Текст книги "Человек из офиса"
Автор книги: Гильермо Саккоманно
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)
19
Вернулся к своему столу. Возбужден. Секретарша сообщает, что шеф спрашивал его. Это она виновата во всем, что происходит в это утро, убеждает он себя. Вчерашнее – непростительно. Это не любовь. Это был секс. Только секс. А он как дурак пленился пронырой, которая использовала его, чтобы не быть в одиночестве после ссоры с любовником. Она просчитала, хитрюжка, что теряет при разрыве с шефом. Утром постаралась пораньше прийти в офис и помириться с шефом. Понятно: раскаявшись в ночном приключении, она захочет отделаться от него. Ее следующим ходом будет ускорить его увольнение. Нужно остерегаться этой бессовестной, которая сейчас нейтральным тоном, будто ничего не случилось, говорит ему, что шеф запросил чеки. Среди его служебных обязанностей чеки – одна из самых ответственных. Оценив стаж в офисе, его сочли достойным анализировать бюджет, учитывать выплаты. Вся бухгалтерия офиса проходит через его стол. Человек из офиса тщательно ее проверяет. Потом шеф едва проглядывает бумаги. Доверяя своему подчиненному, часто подписывает, не обращая особого внимания на содержание. То же случается и с чеками.
В кабинете шефа с огромными окнами, затемненными плывущими тучами, единственный свет идет от настольной лампы. Видны только огромные руки и внушительное кольцо шефа. Остальное тело в тени. Входящие в этот кабинет ощущают свою ничтожность. Так было и с секретаршей – думает он. Наверное, шеф воспользовался ее слабостью. Ощущает покорность девушки всем своим телом. Как шеф щупает это тело, спускает брюки, трусы, пригибает его вперед, на стол, голые ягодицы, и он, хватающийся за края стола, когда тот, с рукой на его шее и другой на поясе, входит в него.
У шефа на столе серебряная рамка на подставке: шеф с семьей перед загородным домом. Светловолосая красавица жена и их дети, тоже светловолосые. Мальчик и девочка. По фото видно, что семья занимает высокую социальную ступень. Не переставая представлять себя на месте девушки, когда шеф обладает ею, вниз головой, ничком на письменном столе, ощущая и себя пришпиленным в той же позе, с голыми ягодицами, с толстым брюхом шефа на себе, со спущенными брюками, с острой болью в заднем проходе, с придавленной к столу щекой, он разглядывает семейную фотографию. Постепенно им овладевает сладкое безразличие. Почувствовал ток спермы. Больше всего унижает, что истечение шефа детонирует и его собственное. Оргазм у шефа – вспыхивает и он сам.
Смотрит на семейное фото и закрывает глаза. Самое ужасное не то, что шеф залез на девушку. Самое ужасное, что она могла испытывать удовольствие.
Упрекает себя за мысли об этих свинствах. Влюбленный должен быть идеалистом, мечтателем. Спрашивает себя, какой же вид любви у него.
20
Шеф читает какие-то материалы. Не обращает внимания на подчиненного, стоящего перед его столом. Он покашлял: это его способ сообщить, что он здесь. Схватив папку с чеками, шеф даже не поднимает глаз. Не скоро, но наконец обращает на него внимание. Спрашивает навскидку, что он думает об этой его фотографии. Человек из офиса мямлит. Не приходит в голову, что сказать. Примерная семья, кажется ему. Он предпочел бы, чтобы шеф отчитал его за какую-нибудь ошибку, чем отвечать на такой обязывающий вопрос. Да пусть скажет, что видит на этом фото на самом деле, что думает о его семье – просит тот. Должно быть, шефу поручили новую чистку персонала. Прощупывает его, чтобы проверить, до чего дойдет его лакейство. Это он уже проходил – волны паники, когда фантастические слухи летают над столами, превращая сослуживцев во врагов. Каждый взгляд, каждый жест – знак тревоги. Предательство кружит над столами. Он знает, как удержать стол, пока не кончатся увольнения. Но расслабляться нельзя. Серийные чистки разражаются, когда совсем не ждешь.
