Текст книги "Ноготок судьбы"
Автор книги: Ги де Мопассан
Соавторы: Эмиль Золя,Жорж Санд,Проспер Мериме,Луи Анри Буссенар,Теофиль Готье,Анатоль Франс,Анри де Ренье,Жерар де Нерваль,Клод Фаррер,Шарль Нодье
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 38 страниц)
ОГЮСТ ВИЛЬЕ ДЕ ЛИЛЬ-АДАН
(Полное имя – Филипп Огюст Матиас Вилье де Лиль-Адан; 1838–1889)
Вещий сон
Attende, homo, quid fuisti ante ortum et quod eris usque ad occasum. Profecto fuit quod non eras. Postea, de vili materia factus, in utero matris de sanguine menstruali nutritus, tunica tua fuit pellis secundina. Deinde, in vilissimo panno involutus, progressus es ad hos, – sic indutus et ornatus! Et non memor es quae sit origo tua. Nihil est aliud homo quam sperma foetidum, saccus stercorum, cibus vermium. Scientia, sapientia, ratio, sine Deo sicut nubes transeunt.
Post hominem vermis: post vermem foetor et horror; Sic, in non hominem, vertitur omnis homo.
Cur carnem tuam adornas et impinguas, quam, post paucos dies, vermes devoraturi sunt in sepulchro, animam, vero, tuam non adornas, – quae Deo et Angelis ejus praesentenda est in Coelis!
Préparation au Jugement dernier. [168]168
«Подумай, человек, чем ты был до твоего появления на свет, как тебе жить до кончины. Итак, было время, когда ты не существовал. Затем ты возник из тленной плоти, питаемый кровью в лоне твоей матери, одетый в плаценту. Потом покрытый отвратительной пеленой явился к нам – так разодетый и убранный! И не помнишь о твоем происхождении. Человек не что иное, как семя поганое, мешок отбросов, пища для червей. Без Бога науки, мудрость, разум – всего лишь туман.
После человека – червь! После червя – зловоние и мерзость. Так каждый человек превращается в нечто нечеловеческое.
Зачем же ты одеваешь и украшаешь это тело, которое за несколько дней съедят в могиле черви, и пренебрегаешь своей душой – той, что предстанет в Небесах перед Богом и Ангелами его!»
Святой Бернар «Размышления», т. 2. – Болландисты« Приготовление к последнему Суду» (лат.).
[Закрыть]
Однажды зимним вечером мы собрались в своем кругу любителей поразмышлять на чашку чая у камина в доме одного из наших друзей, барона Ксавье де ла В***. Этот бледный молодой человек в юности перенес тяготы долгой войны в Африке, что ослабило его здоровье и омрачило его душу. В беседе мы коснулись одной из самых загадочных тем: речь шла о природе необыкновенных совпадений, странных и таинственных, которые иногда случаются в жизни.
– Вот одна история, – сказал нам барон, – я никак не буду ее истолковывать. Она достоверна. Может быть, она вас поразит.
Мы закурили и приготовились выслушать его рассказ.
«В 1876 году, во время солнцестояния, той осенью, когда участились случаи погребений, совершаемых без необходимых формальностей и чересчур поспешно, что начало возмущать и тревожить парижских обывателей, около восьми часов вечера, возвращаясь домой после одного из интереснейших спиритических сеансов, я ощутил на себе влияние наследственного сплина, мрачная власть которого расстраивает и сводит на нет все усилия Разума.
Напрасно по предписанию докторов я регулярно принимал настой Авиценны, напрасно я поглощал неимоверное количество железа в виде различных препаратов и, отказываясь от всех наслаждений жизни, как новый Робер д’Арбрисель, [169]169
Авиценна(ок. 980–1037) – арабский врач и ученый, автор знаменитого труда «Канон врачебной науки»; настой Авиценны – настой александрийского листа.
Д’ АрбрисельРобер – отшельник, основатель монашеского ордена; якобы разделял ложе с монахинями, чтобы приучить себя сопротивляться искушению; умер в начале XII века.
[Закрыть]охладил жар моих кипящих страстей до уровня жителей снежных северных стран, ничто не помогало! Взгляните на меня! Для вас очевидно, что я молчалив и угрюм! Но очевидно также, что, несмотря на мой болезненный вид, по натуре своей я крепок, как дуб, если после стольких испытаний еще могу любоваться звездами.
