Текст книги "Мстители гетто"
Автор книги: Гирш Смоляр
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)
Мстители гетто
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
СОПРОТИВЛЕНИЕ
I. ОБРАТНЫЙ ПУТЬ
Сотни и тысячи мужчин, женщин и детей уныло плелись по дороге. Волна, сорвавшая с мест этих людей, утратила первоначальную силу. Не осталось следа от торопливости первых дней, от желания во что бы то ни стало перебраться через болота и речки на пути, и даже от инстинктивного стремления укрыться, замаскироваться во время налетов вражеских стервятников в открытом поле. Детей уже не несли и даже не вели за руки. Они покорно, без слез и жалоб, тащились следом. Ноги отяжелели. Рубаха на теле, – а многие ушли в одной рубахе, – и та стала невыносимо тяжела. Люди с трудом переступали. Камешек, сломанная ветка на дороге казались непреодолимыми препятствиями и бессознательно обходились. А сколько раз люди падали и оставались на месте даже тогда, когда никаких препятствий на пути не было! Часто присаживались. К опустившимся на землю тут же присоединялись другие, не говоря ни слова растягивались и погружали лица в спаленную траву, чтобы хоть немного остудить жилку на виске, которая так лихорадочно билась и наливала голову свинцом. Кто-то всхлипывал, но никто не оборачивался, чтобы узнать – кто и почему?.. Затем снова поднимались и снова куда-то тащили разбитое тело, усталые распухшие ноги…
Куда?..
Впереди – враг. В Минске еще немцев нет. А Борисов уже занят.
Идущие пытаются свернуть направо, налево, но везде вырастают вражеские десантные группы. От них впервые был услышан клич смерти: «Юден – капут». Стало ясно – дальше итти некуда.
Не сговариваясь, не совещаясь, колонны стали поворачивать обратно на большой тракт. Проселками итти было иногда опаснее. Из танков с черными свастиками выглядывали наглые морды. Проносились грузовики, и на каждом из них надпись, раскаленным гвоздем вонзавшаяся в сердце, – «Нах Москау»… Иной раз машина останавливалась, и какая-нибудь пьяная морда изрыгала: «Не угодно ли с нами – в Иерусалим?»
Куда же итти?
Все явственнее доносился едкий дым разрушенного Минска. Там уже не осталось своего угла, куда приклонить голову. Да и как возвращаться туда, где каждый камень напоминает о вчерашнем счастье, которого больше нет, о родных и близких, которые куда-то ушли, растерялись по дорогам? А наши, повидимому, где-то далеко и добраться до них уже невозможно…
И вот группа людей сворачивает в сторону – в ближнем колхозе живет родственник. Авось удастся там переждать, покуда вернутся наши… Отдохнуть, притти в себя…
Остальные идут дальше, сами не зная куда и зачем.
Впрочем, заросший, со сгорбленной спиной человек, в котором трудно было узнать председателя профсоюза работников печати Белоруссии, – Иоэль Лифшиц кое-что знал. Из поездки в освобожденную Западную Белоруссию он как-то привез желтую заплату, которую сорвал с себя один варшавский еврей, перешедший советскую границу.
Еще не доходя до Пушкинской улицы, люди узнали: в городе хватают мужчин. Поблизости от того места, где когда-то была выставка, висело объявление:
«Мужчины в возрасте от 15 до 45 лет обязаны зарегистрироваться в полевой комендатуре. За уклонение – смертная казнь».
Тогда это еще звучало непривычно: смертная казнь!
Ужас этой угрозы сопровождал людей до опустевших улиц города, где на каждом перекрестке стояли гитлеровские молодчики, в стальных касках со своей эмблемой – мертвой головой – на них и с металлическими бляхами в виде полумесяца на шее. «Ком, ком хир!» – кричали они и уводили десятки мужчин – белоруссов и евреев, русских и грузин, юношей и седовласых стариков – в Дрозды, на поле, к речке, где тысячи, десятки тысяч – военнопленных и гражданских – попали в только что созданный концентрационный лагерь.
Со всех сторон – пулеметы и прожекторы. Около тридцати тысяч мужчин вынуждены были валяться на земле. Стоило кому-нибудь попытаться приподнять голову, сделать малейшее движение, чтобы лежать стало удобнее, как в самую гущу людей летели пули. Июльская жара выматывала последние силы. Люди тянулись к воде, но и там их подстерегала смерть.
