Текст книги "Ноготок судьбы"

Автор книги: Ги де Мопассан

Соавторы: Эмиль Золя,Жорж Санд,Проспер Мериме,Луи Анри Буссенар,Теофиль Готье,Анатоль Франс,Анри де Ренье,Жерар де Нерваль,Клод Фаррер,Шарль Нодье
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 38 страниц)

II
Видение

Пробило двенадцать ударов, но никакого видения не появлялось. Я встал, решив, что уже застрахован от духов. Я кончил ужин, а проделав двенадцать верст верхом, я стал чувствовать потребность во сне, когда замковые часы, отличавшиеся прекрасным медленным и звонким боем, снова начали бить четыре четверти и двенадцать часов с внушительной медлительностью.

Признаюсь, я почувствовал некоторое смущение при этом своеобразном возвращении волшебного часа, который я считал уже истекшим. В самом деле, до сих пор я вел себя с чисто философской твердостью! Но для того, чтобы быть безусловно преданным учеником разума, я был еще слишком молод и наделен слишком пылким воображением, так как в детстве воспитывался матерью, твердо верившей во все легенды, которыми она меня убаюкивала и над которыми я не всегда смеялся.

Я почувствовал какое-то невыразимое беспокойство, и так как я стыдился его, то, чтобы отделаться от него, я стал поспешно раздеваться. Часы перестали бить; я был уже в постели и хотел задуть свечу, как вдруг стали бить еще новые часы в деревне; они тоже били четыре четверти и двенадцать часов, но таким глухим тоном, с такой убийственной медленностью, что я стал выказывать серьезные признаки нетерпения. Так как часы, подобно замковым, обладали двойным боем, то, казалось, они никогда не кончат его.

Мне чудилось даже какое-то время, что бой часов продолжается, и я насчитал уже тридцать семь часов. Но это была чистая игра воображения, в чем я убедился, открыв окно. Глубочайшая тишина царила в замке и в его окрестностях. Небо заволоклось облаками; не было видно ни единой звезды; воздух был тяжел, и я видел, как ночные бабочки сновали в луче света, который бросала моя свеча за пределы замка. Их беспокойство было признаком надвигающейся грозы. Так как я всегда любил грозу, мне захотелось подышать в ожидании ее. Короткие вздохи ветерка приносили мне аромат цветов из сада. Соловей пропел еще раз и смолк, отыскивая себе убежище. Я позабыл мое глупое волнение, наслаждаясь созерцанием реального мира.

Моя комната выходила на обширный парадный двор, окруженный прекрасными строениями, легкие очертания которых выделялись бледно-голубым цветом на черном небе при вспышках первых молний.

Но поднялся ветер и прогнал меня от окна, с которого он чуть не унес занавеси. Я закрыл окно и прежде, чем снова улечься, мне захотелось бросить вызов привидениям и удовлетворить желание Зефирины, добросовестно выполнив то, что я считал обрядом заклинания, Я навел порядок на столе, убрал с него остатки моего ужина, затем расставил графины вокруг корзинки. Я не трогал соли и, желая отомстить себе за свою трусость, доведя собственное воображение до высшей степени раздражения, я поставил три стула вокруг стола, а на столе напротив каждого кресла поставил по канделябру.

После этого я погасил все и спокойно заснул, не позабыв сравнить себя с сэром Епперандом, о приключениях которого в страшном Арденнском замке моя мать мне часто певала.

Надо думать, что мой первый сон был очень глубок, так как я не знал, как прошла гроза; во всяком случае, не она разбудила меня; я проснулся от какого-то звона стаканов на столе, который я услышал сперва как бы сквозь сон, а затем продолжал слышать уже наяву. Я раскрыл глаза и… пусть мне верит, кто хочет, но я был свидетелем столь удивительных вещей, что, спустя двадцать лет, малейшие подробности их сохранились в моей памяти столь же ясно, как я их помнил на другой день.

В моей комнате был свет, хотя я совсем не видел зажженных свечей. Свет этот походил скорее на бледное зеленое сияние, исходившее из камина. Этот слабый свет позволил мне различить не отчетливо, но с несомненной ясностью трех особ или, скорее, три фигуры, сидевшие в креслах, поставленных мною вокруг стола: одно направо, другое налево, третье посередине, против камина. Фигуры эти сидели ко мне спиной.