Итак, в этот вечер, войдя в свою комнату и прикуривая сигару от свечи, горевшей у зеркала, я увидел, что был смертельно бледен! Я опустился в просторное старое кресло, обитое гранатовым бархатом, в этом кресле томительные часы моих бесконечных дум протекают быстрее. Приступ меланхолии был тягостен, как болезнь, как долгий обморок! Посчитав, что невозможно разогнать ее туман никакими светскими развлечениями – особенно среди утомительных столичных забот, – я решил попытаться уехать из Парижа куда-нибудь на лоно природы, предаться спорту на открытом воздухе, например охоте, и таким образом развеяться.
Едва мысль начать новую жизнь пришла мне в голову, я сразу вспомнил имя одного старого, давно забытого друга, аббата Мокомба.
– Аббат Мокомб, – произнес я тихо.
Последний раз я видел этого ученого священника в тот день, когда он отправлялся в долгое паломничество в Святую Землю. Уже давно дошла до меня весть о его возвращении. Он жил в скромном церковном домике в маленькой деревне в Нижней Бретани.
Наверное, у Мокомба найдется для меня какая-нибудь комната, тихий угол. Без сомнения, во время своих путешествий он собирал старинные книги, ливанские диковины… На прудах соседних усадеб, конечно, много диких уток… Что может быть лучше!.. И если я желал до начала холодов насладиться прелестью последних дней феерического месяца октября среди багряных холмов, если я хотел успеть полюбоваться сиянием долгих осенних сумерек на лесистых вершинах, я должен был спешить.
Часы пробили девять.
Я встал, стряхнул пепел сигареты. Затем решительно надел шляпу, широкий плащ и перчатки, взял ружье и чемодан, задул свечи и вышел, тщательно заперев на три оборота старинный замок с секретом (предмет моей гордости).
Через три четверти часа я уже ехал в поезде в сторону Бретани, направляясь к маленькой деревушке Сен-Мор, где служил аббат Мокомб; я даже успел отправить с вокзала письмо, поспешно нацарапанное карандашом, в котором извещал моего отца о своем отъезде.
На следующее утро я прибыл в город Р., откуда до деревни Сен-Мор всего несколько верст.
В этот день, желая хорошо выспаться ночью (с тем чтобы уже завтра на рассвете я мог пойти на охоту) и полагая, что послеобеденный отдых может нарушить мой крепкий ночной сон, я решил не засыпать, несмотря на усталость, а навестить кое-кого из своих давних товарищей по учебе.
Выполнив этот долг вежливости и возвратившись часов в пять в „Золотое солнце“, где я остановился, я приказал седлать коня и вскоре уже видел деревню, освещенную лучами заката.
По дороге я старался восстановить в памяти образ священника, у которого хотел погостить несколько дней. Годы, прошедшие со дня нашей последней встречи, путешествия, события, приключившиеся за это время, и привычки одинокой жизни, должно быть, изменили его характер и внешность. Наверное, он уже начал седеть. Но я знал, что беседы ученого аббата имеют благотворную силу, и предвкушал удовольствие вечеров, проведенных с ним.
– Аббат Мокомб, – твердил я вполголоса, – замечательная идея.
Расспрашивая о его доме стариков, пасших стада вдоль придорожных канав, я убедился, что кюре – как истинный проповедник Бога милующего – снискал глубокое уважение своих прихожан, и когда мне показали путь к его дому, расположенному поодаль от скопления бедных домишек и хижин деревни Сен-Мор, я направился в ту сторону.
Наконец, я прибыл на место.
Деревенский вид этого дома – его зеленые ставни, три ступеньки из песчаника, заросли плюща, клематисов и чайных роз, вьющихся, сплетаясь, по стенам до самой крыши, над которой из трубы с флюгером вился дымок, – все навевало мысли об уединении, здоровье, глубоком покое. Сквозь решетчатую изгородь сада, примыкавшего к дому, проглядывали тронутые осенней ржавчиной листья деревьев. В стеклах двух окон верхнего этажа играло заходящее солнце, в простенке была ниша с образом святого. Я молча спешился, привязал лошадь и взялся за дверной молоток, оглядываясь на пройденный путь, расстилавшийся до горизонта.
