Текст книги "Бич Нергала"

Автор книги: Гидеон Эйлат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

Высокий мускулистый атаман разбойников сразу разгадал уловку старейшин. По его приказу их пытали на мельнице, потом на их глазах зарубили большинство жителей деревни и сбросили трупы в реку, а затем еще раз обыскали дома и перебили всех, кто там прятался. Тогда-то и получил маленький подпасок, сводный брат Юйсары, удар копья в бок. Он все видел и обо всем рассказал на другой день, умирая на руках сестры, обагренных бандитской кровью. Шайка все-таки искала женщин за околицей, и один из разбойников наткнулся на подозрительную тропинку на крутом берегу, уводящую в заросли терновника. Он не стал звать товарищей, ужом пролез под кустами в пещеру, и там привыкшие к темноте женщины оглушили его камнями, а затем Юйсары ловко перерезала ему горло – дочери скотовода не раз доводилось забивать баранов.

Дело шло к вечеру, и никто не решился искать запропастившегося мародера. Шайка переночевала в селе, наслаждаясь криками старейшин, которые умирали на смазанных курдючным салом кольях, а утром отправилась на юг, к Бусаре. Женщины слышали, как они уезжают – лошади протопали невдалеке от пещеры, по другому берегу реки.

Юйсары вернулась в село и нашла истекающего кровью сводного брата, мальчик почти сутки пролежал в курятнике, притворяясь мертвым, и он плакал в ее объятьях, понимая, что скоро умрет. А когда она спросила, знает ли он имя разбойничьего предводителя, пастушок кивнул и скорчился от боли. Да, он помнит, как обращались к атаману его подручные, помнит, как сам темноволосый синеглазый силач взывал к небу, прежде чем обрушить топор на голову беззащитного крестьянина: «Кром! Ты слышишь меня, владыка могильных курганов? Это я, твой верный раб, Конан из Киммерии! Прими от меня новую жертву!» И еще мальчик сказал, что перед казнью старейшин Конан достал тугой кошелек и предложил по три золотых за каждую молодую женщину.

Глава 4

Войлочный шатер прекрасно спасал от жары. Даже в летний полдень, когда не то что птицы – слепни хоронились в тени редкой бледной травы, под островерхим кровом царила прохлада; для пущего уюта хозяева шатра, сотник горной гвардии Бен-Саиф и латник Лун регулярно окунали в горшок с водой ивовый веничек и обрызгивали кошмы под ногами. Правда, в шатре все время пахло козьей шерстью, но знатной пленнице это не досаждало. Ей дозволялось свободно ходить по лагерю, но никакая сила не заставила бы ее покинуть эти тонкие стены, ибо в первый же день плена ее чуть не изнасиловали у отхожего места трое здоровенных апийцев. Хвала Митре, вовремя подоспел Бен-Саиф со своим мрачным помощником; после жаркой перебранки апийские скоты отпустили Зивиллу и, обозлено ворча, принялись мастурбировать прямо у нее на глазах. Бен-Саиф молча отвел ее в свой шатер, усадил на ложе из козьих шкур и протянул чашу прокисшего конского молока – излюбленного налитка гирканских кочевников, которым не брезговали и их южные соседи апийцы. Снисходительно кивая, он выслушал ее страстные проклятия и попросил вести себя осмотрительнее, в ответ Зивилла возмущенно фыркнула и обещала последовать его совету – хотя бы для того, чтобы дождаться своего часа и скормить воронам требуху апийских рукоблудов и их агадейских прихлебателей.

В тот вечер Бен-Санф долго и горячо уговаривал Зивиллу помочь ему. Не скупился на обещания и клятвы, а в ответ слышал лишь брезгливые оскорбления. Потом, доведенный до бешенства, сказал, что завтра уедет и оставят ее под охраной апийцев. Зивилла сочла это пустой угрозой – такими пленницами, как она, не разбрасываются. Она расхохоталась сотнику в лицо.

А наутро Бен-Саиф и Лун уехали вместе с бородатым чудовищем Каи-Ханом и меньшей частью орды. Остальные апийцы убрали шатры, погрузили их на телеги и тронулись на восток. Потея больше от страха, чем от жары, Зивилла тряслась на двуколке за спиной коренастого возницы и даже глаз поднять не смела; сколько похотливых окликов услышала она в тот день, сколько раз возница охаживал кнутом мордастых ублюдков – уже и не вспомнить.