Возле лагеря собирались тысячи женщин. Хлеба в городе не было. Гитлеровские мародеры все разграбили. Остались большие полуразрушенные склады картофельной муки и сиропа, люди научились стряпать из этого какие-то яства и носили их в лагерь. Невзирая на смертельную опасность, женщины пробирались в лагерь, чтобы передать своим несколько коржей из картофельной муки, бутылку с водой… Женщины приходили разыскивать отца, мужа, сына, брата, а если их уже не было, отдавали еду первому попавшемуся.
В страшной беде и опасности рождалась и крепла дружба, несмотря на то, что враг заслал в среду узников много «блатных» – уголовных преступников, которые пытались установить здесь кулачное право и разжечь национальную рознь. Из этого ничего не вышло, и гитлеровцы издали приказ: «Евреев отделить!» В лагере уничтожения, в Дроздах, было создано три лагеря: для евреев, военнопленных и прочих гражданских… Началась вакханалия розысков скрывающихся евреев и переодетых военнопленных.
Часто русские и белоруссы не отпускали своих знакомых евреев в другой лагерь. Они их прятали. А еврейские женщины приносили платье, чтобы переодеть военнопленных (иногда даже в женское платье) и спасти их.
Братская помощь, великая дружба народов, такая понятная и естественная для советского человека (этого гитлеровцы не смогли уничтожить даже в своем страшном концлагере), – эта дружба и породила начало, пока еще пассивного, сопротивления.
На пятый день все гражданские, кроме евреев, были из лагеря освобождены.
Из лагеря в Дроздах все чаще доносились автоматные очереди. Лагерное начальство приказало всем интеллигентам регистрироваться.
Лагерная стража погрузила на машины сотни и тысячи людей, а несколько минут спустя пулеметы громогласно известили, каким почетом пользуются интеллигенты, – особенно евреи, – у тех, кто сеял смерть и опустошение в нашей стране.
Горелик кончил Минскую консерваторию, и его бархатный голос часто ласкал наш слух. «Певец?» – удивились палачи и приказали Горелику петь. Горелик пел еврейские народные песни перед многочисленной, многонациональной толпой узников.
– Этот остается здесь! – решили рыцари ножа, которые уже знали о «концертах», предстоящих Горелику на Юбилейной площади… Вместе с остальными еврейскими заключенными он был потом переведен в минскую тюрьму, а оттуда – в гетто.
II. НАЧАЛО ГЕТТО
В тот день, когда оставшиеся в живых евреи были выпущены из тюрьмы, на улицах Минска появился приказ полевого коменданта о гетто.
ПРИКАЗ
о создании еврейского района в городе Минске
1.
Начиная со дня издания настоящего приказа, в городе Минске выделяется особый район, в котором должны проживать исключительно еврея.
2.
Все евреи – жители города Минска – обязаны, после опубликования настоящего приказа, в течение 5 дней «переселиться в еврейский район. Евреи, которые по истечении этого срока будут обнаружены в не-еврейском районе, будут арестованы и строжайше наказаны. Не-евреи, проживающие в пределам еврейского района, обязаны немедленно покинуть еврейский район. Если в не-еврейском районе не окажется квартир, освобожденных евреями, жилищный отдел Минской Городской Управы предоставит другие свободные квартиры.
3.
Разрешается брать с собой домашнее имущество. Кто будет уличен в присвоении чужого имущества, или грабеже, подлежит расстрелу.
4.
Еврейский район ограничивается следующими улицами [1]1
Фактически район с самого начала был меньше указанного в этом приказе (Г. С.).
[Закрыть]: Колхозный пер. до Колхозной улицы, далее вдоль реки до улицы Немига, исключая православную церковь, до Республиканской улицы с прилегающими улицами: Шорная, Коллекторная, Мебельный пер., Перекопская, Низовая, еврейское кладбище, Абутковая ул., 2-й Апанский пер., Заславская улица до Колхозного переулка.5.
Еврейский район, сразу же после переселения, должен быть отгорожен от города каменной стеной. Построить эту стену обязаны жители еврейского района, используя для этой цели в качестве строительного материала камни с нежилых или разрушенных зданий.
6.
Евреям из рабочих колонн запрещается пребывание в не-еврейском районе. Означенные колонны могут выходить за пределы своего района исключительно по специальным пропускам на определенные рабочие места, распределяемые Минской Городской Управой. Нарушение этого приказа карается расстрелом.