Так ярко пылал закат над дальними дубравами и вековыми соснами, где последние птицы кружили в вечернем небе, солнце так величественно отражалось в водах пруда, окаймленного тростником, в этой безлюдной местности с ее мирными пейзажами, в час, когда все погружается в тишину, природа была так хороша, что я замер, не опуская поднятый молоток, замер, онемев.
„О ты, странник, не нашедший желанного приюта, – думал я, – ты, тщетно надеявшийся после долгих блужданий в ночной тьме увидеть в лучах рассвета пальмовые рощи и серебристые ручьи Земли Обетованной; ты, такой радостный в начале пути и загрустивший в конце его; ты, чье сердце утомлено скитаниями среди порочных собратьев – взгляни! Здесь ты можешь отдохнуть и помечтать! Здесь еще до наступления смертного часа становятся явью загробные сны. Если ты жаждешь смерти, приди сюда: глядя на небо, ты забудешь землю“.
Я был в том состоянии усталости, когда напряженные нервы отзываются на малейшее возбуждение. Лист упал около меня, я вздрогнул от его легкого шороха. Волшебный облик этого края очаровал меня. Одиноко присел я у двери.
Но скоро вечерняя прохлада вернула меня к действительности. Я быстро встал и снова взялся за молоток, обернувшись к уютному дому.
Но едва лишь я окинул его рассеянным взором, как невольно отпрянул, спрашивая себя, не стал ли я жертвой галлюцинации.
Тот ли это дом, который я только что разглядывал? Какую дряхлость выдавали теперь трещины, избороздившие стены, покрытые увядшими листьями! Сейчас это здание имело необычный вид: стекла, озаренные багровым вечерним солнцем, вспыхнули ярким огнем; три ступени гостеприимного крыльца приглашали войти, но внимательно вглядевшись в их плиты, я заметил, что они были недавно обтесаны, на них еще оставались следы от выбитых букв, и понял, что они взяты с соседнего кладбища, черные кресты которого я только что увидел неподалеку, всего лишь в сотне шагов отсюда.
И дом показался мне настолько изменившимся, что меня охватил невольный озноб, и отзвуки глухого удара молотка, выроненного мной в смятении, раздались внутри этого жилища, как эхо погребального звона.
Эти видения, имея скорее психическую, чем физическую природу, быстро исчезают. Я не сомневался, что они были следствием помрачнения рассудка, о котором уже говорил. Спеша увидеть лица людей и позабыть этот мираж, я повернул ручку двери и вошел в дом, не задерживаясь долее.
Дверь, приводимая в движение тяжестью гири, сама закрылась за мной.
Я очутился в длинном коридоре, в конце его была лестница, по которой спускалась, держа в руке свечу, престарелая служанка кюре, добродушная Нанон.
– Господин Ксавье! – радостно воскликнула она, узнавая меня.
– Здравствуй, моя добрая Нанон! – отвечал я, поспешно отдав ей чемодан и ружье.
(Плащ я забыл в моей комнате в „Золотом солнце“.)
Я поднялся по лестнице и минуту спустя крепко обнял моего старого друга.
После бурной радости первых расспросов нахлынула грусть о прошедших временах, взволнованные встречей, мы с аббатом замолкли, не в силах говорить. Нанон принесла лампу и позвала нас ужинать.
– Мой дорогой Мокомб, – сказал я, взяв его под руку и спускаясь рядом с ним по лестнице, – одна из вечных ценностей – это дружба, основанная на духовной близости, такая дружба связывает нас с вами.
– Христианские души объединяет божественное родство, – согласился он. – Есть в мире верования, основанные не на разуме, исповедующие их готовы отдать свою кровь, свое счастье, нарушить свой долг. Это фанатики! – заключил он, усмехнувшись. – Мы же должны выбрать самое здравое вероучение, раз мы свободны и вера наша заключена в нас самих.
– По-моему, – заметил я, – даже тот факт, что два плюс два равно четырем, уже таит в себе загадку для нас.
Мы прошли в столовую. Во время ужина аббат, мягко упрекнув меня за то, что я так надолго позабыл его, рассказывал мне о деревенском житье. Он говорил об этом крае, припомнил два-три анекдота о владельцах здешних поместий, рассказал о собственных охотничьих подвигах и рыбацких удачах, словом, был очаровательно любезен и оживлен.
Проворная Нанон услужливо хлопотала вокруг нас, и крылья ее огромного чепца трепетали.