На другой вечер в обоз вернулись усталые и довольные горногвардейцы, Бен-Саиф с рукой на перевязи сообщил Зивилле, что ей ничто не грозило – Каи-Хан обещал любому наглецу, который посмеет до нее дотронуться, засунуть в зад гюрзу. А ведь мог бы и утром сказать, тоскливо думала она, глядясь в бронзовое зеркальце и считая серебряные волоски в челке. Три… Четыре… Будь ты проклят, серое отродье Нергала, не получится по-твоему. Рано или поздно ты себе сломаешь шею.

Бен-Саиф долго не ложился спать, все возился со снастями, укрепленными на сбруе его коня, а на бедное животное страшно было смотреть – весь круп в ожогах и ссадинах, правый глаз налит кровью, на холке проплешины. «Ничего, оклемается, главное – ноги целы, – успокоил товарища Лун. И добавил озабоченно: – А гриву надо срезать. Ну ее к Митре, только мешает».

Лежа за войлочной стеной на вонючих козьих шкурах, Зивилла прислушивалась к их негромким голосам и дивилась незнакомым словам. «Ну, что, кренить раструб?» – «Ага… Куда ж ты запалы суешь, так-растак?» – «А что?» – «А то! Это ж „нергалов пот“! А запалы из вурдалачьего волоса! В Кур торопишься? Так туда лучше в приличном виде явиться, а не по частям!» – «Понял, виноват. Вот этот железный диск как навинчивать, по ходу солнца или против?» – «Как хочешь, так и навинчивай. А лучше выкинь к Митре в нужник, у него резьба сорвана. На, вот запасной. Только масло смени и крепящее заклинание обнови».

Через полуовал входа в шатер проникал свет костра, слышалось потрескиванье – ночные бабочки летели на огонь чуть ли не стаями, это их крылышки трещали на угольях. Зивилла представила, как искалеченные насекомые пытаются выбраться из костра, некоторым это удается, и они хоронятся в притоптанной траве, но большинство истлевает в горячей золе.

С войлочной стенки доносился знакомый дробный шорох, там сновала фаланга. Зивилла терпеть не могла этих мерзких бледно-желтых пауков, отравляющих жертву трупным ядом; в другой раз она бы позвала на помощь агадейцев, на худой конец, вышла бы к костру за головешкой, отыскала фалангу, стряхнула на кошму и раздавила бы, но сейчас ее разбирала дикая ненависть к Бен-Саифу, она боялась не сдержаться и сунуть головню в физиономию подлеца. И тогда – смерть. У Каи-Хана большие виды на иноземных военных советников, это ясно. Не иначе, он целит на нехремский престол. Лафатская победа распалила аппетит, а теперь еще и под Бусарой что-то случилось… Его орда на радостях упилась конского молока, но это все же не вино – сильно не захмелеешь. Поэтому они курят дурман-траву, вендийскую коноплю, ее в лагере тьма-тьмущая, да и как иначе, если у апийцев обычай курить перед боем, – это, по их словам, прибавляет отваги. Надо только соорудить прямо на земле «кхитайский вулканчик» – круглый холмик с воронкой посередине, в склон холмика воткнуть бамбуковую палочку так, чтобы конец вышел на дне воронки (у кого нет такой палочки, с успехом пользуется обычной пустотелой костью), продуть ее, а затем насыпать в воронку дурман-травы, поднести огонь и, прижимаясь щекой к земле, раскурить.

Еще и поэтому Зивилла не решалась выйти из татра – в стане сейчас полным-полно отчаянных смельчаков, которым не страшен даже поцелуй гюрзы в задницу.

Агадейские колдуны провозились до глубокой ночи, наконец оставили в покое измученного коня и улеглись в шатре – Лун у входа, Бен-Саиф около Зивиллы. Она дышала ровно – притворялась спящей. Костер догорал, его отсветы падали на безмятежное лицо сотника, и когирянка вдруг подумала, что без шлема, плотно прилегающего к черепу, он довольно красив – волевой подбородок, высокий лоб, нос с горбинкой, а вот губы детские, чуть припухлые, но это нисколько не портит его облик. И – надо же! – ямочка на подбородке. В постели мужчины с такими лицами нежны и предупредительны.