7.
Евреям разрешается входить в еврейский район и выходить из него только по двум улицам – Апанской и Островской. Перелезать через ограду воспрещается. Немецкой страже и охране порядка приказано стрелять в нарушителей этого пункта.
8.
В еврейский район могут входить только евреи и лица, принадлежащие к немецким воинским частям, а также к Минской Городской Управе, и то лишь по служебным делам.
9.
На юденрат возлагается заем в размере 30 000 червонцев на расходы, связанные с переселением из одного района в другой. Означенная сумма, процентные отчисления с каковой будут определены позднее, должна быть внесена в течение 12 часов после издания настоящего приказа в кассу Городской Управы (ул. Карла Маркса, 28).
10.
Юденрат должен немедленно представить жилищному отделу Городской Управы заявку на квартиры, которые евреи оставляют в не-еврейском районе и еще не занятые арийскими (не-еврейскими) жильцами.
11.
Порядок в еврейском районе будет поддерживаться особыми еврейскими отрядами порядка (специальный приказ об этом будет своевременно издан).
12.
За переселение всех евреев в свой район несет полную ответственность юденрат города Минска. Всякое уклонение от выполнения настоящего приказа будет строжайше наказано.
Полевой комендант.
За этим приказом последовал приказ о желтой «заплате». С немецкой пунктуальностью указывался размер заплаты, место, на которое она должна быть нашита, а в конце – все чаще повторяющаяся угроза: «За неисполнение приказа – смертная казнь».
На первых порах среди минских евреев царила растерянность. Люди теснее жались друг к другу, не показывались на улицах, откуда постоянно доносился топот кованых сапог гитлеровцев.
С помощью соседей – белоруссов и русских – добывали самое необходимое, покупали на рынке несколько картофелин (в стране колоссальных урожаев картофеля приходилось покупать поштучно!). С соседнего пожарища приносили несколько щепок – вскипятить воду… Людей с желтыми заплатами на улицах почти не было видно.
Гитлеровские молодчики рыскали по улицам и переулкам в погоне за «еврейскими физиономиями». Если налетят на «подходящего» (часто это бывали грузины, а то и белоруссы), разрежут бритвой одежду в том месте, где должна быть пришита заплата. К комендатуре приводили людей и обливали их с головы до ног желтой краской. На одежде рисовали желтый круг, «могн-довид» или что-нибудь непристойное.
Одну такую группу особенно долго держали на улице возле комендатуры. Их не «красили». Вышел офицер и приказал выступить на два шага вперед тому, кто понимает по-немецки. Никто не двигался с места. Офицер повторил приказ. Многие понимали по-немецки, но никто не выходил.
– Я немного понимаю, – тихо проговорил наконец Илья Мушкин и вышел из ряда.
Когда Мушкин вернулся из комендатуры, показалось, что его начинающая седеть голова совсем побелела, а прямые плечи сгорбились.
На следующий день на всех улицах и переулках будущего гетто был расклеен приказ о том, что «еврей Элиас Мушкин назначается комиссарским председателем юденрата» и что все его распоряжения должны немедленно выполняться.
Распоряжения, написанные на машинке, появлялись по 3—4 раза в день: регистрация освобожденных из тюрьмы, регистрация всего еврейского населения… Ежедневно по утрам все работоспособные мужчины и женщины обязаны отмечаться в юденрате (ул. Мясникова – вне района гетто), а оттуда колоннами в сопровождении немцев отправляться на работу. Все обязаны внести деньги на постройку стены вокруг гетто, все обязаны сдать ценные вещи – золото, серебро, драгоценности на уплату контрибуции… А главное – в течение 5 дней – до 25 июля все еврейское население должно перейти в район, отведенный для гетто.
