Текст книги "Убийство в стиле"

Автор книги: Гилберт Адэр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Гилберт Адэр
Убийство в стиле

Кино – это не кусок жизни, а кусок торта.

Альфред Хичкок

Моему редактору Уолтеру Донохью

Дорогой Уолтер!

Когда в восхищении от «Хода Роджера Мургатройда» вы пожелали, чтобы я написал продолжение, я тут же отверг такую идею, сославшись на то, что всегда считал делом чести никогда не повторяться. Позднее, однако, мне пришло в голову, что я ни разу еще не писал продолжений (во всяком случае, собственных книг), а потому, согласно – признаю, несколько передернутому логическому выводу, – продолжение, написанное сейчас, знаменует для меня абсолютно новое направление. И если, перефразируя метафору Хичкока, беллетристика тоже может быть куском торта, надеюсь, вы оставили местечко для второго куска.

Гилберт

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

– Черти полосатые в клеточку!

Этот голос…

Старший инспектор Трабшо (или, если быть педантично точным – старший инспектор Трабшо в отставке, прежде подвизавшийся в Скотленд-Ярде) только что вошел в чайную комнату отеля «Ритц», взыскуя отдыха ногам и освежения нёбу, а пока он тщился привлечь взгляд какой-нибудь официантки, и раздался голос, заставивший его окаменеть на месте. Сказать правду, «Ритц» не был тем заведением, которое он удостаивал своими посещениями при обычных обстоятельствах, и, уж во всяком случае, не ради исходящей паром чашки с чаем, которой он жаждал вот уже час. Он никогда не любил швыряться деньгами, и еще меньше с тех пор, как вынужден был научиться существовать на пенсию старшего полицейского инспектора, да и какое-нибудь кафе-кондитерская «Лайонз» куда больше отвечало бы его заведомо плебейским вкусам, которых он и не думал стыдиться. Но волею случая он оказался в наиболее фешенебельном конце Пиккадилли, где единственное заурядное кафе заполняли секретарши и стенографистки, громогласно делившиеся друг с другом тяготами и треволнениями своих служебных дней, которые все завершались одновременно. Следовательно, кроме «Ритца», выбирать было не из чего. И он подумал, поймав себя на переоценке ценностей: а почему бы и нет? В бурю – любой старый порт!

И вот он оказался в этой корректно-элегантной зале – зале, где мелодичное жужжание разговоров высших классов гармонично диссонировало (если такой оксюморон допустим) с серебряным перезвоном безупречных столовых приборов, в зале, где в жизни своей не бывал и не думал бывать – и не успел он сориентироваться, как наткнулся на кого-то из своего прошлого.

Окликнувшая его особа сидела в одиночестве за столиком вблизи двери, и ее лицо еле выглядывало из-за неустойчивой стопки зеленых (цвет детективного чтива) книжек в мягкой обложке издательства «Пингвин». Едва он повернул к ней голову, как ее голос снова прогремел:

– Чтоб мне пусто было! Неужто мои слезящиеся глаза меня обманывают, или это правда мой старый партнер по розыску, инспектор Копушинг?

Теперь Трабшо посмотрел прямо на нее.

– Ну-ну-ну! – воскликнул он с удивлением. Затем кивнул, и в его голосе почти незаметно появилась нотка сарказма. – О да, это и правда Копушинг. Копушинг, он же Трабшо.

– Так это вы! – сказала Эвадна Маунт, известнейшая создательница детективных тайн, игнорируя легкое, но многозначительное изменение его тона. – И вы действительно помните меня после стольких лет?

– А как же иначе? Это ведь существеннейшая часть моей работы – не забывать ни единого лица, – засмеялся Трабшо.

– Ох! – сказала слегка осекшаяся романистка.

– Однако, – добавил он тактично, – мы с вами познакомились после того, как я вышел на пенсию, не так ли? Из чего следует, что в данном случае воспоминание это личное, а не профессиональное. Собственно говоря, – закончил он, – напоминанием был голос. – Вновь прозвучала та же саркастическая нотка: – И эта неуважительная кличка.

– О, вы должны извинить мою шутливость. «Она говорит так только потому, что знает, как это щекочет», э? Боже мой, это и правда вы!