Она подумала о Сонго. Ни разу не занималась с ним любовью, но знала, что он был бы именно таким – нежным, предупредительным. Угадывал бы ее желания. Она помнила, какими глазами он на нее смотрел на том приснопамятном турнире. Отчего же она все время оставляла, его «на потом»? Ведь было у нее с другими… с тем же Ангдольфо из ее свиты, с киммерийцем… Она явственно вспомнила ласки Конана – последнего мужчины, с которым делила постель. «Какую там, к Нергалу, постель! – мысленно усмехнулась она. – Грязную телегу, мокрые плащи. Жив ли ты еще, горе-наемник, незабвенный любовник? А если жив, где тебя демоны носят? Почему не спешишь на выручку? Бен-Саиф сказал, что видел, как ты прятался у разгромленного обоза, но не выдал твое укрытие апийцам. Он даже пощадил моих мальчишек. Он на самом деле хочет, чтобы ты пришел к нему сам, хочет предложить выгодную сделку. Поверь, этот серый пухлогубый демон умеет покупать души. А ты? Умеешь ли ты торговаться?»

У нее вдруг мелькнула сумасшедшая идея – неслышно выбраться из шатра, отвязать коня Луна, вскочить в седло… Тщетно. Умное верховое животное подчинится только своему хозяину, сотник Ияр, любимый прихвостень Каи-Хана, уже испытал крутой врав скакуна на собственной шкуре. Улучив момент, когда агадейцев не было поблизости, он вскочил в седло… и слишком поздно заметил отсутствие привычных стремян. Вернее, стремена были, но они прятались среди всевозможной колдовской утвари ближе к передним ногам коня. Удар пятками по бокам, знакомый любому объезженному скакуну, привел животное в неистовство. Оно взвилось на дыбы, и напрасно Ияр пытался удержаться за повод – в кулаке сработал незаметный бронзовый замочек, и поводья отстегнулись от уздцов. На ржание перепуганного скакуна прибежал рослый, узкоплечий, сутулый Лун; с одного взгляда на Ияра, орущего бессвязные ругательства и растирающего ушибы, ему все стало ясно.

А то, что за этим последовало, даже сейчас, сутки спустя, не укладывалось у Зивиллы в голове. Не говоря ни слова, Лун вошел в шатер и вернулся с маленькой склянкой, откуда вытряхнул на ладонь упитанного богомола. Насекомое неуклюже поднялось на тонкие зеленые ножки, Лун погладил его мизинцем по спинке, что-то прошептал, и впервые Зивилла увидела улыбку на лице меланхоличного агадейца. Лун обвел взглядом небольшую толпу зевак, задержал его на когирянке, которая выглядывала из шатра, и удовлетворенно кивнул. Ияр примолк, озадаченный странным поведением Луна, затем гримаса ярости сменилась презрительной ухмылкой, от которой и следа не осталось в тот же миг, когда Лун впился взором в его зрачки.

Ияр выпрямил спину, вытянул шею, задергал головой, полуприсел и выставил перед грудью согнутые в локтях и запястьях руки; кисти с оттопыренными большими пальцами очень напоминали клешни. Взгляд его – сначала ошеломленный, затем хищный, – метался по толпе, а та затаила дыхание, и у Зивиллы, приподнимавшей полог шатра, холодок пробежал по груди. Лун вытянул руку ладонью вверх; по ней в ужасе металось насекомое, то размахивало передними ножками, то прижимало клешни к выпуклым глазам; в конце концов, оно сорвалось и повисло на большом пальце Луна, бестолково суча задними ножками. Двумя пальцами Лун взял его за кончик крыла и поднес к открытому рту, словно собирался проглотить. Насекомое еще немного потрепыхалось, вися вниз головой, и замерло – похоже, лишилось чувств. Лун закрыл рот, вернул богомола в склянку в посмотрел на Иора. Апиец по-прежнему вел себя странно: дергался всем телом, часто вскидывал голову, подпрыгивал на месте, как будто не знал, что делать при таком скоплении живности – охотиться или защищаться. Внезапно его руки повисая плетьми, колени обмякли, и он рухнул ничком.

