Текст книги "Ноготок судьбы"

Автор книги: Ги де Мопассан

Соавторы: Эмиль Золя,Жорж Санд,Проспер Мериме,Луи Анри Буссенар,Теофиль Готье,Анатоль Франс,Анри де Ренье,Жерар де Нерваль,Клод Фаррер,Шарль Нодье
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 38 страниц)

Клянусь, что при звуке ружейного выстрела, которого я никак не ожидал, я ощутил в сердце, в душе и во всем теле такое отчаяние, что едва не лишился чувств и был чуть жив от ужаса.

Мы пробыли так до зари, не имея сил двинуться с места или выговорить слово; нас точно свела судорога какого-то необъяснимого безумия.

Баррикады перед дверью осмелились разобрать только тогда, когда сквозь щелку ставня забрезжил тусклый дневной свет.

У стены за дверью лежала старая собака; ее горло было пробито пулею.

Она выбралась из дворика, прорыв отверстие под изгородью.

Человек с бронзовым лицом смолк, затем, прибавил:

– В ту ночь мне не угрожала никакая опасность, но я охотнее пережил бы еще раз часы, когда я подвергался самой лютой опасности, чем одно это мгновение выстрела в бородатое лицо, показавшееся в окошечке.

© Перевод А. Чеботаревской

Святочный рассказ

Доктор Бонанфан рылся в памяти, повторяя вполголоса:

– Святочный рассказ?.. Святочный рассказ?..

И вдруг он воскликнул:

– Да, вспомнил, есть у меня такой рассказ, и к тому же весьма необычный! Совершенно невероятная история. Я видел чудо. Да, любезные дамы, чудо в ночь под Рождество.

Вас удивляют такие речи в моих устах, в устах человека, который ни во что не верит. И все-таки я видел чудо! Я его видел, видел, говорю я вам, видел собственными глазами, видел, что называется, воочию.

Был ли я тогда сильно удивлен? Нисколько, ибо хотя я и не разделяю ваших верований, я знаю все же, что глубокая вера существует и что она двигает горами. Я мог бы привести тому немало примеров, но, пожалуй, вызову ваше негодование, а это, чего доброго, ослабит впечатление от моей истории.

Прежде всего должен вам признаться, что хотя я и не был убеждении, так сказать, обращен в христианскую веру тем, что увидел, однако все случившееся сильно взволновало меня, и я постараюсь рассказать вам об этом просто, безыскусственно, как рассказал бы простодушный провинциал.

В ту пору я был сельским врачом и жил в селении Рольвиль, в глубине Нормандии.

Зима в том году стояла необычайно суровая. С конца ноября после целой недели морозов начались метели. Даже издали было видно, как с севера плывут тяжелые тучи, и вскоре снег повалил большими белыми хлопьями.

В одну ночь вся равнина оделась белым саваном.

Фермы, стоявшие далеко одна от другой, стыли в своих квадратных дворах, огражденных завесой высоких деревьев, припудренных изморосью, и как будто спали под защитой плотной, но легкой пелены.

Ни единый звук не нарушал покоя замерших полей. Лишь стаи воронов описывали круги и петли в небе, тщетно ища, чем бы поживиться, и, дружно набрасываясь на мертвенно-белые поля, клевали снег своими длинными клювами.

Вокруг ничего не было слышно, кроме неясного, но непрекращающегося шороха снежной пыли, которая все падала и падала на землю.

Так продолжалось целую неделю, потом метель прекратилась. На землю лег плотный покров в пять футов толщиной.

А затем на протяжении трех недель небо, днем светлое, как голубой хрусталь, а ночью усеянное звездами, которые можно было принять за иней – таким суровым было воздушное пространство, – простиралось над ровной снежной пеленою, твердой и блестящей.

Равнина, плетни, вязы вдоль ограды – все казалось безжизненным, скованным стужей. Ни люди, ни животные не появлялись на улице, только трубы на хижинах в белом убранстве напоминали о притаившейся жизни тонкими струйками дыма, которые поднимались в морозном воздухе прямо к небу.

По временам слышно было, как трещат деревья, словно их деревянные конечности ломались под корой; порою большой сук откалывался и падал на землю – от жестокой стужи затвердевал древесный сок и рвались волокна древесины.