– Да, много воды утекло, верно? – сказал Трабшо ошеломленно, пожимая ей руку. – Очень-очень много!

– Так садитесь же, садитесь. Дайте облегчение своим мозгам, ха-ха-ха! Потолкуем о старых временах, да и о новых временах тоже, если предпочтете. Конечно, если только, – сказала она, подчеркнуто понижая голос до театрального шепота, – если только у вас тут не назначено романтическое свидание. Если так, вы меня знаете, я никак не хочу быть de trop[1]1
  Здесь: лишней (фр.).


[Закрыть].

Трабшо опустился на стул напротив Эвадны Маунт, и его широкие боксерские плечи всколыхнулись, когда он одернул брюки на коленях.

– Никаких романтических свиданий в моей жизни не бывало, – сказал он без малейшего видимого сожаления. – Я познакомился с моей покойной хозяюшкой, Энни ее звали, когда мы учились в одном классе. Я женился на ней, едва нам перевалило за двадцать, желторотым констеблем. Свадьбу мы сыграли – очень даже шикарную – в зале железнодорожного отеля в Биконсфилде. И до самой ее кончины, теперь тому уже десять лет, я ни разу назад не смотрел. Да и по сторонам тоже, если вы понимаете, о чем я.

Эвадна Маунт откинулась на спинку стула и по-дружески оценила старшего инспектора.

– Какую очаровательную, какую уютную, какую завидно обыденную жизнь вы, по-видимому, ведете, – вздохнула она, и, возможно, вовсе не хотела, чтобы ее одобрение этой жизни прозвучало снисходительным, пусть оно и прозвучало так. – Да, совершенно верно, я теперь вспомнила. В последний раз, когда мы встречались, ну, из-за убийства в ффолкс-Мэноре[2]2
  См. «Ход Роджера Мургатройда». – Примеч. автора.


[Закрыть], вы как раз овдовели. И вы говорите, это было десять лет назад? Просто не верится.

– И какие же это были десять лет, э? И война вам, и блиц, и День победы над Германией, и День победы над Японией, а теперь вот этот, так называемый послевоенный мир. Не знаю, как вы, мисс Маунт, но я нахожу, что Лондон изменился до неузнаваемости, и отнюдь не к лучшему. Только сплошь спекулянты, как я погляжу, вышибалы, воротилы черного рынка, автобандиты и шайки по контрабанде нейлона, о которых все время читаешь. А нищие! Нищие прямо здесь, на Пиккадилли! Последние полчаса я прогуливался по Грин-парк, но более не вытерпел! Меня непрерывно допекали чумазые уличные оборвыши, клянча пенни, а затем они обозвали меня «недопесок Гиммлер»… виноват, «недопесок Имле», когда ничего не выклянчили. И сюда я зашел главным образом в поисках тишины и покоя.

– М-м-м, – согласилась романистка. – Должна сказать, это место у меня с вами не ассоциируется.

– Так и есть. Я выглядывал какой-нибудь простой, обычный, всегда-вам-рады кафетерий. Вы же, как погляжу, здесь как у себя дома.

– Так и есть. Я каждый день заглядываю сюда в это время выпить чаю.

Их непринужденную беседу прервала седовласая официантка в белой наколке, выжидательно зависшая над Трабшо.

– Только чаю, мисс. И скажите, чтобы заварили покрепче.

– Обязательно, сэр. Не желаете к чаю хлеба с маслом? Огуречные сандвичи, может быть?

– Большое спасибо, нет. Только чаю.

– Сию минуту, сэр.

Обозрев соседние столики, главным образом оккупированные пухлыми, упитанными и титулованными вдовицами, чьи боа дремотно обвивали шеи, будто столь же пухлые, упитанные, одомашненные лисицы, Трабшо вновь повернулся к Эвадне Маунт.

– Сейчас столько говорят о воздержанности. А здесь никаких признаков оной что-то не видно.

Романистка благосклонно ему улыбнулась.

– Я прекрасно понимаю, что вы имеете в виду, – ответила она голосом, звучание которого обычно было столь зычным, что скажи она всего лишь: «пожалуйста, передайте мне сахарницу», все равно даже через четыре столика головы оборачивались бы к ним. – Война все усложнила. Изменился не только Лондон, изменилась вся страна, да, наверное, и весь мир. Ни хороших манер, ни уважительности, ни почтения. Не то, что в наши дни.