Теперь апийские воины обходят стороной и агадейских коней, и их хозяев.

Нет, подумала Зивилла, сбежать на одном из этих скакунов не получится. Жеребец Бен-Саифа изранен, серый мерин Луна тяжело нагружен; если и подчинится, далеко на нем не ускачешь. Угнать коня у апийцев? Люди Кан-Хана стерегут свое добро пуще глаза, вдобавок лагерь обнесен секретами – лучники стреляют во все, что шевелится. И все-таки можно будет попробовать, терять-то нечего. Надо подождать: глядишь, и выпадет шанс.

Во что бы то ни стало добраться до Когира, обо всем рассказать дяде Гегридо, пускай шлет гонцов во все веси, собирает ополчение, покупает солдат у жадного Сеула Выжиги, отправляет людей и оружие в охваченную паникой Бусару, а сам едет в столицу – убеждать царя, чтобы отдал ему в подчинение осиротевшую армию. Надо спасать Нехрем! Токтыгай – не идеальный правитель, но Гегридо связан с ним клятвой вассала. Да и чисто по-человечески можно ли допустить, чтобы твоего повелителя на старости лет превратили в скорпиона или тарантула? Добро бы еще в толстого хомяка… Зивилла усмехнулась, вспоминая громадные щеки Токтыгая, громкую одышку при малейшем шевелении, – престарелый король и впрямь походил на раскормленного грызуна.

Наконец даму Когира сморил тяжелый сон. Она ворочалась на неровном походном ложе, а в четырех десятках шагов от нее, подле своего грязного шатра, спали хмельные апийские воины. Невдалеке паслись их стреноженные кони, а караульщик валялся на траве, раскинув кривые ноги в сапогах, снятых с убитого вехремского обозника; сальная спутанная борода показывала на западный небосклон. В шатре кучей лежали седла, сбруя, оружие и хурджины с едой и награбленным добром.

В трети полета стрелы к юго-западу чернел длинный низкий холм, по нему до самого гребня змеился неглубокий овраг, заросший кустами. Еще с полудня в овраге томились от скуки двое лучников. Ияр обещал к сумеркам прислать смену, но на пирушке у Каи-Хана напрочь запамятовал о них, и после наступления темноты воин похрабрее тайком сбегал в лагерь за кумысом и брагой, а курево у обоих всегда было при себе, и теперь один из них лежал носом в потухшем «вулканчике», а другой ушел охотиться вдоль гребня. Его неимоверно шатало, под ноги то и дело попадались зловредные валуны, однако риск сломать себе шею нисколько не обескураживал ночного стрелка, он обшаривал темный склон остекленевшими глазами, дурашливо подражал птичьему зову и бил навскидку в каждую тень, принимая ее за бегущего кеклика. Он так далеко отошел от своего поста, что не услышал бы, как по оврагу на холм поднимается беглянка, ведя на поводу украденного коня.

Но Зивилла спала, ворочаясь от дурных сновидений и блошиных укусов, и ее родной город Даис, и блистательный Самрак, и богатая Бусара, и все остальные города и села обреченного Нехрема теряли последний шанс на спасение.

* * *

Сонго остановился, прижал ладони к лицу, постоял несколько мгновений, выдавливая из головы черный обморочный туман, а затем растер по щекам холодный пот.

– Все-таки, надо было оставить Паако в деревне.

Конан молча зашагал дальше и вскоре догнал маленький растянувшийся отряд. Охромевшему воину поочередно помогали трое товарищей, другие легкораненые шли сами, Конан и Сонго несли почти все запасы съестного и воды, Сонго в холщовой котомке, киммериец в огромной заплечной корзине с кожаными лямками. В подобных корзинах рабы таскают землю и камни; ее изобретатель в самую последнюю очередь заботился об удобстве носильщика, и Конан мечтал лишь об одном: встретить по дороге хотя бы одного коня. И пустяки, если на коне окажется всадник, – с ним можно будет договориться при посредстве денег или меча.