Дома, разбросанные там и сям по равнине, казалось, стояли на сотню миль один от другого. Каждый перебивался как мог. Только я отваживался навещать своих больных, живших поблизости, постоянно подвергая себя опасности оказаться погребенным под снегом.

Вскоре я заметил, что над всей местностью навис какой-то мистический ужас. Такое бедствие, думали люди, конечно, противоестественно. Многие утверждали, будто слышат по ночам голоса, пронзительный свист, вопли, которые затем стихают.

Должно быть, эти вопли и свист издавали перелетные птицы, которые пускаются в путь с наступлением сумерек, – они во множестве устремлялись на юг. Но не так-то легко заставить обезумевших людей прислушаться к голосу рассудка. Неодолимый страх овладел всеми, и люди ждали чего-то необычайного.

Кузница папаши Ватинеля была расположена на краю деревеньки Эпиван, возле проезжей дороги, теперь неразличимой под снегом и совершенно пустынной. Случилось так, что у кузнеца кончился хлеб и нечем было кормить подручных; тогда он решил отправиться в селение. Он провел несколько часов в разговорах, обошел с полдюжины домов, стоявших посреди села, запасся хлебом и новостями и набрался страху, который владел тамошними жителями.

Еще до наступления ночи пустился он в обратный путь.

Когда он шел вдоль какой-то изгороди, ему вдруг показалось, будто он видит яйцо, яйцо, лежащее на снегу, совсем белое, как и все вокруг. Он нагнулся: да, это и впрямь было яйцо. Откуда оно взялось? Неужели какая-нибудь курица решилась выйти из курятника и снестись в таком неподходящем месте? Кузнец подивился, но так ничего и не понял; однако подобрал яйцо и отнес его жене.

– Держи-ка, хозяйка, вот тебе яйцо, я поднял его на дороге.

Женщина покачала головой:

– На дороге? В такую-то пору? Ты, должно, пьян?

– Нет, женушка, хоть оно и лежало у изгороди, да было еще совсем теплое, не успело замерзнуть. Вот оно, я его сунул за пазуху, чтобы не остыло. Съешь-ка его за обедом.

Яйцо опустили в котелок, где на медленном огне варился суп, и кузнец принялся рассказывать, о чем толкуют в округе.

Жена, сильно побледнев, слушала его.

– Я и сама прошлой ночью слыхала вроде как свист, и сдается мне, что свистело у нас в трубе.

Они уселись за стол, сперва похлебали супа, потом муж стал намазывать масло на ломоть хлеба, а жена взяла яйцо и поглядела на него с опаской:

– А ну как в этом яйце что сидит?

– Да что там, по-твоему, Может сидеть?

– Кто его знает, да только…

– Ладно уж, ешь, не дури.

Она разбила яйцо. Ничего особенного: яйцо как яйцо, совсем свежее.

Женщина боязливо поднесла его ко рту, попробовала, отложила, опять взяла. Муж сказал:

– Ну как? Вкусно?

Она ничего не ответила, проглотила остаток: и, внезапно вытаращив глаза, вперила в мужа дикий, безумный взгляд; потом заломила руки, по всему ее телу прошла дрожь, и она стала кататься по полу, испуская страшные вопли.

Всю ночь она билась в корчах, тело ее сотрясали судороги, лицо искажали гримасы. Кузнец не мог удержать жену в постели, ему пришлось связать ее.

Она вопила без передышки, вопила не переставая:

– Он у меня внутри! Он у меня внутри!

Наутро меня позвали к ней. Я перепробовал все известные мне успокоительные средства, но ничего не добился. Она помешалась.

И тогда с необъяснимой быстротой, несмотря на снежные заносы, новость, невероятная новость побежала от фермы к ферме: «В жену кузнеца вселился дьявол!»

Отовсюду стекались люди; не отваживаясь войти в дом и стоя поодаль, они прислушивались к истошным воплям женщины; вопли эти сливались в устрашающий рев, и невозможно было поверить, что это кричит человек.

Известили местного кюре. Это был старый простодушный священник. Он пришел в облачении, словно готовился причастить умирающего, простер руки и прочитал молитву, чтобы изгнать беса, а четверо мужчин с трудом удерживали на кровати женщину, – она корчилась и на губах у нее выступила пена.