Но ведь знаете, Трабшо, эти чумазые беспризорники, которых вы упомянули, эти маленькие оборвыши с впалыми щеками? Не забывайте, что всего пару лет назад бомбы Люфтваффе выгоняли их из дома, лишали родного крова. Когда они оскорбляют вас, называя «недопесок Имле», это же для них не просто фамилия. Вполне возможно, что наци повинны в смерти их матерей или отцов, или десятка их школьных приятелей. В эти страшные, испытующие времена нам всем, я убеждена, следует быть терпимее обычного.

Трабшо понял ее намек.

– Вы, разумеется, правы. Я просто антисоциальный ворчащий брюзга, закоснелый старый хрыч.

– Чушь! – сказала Эвадна Маунт. – Последний раз я вас видела десять лет назад, и вы ничуточки не постарели, просто поразительно.

– Теперь, когда я пригляделся, то вижу, что и вы нисколько не постарели. И, бьюсь об заклад, если я встречу вас еще через десять лет, вы все равно не постареете ни на йоту. Время-таки просто остановилось, во всяком случае – для вас. Ну, и для меня тоже, если вы так говорите. И, конечно, для Алексы Бэддели. Она тоже вроде бы нисколько не стареет.

– Алекса Бэддели, э? Мое альтер-эго, или мне следует сказать, моя альтер-эгоистка? Да неужели, Трабшо, вы стали одним из моих читателей? Одним, как я люблю выражаться, из счастливого множества?

– Именно так. Правду сказать, с тех самых пор, как мы… э… сотрудничали в мерзком деле Роджера Мургатройда, я прочел все до единого ваши «Ищи убийцу!». Только на той неделе я дочитал последний. Как бишь он называется? «Смерть. Руководство для пользователя». Да, верно. Я докончил его в прошлую… в прошлую среду.

Последовала не такая уж краткая пауза. Эвадна Маунт явно начинала все больше чувствовать, что со стороны старшего инспектора было не слишком-то вежливо упомянуть название ее последнего романа, признаться, что он его читал, и остановиться на этом. Хотя она была склонна к беспардонности в своих отношениях с издателями и читателями, поклонниками и критиками, тем не менее не в ее стиле было первой открывать своего рода переговоры о похвалах. Она заявила бы, что у нее никогда не возникает подобной надобности – тем не менее такая неопределенность Трабшо настолько ее обескуражила, что в конце концов она спросила:

– И это все?

– Что все?

– Все, что вы можете сказать о моей новой книге? Ничего, кроме, что вы дочитали ее в прошлую среду?

– Ну, я…

– Вы не думаете, что вам полагалось бы сказать мне ваше мнение о ней?

Именно в эту секунду Трабшо был подан не просто чай, который он заказал, но и увенчанная глазированной вишней тарталетка, которую он не заказывал. Но прежде чем он успел исправить ошибку официантки, Эвадна Маунт подняла бокал (только теперь он заметил, что она пила двойную дозу розового джина, которому не полагалось бы присутствовать в меню чайной комнаты) и предложила тост:

– За преступления.

Хотя он не привык пить за гнусные деяния, войне с которыми посвятил свою профессиональную жизнь, Трабшо решил, что отказаться было бы с его стороны демонстрацией надутости и отсутствия чувства юмора.

– За преступления, – сказал он, поднимая чашку с чаем.

Он сделал большой глоток и, поскольку официантка уже скрылась, с неожиданной прожорливостью надкусил тарталетку.

– Правду сказать, – продолжал он, – должен признаться, разумеется, это всего лишь, как вы понимаете, мнение одного человека, но, должен признаться, мне не кажется, что ваш новый «Ищи убийцу!» когда-либо станет одной из моих любимых книг.

– Да? – Рысьеглазая романистка впилась в него взглядом коршуна. – Это почему же, могу я спросить?

– Ну-у, все очень умно и прочее, напряжение нарастает очень мило, как всегда, так что, читая, я все больше увлекался, чего, полагаю, вы от меня и хотели.