Киммериец и сам считал, что Паако следовало оставить в разоренной деревне, а еще лучше в пещере, под опекой той грудастой молодки с кетменем, – Конан помнил, как покаянно она смотрела на раненного солдата, и не сомневался, что от ее нежных прикосновений распоротая ягодица зажила бы в считанные недели. Но Паако упросил товарищей взять его с собой, и Конану такая стойкость, такая верность долгу пришлась по душе. Рану хорошенько перевязали; Сонго предлагал зашить ее, но Конан отсоветовал: наверняка загноится, ведь жара, грязь, да и ходьба в придачу, лучше сначала подержать под повязкой личинок мух, пусть выедят всю гниль, а в Бусаре найдем хорошего лекаря, ему и иголку в руки.

Юйсары вызвалась идти с ними, у нее не осталось никого из родни, только жажда мести в девичьем сердце, постаревшем в одночасье. Конан знал, что она умеет обращаться с кривым пастушеским ножом, ей бы еще стрельбе из арбалета научиться, а большего женщине и не надо, копье и меч не для нее. Ему доводилось встречать воительниц, которые сражались мечами, но то были женщины из разбойничьих племен или из семей военной аристократии, к оружию их приучали с малолетства, а Юйсары родилась в доме мирного степного пастуха, умела стряпать, ухаживать за скотиной, выделывать шкуры, вязать, ткать, выращивать злаки и овощи, – но никто и никогда не учил ее фехтовать или метать дротик. Он показал ей кое-какие приемы – бесшумную ходьбу, снятие вражеского часового кожаной удавкой, неуловимый удар стилетом, припрятанным в рукаве, подарил крошечную обоюдоострую пластинку из бронзы – с ее помощью можно избавиться от пут и молниеносным взмахом рассечь недругу сонную артерию; сам он носил добрую дюжину таких пластинок в неприметных карманах на одежде и голенищах, чтобы в любом положении можно было дотянуться до одной из них.

По вечерам на привалах Юйсары с жадностью постигала его науку, но стрельба из арбалета ей упорно не давалась, и это лишний раз убедило Конана, что стрелком надо родиться. Сам киммериец из арбалета попадал в горную куропатку за полтораста шагов; вспоминая свой любимый боссонский дальнобойный лук, доставшийся апийцам вместе с обозом, он раздраженно поджимал губы. Плато, по которому брел десяток путников, вдруг оборвалось. Вниз уходила желто-серая лессовая круча с выходами грязно-бурых пластов доломита и мелкоплитчатого розового песчаника; дно котловины – сплошь бугры и буераки – примыкало к отвесной конической скале, которую справа огибала козья тропка.

– Там человек! – воскликнул Сонго.

– И конь! – Киммериец показал пальцем на менее заметное пятно.

Человек сидел у кучки хвороста, обхватив руками колени и опираясь на них подбородком. На нем был дорогой халат, справа под рукой лежала кривая сабля в сверкающих золотом ножнах и островерхий граненый шлем с перьями тропических птиц. Конь стоял за кустами, виднелась только голова, но блеск изумрудов и рубинов на уздечке давал понять, что сбруя скакуна не уступает роскошью одежде и оружию его владельца.

– Да это же Дазаут! – Сонго окинул взглядом склон под ногами, выбирая путь поудобнее, но Конан удержал его за руку.

– Погоди. – Он снял и опустил на землю неудобную цилиндрическую корзину. – Не нравится мне это.

– Почему? – Сонго недоуменно посмотрел на него, затем пригляделся к Дазауту. Кучка хвороста у ног молодого аристократа наводила на мысль, что он решил развести костер, но потом вспомнил, что не взял огнива. – Похоже, он один.

– Вот это меня и удивляет. – Конан проверил, легко ли выскальзывают из ножен меч и кинжал, затем протянул Сонго арбалет и колчан со стрелами. – Ты когда-нибудь видел его одного? Спущусь, потолкую. Люди пусть отойдут от обрыва, а ты прикрывай меня.

Он опустился на корточки напротив воеводы, по другую сторону неразожженного костра. Дазаут уже давно оторвал голову от колен и следил за ним настороженным взглядом.

– Здравствуй, командир, – произнес Конан. Нехремский этикет требовал более почтительного, даже цветистого приветствия, но Конан и раньше пренебрегал им, а сейчас считал и вовсе неуместным.

Дазаут кивнул, вернее, дернул головой, и не проронил ни слова.

– Ты один? Без свиты?

Опять угрюмый кивок.

