне до слез обидно за то, что произошло сегодня. Никакого триумфа. Будничная обыкновенность. И такое впечатление, что к ней он и стремился.

Сейчас, когда мы вдвоем, я не могу ни о чем спросить его. Что он ответит! Разве виноват он в своем доверчивом характере. Ну почему нет в нем никакой важности, этакой эрудированной солидности!

Рубен говорит:

– Зайдем, Сережа, в кафе. Ты совсем хилый стал...

Ох, Рубен! Что ж, кафе так кафе. Громыхая подносами, мы топчемся у витрин, берем яичницу, булочки, кофе. Садимся за столик, жуем.

– Вот что, Сережа! – начинает Рубен. – Ты напрасно надутый и сердитый. Я, видишь ли, сам пошел на такую проверку... Программа серьезная, без скидок.