Когда за кофе я скрутил себе сигарету, Мокомб, в прошлом драгунский офицер, последовал моему примеру; наслаждаясь первыми затяжками, мы умолкли, и я внимательнее взглянул на моего хозяина.
Аббату было лет сорок пять, он был высок ростом. Длинные седеющие волосы вьющимися прядями обрамляли его худое мужественное лицо. Глаза сияли верой и разумом. Черты лица были правильны и суровы, стройное тело не согнулось под бременем прожитых лет: он с достоинством носил свою сутану. Приятным грудным голосом произносил он слова, исполненные мудрости и смирения. Мне стало ясно, что здоровье у него крепкое: время почти не коснулось его.
Он пригласил меня в свою маленькую гостиную, служившую ему и библиотекой.
Дорожное недосыпание вызывает озноб: вечерний холод – предвестник зимы – пронизывал меня до костей. Вот почему я почувствовал себя намного уютнее, когда жар сухих виноградных лоз, пылавших между двумя-тремя поленьями, согрел мне колени.
Мы уселись поудобнее в темных кожаных креслах, поставив ноги на каминную решетку, и как-то сама собой беседа зашла о Боге.
Усталый, я только слушал, не говоря ни слова в ответ.
– В заключение добавлю, – сказал Мокомб, вставая, – мы живем для того, чтобы доказать – нашими делами, нашими помыслами, нашими речами и нашей борьбой с Природой – доказать, что мы стоим той жертвы…
И он закончил, цитируя Жозефа де Местра: [170]170
МестрЖозеф де (1753–1821) – граф, французский политический деятель, философ, исповедовавший религиозный провиденциализм, автор «Санкт-Петербургских вечеров», в которых описаны его мечты о новом Иерусалиме, о всемирном христианском Граде.
[Закрыть]
– Между Человеком и Богом стоит только Гордыня.
– И тем не менее, – сказал я ему, – мы, балованные дети этой Природы, удостоены чести жить в век света.
– Предпочтем лучше Вечный свет, – ответил он, улыбаясь.
Со свечами в руках мы поднялись по лестнице.
Длинный коридор, проходивший над коридором нижнего этажа, отделял комнату, предназначенную для меня, от комнаты моего хозяина. Он непременно сам хотел помочь мне расположиться. Мы вошли ко мне, аббат удостоверился, что я ни в чем не нуждаюсь, и когда, стоя рядом, мы, прощаясь, пожали друг другу руки, я увидел в отблеске свечи его лицо. Тут я содрогнулся!
Не мертвец ли стоял здесь, у кровати? Неужели этим лицом я любовался за ужином?! Если я и узнавал его смутно, мне все же казалось, что сейчас я его вижу впервые. У меня мелькнула мысль, что внезапное изменение облика аббата похоже на недавно испугавшее меня странное превращение его дома, это все объясняло.
Я смотрел на это строгое мертвенно-бледное лицо с опущенными веками. Забыл ли он о моем присутствии? Молился ли он? Что нашло на него? Торжественная тайна так внезапно окутала его фигуру, что я зажмурился. Когда через секунду я снова открыл глаза, мой добрый аббат был все еще здесь, но теперь я его узнавал. Слава Богу! Его дружеская улыбка рассеяла мою тревогу. Наваждение промелькнуло быстро, я не успел вымолвить ни слова. Это снова был мираж – что-то вроде галлюцинации.
Мокомб пожелал мне спокойной ночи и покинул меня.
Оставшись один, я подумал: „Глубокий сон – вот что мне нужно“.
И тотчас мне пришла мысль о Смерти; я обратился душой к Богу и лег в постель.
Крайняя усталость имеет одну особенность – сон не приходит сразу. Каждый охотник это испытал, все это знают.
Мне надо было поскорее крепко заснуть. Я решил хорошенько выспаться этой ночью. Но через десять минут я заметил, что мое нервное возбуждение никак не проходило. Я слышал тиканье часов, потрескивание дерева и стен. Без сомненья, это были часы покойников. [171]171
Часы покойников– маленькие насекомые, которые грызут дерево в доме и издают звуки, напоминающие тиканье часов.
[Закрыть]Всякий еле уловимый ночной звук отзывался во всем моем существе ударом тока.