Но изгнать беса не удалось.

Наступило Рождество, а погода так и не изменилась.

Утром в сочельник ко мне пожаловал кюре.

– Я хочу, чтобы эта несчастная женщина была нынче на ночном богослужении, – сказал он. – Быть может, Христос сотворит ради нее чудо в тот самый час, когда его родила женщина.

– Я вполне одобряю ваши намерения, господин аббат, – ответил я. – Если торжественная служба поразит ее душу (а ничто не может взволновать ее сильнее), она, пожалуй, выздоровеет безо всякого лекарства.

Старый священник тихо сказал:

– Вы, доктор, не верите в Бога, но ведь вы поможете мне, не правда ли? Вы позаботитесь, чтобы ее доставили в храм?

Я пообещал ему свою помощь.

Настал вечер, потом ночь; и вот зазвонил церковный колокол, оглашая жалобным зовом угрюмое пространство над белой, мерзлой пеленою снегов.

И на этот медный голос колокола покорно и медленно двинулись группами темные силуэты людей. Полная луна озаряла своим ровным матовым светом все вокруг, и от этого унылая белизна полей становилась еще заметнее.

Я взял четверых крепких мужчин и пошел вместе с ними к кузнецу.

Одержимая все еще была привязана к кровати и истошно вопила. Несмотря на отчаянное сопротивление, ее переодели во все чистое и понесли.

В освещенной, но холодной церкви было теперь многолюдно; певчие монотонно пели, труба гудела, служка звонил в колокольчик.

Поместив больную женщину и ее сторожей на кухне в доме священника, я ожидал подходящей минуты.

Я решил действовать сразу после причастия. Все молящиеся, мужчины и женщины, приобщились святых тайн, дабы смягчить суровость своего Бога. И пока священник совершал дивное таинство, в церкви стояла глубокая тишина.

По моему знаку дверь отворили, и четыре моих помощника внесли умалишенную.

Едва она увидела горящие свечи, стоящих на коленях людей, ярко освещенный алтарь и золоченую чашу, она стала биться с таким неистовством, что чуть было не вырвалась из наших рук; она испускала такие пронзительные вопли, что присутствующих охватил ужас. Все подняли головы, некоторые бросились вон из церкви.

Больная уже не походила на женщину; она корчилась, извивалась в наших руках, лицо ее было искажено, в глазах стояло безумие.

Ее подтащили к самому алтарю и крепко держали, притиснув к полу.

Священник выпрямился во весь рост и ждал. Заметив, что она перестала биться, он взял украшенную золотистыми лучами дароносицу, в которой лежала белая облатка, и, сделав несколько шагов вперед, высоко поднял ее над головою, чтобы показать одержимой.

Несчастная все еще истошно вопила, устремив безумный взгляд на сверкающий предмет.

Священник стоял совершенно неподвижно, его можно было принять за изваяние.

И это продолжалось долго, очень долго.

Казалось, женщину обуял страх; точно завороженная, она пристально глядела на дароносицу, все еще содрогаясь от ужасных конвульсий, которые, однако, становились реже, она еще вопила, но уже не таким душераздирающим голосом.

И это тоже продолжалось очень долго.

Можно было подумать, что она не в силах опустить глаза, что они прикованы к облатке; она тихонько стонала, но ее негнущееся тело постепенно обмякало и успокаивалось.

Молящиеся простерлись ниц, прижавшись лбами к полу.

Теперь одержимая быстро смежала веки и тут же их поднимала, как будто не в силах была лицезреть своего Бога. Она умолкла. И тут я заметил, что глаза ее совсем закрыты. Она спала, спала, как сомнамбула, загипнотизированная – виноват! – умиротворенная долгим созерцанием дароносицы в золотом ореоле лучей, покоренная победоносным Иисусом Христом.

Она затихла, и ее унесли; священник повернулся лицом к алтарю.

Верующие были потрясены; они хором запели Те Deum [157]157
  «Тебя, Бога, хвалим» (лат.).


[Закрыть]к вящей славе господней.