– Интересно, что вы говорите так, – немедленно перебила она. – Видите ли, согласно моей теории, напряжение, подлинное напряжение, подлинно захватывающий интерес «Ищи убийцу!» – и особенно последних нескольких страниц «Ищи убийцу!» – связаны не столько, скажем, с открытием личности убийцы, или с распутывание руководивших им побуждений, или вообще с чем-либо сочиненным автором, сколько с нарастающим опасением в уме самого читателя, что развязка, после того, как он потратил столько времени и энергии на книгу, может вновь оказаться разочаровывающей. Иными словами, напряжение, которое вы упомянули, порождается не страхом читателя, что сыщик потерпит неудачу – он же знает, что этого никогда не произойдет, – но, что неудачу потерпит автор.

– Но в том-то и дело, – заявил Трабшо, воспользовавшись случаем перебить в свою очередь. Он был необычайно терпим к ней, учитывая, что в конце-то концов она сама искала его мнения, но, хорошо помня ее прежние привычки, прекрасно сознавал, что, позволив ей отклоняться от темы в обычной ее манере, он так никогда и не получит возможности сообщить ей, что, собственно, он думает о ее книге. – Напряжение, говорю я, нарастало очень мило вплоть до эпизода, в котором ваша дама-сыщица Алекса Бэддели не начинает заново рассматривать алиби подозреваемых, и тут возникает вычурная ситуация с пьяным франтом, который имеет обыкновение вдруг выскакивать по ходу действия и… и, ну, откровенно говоря, я утратил интерес. Извините, но вы же спросили.

– И все же это в сущности очень просто, – не отступала Эвадна Маунт.

– Да? Должен сказать, я…

– Вы ведь знаете, что такое проходной трюк, верно?

– Проходной трюк? Да-а, – ответил старший инспектор с некоторым сомнением.

– Ну конечно, знаете. Не могли же вы не видеть хотя бы одну из этих голливудских комедий (они, по-моему, называют их «чокнутыми»), в которых проходной трюк заключается в том, что какой-то франт в цилиндре все время, как вы выразились, выскакивает в самые неподходящие моменты и заплетающимся языком спрашивает героя: «А разве я вас уже не видел где-то еще?» Я права?

– Угу, – сказал он столь же осмотрительно, как и раньше.

– А потому, когда читатель встречает персонаж того же типа в «Смерть. Руководство для пользователя», он думает: ага, комический прием для снятия напряжения, как в фильмах. Но нет, Трабшо, в моей книге франт действительно уже видел героя где-то еще. Где? Да уходящим с места преступления, разумеется. Но так как он в окосении, никто ни малейшего внимания на него не обращает. Кроме Алексы Бэддели, которая настаивает, что пьян он или нет, но он – свидетель, как всякий другой, и, следовательно, его следует выслушать, как всякого другого свидетеля. Мне нравится рассматривать это как вариацию «Человека-невидимки» из рассказа об отце Брауне, знаете ли.

Выслушав ее аргументы с не меньшим терпением, чем они ему втолковывались, Трабшо покачал тяжелой головой:

– Нет-нет, сожалею, мисс Маунт, это не пройдет.

– Не пройдет?

– Не спорю, теперь, когда вы мне ее истолковали, я более или менее уловил вашу идею. Но этого мало.

Эвадна Маунт приготовилась ощетиниться.

– Как так?

– Я к этому времени прочел достаточно «Ищи убийцу!» – главным образом, ваших, должен я сказать, хотя, когда исчерпал их все, то обнаружил, что это вошло в привычку, и даже заглянул в один-два триллера школы «дай в ухо». Джеймс Хедли Чейз, Питер Чейни…

– Приключения Лемми Кошина, хотите вы сказать? Фу, более, чем не мое.

– И не мое. В любом случае, как я сказал, я прочел их достаточно и знаю, что в лучших, в наиболее впечатляющих, не требуется перечитывать фразу, абзац, а то и целую страницу дважды, чтобы понять, к чему клонит автор, как иногда, знаете ли, приходится с классиками. И это вовсе не принижает «Ищи убийцу!», ваши или чьи-нибудь еще. Я только хочу сказать, когда открытия начинают сыпаться одно на другое, впечатление читатель должен получать мгновенно. Они должны хлестать вас по лицу в буквальном смысле слова.