– А где армия?

Дазаут мотнул головой вправо.

– В Бусаре? – допытывался Конан. Утвердительное движение головой, затем пожатие плечами.

– Разбита?

– Наголову!

Конан не узнал голоса Дазаута, и его ошеломила злорадная ухмылка.

– Погоди-ка! А ну, рассказывай! Что с Бусарой? Где Токтыгай? Как ты здесь оказался?

Дазаут поднялся на ноги, распахнул халат, подтянул шелковые шаровары, неторопливо почесал между ног и снова сел.

– Ну?! – Конан терял терпение.

– Что значит – ну? – хриплым, низким голосом спросил Дазаут. – Тебе не кажется, что подобное обращение к великому полководцу заслуживает кнута?

– А тебе не кажется, что я сейчас тебе зубы выбью?! – вспылил Конан. – Где твои люди, ты, молокосос? – Он подался вперед, но Дазаут снова ухмыльнулся и примирительно поднял руки.

– Ну-ну, успокойся, доблестный воин. Мы тебя всегда недолюбливали и, сказать по правде, недооценивали. Но теперь все обстоит иначе. Мы тщательно изучили историю твоей жизни и пришли к выводу, что именно такие профессионалы, как ты, необходимы нам… ну, скажем, для достижения определенных целей. Ты обладаешь всеми нужными качествами, как-то: смелостью, опытом, везеньем, организаторскими способностями. Правда, нас несколько смущает эгоизм и неразборчивость в средствах, но, на мой взгляд, это с лихвой компенсируется умом и превосходной интуицией.

Незнакомые киммерийцу слова произносились ровным, будничным тоном, и от этого Конан еще больше оторопел. Разве так должен себя вести полководец, потерявший армию?

– Да проклянет тебя Митра! Ты что, спятил?

От глаз нехремца разбежались веселые морщинки.

– Напротив, мы в здравом уме, а Митра – не то божество, чьего расположения мы боимся лишиться. Правда, малыш? – Последние два слова он произнес, глядя в сторону, а затем снова посмотрел на Конана. – Мы в здравом уме, но нам немного тесно вдвоем и скоро кому-то придется уйти. – Он опять повернул голову влево. – Ну-ну, маленький, успокойся, я вовсе не такая бука. Не бойся, не обижу. Скоро сотрусь, и ты снова будешь кататься на лошадке и махать сабелькой. Может, еще помянешь добрым словом старого Луна, – как ни крути, он тебе позволил увидеть мир глазами взрослого мужчины. Ну, что, хороший мой? Что ты хнычешь? Ах, кушать хочется! Четвертый день без маковой росинки! – Он взглянул на Конана и спросил, уже не сюсюкая: – Слушай, приятель, ты не поможешь развести этот дурацкий костер? Я пришиб кролика, а зажигалку, как назло, оставил у оригинала.

«Свихнулся и бредит», – решил Конан. Он повернулся к обрыву, где стоял Сонго с арбалетом, и дал знак спуститься.

Через час от кролика, случайно угодившего под копыта скакуна, остались только косточки и шкурка. Дазаут, отведавший жаркого и кулеша, блаженно поглаживал живот. Коня напоили, накормили пшеничными лепешками, затем Сонго взялся привести его в порядок, но без скребницы, с одним только гребнем, позаимствованным у Юйсары, особого успеха не добился. Киммериец ковырял в зубах осколком кроличьей кости и хмуро поглядывал на воеводу, пока тот не подошел к нему и не опустился рядом на землю. Он был грязен, глаза запали, щеки ввалились, – однако мало походил на безумца.

– Я тебе настоятельно рекомендую, – сказал он Конану, – внять предложению Бен-Саифа. Хватит валять дурака, Конан, пора остепениться. Поверь, ты скоро не узнаешь этот мир, в нем не останется места для бродяг. Высокий пост, хорошее жалованье, почет и уважение со всех сторон, безмятежная жизнь под сенью законов, мудрее которых не бывало еще ни в одной эпохе. Ну?

– Что – ну? – Конан внимательно прислушивался к бреду – очень хотел узнать, что же случилось с нехремской армией. На прямые вопросы воевода не отвечал, сразу начинал нести ахинею либо дразнить кого-то невидимого, глядя мимо Конана.