По мере того, как мой взгляд привыкал к этому свету, я узнавал в трех тенях женщин, одетых или, скорее, закутанных в зеленые ткани, облекавшие их настолько свободно, что временами они казались мне облаками. Ткани эти совсем скрывали их фигуры и руки. Я не могу сказать, что они делали, так как я не мог уловить ни одного из их движений; однако звон графинов продолжался, как будто они ударяли ими о фарфоровую корзинку, соблюдая известный такт.

Спустя несколько минут, в течение которых, сознаюсь, я предавался сильнейшему ужасу, я стал думать, что я жертва мистификации, и решительно соскочил с постели, чтобы напугать тех, кто хотел испугать меня, как вдруг, вспомнив, что в этом доме я мог иметь дело только с порядочными женщинами, быть может, со знатными дамами, делавшими мне честь своей шуткой, я задернул занавеси своей постели и стал поспешно одеваться.

Когда я оделся, то раздвинул занавеси с целью выждать момент, чтобы напугать этих насмешливых особ, крикнуть им что-нибудь самым громким голосом, на какой только я был способен. Но увы, уже ничего не было; все исчезло. Я находился среди глубокой темноты.

В те времена не существовало средств мгновенно добывать огонь; я не мог добыть его даже медленно, с помощью кремня и огнива. Поэтому мне пришлось подойти к столу ощупью. Я не нашел возле него решительно ничего, кроме кресел, графинов, канделябров и хлебов, стоявших в том же порядке, в каком я их оставил. Никакой заметный шорох не выдал исчезновения странных посетительниц; правда, ветер свистел еще очень сильно и жалобно завывал в большом камине моей комнаты.

Я открыл окно и поднял штору; от ветра она билась, и я с трудом укрепил ее. Еще не рассветало, и сумрак не давал мне возможности разглядеть все уголки моей комнаты. Я должен был двигаться ощупью, поскольку мне не хотелось ни звать никого, ни окликать – так я боялся показаться испуганным. Я прошел в гостиную и в следующую комнату, не производя никакого шума при моих поисках, и затем снова вернулся и сел на постель, чтобы нажать пружину моих часов и подумать о моем приключении.

Мои часы стояли, а стенные пробили половину, как бы давая мне понять, что не было средства узнать время.

Я прислушивался к ветру и старался разобраться в его звуках и в тех, которые могли слышаться из углов моего помещения. Я напрягал свой слух и зрение. Я старался припомнить также, не видел ли я всего этого во сне. Это было возможно, хотя я не мог припомнить сна, который предшествовал видению и должен был вызвать этот кошмар.

Я решил больше не беспокоиться и лечь в постель не раздеваясь, на случай новой мистификации.

Однако мне не удалось заснуть. Я чувствовал себя утомленным, и ветер убаюкивал меня, Я постепенно погружался в дремоту; но каждое мгновение я снова открывал глаза и невольно недоверчиво вглядывался в темное пространство.

Наконец я стал засыпать, когда звон графинов снова начался, и на этот раз, широко открыв глаза, но не двигаясь, я увидел трех призраков на их местах, сидевших неподвижно в своих зеленых покрывалах и освещенных зеленоватым сиянием, исходившим из камина.

Я притворился спящим, так как, конечно, нельзя было заметить в тени алькова, что мои глаза открыты, и стал внимательно наблюдать. Мне не было теперь страшно; и я испытывал только любопытство и желание проникнуть в тайну, забавную или неприятную, выяснить эту фантасмагорию, искусно разыгранную живыми людьми или… Признаюсь, я затруднялся найти точные выражения для второго предположения. Оно могло быть только безумным или смешным, а между тем оно тревожило меня, поскольку было допустимо.

Тогда я заметил, что три призрака встали, задвигались и начали быстро и без всякого шума кружиться вокруг стола, делая какие-то невыразимые жесты. Пока они сидели, они казались мне среднего роста; когда же встали, они оказались ростом с мужчин. Вдруг один из призраков уменьшился до размеров женщины среднего роста, стал совсем маленьким, потом страшно увеличился в размерах и направился ко мне. Двое же остальных продолжали стоять под прикрытием камина.