Шеф берет в руки фото, любуется. Потом печально касается лысины и говорит, что у его детей волосы не выпадут. Удрученный шеф поглаживает лысину. Вот у детей такого не будет. Пусть вглядится в детей на фото. Сравнит волосы ребятишек и его лысину. У них есть волосы, говорит шеф. И они блондины. Много волос – и блондины. Шеф спрашивает, понимает ли он, почему у детей не будут выпадать волосы. Человек из офиса онемел. Ситуация деликатная. Как ни отвечай, он должен выглядеть не только непринужденным, но и отзывчивым, притом не опускаться до лизоблюдства. Наконец человек из офиса решился высказать мнение. Дети еще не испытывают того стресса, что у отца. Потому что, считает он, быть шефом, исполнять такую ответственную работу – изнурительно, вот что он думает.
Шефа ответ не удовлетворяет. Просит – не надо его жалеть. У детей много волос, светлых, совсем по другой причине. Импортные. Балканские. После кучи анализов оказалось, что его жена бесплодна. Они решились на усыновление. Предпочли детей с Балкан, не индейчиков. Они с женой выбрали светловолосых. Усыновление – акт милосердия, считает он. Говорит о благородстве шефа.
Но его похвала успеха не имеет. Шеф потирает лоб, залысины и печально улыбается. Может, потом решит избавиться от него как от свидетеля, подозревает он. Рассказал про детей, поясняет шеф, потому что считает его человеком разумным. Иногда, откровенничает шеф, чувствуешь себя таким одиноким. Одиночество власти. С этой минуты советует молчать об этом. Не проверив чеки, шеф подписывает их. А он ждет молча. Не знает, что сказать. Шеф возвращает ему папку с чеками, человек из офиса смотрит на него. Наверное, первый раз он выдерживает взгляд шефа. Надо что-то сказать, а в голове пусто. Какую-нибудь умную фразу, которая может послужить утешением в любой неприятной ситуации. У него всегда под рукой набор фраз: поговорки, афоризмы, высказывания знаменитостей. Они выручают, когда нечего сказать. Таким образом, сходит за человека здравомыслящего. Не менее здравого, чем сам здравый смысл – самый расхожий из всех смыслов, как утверждает чье-то изречение. Не стоит казаться находчивым, чтобы выйти из затруднения. Быть просто лаконичным, простым. Бормочет пословицу. Шеф смотрит на него. Смотрит и снова поглаживает свою плешь, раздумывает. Раздумывает и улыбается, улыбается и благодарит. Выйдя из кабинета, он чувствует, что рубашка прилипла к спине.
Секретарша подходит, спрашивает, все ли хорошо. А он, не зная, что такое «все» и что такое «хорошо», соглашается. Она спрашивает, не занят ли он, не пообедать ли им вместе. Опять опередила его. Сейчас, как никогда, нужно остеречься. Хотя по манере обращения она снова невинная девушка. Спрашивает себя: какая из двух настоящая – та, что была вчера вечером, или та, что заперлась с шефом совсем недавно.
Думает: все мы другие.
21
В полдень центр как муравейник. На выходе из здания их захватывает толпа. Свернули с авениды на пешеходную улицу. На каждом углу военные грузовики, бригады особого назначения, отряды в касках, бронежилетах, с газовыми гранатометами, пулеметами и боевыми псами. Кислотный дождь поредел, но погода все равно мерзкая. Хотя магазины, витрины сверкают огнями, кажется, что сейчас ночь. Это ощущение крепнет от прожекторных лучей вертолетов, которые нацеливаются то туда, то сюда, выискивая группы людей. Ведь четверо или пятеро могут стать началом демонстрации. То здесь, то там кучки людей вдруг возникают, кричат, бросают гранаты. Самые опасные – смертники, они могут войти начиненными взрывчаткой в банк, в министерство или ресторан. Тогда центр города становится полем боя. Под оглушающие взрывы и выстрелы толпа в панике ищет укрытия. Вопли, беготня, газы, вспышки, обломки, железяки, изувеченные тела. Если произойдут беспорядки, он потащит девушку в какой-нибудь подъезд и – нельзя не воспользоваться случаем, – страстно желая защитить, обнимет и поцелует. Но в этот полдень на центральном фронте столицы без перемен. И он не сможет проявить героизм. Приходится быть просто другом.