В саду черные ветви шелестели на ветру. Поминутно стебли плюща ударяли в окно. Мой слух так обострился, как это бывает у людей, умирающих от голода.
„Это потому, – думал я, – что я выпил две чашки кофе“.
И, облокотившись на подушку, я стал безотрывно вглядываться в пламя свечи, горевшей на столе около меня. Я не мигая смотрел на нее сквозь ресницы с тем напряженным вниманием, которое придает взгляду полное отрешение от всех мыслей.
Маленькая кропильница из расписного фарфора с самшитовой ручкой висела у моего изголовья. Я смочил себе веки святой водой, чтобы освежить их, потом задул свечу и прикрыл глаза. Меня клонило ко сну, лихорадка утихала.
Я засыпал.
Вдруг меня разбудили три настойчивых резких удара в дверь.
– Что это? – спросил я, встрепенувшись.
Тут я понял, что давно уже спал. Я не помнил, где нахожусь, и был уверен, что я в Париже. Иногда глубокий сон бывает причиной такой краткой потери памяти. Я сладко потягивался, сразу забыв, что меня разбудили, не сознавая, что творится вокруг.
„Кажется, стучали в дверь? Кто это может быть?“ – внезапно мелькнуло у меня в голове.
При этом вопросе я смутно и неясно начал понимать, что я не в Париже, а в Бретани, в доме священника, в гостях у аббата Мокомба.
Я быстро выбежал на середину комнаты.
Первое, что я увидел, как только ступил босыми ногами на холодный пол, был яркий свет. Полная луна сияла над церковью напротив окна, сквозь белые шторы ее безжизненный бледный луч косо ложился на паркет.
Время было около полуночи.
Самые бредовые мысли приходили мне в голову. Что случилось? Это была необыкновенная ночь.
Когда я подошел к двери, пятно света, блеснувшего из отверстия замка, пробежало по моей руке.
За дверью кто-то был, действительно кто-то стучал.
Однако в двух шагах от двери я остановился.
Мне показался странным красноватый блик на моем рукаве. Этот холодный кровавый огонек не освещал. И почему под дверью не было видно полосы света из коридора? Признаться, блестевшая в темноте замочная скважина напоминала мне фосфорический глаз совы!
В эту минуту ночной ветер донес снаружи звон – церковные часы пробили полночь.
– Кто там? – спросил я тихо.
Свечение исчезло, я только сделал шаг вперед… Как дверь распахнулась – широко, медленно, тихо…
Передо мной в коридоре возник черный силуэт священника, на голове у него была треугольная шляпа. Луна освещала всю его фигуру, кроме лица: я видел только блеск его глаз, смотревших на меня пристально и значительно.
Дыхание иного мира окутывало этого гостя, при виде его сердце мое сжалось. Я оцепенел от испуга и молча разглядывал зловещего посетителя.
Вдруг священник медленно простер ко мне руку. Он хотел вручить мне что-то тяжелое и бесформенное. Это был плащ. Широкий черный дорожный плащ. Он протягивал мне его, как бы даря!..
Я закрыл глаза, чтобы не видеть этого. О! Я не хотел этого видеть! Но ночная птица пролетела между нами с резким криком, и взмах ее крыльев, коснувшись моих век, заставил меня снова открыть их. Я слышал, как она порхает по комнате.
Тогда, захрипев от ужаса – закричать у меня не было сил, я судорожно вытянутыми руками захлопнул дверь и быстро повернул ключ; я чувствовал, как волосы шевелятся у меня на голове, и не мог двинуться с места.
Поразительно, но мне казалось, что все произошло совсем бесшумно.
Я больше не мог этого вынести… и проснулся. Я сидел в постели, вытянув руки перед собой; тело мое было холодно, как лед, лоб покрывала испарина, сердце сильно и глухо стучало в груди.
„Ах! – подумал я. – Какой жуткий сон!“
Однако непреодолимая тревога не покидала меня. Не сразу я осмелился протянуть руку за спичками: я боялся ощутить в темноте пожатие холодной руки.
Когда я нашарил спички, звук коробка, задевшего о железный подсвечник, заставил меня вздрогнуть. Я снова зажег свечу.
Сразу я почувствовал облегчение; свет, этот дивный поток лучей, рассеивает мрак и стирает из памяти кошмары.
Я решил выпить стакан холодной воды, чтобы совсем прийти в себя, и встал с постели.