Это уже было для меня совсем неприятно, чисто по-детски я прикрылся подушкой, как бы для того, чтобы воздвигнуть преграду между мной и привидением.

Но тотчас же мне стало стыдно моей глупой выходки, и я принялся внимательно смотреть. Призрак сел в кресло в ногах моей постели. Я не мог разглядеть его фигуры. Голова и грудь у него были не столько закрыты, сколько разбиты складками алькова. Свет камина, ставший более ярким, освещал только нижнюю половину тела и складки одежды, покрой и цвет которой не имели ничего определенного, но реальность которой не возбуждала никаких сомнений.

Призрак отличался ужасающей неподвижностью; как будто никто не дышал под этим своеобразным саваном. Я подождал несколько мгновений, которые мне показались целой вечностью. Я чувствовал, что теряю хладнокровие, которым я вооружился. Я задвигался на постели; мне хотелось бежать Бог весть куда, но я удержался. Я провел рукою по глазам, затем я решительно вскочил, чтобы схватить призрак за одежду, которая была так освещена и так ясно видна. Но я схватил только пустое пространство. Я бросился к креслу; но кресло оказалось пустым. Сияние, а с ним и видение исчезли. Я снова стал обходить мою комнату и соседние с нею. Но, как и в первый раз, я нашел их пустыми. Теперь, однако, было уже ясно, что я не спал и не видел снов. Я не ложился до самого рассвета, который не замедлил наступить.

В течение последних лет много занимались изучением явлений галлюцинаций; наблюдали и исследовали. Ученые произвели даже их анализ. Я сам видел болезненных и нервных женщин, подвергавшихся их частым приступам, если не без сострадания и тоски, то без всякого страха, поскольку они прекрасно давали себе отчет в том состоянии, в каком они находились.

В моей юности ничего этого еще не было известно. Тогда не существовало середины между полным отрицанием всяких видений и слепою верою в привидения. Смеялись над людьми, преследуемыми призраками, так как эти видения приписывали суеверию и страху, и извиняли их только в случае тяжкой болезни.

Поэтому во время моей ужасной бессонницы мне пришлось строго себя допросить и сделать себе суровый и весьма несправедливый выговор за недостаток твердости рассудка, причем я не подумал, что все это могло быть следствием дурного пищеварения или влияния погоды. Эту мысль я с трудом мог усвоить, поскольку, если не считать некоторой усталости и дурного настроения, я совсем не чувствовал себя больным.

Решившись никому не рассказывать о моем приключении, я лег и прекрасно спал до тех пор, пока Батист не постучал ко мне, чтобы предупредить меня о приближении часа для завтрака. Я ему отворил дверь, убедившись предварительно в том, что она была заперта на ключ, как я сделал это, ложась спать. Точно так же я убедился в том, что другая дверь в мои комнаты оставалась запертою; я пересчитал также толстые железные болты, укреплявшие каминные дверцы. Тщетно искал я там следов какой-нибудь потайной двери.

– К чему, впрочем, искать двери? – говорил я сам себе в раздумье, в то время как Батист пудрил мне волосы. – Не видел ли я сам предмет нематериальный, платье или саван, исчезнувший в моей руке?

Без этого последнего обстоятельства я объяснил бы все приключение шуткой госпожи Ионис, так как Батист сообщил мне, что она вернулась накануне около полуночи.

Это известие пробудило меня от моих размышлений. Я занялся своей прической и своим туалетом. По роду своих занятий я должен был одеваться в черное; но моя мать дала мне такое тонкое белье и так ловко скроенное платье, что в общем я имел довольно изящный вид. Я был недурен собою и недурно сложен. Я походил на мою мать, которая была красавицей, и не будучи фатом, я привык подмечать на лицах окружающих благоприятное впечатление, какое обыкновенно производит счастливая наружность.