Город отсвечивает синевой. Подрагивают неоновые надписи, мигают светофоры, отражаясь в витринах. Дрожит свет между дымом выхлопных труб и поднимающейся пылью котлованов, где безостановочно снуют рабочие-индейцы. Шурфы, траншеи, проломы. В городе прокладывают новые линии подземки. Предки индейцев воздвигали пирамиды, а их потомки теперь роются под землей, замечает человек из офиса. Секретарша говорит, что он очень наблюдательный. Он доволен, улыбается. На мельтешение мужчин и женщин, на поток срывающихся с места машин накладываются сирены полицейских, голоса толпы, рев моторов, визг покрышек, крики бродячих торговцев, а иногда и музыка горцев в исполнении трио индейцев в пончо, с кеной, чаранго [2]2
Кена, чаранго – музыкальные народные инструменты индейцев кечуа и аймара (сопоставимые с флейтой Пана и гитарой).
[Закрыть]и барабаном. Пора снова сворачивать на пешеходную улицу. Несмотря на многолюдность, в этом бетонном ущелье городские звуки слышны как со двора.
Вошли в какую-то едальню, украшенную цветами и искусственным папоротником в золоченых горшках, которые пытаются смягчить холод пластиковых стен, акриловых столешниц. Заведение в тропическом стиле. Размещенные на щитах фотографии фонтанов, десертных блюд и фруктов чередуются с дежурными меню и телеэкранами, на которых крутится хроника: грабежи, похищения, убийства, протесты, захваты зданий, буйная молодежь с надвинутыми капюшонами против танков, рейды, гранаты. В школе двенадцатилетняя девочка стреляла в учительницу и одноклассников. Человек из офиса прислушался. Нет, это не в той школе, где его дети. Посетители выстраиваются в очередь перед витринами и лотками с едой. Звон посуды и нервные голоса раздатчиц за витринами разнообразят фоновую музыку. Это болеро. Он даже слова помнит. Нашептывает девушке стихи о грехе и искуплении. Оба рядом, среди голодной толпы, разыскивают подносы и вилки. Затем предстают перед витринами, где их ждет еда. Ей – куриная ножка с тыквенным пюре. Ему – жареная телятина с картошкой. Наливают себе минеральной воды. В телевизорах – дороги, пастбища, нищета, машина «Скорой помощи», врачи. В электричке какие-то ребята отобрали у старика пенсию и выбросили его на рельсы. Старик попал под встречный поезд. Камера фиксирует искалеченный труп: торс отдельно, ноги по другую сторону, одна рука в нескольких метрах, ступня. Пожарники собирают части тела, складывают на носилки.
А теперь они за столом, лицом к лицу, едят и всматриваются друг в друга. Жуют и молчат. Подают друг другу бумажные салфетки, чтобы вытереть губы, перед тем как выпить воды. В ней, с ее очочками, в которых он видит свое отражение, сочетается наивность с озорной непринужденностью. Думает, такого взгляда не может быть у проныры.
За дальним столом увидели сослуживца. В одиночестве читает и, читая, пишет. Проглатывая кусок за куском мясную запеканку, похоже, записывает в тетрадь то, что читает. Заглядывает в книгу и пишет. Снова и снова. Оба – и он, и она – одновременно заметили сослуживца и молча наблюдают за ним. Ни один не отваживается что-то сказать. Он боится, что ей придет в голову пригласить его за их стол, но нет. Она остерегается сказать, что думает о сослуживце. Ее осторожность не напрасна, думает он. Известно, что любая сплетня о ком-то из офиса – трехъязыкое пламя. Оно жалит говорящего, жалит слушающего и жалит сам объект сплетни. Проигнорировав сослуживца, будто и не заметив его присутствия, напомнившего об офисе, они продолжают разговор. Но ушла непринужденность. Уверен, оба думают об одном и том же: тревога одна – появление сослуживца. Их видели вместе – повод для подозрений. А вдруг это не случайность, что сослуживец выбрал это заведение, чтобы пообедать.