Это как шутка. Если вы не засмеялись сразу, то вообще не засмеетесь ей. Никогда. И вот я подумал: разве не это подразумевается под Безупречным Преступлением, во всяком случае в «Ищи убийцу!»? Не преступление, когда преступник остается неизвестным… то есть, когда убийца остается неизвестным, потому что нынче люди до того кровожадны, что, думается, никакое преступление, кроме убийства, их не удовлетворит. Так вот, не преступление, когда убийца остается неизвестным – конечно, такую книгу вы написать не можете, читатели потребуют деньги обратно, – но преступление, в котором все пригнано безупречно одно к другому, в котором улик не больше и не меньше, чем требуется переварить, и в котором установление личности убийцы оказывается столь же неизбежным, как и неожиданным. Это же не мог быть он, говорите вы себе, и тем не менее это не мог быть кто-то еще. Вот, конечно же, Безупречное Преступление.

Трабшо завершил свои рассуждения почти виновато, словно осознав свою наглость. Подробно рассуждать о жанре «Ищи убийцу!» в назидание самой Вдовствующей Герцогине Криминала! Когда он наконец закурил трубку, выбив пепел в стеклянную пепельницу, которую тут же умыкнула с их столика прежде невидимая официантка, заменив на точно такую же, но девственно чистую, он осторожно покосился на романистку.

Секунду она выглядела ошарашенной. Затем, к его изумлению, взорвалась неудержимым смехом.

Детектив вопросительно наклонил голову.

– Я сказал что-то смешное?

– Нет, – ответила она, когда поуспокоилась настолько, что обрела дар речи. – Вы ничего смешного не сказали, вы сказали нечто честное. Вот что заставило меня захохотать, захохотать так сильно, что, по-моему, у меня лопнул чулок.

Я стала такой знаменитостью, такой звездой, что больше никто не осмеливается быть со мной честным. Мои издатели, мои читатели, мои критики… ну, в большинстве, – уточнила она, не вполне подавив зародыш рявканья, – все твердят мне, что моя последняя книга, то есть любая последняя, чудесна, потрясающа, наилучшая по сей день, хотя мы все знаем, что это пустышка. И даже если рецензии чуточную чуточку не так восторженны, как я привыкла, это не помешает издателям объявить ее на обложке «весьма одобренной». Говорю вам, Трабшо, в этой стране еще не выходила книга, которая не была бы «весьма одобренной». Вот увидите, скоро они примутся рекламировать «весьма одобренную» Библию и «весьма одобренную» телефонную книгу, ха-ха-ха!

Не то чтобы я, – продолжала она, внезапно включая свой «серьезный» голос, – не то чтобы я считала «Смерть. Руководство для пользователя» пустышкой, вы понимаете. Она не принадлежит к моим немногим, моим более чем немногим промашкам. Но вы правы, она чересчур умна для собственной пользы. Ее даже можно назвать «переумной»: звучит это, будто вдвое умнее умного, но на самом деле означает половину от целого.

Так что благодарю вас, Трабшо, – заключила она. – Очень вас благодарю.

– За что вы меня благодарите?

– За то, что вы так откровенны. Откровенны и интересны. Пусть вы еще сравнительный новичок в области «Ищи убийцу!», но вы уже стали подлинным теоретиком.

– Ну, вы знаете, мне не хотелось бы, чтобы вы подумали, будто я не получил от нее огромного удовольствия. Я получил, и огромное, правда, но не такое, как от ваших прошлых.

– Так мило, что вы это сказали. И, право же, вы должны называть меня Эвадной. Мы же старые товарищи и союзники. Или, еще лучше, называйте меня Эви. Отсеките лишнее, э? Вы же так и поступите, так почему не сейчас?

– Эви, – неубедительно сказал Трабшо.

– И могу ли я называть вас… ну, как вас называют ваши друзья?

Детектив пыхнул трубкой.

– Боюсь, их немного осталось. Но если вы про мое имя, так оно Юстес.

– Юстес? Боже, боже, боже, я совершенно не вижу вас Юстесом.