– А! Я понял: ты стесняешься. Наверное, зря мы сразу быка за рога, верно, малыш? Говорят, каждый человек имеет свою цену, но не каждый пишет ее у себя на лбу. Мы знаем, киммериец, что ты любишь больше всего. Приключения! Запри тебя в золотую клетку, и ты от тоски сбросишь перья. Хочешь, орел, все приключения мира? Заткнись, малыш, ты его не понимаешь и никогда не понимал. Для тебя это варвар, грубая скотина, ей красная цена – пригоршня золота, ан нет, дурачок, смею заверить, ты плохо разбираешься в людях. Слишком плохо для славного военачальника. Этот парень исходил полмира, крушил черепа колдунам, ломал хребты королям и нигде не застревал надолго. У него всегда зудели ноги и чесались кулаки. Это врожденная черта киммерийцев, но Конан переплюнул всех сородичей. Я слыхал, у него благословение Крома, с ним безуспешно заигрывал Митра, и я подозреваю, что сам Нергал уважает нашего приятеля, хоть и натерпелся от него мелких пакостей.

Конан вдруг обнаружил, что Дазаут перешел на скороговорку. Он сидел неподвижно, как в трансе, смотрел в пустоту, и только губы быстро шевелились.

– Конан, приди к Бен-Саифу. Приди, не пожалеешь. Скоро все кончится, все возьмутся за ум. Никаких бестолковых скитаний. Дом, жена, дети. Захотел повидать свет – изволь заработать на дорогу. Ты не думал, Конан, почему кругом столько бродяг, разбойников, нищих? А ты, малыш? Да ну тебя, при чем тут подлая людская сущность? Все от неорганизованности, от беззакония. Посеешь пшеницу – вытопчут, построишь дом – сожгут, заведешь семью – отнимут и продадут в рабство. На каждого трудолюбивого сотня лодырей, на каждого богатого – тысяча завистливых. Бардак? Бардак. Позволь спросить: а можно ли тут что-нибудь изменить? Позволь ответить: еще как можно! И скоро ты в этом убедишься. Иди к нам, Конан! Опоздаешь – локти будешь кусать. Девчонка – тьфу, ерунда, девчонку и так отпустим, мы с бабами не воюем, да еще неизвестно, захочет ли уйти, есть у нас к ней одно предложеньице… О, гнилые зубы Митры! – Он прижал ладони к вискам. – Сыплюсь! Слишком большое расстояние, вот если бы с пяти шагов, тогда б на всю жизнь хватило, а так – четыре дня, и сыплюсь. Погрешность записи растет в зависимости от расстояния. Все, малыш, больше не буду мучить, стираюсь. Ты уж зла не держи и ничего с собой не делай, ладно? Все образуется. Будь здоров. А ты, Конан, сакруп-товигур… грхаррр…

С уст Дазаута срывались бессвязные звуки, затем его зрачки расширились от неописуемого ужаса, и по котловине разлетелся истошный визг. Конан настолько растерялся, что схватился за меч, когда в руке воеводы сверкнула сабля. Но защищаться киммерийцу не пришлось, Дазаут молниеносно повернул клинок острием к себе и всадил в живот, затем выдернул и нанес новый удар. Сталь застряла в груди, иначе бы он, наверное, через мгновенье убил себя. Трое когирцев навалились на орущего безумца, прижали к земле, а Конан и Сонго осмотрели раны и пришли к неутешительному выводу: сабля пронзила легкое и рассекла печень – Дазаут обрек себя на мучительную смерть. Клинок выдернули, к ранам прижали куски чистого холста, и вскоре несчастный потерял сознание, но еще долго его вопли звучали в ушах у потрясенных людей.

* * *

В летние дни благословенная Шетра утихала за полночь. Человек в черном плаще до пят учел это и проник во дворец после третьей стражи, когда Ибн-Мухур у себя во флигеле – «задней черепашьей ноге» – спал младенчестим сном. Протерев глаза и выслушав доклад встревоженного горногвардейца, ануннак проворчал: «О, Эшеркигаль! За что ты ко мне так немилостива?» и щелкнул пальцами, подзывая слугу с рясой. Прикрыв зеленой парчой солидный волосатый живот, он посмотрел на воина и угрюмо спросил:

– Ну?