Разговаривают о еде. Ей нравится японская кухня, ему – итальянская. То, что ей нравится японская, настораживает. Наверное, это шеф приобщил ее к японской, все уловки соблазнителя. Вспомнив о шефе, приходит в бешенство. Приходится отпить воды, чтобы вздохнуть посвободней. Она спрашивает, пробовал ли он таиландскую еду. Мотает головой. Дальше Китая он в гастрономических путешествиях не заходил. Уточняет – до Кантона. А мексиканскую? – спрашивает ее. Нет, не пробовала. Ей говорили, что она острая. Поясняет – плохо усваивает острую пищу. И краснеет: ее оперировали. Нет-нет, не нужно подробностей. Как-нибудь вечером пригласит ее во французский ресторан. Сказал и застыл в ожидании. Она режет ножку. Говорит, что видит в нем человека эмоционального. Он пленен ею, изощряется, чтобы выложить все, что знает из истории и географии. Например тальерини [3]3
Тальерини – одна из разновидностей итальянских макаронных изделий.
[Закрыть]. Их привез Марко Поло с Востока. Рассказал ей о путешествиях Марко Поло, потом отвлекся повествованием о Шелковом пути. Собирался уже отправиться на север, к золоту Сибири, но остановился. Спросил, не наскучил ли он. До крайней степени заинтересованная, она уверяет, что нет. Каждый день узнается что-то новое, ей нравится, что он так много знает. Он скромно опускает голову. Она и вообразить не могла, что так близко, за письменным столом, находится такой высокодуховный человек. Он польщен, просит не идеализировать его. Она спрашивает, умеет ли он готовить. Это хороший повод, чтобы поговорить о себе, о том, что несчастлив в браке, но прозвучит как типичное оправдание адюльтера. Она рассматривает его. Он не может выдержать этого взгляда: сгорает от стыда. Перевел взгляд на стол, где был сослуживец. Тот ушел, а он и не заметил.
Она признается, что обожает приправу карри и соевый соус. Помолчали. Помолчали и взглянули друг на друга. Взглянули и опустили глаза. Потом он глядел на телевизор, а она глядела на то, что смотрит он. Полиция отлавливает уличных мальчишек, а те сопротивляются. Деваха с ножом отбивается от женщин-полицейских, которые припирают ее к проволочной изгороди. Они дубинками усмиряют ее, надевают наручники, запихивают в патрульную машину. Камера фиксирует окровавленную голову, красный след на асфальте. Когда краткие новости заканчиваются, снова посмотрели друг на друга. Продолжают молчать. Никто не заговаривает о том, что произошло накануне.
Наконец он не выдерживает и начинает первым. Он думает, что нужно поговорить о вчерашнем. Такого, как вчера, признается он, не испытывал никогда в жизни. В телевизорах какие-то машины горят на обочине пустынной дороги, черный дым, раскиданные трупы между бегающими пожарными и санитарами. Она говорит ему, что не нужно смешивать случившееся с влюбленностью. Он возражает – любовь, хоть и нежданная, вполне реальна. С тех пор как они расстались на рассвете, только о ней и думал. А сейчас не знает, как бы снова встретиться с ней. По уши влюблен, такие дела. Она слушает его. Слушает и ест. Вот на тарелке уже только куриная косточка. От тыквенного пюре – ни следа. Он почти не ел, замечает она. Человек из офиса печально смотрит на свою тарелку. Мясо остыло. Она показывает ему на картошку. Пусть поест хотя бы картошки. Это любовь отбила аппетит, улыбнулся он. Понимает, что не стоило спешить с признанием в любви. Видит ее на коленях шефа. Она рассказывает про этот обед, про его признание. Изображает его. Любовники смеются. Над ним смеются. Еще смеясь, она становится на колени, расстегивает ширинку шефа и берет его член в рот. Шеф придерживает ее голову.