Евреи стали выбираться из убежищ. Создавалась видимость «порядка», люди начали хлопотать, бегать, просить Мушкина о том, чтобы снизили контрибуционные взносы, чтобы помогли найти квартиру в районе гетто, чтобы отложили срок переселения… Целыми днями возле юденрата стояла толпа, здесь можно было встретить знакомых, узнать, кто остался в Минске, кому удалось эвакуироваться…
Здесь же тайно сколачивались группы пытавшихся бежать, перебраться через линию фронта. Отсюда пятнадцатилетний Фимка Прессман (впоследствии знаменитый подрывник немецких эшелонов) с группой сверстников ушел на восток, добрался до Смоленска, но вынужден был вернуться, так как ему не удалось пробиться через вражеское расположение. Здесь, возле юденрата, из уст в уста передавались самые «последние» известия о «действительном» положении на фронте. Источника этих сведений никто не знал, но ежедневно здесь можно было услышать «оперативную сводку», неизменно сообщавшую о крупных победах Красной Армии и о поражениях немцев, несмотря на то, что отступление Красной Армии тогда еще продолжалось. Но неблагоприятных «сводок» никто и слушать не хотел.
Группы возвращавшихся с принудительных работ на железной дороге буквально осаждались. С жадностью слушали их сообщения: столько-то эшелонов с ранеными ушло на запад, столько-то с «живым товаром» – на восток… Если количество «западных» было больше, это означало: «он» отступает… Если наоборот, то это опять-таки должно было означать, что «его» основательно бьют, что «он» вынужден подвозить все новые и новые резервы… Если, вернувшись с принудительных работ, люди рассказывали, что «их» немец сегодня особенно свирепствовал, это доказывало, что «они нервничают, так как у них дела не веселые»…
Сюда на площадь около юденрата стали поступать первые сведения о «лесных братьях», об их героических делах. Люди клялись, что своими глазами видели, как к хлебозаводу на Хлебной улице (в гетто) подъехала машина с солдатами в немецкой военной форме; они нагрузили полную машину хлеба, роздали всем находившимся здесь евреям по целому караваю, а уезжая, заявили на чистейшем русском языке: «Не падайте, братцы, духом, скоро будете свободны!» Каждая такая весть с молниеносной быстротой и в самых различных версиях распространялась не только в гетто, но и по всему городу и доходила, конечно, до гитлеровцев. В гетто были расклеены объявления: «Все, кто распространяет ложные слухи, особенно о положении немецких войск на фронте, будут переданы немецким властям». Так говорил юденрат, выполняя приказы полевой комендатуры, которой он был нужен, как передатчик и исполнитель бесконечного количества все новых и новых распоряжений, заказов, приказов, предупреждений…
Здесь же, возле помещения юденрата, впервые встречались старые знакомые, партийные товарищи, которые пристально вглядывались друг в друга и топотом спрашивали: что делать? Необходимость что-то сделать, невозможность сидеть сложа руки в то время, как вся страна поднялась на кровавую борьбу против фашистских поработителей, – чувствовал каждый действительно советский человек. Сталинский призыв, прозвучавший в день 3 июля, дошел и до гетто (впервые люди узнали о выступлении товарища Сталина от Исроэля Лапидуса – впоследствии командира партизанского отряда, – слушавшего до прихода в гетто радиопередачи из Москвы).
Советские люди стали изыскивать способы, как, находясь во вражеском тылу, присоединиться к всенародной борьбе. Были и такие коммунисты, которые пытались решить этот вопрос для себя лично: «я в гетто не останусь» – и уходили неизвестно куда.
Коммунист В. Кравчинский ушел из Минского гетто в Узденский район: оттуда дошли слухи, что в лесах имеются красноармейские части, не успевшие дойти до линии фронта.
Десять дней Кравчинский разыскивал эти части, высылал бывших с ним людей на разведку, разведчики добрались до дремучих лесов в районе Негорелого, но связи с частями установить не удалось. Кравчинский вернулся в Минск.
Коммунист М. Екельчик сразу же по выходе из тюрьмы добыл «караимский» паспорт и ушел из гетто в белорусский район города.
– Что делать? – спрашивал Яков Киркаешта, заведывавший до войны отделом пропаганды Белостокского горкома партии. Бывший беспризорник из молдавского местечка, он воспитывался в Одесском «Еврабмоле» (Дом еврейской рабочей молодежи), где получил квалификацию сапожника, затем стал учиться, кончил курсы пропагандистов при ЦК ВКП(б) и приехал в Белосток.
Воспитанный партией, советской властью, он сам знал и умел другим разъяснять, что значит строить социалистическое общество, что значит иметь счастье жить в этом обществе. Работая у тогдашней границы двух миров, он сам знал и другим разъяснял необходимость строжайшей бдительности, постоянной мобилизационной готовности.
Но в кровавой действительности немецкой оккупации, похожей на страшный сон, он еще пока не ориентировался.