Жена кузнеца проспала сорок часов кряду, а когда пробудилась, то ничего не помнила ни о своей одержимости, ни о своем избавлении.

Вот, любезные дамы, чудо, которое я сам видел.

Доктор Бонанфан замолчал, потом прибавил с досадой в голосе:

– Мне пришлось засвидетельствовать все случившееся в письменной форме.

© Перевод Я. Лесюка

Рука

Все окружили судебного следователя, г-на Бермютье, излагавшего свое мнение о таинственном происшествии в Сен-Клу. [158]158
  Сен-Клу– небольшой городок неподалеку от Парижа, известный своим прекрасным парком и древним замком.


[Закрыть]Уже целый месяц это необъяснимое преступление волновало Париж. Никто ничего не понимал.

Г-н Бермютье стоял, прислонившись к камину, и говорил об этом деле, приводя одно за другим доказательства, обсуждая различные мнения, но не делая никаких выводов.

Несколько женщин поднялись с места и подошли ближе, не сводя взгляда с выбритых губ судебного чиновника, произносивших важные, веские слова. Дамы содрогались, трепетали от мучительного любопытства, страха и ненасытной потребности ужасного, которая владеет женской душой и терзает ее, как чувство голода.

Когда наступило минутное молчание, одна из слушательниц, самая бледная, произнесла:

– Это ужасно. Это граничит с чем-то сверхъестественным. Здесь никогда и ничего не узнают.

Судейский чиновник повернулся к ней:

– Да, сударыня, весьма вероятно, что никто ничего не узнает. Однако слово «сверхъестественное», которое вы употребили, тут совсем ни при чем. Мы столкнулись с преступлением, очень ловко задуманным, очень ловко приведенным в исполнение и так умело окутанным тайной, что мы не можем постигнуть загадочных обстоятельств, при которых оно совершилось. Но мне однажды пришлось вести такое дело, в которое как будто действительно замешалось что-то фантастическое. Это дело пришлось, впрочем, бросить из-за полной невозможности внести в него какую-либо ясность.

Несколько женщин произнесли одновременно и так быстро, что их голоса слились:

– Ах, расскажите нам об этом.

Г-н Бермютье важно улыбнулся, как подобает улыбаться судебному следователю, и продолжал:

– Не подумайте, однако, что я сам хоть на минуту мог предположить участие в этом деле чего-то сверхъестественного. Я верю только в реальные объяснения. Поэтому будет гораздо лучше, если мы вместо слова «сверхъестественное» употребим для обозначения того, что для нас непонятно, просто слово «необъяснимое». Во всяком случае, в деле, о котором я собираюсь вам рассказать, меня взволновали прежде всего побочные обстоятельства, обстоятельства подготовки преступления.

Вот как это произошло.

Я был тогда судебным следователем в Аяччо, маленьком, белоснежном городке, дремлющем на берегу чудесного залива, у подножия высоких гор.

Чаще всего мне приходилось там вести следствие по делам вендетты. Попадались замечательные дела, драматичные до последней степени, жестокие, героические. Мы встречаемся там с самыми поразительными случаями мести, какие только можно себе представить, с вековой ненавистью, по временам затихающей, но никогда не угасающей совершенно, с отвратительными хитростями, с убийствами, похожими то на бойню, то на подвиг. Целых два года я только и слышал, что о цене крови, об этом ужасном корсиканском предрассудке, заставляющем мстить за всякое оскорбление и самому виновнику, и всем его потомкам и близким. Я сталкивался с убийством стариков, детей, дальних родственников, и голова у меня была полна таких происшествий.

Однажды я узнал, что какой-то англичанин снял на несколько лет маленькую виллу, расположенную в глубине залива. Он привез с собою лакея-француза, наняв его по дороге, в Марселе.

Вскоре этот странный человек, который жил в полном одиночестве и выходил из дома только на охоту и на рыбную ловлю, привлек общее внимание. Он ни с кем не разговаривал, никогда не показывался в городе и каждое утро час или два упражнялся в стрельбе из пистолета и из карабина.

Вокруг него создавались легенды. Говорили, что это какое-то высокопоставленное лицо, бежавшее со своей родины по политическим причинам, затем стали утверждать, что он скрывается, совершив страшное преступление. Даже приводили ужасающие обстоятельства этого преступления.