Г-жа Ионис была уже в зале, когда я вошел туда. Я увидел женщину и в самом деле очаровательную, но слишком маленького роста для того, чтобы она могла принимать участие в моем трио привидений. Сверх того, в ней не было ничего ни фантастического, ни призрачного. Это была красота реальная; она была свежа, весела, жива, обладала, как было принято тогда выражаться, приятною дородностью, говорила изящно и точно обо всех вещах и заставляла подозревать под мягкостью форм большую силу характера.

Едва обменявшись с нею несколькими словами, я понял, каким образом, благодаря своему уму, рассудительности, прямоте и такту, она умела уживаться с довольно дурным мужем и очень ограниченною свекровью.

Как только мы сели за завтрак, вдовствующая графиня, осмотрев меня, нашла, что вид у меня утомленный и что я бледен, хотя я настолько позабыл уже о своем приключении, что ел с большим аппетитом и чувствовал себя совсем счастливым от любезных ухаживаний моей прекрасной хозяйки.

Вспомнив тогда о наставлениях Зефирины, я заставил себя сказать, что прекрасно спал и видел очень приятные сны.

– Ах, я была уверена в этом! – вскричала старуха в наивном восхищении. – В этой комнате всегда снятся чудные сны! Не расскажете ли вы нам, что вы видели, г-н Нивьер.

– Это было что-то очень смутное; кажется, мне снилась какая-то дама…

– Одна?

– Быть может, две!

– Или, может быть, три, – сказала, улыбаясь, г-жа Ионис.

– Да, да, точно, их было три; вы мне напомнили сон.

– И красивые дамы? – спросила вдовствующая графиня с торжеством.

– Да, довольно красивые, хотя немного поблекшие.

– Неужели? – спросила г-жа Ионис, по-видимому, переговаривавшаяся глазами с Зефириной, сидевшей на краю стола. – И что же они вам сказали?

– Что-то непонятное. Но если это интересует графиню, я постараюсь припомнить мой сон точнее.

– Ах, дитя мое, – сказала вдовствующая графиня, – меня это так интересует, что я не могу вам и выразить. Но я все объясню вам потом. Рассказывайте же нам…

– Я затрудняюсь рассказывать. Разве можно рассказать сон?

– Отчего же? Особенно если вам припомнить его, – хладнокровно сказала г-жа Ионис, решившая потворствовать мании своей свекрови, – не говорили ли вам виденные вами дамы о будущем благополучии этого дома?

– Да, мне кажется, что они говорили что-то в этом роде.

– А! Вы видите, Зефирина! – вскричала вдовствующая графиня. – А вы еще ничему не хотите верить! Держу пари, что они говорили о процессе. Говорите же, г-н Нивьер, говорите нам все.

Взгляд, брошенный на меня госпожой Ионис, предупредил, что мне не следует отвечать. Я объявил, что не слышал ни слова о процессе в моем сновидении. Вдовствующая графиня, очевидно, была в недоумении при этом известии; впрочем, она скоро успокоилась, сказав:

– Ну, что же, это придет… это придет!

Ее «это придет» показалось мне очень неутешительным, хотя и было сказано с оптимистической благосклонностью. Я отнюдь не намеревался провести еще раз такую дурную ночь, но, в свою очередь, я скоро успокоился, когда госпожа Ионис сказала мне вполголоса, в то время как вдовствующая графиня упрекала Зефирину в ее неверии:

– Очень любезно с вашей стороны, что вы подчинились принятой в нашем доме фантазии. Я надеюсь, что на самом деле вам будут сниться у нас только хорошие сны. Но вы совсем не обязаны видеть каждую ночь этих трех девиц. Достаточно того, что вы сейчас говорили о них без смеха с моей восхитительной свекровью. Это доставляет ей большое удовольствие и отнюдь не компрометирует вашего мужества. Все наши друзья решились видеть этих девиц ради поддержания мира.

Я был вполне вознагражден и достаточно наэлектризован интимным тоном доверия, каким говорила со мною эта очаровательная женщина, так что моя всегдашняя веселость вернулась ко мне и я занимался во время всего завтрака припоминанием волшебных вещей, которые были мне открыты. Я обещал, между прочим, от имени трех зеленых дам долгие годы вдовствующей графине.