Проходя мимо окна, я заметил, что луна была точь-в-точь такая, как в моем сне, а ведь я накануне не видел ее; подойдя к двери со свечой в руке и осмотрев замок, я убедился, что ключ повернут на один оборот, хотя я не запирал дверь на ночь.
Сделав эти открытия, я огляделся вокруг. Все это начинало казаться мне очень странным. Я снова лег и, откинувшись на подушки, стал размышлять и доказывать себе, что, очевидно, у меня был приступ сомнамбулизма, но верил в это все меньше и меньше. Усталость накрыла меня, как волна, убаюкала мои мрачные мысли, и я неожиданно быстро заснул, несмотря на мою тревогу.
Когда я проснулся, солнце весело озаряло комнату.
Утро было безоблачным. На моих часах, висевших у изголовья, было десять. Что же может ободрить нас лучше, чем свет дня, чем сияющее солнце? Особенно, когда за порогом нас встречает край, где свежий благоуханный ветер веет среди деревьев, зарослей колючего кустарника, крутых склонов, поросших цветами и влажных от утренней росы.
Я поспешно оделся, забыв о мрачном происшествии этой ночи.
Прохладная вода вернула мне бодрость, я спустился вниз.
Аббат Мокомб был в столовой, он сидел перед столом, уже накрытым скатертью, и читал газету, поджидая меня.
Мы поздоровались.
– Хорошо ли вы спали ночью, мой дорогой Ксавье? – спросил он меня.
– Отлично, – отвечал я рассеянно (по привычке и совершенно не обращая внимания на то, что говорю).
Я чувствовал, что у меня разыгрался аппетит. Нанон принесла нам завтрак.
Наш разговор за едой был одновременно задушевным и веселым: только человек, который ведет святую жизнь, знает, что такое радость, и умеет сообщить ее ближнему.
Вдруг я вспомнил мой сон.
– Ах! – вскричал я. – Мой дорогой аббат, этой ночью я видел необыкновенный сон, и такой странный – не могу вам передать! Как бы сказать… захватывающий? удивительный? страшный? Судите сами! Вот послушайте!
И, не переставая чистить яблоко, я начал ему описывать во всех деталях страшное сновидение, от которого я просыпался ночью.
В ту минуту, когда речь дошла до жеста священника, предлагавшего мне плащ, еще до того, как я успел заговорить об этом, дверь столовой раскрылась. Нанон вошла в комнату в позолоте солнечного луча и с бесцеремонностью, свойственной прислуге кюре, перебив меня на самом интересном месте, протянула мне сложенный лист.
– Вот письмо с пометкой „очень срочно“, его только что принесли для господина.
– Письмо! Так скоро! – воскликнул я, прерывая мою историю. – Это от отца. Что случилось? Дорогой аббат, вы, конечно, позволите мне сразу его прочесть?
– Разумеется! – сказал аббат Мокомб, теряя нить моего рассказа и невольно разделяя мой интерес к письму. – Разумеется!
Я распечатал его.
Так неожиданное вторжение Нанон помешало закончить мой рассказ.
– Милый хозяин, мне очень жаль, но я вынужден сегодня же вас покинуть, – сказал я.
– Почему? – спросил аббат, опуская чашку.
– Отец пишет, что мне надо срочно вернуться из-за одного дела, из-за очень важного судебного процесса. Я думал, что он состоится не раньше декабря, но отец сообщает, что дело будет заслушано через две недели, и поскольку лишь я могу подготовить документы, которые помогут нам выиграть эту тяжбу, я должен уехать!.. Ах, какая досада!
– В самом деле, это обидно! – сказал аббат. – Как это обидно! По крайней мере, обещайте мне, что когда вы закончите свои дела… Великое дело – спасение души: я надеялся по мере сил способствовать вашему – и вот вы уезжаете! Я было подумал, что сам Господь направил вас ко мне…
– Мой дорогой аббат, – воскликнул я, – свое ружье я оставляю у вас. Недельки через три я вернусь и уж на этот раз погощу у вас подольше, если вам будет угодно.
– Что ж, отправляйтесь с миром! – сказал аббат.
– Дело в том, что речь идет почти обо всем моем добре, – сказал я тихо.
– Добро – это Бог! – просто ответил Мокомб.
– А чем же я буду жить завтра, если?..