Около юденрата он искал знакомых, которые могли бы подтвердить в бюро документов, что его фамилия Шустерман: гитлеровцы не должны были напасть на след Киркаешта. Мейер Фельдман также должен был изменить фамилию. Немцы поймали его и отвели чистить тюремный двор. Среди сторожей он заметил знакомого, с которым когда-то работал на текстильной фабрике. Значит, надо прежде всего добыть себе новый паспорт. Мейер Фельдман искусством этим владел издавна. Сколько таких подложных паспортов он, бывший работник подпольного коммунистического движения в Западной Белоруссии, уже сфабриковал за свою жизнь!
Далеко не полная регистрация, проведенная юденратом, показала, что в гетто насчитывается около 55 тысяч евреев (позднее, когда из окрестных местечек прибыли оставшиеся там в живых, число это достигло 80 тысяч. Как разместить столько людей на небольшом пространстве между Немигой и Вторым Апанским переулком, между Ново-Мясницкой и половиной Коллекторной? Приближается уже последний срок – 1 августа, а еще и половина еврейского населения не устроена в гетто. Идет погоня за каждой комнатой. В районе гетто расположены преимущественно маленькие домишки. Из центра города, главным образом с Московской улицы, где уцелело довольно много домов, и с дальней Комаровки, с Переспы и Ляховки тянутся евреи в гетто. Нет ни подвод, ни лошадей – приходится тащить, что можно, на себе, а остальное отдавать на хранение соседям-белоруссам. «Сохраним! – обещают они. – Когда наши вернутся, все отдадим».
За деньги удалось выхлопотать продление окончательного срока переселения в гетто на несколько дней. Но чем ближе последний день, тем сильнее паника. При юденрате создан специальный жилищный отдел, которым ведает бывший режиссер Дольский.
– Такой спектакль, – шутил он сквозь слезы, – мне никогда не приходилось ставить…
Стена вокруг гетто еще не была построена, не было еще даже проволочной ограды, но гетто уже существовало. Вчера еще можно было ходить по всему городу, а сегодня уже требуется масса ухищрений, чтобы тайком от полицейских столковаться с крестьянином, подъехавшим к самому гетто и привезшим немного продуктов, или встретиться с бывшим соседом-белоруссом, пришедшим узнать, что слышно, как «устроились» в гетто.
И только дети, наши советские дети, никак не могут постичь, что такое границы гетто. Они прошмыгивают мимо зазевавшихся полицейских и целые дни проводят у своих школьных товарищей – белорусских ребят, а по вечерам приносят домой несколько картошек или краюху хлеба и дружеское слово утешения от знакомых и друзей.
Одиннадцатилетний Вилик Рубежин остался в Минске один. Он не знает, куда девались его родители. Он не в силах усидеть в гетто. Несколько раз в день он переходит границы гетто, отправляется к пионерам своего отряда и возвращается сытый. Он даже помогает приютившей его семье Сарры Голанд.
Десятилетнему Алику доставляет особенное удовольствие обманывать черных полицейских ворон и носиться между гетто и «русским» районом, как называют в гетто всю остальную часть города.
В гетто продают чуть ли не даром все, что можно продать: страх перед завтрашним днем невероятно велик. Заработков не будет, запасов нет, крестьян в гетто не пускают, евреям ходить на рынок не разрешается. Как же жить?
Вскоре, однако, положение становится таким, что думать даже о ближайшем дне не имеет никакого смысла. В гетто наступают жуткие ночи.
С наступлением темноты на улицах гетто не видать ни живой души. Ворота запираются на засов, – а ворота, которые создают иллюзию защиты, выросли повсюду, даже кособокие лачуги и те отгородились тяжелыми воротами, – люди собираются во дворах и начинается оживленная беседа обо всем, что произошло за день. Новостей много. В каждом дворе имеется кто-нибудь, знающий немецкий язык. Он рассказывает, что ему удалось вычитать из случайно найденной немецкой газеты, а слушатели комментируют все сообщения по принципу «читай наоборот». Затем приходит черед известиям, которые в шутку называют «известиями Ива» («Идн вилн азой» – «Так хочется евреям»). Согласно этим сведениям наши уже снова заняли Оршу и Борисов, а Минск «он» не успеет эвакуировать, так как город окружен… Имеются даже сведения, что наш авиадесант занял Барановичи… Люди не допускают сомнений. Это пока единственная моральная поддержка.