– А моя астма? – спросила она. – Сказали ли они вам, что я вылечусь от астмы?

– Не совсем; но они говорили вообще о долгой жизни, богатстве и здоровье.

– Правда? Ну, действительно, я больше ни о чем и не молю Бога. Теперь, дочь моя, – обратилась графиня к своей невестке, – поскольку вы умеете так прекрасно рассказывать, будьте добры, сообщите этому молодому человеку причину его сновидений и расскажите ему историю трех девиц Ионис.

Я притворился изумленным. Г-жа Ионис попросила позволения показать мне рукопись, составленную ею, по ее словам, для того, чтобы избавиться от необходимости часто повторять один и тот же рассказ.

Завтрак кончился. Вдовствующая графиня отправилась на свою обычную прогулку.

– Слишком жарко, чтобы выходить в сад в полдень, – сказала мне г-жа Ионис, – и в то же время мне не хочется заставлять вас заниматься процессом, едва выйдя из-за стола. Если вы не прочь осмотреть комнаты замка, в которых есть довольно много интересного, я могу служить вам проводником.

– Принять ваше предложение было бы нескромно и неделикатно, – ответил я, – а между тем я умираю от желания воспользоваться им.

– Ну, что же, не умирайте, а идите за мной! – сказала она с очаровательной веселостью.

Но затем она тотчас прибавила самым естественным тоном:

– Иди и ты с нами, Зефирина, ты будешь отпирать нам двери.

Час тому назад компания Зефирины была для меня очень приятной, но теперь я не чувствовал уже робости в присутствии г-жи Ионис, и, должен признаться, присутствие этого третьего лица мне не понравилось. Мне не приходили на ум никакие дерзкие мысли, но мне казалось, что я говорил бы с большим чувством и смелостью с глазу на глаз. Присутствие же этой полной луны делало пресными все мои мысли и мешало полету моего воображения.

А кроме того, Зефирина думала только о той вещи, которую мне всего сильнее хотелось бы позабыть.

– Вы прекрасно видите, графиня Каролина, – сказала она г-же Ионис, проходя галерею нижнего этажа, – что в комнате зеленых дам нет решительно ничего. Г-н Нивьер отлично выспался в этой комнате!

– Боже мой, моя милая, я в этом нисколько не сомневаюсь! – ответила молодая женщина. – Г-н Нивьер не производит впечатления сумасшедшего. Но это не помешает верить тому, что аббат Ламир видел что-то в этой комнате.

– Правда? – сказал я с некоторым смущением. – Я имел честь несколько раз встречаться с аббатом Ламиром; он мне кажется не более безумным, чем я.

– Он нисколько не безумец, – возразила Зефирина. – Он только болтун, рассказывающий с серьезным видом разные глупости.

– Нет, – отвечала г-жа Ионис твердым тоном, – Ламир умный человек. Он начал смеяться над нами и стал рассказывать нам истории с привидениями. Тогда нетрудно было заметить, не вдовствующей графине, конечно, но нам, что он шутит. Но, быть может, не следует слишком шутить с некоторыми вздорными идеями. Я наверняка знаю, что в одну из ночей на него напал страх, так как с тех пор он не решался войти в эту комнату. Но поговорим о другом, поскольку я уверена, что г-н Нивьер по горло сыт этой историей.

– Это странно, графиня, – возразила Зефирина, смеясь. – Можно подумать, что вы начинаете кое-чему верить. Итак, в доме останусь неверующей одна я.

Мы вошли в часовню, и графиня Ионис тотчас рассказала мне ее историю. Графиня была очень образована и нисколько не педантична. Она показала мне, указывая на достопримечательности, все важнейшие залы, статуи, картины, старинную и редкую мебель, находившуюся в замке. Все это она делала с несравненной грацией и необыкновенной любезностью. Я начинал влюбляться в нее и даже ревновать ее при мысли, что она была, быть может, так же любезна со всеми, как со мной. Таким образом, мы пришли в обширный и роскошный зал, разделенный на две галереи изящною ротондою. Этот зал назывался библиотекой, хотя только половина его была посвящена книгам. Другая половина представляла собою нечто вроде музея картин и предметов искусства. В ротонде находился фонтан, окруженный цветами. Графиня Ионис обратила мое внимание на этот драгоценный памятник, недавно перенесенный сюда из сада с целью предохранения его от несчастных случайностей, так как падение большой ветки в бурную ночь уже несколько повредило его.