– Завтра нас не будет, – отвечал он.
Вскоре мы встали из-за стола, немного примирившись с таким поворотом событий благодаря моему твердому обещанию вернуться.
Мы вышли пройтись по саду, осмотреть окрестности дома священника.
Весь день аббат охотно знакомил меня с нехитрыми сельскими достопримечательностями. Потом он был занят церковной службой, а я в одиночестве бродил по округе, с наслаждением вдыхая свежий бодрящий воздух. По возвращении Мокомб немного рассказал мне о своем путешествии в Палестину; так мы провели время до заката дня.
Настал вечер. После скромного ужина я сказал аббату:
– Друг мой, поезд отходит ровно в девять. Отсюда до Р. добрых полтора часа пути. Полчаса мне нужно на то, чтобы отвести на постоялый двор лошадь и рассчитаться; итого два часа. Сейчас семь – я вас покидаю.
– Я провожу вас немного, – сказал священник, – эта прогулка будет мне полезна.
– Кстати, – озабоченно произнес я, – вот адрес моего отца (у него я живу в Париже) на случай, если вам вздумается написать мне.
Нанон взяла визитную карточку и сунула ее за зеркало.
Три минуты спустя мы с аббатом вышли из дома и отправились в путь по большой дороге. Я вел лошадь под уздцы.
Мы уже еле различали друг друга в темноте.
Через пять минут после того, как мы вышли, пронизывающая изморось – мелкий дождь, колючий и холодный, принесенный сильным порывом ветра, брызнул на лицо и руки.
Я резко остановился.
– Дорогой друг, – сказал я аббату, – я решительно не могу на это согласиться, нет! Ваше здоровье мне дорого, а этот ледяной дождь очень опасен. Возвращайтесь! Вы можете сильно промокнуть, возвращайтесь, прошу вас!
Аббат, вспомнив о своих прихожанах, быстро поддался на мои уговоры.
– Я рассчитываю на ваше обещание, милый друг, – сказал он.
И когда я протянул ему руку, добавил:
– Постойте! Вам еще долго ехать, а этот дождь и в самом деле ледяной!
Он чуть вздрогнул. Мы стояли, внимательно вглядываясь друг другу в лицо, как путники в минуту расставанья.
В этот миг из-за елей на холме выглянула луна, освещая долины и леса до горизонта. Она сразу облила нас своим тусклым холодным светом, своим мертвенным бледным сиянием. Наши две тени и тень лошади, странно увеличенные, легли на дорогу. Издали, с той стороны, где высились старые каменные распятия – заброшенные кресты, которые встречаются в этом уголке Бретани, из зарослей, где на ветвях расселись зловещие птицы, словно прилетевшие сюда из Мертвого леса, донесся громкий стон, это был пронзительный и тревожный звук рожка. Сова, чьи фосфорические глаза горели в ветвях вечнозеленого дуба, взлетела и с криком пронеслась между нами, ее голос слился с этим унылым напевом.
– Так вот, – продолжал аббат, – я через минуту буду дома, возьмите-ка у меня этот плащ, возьмите его! Я очень вас прошу, очень!
Я никогда не забуду, как он произнес эти слова.
– Вы пришлете мне его со слугой из гостиницы, он каждый день бывает в деревне… Пожалуйста! – добавил он.
Говоря это, аббат протягивал мне свой черный плащ. Тень от широкой треугольной шляпы падала ему на лицо, и я видел только его глаза, смотревшие на меня пристально и значительно!
У меня больше не было сил глядеть, я опустил веки, а он тем временем накинул плащ мне на плечи и застегнул его с нежностью и заботой. Не дожидаясь моих возражений, он поспешно направился к дому и исчез за поворотом пути.
Усилием воли – почти машинально – я вскочил на лошадь, но не тронулся с места.
Теперь я был один на дороге. Я слышал тысячи голосов природы. Подняв глаза, я смотрел на бескрайнее серебристое небо, по которому, скрывая луну, летели причудливо меняющиеся серые облака – безлюдный край простирался вокруг. Я прямо и уверенно сидел на лошади, хотя, наверное, был бледен, как полотно.
„Спокойно, – сказал я себе. – У меня жар и на меня влияет луна. Вот и все“.
Я хотел пожать плечами, но какая-то неведомая тяжесть сковала меня.