По обязанности судебного следователя я счел нужным навести справки об этом человеке, но так ничего и не узнал. Он называл себя сэром Джоном Роуэллом.

Я ограничился поэтому тщательным наблюдением, но, по правде говоря, за ним не было замечено ничего подозрительного.

Однако, поскольку толки о нем не умолкали, а, наоборот, росли, ширились, я решил попробовать лично повидаться с иностранцем и для этого начал регулярно охотиться неподалеку от его владения.

Я долго ждал благоприятного случая. Он представился, наконец, когда я подстрелил куропатку под самым носом у англичанина. Собака принесла мне дичь, но я тотчас, же извинился за свою невежливость и попросил сэра Джона Роуэлла принять убитую птицу.

Это был очень высокий, широкоплечий человек, с рыжей шевелюрой и рыжей бородой, – нечто вроде смирного и воспитанного Геркулеса. В нем совсем не было так называемой британской чопорности; за мою деликатность он горячо поблагодарил меня по-французски, но с сильным английским акцентом. В течение месяца мне случилось разговаривать с ним пять или шесть раз.

Как-то вечером, проходя мимо его виллы, я заметил, что он курит трубку в саду, сидя верхом на стуле. Я поклонился, и он пригласил меня зайти выпить стакан пива. Я не заставил себя просить.

Он принял меня с педантичной английской любезностью, расхваливал Францию и Корсику и заявил, что очень любит «этот страна и эта берег».

Тогда я чрезвычайно осторожно и с видом живейшего участия задал ему несколько вопросов о его жизни, о его намерениях. Он отвечал без всякого замешательства и сообщил, что много путешествовал по Африке, по Индии и Америке. Он добавил со смехом:

– У меня был много приключений. О, yes!

Затем я перевел разговор на охоту, и он поведал мне немало интереснейших подробностей об охоте на бегемота, на тигра, на слона и даже на гориллу.

Я сказал:

– Какие это опасные животные!

Он улыбнулся.

– О нет! Самый скверный животное это есть человек.

И он рассмеялся довольным смехом здоровяка-англичанина.

– Я много охотился на человек тоже.

Потом он заговорил об оружии и предложил зайти в дом посмотреть ружья разных систем.

Его гостиная была затянута черным шелком, расшитым золотом. Большие желтые цветы, разбросанные по черной материи, сверкали, как пламя.

Он объявил:

– Это есть японская материя.

Но тут мое внимание привлек странный предмет, висевший посредине самого большого панно. На квадрате красного бархата выделялось что-то темное. Я подошел ближе: это была рука, человеческая рука. Не рука скелета, белая и чистая, но черная, высохшая рука, с желтыми ногтями, с обнаженными мускулами и следами запекшейся крови, похожей на грязь, причем кости были обрублены посередине предплечья как бы ударом топора.

Вокруг запястья обвилась толстая железная цепь, заклепанная, запаянная на этой грязной руке, которую она приковала к стене с помощью кольца, достаточно прочного, чтобы удержать даже слона.

Я спросил:

– Что это такое?

– Это был моя лучший враг. Он приехал из Америка. Рука был рассечен саблей, и его кожа сорван острым камнем, и он сушен на солнце один недель. A-о! Это есть очень хорошо для меня эта рука.

Я прикоснулся к этому обрубку человеческого тела, принадлежавшему, должно быть, какому-то великану. Неимоверно длинные пальцы держались на огромных сухожилиях, и на них еще висели лоскутья кожи. На эту ободранную руку было страшно смотреть, и, естественно, она вызывала мысль о какой-то мести дикаря.

Я сказал:

– Этот человек был, наверное, очень силен.

Англичанин скромно ответил:

– A-о! Yes. Но я был более сильный, чем он. Я надел на него эта цепь, чтобы держать.

Я подумал, что он шутит, и сказал:

– Но теперь цепь не нужна, рука никуда не убежит.

Сэр Джон Роуэлл серьезно ответил:

– Она всегда хочет уходить. Эта цепь есть необходимая.

Я пристально взглянул на собеседника, спрашивая себя:

«Что это – сумасшедший или зубоскал?»