Этот фонтан представлял собою мраморную скалу, по которой извивались морские чудовища, а над ними, на возвышении, грациозно сидела нереида, [134]134
  Нереиды(греч. миф.) – нимфы моря, дочери морского бога Нерея; изображались в виде прекрасных девушек в легких одеждах, окруженных морскими чудовищами, чаще всего на спинах дельфинов или тритонов.


[Закрыть]считавшаяся художественным произведением. Эту группу приписывали Жану Гужону [135]135
  ГужонЖан (1510 – ок. 1566) – французский скульптор эпохи Возрождения; одно из самых известных его творений – «Фонтан невинных» (1549) в Париже с изображением шести нимф.


[Закрыть]или, по крайней мере, одному из его лучших учеников.

Нимфа не была голой, а, напротив, была целомудренно одета. Это обстоятельство заставляло думать, что она являлась портретом какой-нибудь стыдливой дамы, которая не хотела позировать в простом одеянии богини или даже позволить скульптору изобрести для нее изящные формы, чтобы выставить их напоказ публике. Но одежды эти, оставлявшие открытыми только верхнюю часть груди и руки, не мешали оценить в целом тот странный тип, который характеризует скульптуру времен Возрождения, ее несколько сухие очертания, законченность в мелочах, тонкость стиля и, наконец, что-то более прекрасное, чем сама природа, что сначала удивляет, как в сновидении, а затем мало-помалу наполняет ум восторгом. Не веришь, что эта красота доступна чувствам, так как она не возбуждает волнения. Кажется, что она рождена самим божеством в каком-нибудь Эдеме или на горе Иде [136]136
  Ида(ныне Кяздат) – горная группа в северо-западной части Малой Азии, в древности – священная гора, местопребывание «Великой матери», Реи или Кибеллы.


[Закрыть]и не захотела сойти с этих высот, чтобы не смешаться с реальной жизнью. Такова знаменитая Диана Жана Гужона, величественная, почти страшная на вид, несмотря на крайнюю мягкость очертаний, вычурная и громадная, оживленная как бы физической силой и в то же время спокойная, как что-то духовное.

Я до тех пор не видел или, по крайней мере, не рассматривал со вниманием произведения нашей национальной скульптуры, которых мы, быть может, до сих пор не оценили по заслугам, между тем как французское искусство этого времени достойно стать в одном ряду с итальянским эпохи Микеланджело. [137]137
  Микеланджело Буонарроти(1475–1564) – итальянский скульптор, который с наибольшей силой выразил идеалы так называемого Высокого Возрождения.


[Закрыть]Я не сразу понял то, что было сейчас перед моими глазами. Я был сверх того не расположен к восприятию этого рода красоты, поскольку сравнивал ее с закругленной и миниатюрной красотой графини Ионис, представительницы настоящего вечно улыбающегося типа Людовика XV, более доступного впечатлению непосредственной жизни, чем поражающему воображение.

– Не правда ли, это скорее прекрасно, чем верно, – сказала мне графиня, указывая на длинные руки и змеиный хвост нереиды.

– Я не нахожу этого, – ответил я, взглянув с невольною страстью на госпожу Ионис.

Но она, по-видимому, не обратила никакого внимания на мой ответ.

– Останемся здесь, – сказала она мне. – Здесь очень хорошо и прохладно. Если вы хотите, мы можем поговорить о делах. Зефирина, моя милая, ты можешь оставить нас.

Наконец-то я остался вдвоем с нею! Два или три раза в течение этого часа ее добрый взгляд, от природы живой и полный любви, подавал мне надежды, и я представлял себе, что я бросился бы к ее ногам, если бы Зефирины не было здесь. Но едва она ушла, я почувствовал себя точно скованным чувством уважения и страха и принялся говорить о процессе с безнадежной ясностью.