И вот из-за горизонта, из чащи темных лесов появилась стая черных орланов и, шумя крыльями, пролетела у меня над головой с пугающими отрывистыми криками. Они опустились на колокольню и на крышу дома священника, ветер доносил до меня издали их скорбные голоса. Честное слово, я испугался! Почему? Кто сможет мне когда-нибудь это объяснить? Я бывал в перестрелке, не раз мне приходилось скрещивать свою шпагу со шпагой врага, быть может, мои нервы покрепче, чем у самых хладнокровных и невозмутимых людей; тем не менее, со смущением это признаю, здесь я испугался – и не на шутку. В душе я даже немного уважаю себя за это: не каждому дано почувствовать весь ужас таких явлений.
В молчании я пришпорил до крови моего бедного коня, закрыв глаза, бросив поводья и судорожно вцепившись в гриву, в развевающемся по ветру плаще, я помчался бешеным галопом; конь летел стрелой; низко пригнувшись, я хрипло дышал ему в ухо, и я уверен, он тоже проникся суеверным страхом, от которого меня поневоле била дрожь. Таким образом я доскакал быстрее чем за полчаса. Когда копыта застучали по пригородной мостовой, я выпрямился и вздохнул с облегчением!
Наконец-то! Я видел дома, освещенные лавки, лица людей за окнами! Видел прохожих! Я вырвался из края страшных призраков!
В гостинице я сел у жаркого очага. Голоса извозчиков звучали для меня, как райская музыка. Я ускользнул от Смерти. Сквозь пальцы рук я смотрел на огонь. После стаканчика рома я понемногу приходил в себя, чувствовал, что возвращаюсь к реальной жизни.
Скажу честно, мне было немного стыдно за свое паническое бегство.
Вот почему я так спокойно выполнил просьбу аббата Мокомба! С какой скептической улыбкой я взглянул на плащ, передавая его хозяину гостиницы! Наваждение рассеялось. Я охотно готов был стать, говоря словами Рабле, „веселым малым“.
Этот пресловутый плащ мне теперь не казался необыкновенным или особенным, разве что был он совсем изношен и даже любовно зашит, починен и заплатан. Конечно, безграничное милосердие аббата побуждало его раздавать свои деньги бедным, и он не мог позволить себе приобрести новый плащ: по крайней мере, так я это объяснял.
– Как раз кстати! – сказал хозяин. – Мой слуга сейчас отправляется в деревню, он уже уходит, еще до десяти часов вечера он занесет по пути плащ господину Мокомбу.
Час спустя я удобно расположился в вагоне, завернувшись в мой вновь обретенный плащ, я покуривал хорошую сигару и, слыша свист локомотива, говорил себе: „Право, этот звук приятнее, чем крики совы“.
По правде говоря, я немного жалел, что обещал вернуться.
В конце концов я сладко задремал, позабыв о том, что я уже считал ничего не значащим совпадением.
Шесть дней я вынужден был провести в Шартре, чтобы собрать документы, благодаря которым впоследствии дело было решено в нашу пользу.
Наконец, я вернулся в Париж вечером на седьмой день после моего отъезда от аббата; я был измучен судейским крючкотворством, писаниной и моей вечной спутницей – хандрой.
Я приехал с вокзала прямо к себе домой часов в девять. Поднявшись наверх, я нашел отца в гостиной. Он сидел у столика, освещенного лампой. В руках у него было распечатанное письмо.
Едва поздоровавшись, он сказал:
– Я уверен, ты не знаешь печальной новости, которая содержится в этом письме. Наш добрый старый друг аббат Мокомб умер вскоре после твоего отъезда.
Я был поражен этим известием.
– Как?! – вскричал я.
– Да, скончался от лихорадки, позавчера около полуночи, через три дня после того, как ты уехал; он простудился на дороге. Это письмо от старушки Нанон. Бедняжка совсем потеряла голову, она дважды повторяет одну и ту же фразу… многозначительную… речь идет о каком-то плаще… Вот, прочти сам!
Он протянул мне письмо, извещавшее о смерти святого отца, и я прочел эти бесхитростные строки:
„Последние слова его были о том, что он счастлив отойти в мир иной, укрытый плащом, привезенным из паломничества в Святую Землю, и быть похороненным в этом плаще, ткань которого прикасалась к Гробу Господню“.»
© Перевод Л. Соловьевой