Один рассказывает.
– Вчера их поймали у юденрата и отвели на багажную станцию. Там им, 40 евреям, приказали толкать в гору заторможенный поезд, состоящий из тридцати с лишним груженых вагонов… Люди выбивались из сил, но поезд не трогался с места. В ход были пущены нагайки, хлеставшие по плечам и головам, но поезд от этого легче не стал. Тогда изверги начали стрелять. Несколько человек, обливаясь кровью, упало под колеса…
– Приказали носить торф на расстоянии 400 метров, – рассказывает второй. – Носили в ящиках. Когда проходили мимо надзирателей, те мелом помечали на ящиках, сколько уже перенесено. После восьмого раза надзиратели стали избивать тех, у кого оказалось меньше восьми перенесенных ящиков. Это продолжалось весь день. Люди теряли сознание от жары и мучительной жажды. Воды не давали. На обратном пути в гетто многих, полумертвых от усталости и побоев, пришлось нести на руках.
Все тише становится во дворе.
Вдруг тишину замершего гетто взрывает отчаянный многоголосый крик: «Спасите!». Кричат женщины, дети. Доносится револьверная стрельба, и снова становится тихо, еще тише, чем было раньше… Что еще принесет нынешняя ночь?..
Все чаще и чаще такие ночи в гетто. Где уж тут думать о завтрашнем дне?
На утро узнавали: в дом ворвались бандиты. Все, что можно было, унесли. Отца убили, брата тяжело ранили и, уходя приказали: – «Стоять лицом к стене! Не двигаться с места!» И люди стояли, как пригвожденные…
В другом доме гитлеровцы заставили девушек раздеться догола и плясать на круглом столике. Потом они их изнасиловали, а затем искромсали кинжалами…
Вслед за такими ночами наступили дни 14, 26 и 31 августа. «Единичные» случаи и нападения «неизвестных» бандитов сменились организованным окружением всего гетто. Началась погоня за мужчинами. Хватали всех, вытаскивали даже больных из кроватей, и гнали на Юбилейную площадь, которую в гетто прозвали «Шклафн-плац» – Площадь рабов.
Тысячи выловленных таким образом исчезали бесследно. О некоторых потом стало известно, что они находятся во вновь созданном концлагере на Широкой улице. «Малины» (убежища) приобретают особую популярность в гетто. Мужчины в те дни спасались только благодаря надежным укрытиям. Хаим Цукер в своей комнате на Апанской, 22, сделал двойную стену, за которую в течение нескольких минут могло скрыться несколько семей…
Никто в Минском гетто не питал иллюзий, что эти «малины» могут спасти от гитлеровских душегубов. Лишь некоторые субъекты старались внушать обитателям гетто надежду на то, что «авось обойдется», авось удастся переждать, что надо только «не шуметь». «Рецепт» этот ничьей боли не утолял. Советские люди не в этом видели ответ на сверливший мозги вопрос: что делать?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В гетто все упорнее становились слухи о том, что видные деятели партии и правительства находятся в Минске, что они скрываются и даже работают в учреждениях оккупантов, чтобы было легче вести работу, о которой никто открыто не говорил, но цель которой всем была понятна… Были в гетто люди, которые уверяли, что в Минске находится секретарь ЦК КП(б)Б тов. Ванеев. «Знают» даже точно, что он работает в немецкой городской управе. Другие рассказывали, что и тов. Козлов, руководитель минской областной парторганизации, находится где-то поблизости. Были живые «свидетели», которые «сами» видели проходившую по улице, закутанную в большой платок, тов. Уралову – наркома просвещения БССР. Все эти сведения, хотя и недостаточно проверенные, придавали бодрости населению гетто, с нетерпением ожидавшему желанного слова, указания, что делать. В минуты наибольшего отчаяния, перед лицом неотвратимой смертельной опасности советское население гетто ждало слова партии, освободившей еврейские массы от векового рабства, давшей им полное равноправие со всеми братскими народами Советского Союза.
Это слово Минское гетто услышало. Сначала – лишь очень ограниченный круг надежных людей, затем все более широкие слои… И, наконец, все население гетто получило возможность изо дня в день слышать голос Москвы, сталинское слово партийного руководства и руководства партизанского движения, начальником штаба которого был руководитель белорусских большевиков генерал-лейтенант П. К. Пономаренко.