– Виноват, господин?

– Высоко забрался этот паршивец?

– Когда меня послали к вам, он был во втором лабиринте четвертого яруса.

Ибн-Мухур присвистнул: в его сети лезла крупная рыба. Четвертый ярус – это уже серьезно, это не просто мускулистые алебардщики и копейщики с периметра. Кстати, что с ними? Он осведомился у гвардейца, тот сокрушенно потупил голову.

– Трое умерщвлены, судьба еще двоих неизвестна – мы блокировали здание. Через периметр он прошел как нож сквозь масло, стража даже не пикнула. На первом и втором ярусах тоже не задержался, видимо, знал, где «сюрпризы» – ни один из них не среагировал. На третьем ярусе начались проблемы, он потерял глаз, но это его, похоже, только раззадорило.

– Четвертый – это серьезно, – сказал Ибн-Мухур вслух. – За Кефом и Магрухом уже послали?

– Так точно, господин. Они уже в пути. Как только злоумышленник проник на третий ярус, мы распечатали секретный приказ и отправили гонцов за преподобными пастырями.

– Надеюсь, они успеют хотя бы к шапочному разбору, – Сонливость выветрилась, но раздражение не спешило последовать ее примеру. Ибн-Мухур был несправедлив к старикам – в число их недостатков копушество не входило. Напротив, он не сомневался, что кто-нибудь из них, а то и оба, явятся в королевские покои раньше него. Это и злило. Ни умыться, ни бороду расчесать. Он натянул шаровары, сунул ноги в туфли с загнутыми носами и в сопровождении горногвардейца отправился на самый верх «черепашьего панциря».

Его опасения сбылись – оба верховных жреца уже хлопотали над своими столами и отвлеклись только для того, чтобы бросить на ануннака ехидные взгляды. Его величество пребывал в мундире тысяцкого горной гвардии – отец, да упокоит Нергал его чистую душу, приучил Абакомо встречать опасность по всей форме. Покушаясь на твою жизнь, недоброжелатель рискует головой и сознает это, а значит, он совершает ПОСТУПОК, а значит, он достоин, чтобы в темницу или на серые равнины его отправил не растрепа в ночном колпаке и тапках на босу ногу, а аккуратный, подтянутый воин.

Поглядев на собственную измятую рясу, Ибн-Мухур сокрушенно вздохнул.

– Принесите напитки, – велел дворецкому Абакомо. – И что-нибудь пожевать. – Он повернулся к преподобному Кефу. – Где он?

– По-прежнему на четвертом ярусе. – Зеленорясый священнослужитель вглядывался в хрустальный магический шар. Явно неудовлетворенный качеством изображения, он произнес два-три заклинания, помолчал несколько мгновений, с отвращением рассматривая шар, потом достал из рукава носовой платок, смочил слюной, провел по хрусталю и многозначительно поднял над головой. На голубом батисте осталось темное пятно.

Абакомо кивнул.

– Возмутительно.

– Ага! Вижу прохвоста! – Глаз седого как лунь верховного пастыря Магруха замер над одной из линзочек, выступающих над поверхностью стола. Магический кристалл Кефа уступал оптике инаннитов в надежности, зато обладал одним неоспоримым достоинством – миниатюрностью. Светопроводящие трубки Магруха пронизывали весь дворец, их линзы занимали львиную долю стола. Хрустальный шар был величиной с конскую голову и шаром назывался лишь по традиции – он действительно был вырезан из горного хрусталя, но для удобства в использовании имел четыре вертикальные грани. Впрочем, сейчас Кеф с завистью косился на своего коллегу, согнувшегося над столом; только из боязни насмешек он не просил разрешения взглянуть.

– Четвертый ярус, третий лабиринт, – бодро сообщил Магрух. – Увяз голубчик!

Дворецкий привел слугу с напитками и кушаньями, Абакомо отпустил обоих, не упрекнув за пыль на магическом кристалле, – с выволочкой можно обождать. Он наполнил кубок сладким вином и потрогал Магруха за плечо. Верховный пастырь в коричневой рясе понял намек, взял кубок и уступил монарху место у линзы. Абакомо лишь на несколько ударов сердца приник к оптике, а затем поднял голову и поманил Ибн-Мухура.