Но его лицо оставалось непроницаемо спокойным и любезным. Я заговорил о другом и начал расхваливать ружья.

Я заметил, однако, что на столе и на этажерке лежало три заряженных револьвера, точно этот человек жил в постоянном страхе, ожидая нападения.

Я заходил к нему еще несколько раз. Потом перестал бывать. Все привыкли к его присутствию и уже относились к нему с полнейшим равнодушием.

Прошел целый год. И вот однажды утром, в конце ноября, слуга разбудил меня и сообщил, что сэра Джона Роуэлла ночью убили.

Через полчаса я уже входил в дом англичанина вместе с главным полицейским комиссаром и жандармским капитаном. Растерянный лакей в отчаянии плакал, сидя перед дверью. Сперва я заподозрил этого человека, но он был невиновен.

Преступника так и не удалось найти.

Войдя в гостиную сэра Джона, я сразу же увидел труп, лежавший на спине посреди комнаты.

Жилет был разодран, один рукав оторван совсем: все свидетельствовало, что тут происходила ужасная борьба.

Англичанина задушили! Его почерневшее, раздувшееся и страшное лицо выражало безмерный ужас, стиснутые зубы что-то сжимали, а шея, на которой виднелось пять небольших ран, как будто нанесенных железными остриями, была вся в крови.

Вскоре к нам присоединился врач. Он долго рассматривал отпечатки пальцев на теле и произнес странную фразу:

– Можно подумать, что его задушил скелет.

Дрожь пробежала у меня по спине, и я взглянул на стену, где когда-то видел ужасную руку с ободранной кожей. Ее там больше не было. Висела только разорванная цепь.

Тогда я наклонился над мертвецом и увидел в его сведенном рту один из пальцев этой исчезнувшей руки, который он отгрыз или, вернее, перепилил зубами как раз на втором суставе.

Затем началось следствие. Оно ничего не дало. Не были взломаны ни двери, ни окна, ни столы, ни шкафы. Обе сторожевые собаки не просыпались.

Вот в нескольких словах показания лакея.

В течение последнего месяца его хозяин казался взволнованным. Он получал много писем и сжигал их.

Часто он брал хлыст и в ярости, чуть ли не безумной, неистово бил им эту иссохшую руку, прикованную к стене и неизвестно как исчезнувшую в самый момент преступления.

Он ложился очень поздно и тщательно запирался. Оружие всегда было у него наготове. Нередко он громко разговаривал по ночам, словно с кем-то ссорился.

Но как раз в эту ночь у него в спальне не было никакого шума, и только утром, открывая окна, слуга нашел сэра Джона убитым. У него не было подозрений ни на кого.

Я сообщил судейским чиновникам и полиции то, что знал о покойном, и на всем острове произвели тщательные розыски. Однако ничего не нашли.

Но вот однажды ночью, месяца через три после преступления, у меня был страшный кошмар. Мне казалось, что я вижу эту ужасную руку, вижу, как она бежит по моим занавескам, по моим стенам, словно скорпион или паук. Три раза я просыпался, три раза засыпал снова, и три раза я видел, что этот отвратительный обрубок бегает в моей комнате, шевеля пальцами, как лапками.

На следующий день мне принесли эту руку, найденную на могиле сэра Джона Роуэлла, которого похоронили на кладбище в Аяччо, так как не могли разыскать его родственников. Указательного пальца на руке не хватало.

Вот, сударыни, и вся история. Больше я ничего не знаю.

Ошеломленные женщины были бледны и дрожали. Одна из них воскликнула:

– Но ведь это не развязка и не объяснение! Мы не будем спать, если вы нам не скажете, что же там, по вашему мнению, произошло.

Чиновник улыбнулся и сказал серьезно:

– О, сударыни, я могу только испортить ваши страшные видения. Я просто-напросто думаю, что законный владелец руки не умер, что он явился за нею и отнял ее единственной оставшейся у него рукой. Но как он это сделал, этого я не мог дознаться. Это своего рода вендетта.

Одна из женщин пробормотала:

– Нет, быть этого не может, тут что-нибудь не так.

А судебный следователь, улыбаясь, заключил:

– Я же говорил вам, что мое объяснение вас не удовлетворит.

© Перевод Н. Костовской