Что это, снова фантазии? – спрашивает он себя.
Пьет воду.
22
Улетучиваются минуты обеденного часа. Спрашивает себя, у него ли одного такое ощущение быстротекущего времени. Они встают, идут среди жующих, проталкиваются к кассе. Он спешит заплатить. Она возражает. Он настаивает. Пополам, предлагает она. Этот отказ может быть просто феминистским жестом, но это и отвержение. Он разочарован. Вдруг приходит в голову, что подарить ей цветы было бы в самый раз. Задается вопросом, какие цветы дарить. Но соображает: если сейчас подарит цветы, то в офисе, увидев ее с цветами, все будут сплетничать про это. Придется подождать. Вечером найдет другую возможность. Эту ночь он не упустит. Думая о ночи, произносит про себя это слово нараспев, как выпевают его исполнители болеро с Карибских островов.
Вышли на улицу. В небе – вертолеты. Раз летают так низко, значит, что-то случилось. Хватает ее за руку, и они торопятся поскорей добраться до офиса. Едва входят в холл, как взрыв за их спинами сотрясает все здание. Взрывная волна, грохот, закладывает уши. Он толкает ее к лифту. Бегом, кричит он ей, не останавливаться. Теракт произошел на улице, напротив. Крики, выстрелы, лай, рыдания, сирены, хаос. Персонал бросается к лифтам. Двери лифта закрываются, они зажаты внутри. Есть такие, что истерически смеются. Некоторых вот-вот вырвет. Кто-то обделался. Она благодарит его за инстинкт самосохранения.
Устраиваются за своими столами, берутся за работу. Сослуживца за столом нет. У человека из офиса появляется надежда, что того убили при теракте. Какое было бы облегчение, если бы взрыв его погубил. Вообразил пожарных и спасателей, собирающих останки сослуживца, сюда – руку, сюда – кишки, туда – ногу. Но нет, сослуживец немного погодя появляется. Стряхивает пыль с плеч и садится за стол.
Если Бог есть, он должен освободить его от этого типа.
23
С этого момента и до конца дня он должен сдерживать свою страсть. А еще – остерегаться взгляда сослуживца, взгляда, который он ощущает на своем затылке. Оборачивается. Похоже, сослуживец сосредоточился на работе. Отрывает взгляд от папки и снова шлет ему эту свою улыбочку.
Точно так же, как на рассвете, когда уходил из квартиры девушки и стал отсчитывать секунды, отделяющие его от новой встречи, так и сейчас начал отсчитывать их. Во рту пересохло, влажные ладони, сердцебиение. Усмирить желание, говорит он себе. Не получается. Хватает блокнот. Записывает каждую фразу разговора в едальне. Что она сказала, все, что она ему сказала. Каждую фразу можно по-разному истолковать. Пишет фразу за фразой. Еще записывает, как реагировала девушка: улыбнулась, вздохнула, промолчала. Обнаруживает: его заметки похожи на дневник. Вспоминает о сослуживце и его тетрадке. Его потрясает мысль о том, что он столько времени питал неприязнь к ближнему, а сейчас, вот только сейчас понял, что совсем близко, за соседним столом сидит человек, который мог бы стать другом. Как горячка, охватывает его желание повернуться к сослуживцу и все ему рассказать, открыть душу, поведать ему о своей опустошенности и еще, как он, отравленный ревностью, не доверял ему, считал врагом. Конечно, сослуживец, пораженный открытостью души, обнимет его. Но тут же возобладало благоразумие. Наверное, рано выставлять на всеобщее обозрение свою душу. Должно быть, и это всего лишь одна из его фантазий.
Потом из-за бумаг следит за девушкой. Чтобы остаток дня стал мукой, не хватает только, чтобы шеф позвал ее в кабинет. Прозвонил ее телефон. Она снимает трубку. Потом с несколькими папками уходит в кабинет.