– Вот и я тоже, – буркнул Трабшо. – Но что поделать. Такое имя мне дали, оно значится в моей метрике, и это имя, если я слышу его у себя за спиной на улице, заставляет меня оборачиваться. Чего, откровенно говоря, теперь не случается никогда.

Эвадна Маунт отвела несколько секунд на его созерцание.

– Послушайте, Юстес, – сказала она, сверившись со своими наручными часами, – у вас что-нибудь на этот вечер назначено?

– У меня? – ответил он уныло. – Я редко чем занят по вечерам.

– То есть вы в Лондоне не по какой-то особой причине?

– Я теперь живу в Лондоне. Купил половину двухквартирного дома в Голден-грин.

– Неужели? Расстались с этим коттеджем на Дартмурской пустоши?

– Продал его и переехал шесть-семь лет назад. Понимаете, мне стало совсем одиноко после смерти старины Тобермори. Вы помните моего слепого лабрадора, которого пристрелили на пустоши?

– Конечно, конечно, помню. Так значит, сегодня вы никуда не собираетесь?

– Никуда.

– Так почему бы вам не присоединиться ко мне? Э? Старых времен ради?

– Присоединиться к вам? – повторил он за ней. – Я что-то не понимаю.

Эвадна Маунт ввинтила свою внушительную фигуру в беззащитный маленький стул.

– Так уж вышло, что для меня это особый вечер. Вечером в «Хеймаркете» – в «Королевском театре» в Хеймаркете – дается большое благотворительное гала-представление в пользу «Сирот Ист-Энда». Там будет весь Лондон, – произнесла она, сознательно смакуя клише. – Бобби Хоуз, Джек и Сисели, «Вестерн бразерс», двухтонная Тесси О’Ши и не знаю кто еще, и все вносят свою лепту бесплатно. В конце-то концов, благороднее ничего не придумать. Я – одна из авторов, состряпала коротенькую штучку для поднятия занавеса, мини «Ищи убийцу!», и вы никогда не догадаетесь, кто играет Алексу Бэддели.

– Кто же?

– Еще одна ваша прежняя знакомая. Кора.

– Кора? – повторил озадаченный Трабшо.

– Кора Резерфорд. Не говорите, будто вы ее забыли.

Еще несколько секунд он напрягал мозг. Затем воспоминания так и нахлынули.

– Кора Резерфорд! Ну конечно же! Понимаю. Она тоже была гостьей в ффолкс-Мэноре, ведь так?

– Верно.

– Значит, вы по-прежнему неразлучны?

– Ну, нет… Честно говоря, я почти не виделась с Корой, пока этот спектакль не свел нас снова вместе. Ну, мы иногда устраивали треп в трубку, но вот сверить часы нам как-то все не удавалось. Когда я свободна, она занята, когда она свободна, занята я. Впрочем, вы же знаете присловье: наши лучшие друзья не те, кого мы видим чаще всего, а те, кого мы знаем дольше. В том, что действительно важно, мы все еще товарищи грудь в грудь.

– Угу, – протянул Трабшо, на чей вкус выбор слов романистки был слишком уж ярко плотским. Он задумчиво повторил имя и фамилию: – Кора Резерфорд… Правда, – продолжал он, – я никогда не был любителем фильмов, даже когда Энни была жива. Мы ходили на них вместе, так как ей они нравились, пусть мне и нет. Не могу сказать, что я много слышал о ней в последнее время. Про Кору Резерфорд, имею я в виду. Она не ушла на покой?

– О нет, – сказала Эвадна Маунт. – Кора все еще упорно держится на плаву. Собственно говоря, она позвонила мне на днях, что заполучила роль в совершенно новом фильме. Впрочем, между нами говоря, она воображает себя своего рода отшельницей, которую иногда видят порхающей на Бонд-стрит, будто какой-нибудь экземпляр редчайшего вида экзотических пернатых, – редко наблюдаемая кинозвезда! – Романистка снисходительно посмеялась эксцентричности своей подруги. – Все это довольно нелепо, знаете ли, так как, насколько я слышала, она все так же бывает повсюду. Но если это помогает Коре стареть безболезненно, воображая себя английской Гарбо, кто я такая, чтобы испортить ей это развлечение?

– И вы сказали, что она играет в гала-представлении?

– Она играет Алексу Бэддели в открывающем программу скетче вашей покорной слуги. После чего будут пение, танцы, немножко смеха, немножко слез и эффектнейший финал. Так почему бы вам не пойти как моему гостю?

Трабшо почти согласился. Было очевидно, что последнее время его существование не скрашивали пение, танцы или комичные репризы. Однако он оставался осмотрительным и сдержанным, как положено блюстителю закона, и ему требовалось взвесить все «про» и «контра» для пересмотра своих планов, а особенно непосредственных планов, прежде чем ответить «да» или «нет». Короче говоря, он определенно хотел пойти в театр, но, кроме того, был исполнен решимости удостовериться заранее, нет ли какой-либо вероятности, что после он об этом пожалеет.

– Вопрос в том, – наконец сказал он, почесывая подбородок, который ничуть не зудел, – остались ли в кассе билеты? Судя по вашим словам, это ведь очень знаменательное событие.

– Ни единого билета не достать ни за деньги, ни за красивые глаза. Они были распроданы давным-давно, несмотря на цены, которые за них заломили. Пять гиней место в партере, можете себе представить? Но не беспокойтесь, у меня есть парочка контрамарок, так что все в ажуре.

Теперь Трабшо покосился вниз на свой костюм и галстук. Абсолютно респектабельные костюм и галстук – костюм серый из шерстяной ткани, галстук – одного из реже посещаемых лондонских джентльменских клубов. Но даже он, не habitue[3]3
  завсегдатай (фр.).


[Закрыть] Театроландии, понимал, что вряд ли кто-нибудь среди предполагаемой изысканнейшей публики, членом которой он покушался стать, поинтересуется узнать фамилию его портного.

Романистка поняла, что нагнало серую тучку на его невозмутимое лицо.

– Вы выглядите прекрасно, абсолютно прекрасно! – сказала она громко и ободряюще. – К тому же поглядите-ка на меня, э, а потом скажите, что будете чувствовать себя там не в своей тарелке.

И правда. Она была одета, как, припомнилось ему, и десять лет назад, в бесформенный костюм из твида, который выпячивался в некоторых местах, где выпячивалась она сама; но, кроме того, кое-где он выпячивался и по собственной инициативе. К тому же на скатерти – помятая всеми способами, какими только может быть помята шляпа, и сверх того, – лежала морская синяя треуголка, которая давно уже была ее фирменным знаком в лондонских литературных кругах. Да, Эвадна Маунт действительно не изменилась.

– Ну так, Юстес, – сказала она, – пошли? Начало в половине восьмого, иными словами без четверти восемь, так что у нас в распоряжении на дорогу всего двадцать минут.

Трабшо согласился. Он также настоял на оплате не только своей чашки чая, но и заказа своей спутницы, который, как оказалось, включал не один розовый джин, а два, причем по цене, какой Трабшо не предвидел.

Ничего, подумал он про себя, ссыпая на столик горсть серебра, а его спутница одним неуклюжим движением небрежно разом смахнула стопку зеленых «Пингвинов» в свою вместительную сумку. Вокруг Эвадны Маунт все кипело. Она уже веселыми подбадриваниями покончила с его одиночеством и полуизлечила его от того, что он в редкие минуты интроспекции, а то даже и в поэтические моменты, называл своей «духовной подагрой», и вот, забыв уныние, он вскоре присоединится к элите и будет присутствовать на великолепном гала-представлении. Вполне стоит двенадцати шиллингов и шести пенсов.

– Кстати, – сказал он, выходя с ней из «Ритца», дверь которого распахнул перед ними служитель в ослепительной ливрее, а затем с безупречной корректностью выпроводил их на тротуар, – как называется представление, которое нам предстоит увидеть?

Изо всех сил нахлобучив треуголку на голову, романистка нанесла злобный удар ребром ладони между передним и задним треугольниками.

– «Сбереги для меня последний чемодан», – ответила она. – Да, я знаю, название дурацкое, ведь, боюсь, и представление будет дурацким. За исключением, – добавила она, – моего маленького скетча. Он, заверяю вас, смертельно серьезен.

И в густеющем сумраке пятничного вечера начала апреля под эти загадочные слова они направились к ближайшей остановке автобуса.