Он считает минуты. Минуты складываются в часы, часы страданий. Персонал уже покидает офис. Сослуживец – тоже. Прощается: до свидания. Он чуть слышно отвечает. Был бы похрабрей, думает он, уже ворвался бы в кабинет и, даже если бы она стояла на четвереньках, а шеф – верхом на ней, он бы им задал: узнают эти двое, каков он на самом деле. Но, думает, как он им покажет, каков он, если и сам того не знает. В огромных окнах темнеет, офис опустел. Секретарша еще в кабинете.
Наконец решается. Думает – нельзя так унижаться. Он не может больше терпеть. Выключает компьютер. Берет пальто, надевает его и уходит: коридор, лифт, спускается. Тишина во всем здании. Мелкий дождик. После теракта защищенный бетонными блоками подъезд здания напротив – темная руина. Несколько рабочих собирают обломки в самосвал. Он идет обычной своей дорогой. На углу останавливается, поднимает воротник и заходит в телефонную кабину. Ругает себя, что не спросил у девушки номер ее мобильника. Снимает трубку, ждет гудка, опускает монеты, крутит диск. Выслушивает автоответчик офисного коммутатора, набирает внутренний номер шефа. Не отвечает. Что они там могут делать? Вешает трубку, звонит снова. Теперь на внутренний девушки. На другом конце телефон звонит, звонит и звонит. Все звонит, а он уже видит, что из здания выезжает машина. Это машина шефа. Автомобиль проезжает рядом с телефонной будкой. Он съеживается. Она, скорчившись, сидит в машине шефа.
Не выпуская трубки из рук, сползает на пол кабины. С прижатым к уху телефоном плачет, слушая безответные звонки в пустом офисе.
24
В последнее время к вечеру его одолевает тяжкая сонливость. Когда начинает клевать носом – встряхивается. Оглядывается. Никто не обратил внимания на его сонливость, быстротечный сон. Усталость. К счастью, никто ничего не заметил. За столом секретарши по-прежнему пусто. Многие сослуживцы выключают компьютеры, запирают на ключ ящики столов, прощаются до завтра. Но он – нет. Сегодня он не сойдет со своего места, пока она в кабинете. Он не потерпит больше такого унижения, как вчера, когда она уехала с шефом. Если думает уйти с шефом, им придется пройти мимо его стола. Тогда он вонзит в нее взгляд. Посмотрим, хватит ли у нее нахальства выдержать этот взгляд. Вникает в подборку документов, снова и снова проверяет чеки. Работа – это отдушина. Если б было возможно отделить голову от тела, отпустил бы гайки, исследовал бы свои системы, соединения. Представляет себя роботом, способным чинить самого себя, который, отвинтив голову и положив ее на стол, с помощью отверток и пинцета может разобрать одну деталь за другой, привести в порядок каналы, по которым, вероятно, течет желание. Безголовая механическая кукла чинит свой собственный механизм: кладет голову на стол, проверяет клапан, меняет сожженный предохранитель, заново соединяет два кабеля. Потом, приладив голову на место, ощущает удовлетворение: никакие желания, даже самые сумасшедшие, не помешают ее нормальной работе.
Отчаяние одолевает его. Невыносимо болит голова. Туман в глазах. Во рту пересохло, ладони влажные. Сердцебиение, тошнота. Медленно встает, с притворным спокойствием идет в туалет. Там расстегивает воротник рубашки, закатывает рукава, смачивает запястья, лицо, глотает аспирин. Всякий раз, когда такое случается, он не любит смотреть на себя в зеркало. Но потом, через некоторое время, ему нравится свое отражение: смутное самолюбование. Силен не тот, кто возвращает удары, а тот, кто их выдерживает, говорит он себе.
Прав он, тот, другой. Если его слабость – сила, он применит ее, чтобы вызвать сострадание и чтобы секретарша переменилась к нему. Девушке станет так жалко его, что она сдастся. Вспомнил о знаменитом слепом певце, его успехе у женщин. Слепой очаровывает их не своим пронзительным голосом певца из подземки, а слепотой. Недостаток стал силой. Но он-то не певец и не слепой. Он хромой. Не думает, что хромота хорошо смотрится в вальсе. Посмотрел на часы. Она все еще там. Они оба там.