Текст книги "Звезды Эгера"

Автор книги: Геза Гардони

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 36 страниц)

21

На другой день утром Али-ага снова явился к королеве и сказал:

– Милостивый падишах счел за благо взять Будайскую крепость под защиту турецких войск, пока не подрастет твой сын. Ведь ребенок не в силах защитить Буду от немцев. А милостивый падишах не может каждый раз являться сюда и два-три месяца проводить в пути. А ты, всемилостивейшая госпожа, удались пока в Эрдей. Доходы с серебряных, золотых рудников и соляных копей Эрдея по-прежнему будут принадлежать тебе.

Королева уже приготовилась ко всему дурному.

С надменным спокойствием выслушала она посла.

Али-ага продолжал:

– Итак, милостивый падишах берет под свое покровительство Будайскую крепость и Венгрию. Через несколько дней он в письменном виде даст обещание защищать и тебя, и твоего сына от всех недругов. Когда же ребенок достигнет совершеннолетия, милостивый падишах вернет ему и Буду, и всю страну.

При этом присутствовали все вельможи, недоставало только Балинта Терека и Подманицки. Монах был бледнее обычного. Лицо его почти сливалось с белым капюшоном сутаны.

Посол продолжал:

– Буда вместе с придунайским и притисенским краями встанет под защиту милостивого падишаха, а ты, государыня, переедешь в Липпу и будешь оттуда управлять Эрдеем и затисенскими краями. Управление Будой возьмут на себя турецкий и венгерский правители. На почетную должность венгерского правителя его величество султан назначил его милость господина Иштвана Вербеци. Он будет судьей и правителем венгерского населения.

Вельможи печально поникли головой, точно стояли они не у королевского трона, а у гроба.

Когда посол ушел, в зале воцарилась скорбная тишина.

Королева подняла голову и взглянула на вельмож.

Вербеци расплакался.

По лицу королевы тоже скатилась слезинка, но она вытерла ее.

– Где Подманицки? – спросила королева устало.

– Ушел, – ответил Петрович будто во сне.

– Не попрощавшись?

– Он бежал, ваше величество. Переоделся крестьянином и ушел на рассвете.

– А Балинт Терек все еще не вернулся домой?

– Нет.

На другой день турки выкинули колокола из храма Богородицы, сорвали образа, свалили статую короля Иштвана Святого. Позолоченные алтари с резьбой и образами выбросили на церковную площадь, туда же вышвырнули деревянные и мраморные статуи ангелов и церковные книги. Разбили и орган; оловянные его трубы отвезли на двух телегах к литейщикам пуль. Серебряные трубы, золотые и серебряные подсвечники тончайшей ручной работы, алтарные коврики, напрестольную пелену и церковные облачения погрузили на три другие повозки и увезли султанскому казначею. Чудесную стенную роспись храма закрасили белилами. Крест с колокольни сшибли и вместо него водрузили большой позолоченный медный полумесяц.

Второго сентября в сопровождении пашей султан верхом въехал в Буду. При нем были его сыновья.

У Сомбатских ворот его поджидали аги в парадной одежде и под звуки труб проводили в церковь.

Султан пал ниц посреди храма.

– Слава тебе, аллах, что ты простер свою могучую длань над страною неверных!

22

Четвертого сентября обоз в сорок телег, запряженных волами, выехал из королевского замка и свернул на дунайский судовый мост.

Это перебиралась в Липпу королева.

Во дворе замка стояли наготове экипажи, а вокруг них толпились вельможи. Они тоже собрались в путь. В Буде оставался только Вербеци и с ним его любимый офицер Мекчеи.

Гергей заметил за спиной вельмож Фюрьеша.

– Гергей, – снисходительно улыбаясь, спросил Фюрьеш, – ты что же, не поедешь с нами?

Гергей окинул его презрительным взглядом с ног до головы:

– Никаких «ты»! Заяц-трусишка – нам не братишка.

Белобрысый парень готов был вспыхнуть, но, встретившись с колючим взглядом Мекчеи, только пожал плечами.

Позади вельмож, съежившись, сидел на коне старик Цецеи.

Гергей, положив руку на луку его седла, обратился к нему:

– Батюшка…

– Добрый день, сын мой.

– Твоя милость тоже едет?

– Только до Хатвана.

– А как же Эва?

– Королева берет ее с собой. Ступай сегодня в обед к жене, утешь ее.

– Зачем вы отпускаете Эву?

– Вербеци уговорил отпустить. На будущий год нас вернется не одна тысяча.

Разговор прекратился. Появление телохранителей означало, что сейчас выйдет королева.

Она вышла в траурном одеянии. В числе придворных дам была и Эва.

Плечи ее окутывал легкий дорожный плащ с шелковым капюшоном орехового цвета. Но капюшон не был поднят. Она оглядывалась, точно искала кого-то.

Гергей протиснулся между вельможами и очутился рядом с нею.

– Эва!

– Ты не поедешь с нами?

– Поехал бы, да мой господин еще не вернулся.

– А потом вы поедете вслед за нами?

– Не знаю.

– А если не поедете, когда же я увижу тебя?

Глаза юноши наполнились слезами.

Королева села в просторную карету с кожаным верхом и с окошечками.

Ребенок и няня уже сидели в карете. Ждали только, пока служанка засунет под сиденье маленькую четырехугольную корзинку.

Вица протянула Гергею руку.

– Ты не забудешь меня, правда?

Гергей хотел сказать: «Нет, Вица, нет, даже на том свете не забуду!» – но он не в силах был вымолвить ни слова и только покачал головой.

23

Десять дней спустя пустился в путь и султан. Балинта Терека он увел с собой в оковах раба.

Часть третья
«Лев-узник»

1

На заболоченном лугу у речки Беретьо стоял конный ратник в синем плаще и красной шапке. Это был солдат королевских войск. Он помахал шапкой и, крикнув через кусты вербы: «Ого-го-го! Вода!» – съехал по нагретому солнцем топкому берегу к воде, заросшей пышно желтеющей калужницей.

Конь зашел по колено в траву, под которой воды было почти не видно, и вытянул шею, чтобы напиться.

Но пить не стал.

Поднял морду, и вода полилась обратно через рот и через ноздри. Конь фыркнул и замотал головой.

– Да что с тобой? – проворчал солдат. – Ты что, чертушка, не пьешь?

Конь снова опустил морду. И опять выпустил воду ртом и носом.

Через луг рысью подъехали еще восемнадцать всадников в венгерской одежде различного покроя. Среди них был худощавый высокий человек с орлиным пером на шапке. На плечах у него вместо плаща накинут был суконный ментик вишневого цвета.

– Господин лейтенант, – обернулся к нему солдат, заехавший в речку на коне, – верно, вода грязная, конь не хочет пить.

Всадник с орлиным пером на шапке погнал коня в реку и посмотрел на воду.

– В воде кровь! – сказал он с удивлением.

Берег зарос ивняком, желтевшим барашками. Земля голубела от фиалок. Над весенними цветами жужжали пчелы.

Лейтенант хлестнул коня и проехал несколько шагов вверх по течению. Среди кустов вербы он увидел молодого человека в одной рубахе, который стоял по колено в воде и мыл окровавленную голову. Голова у него была большая, бугристая, точно у быка. Глаза черные, взгляд решительный, усики торчали, как колючки. Возле него на траве валялись желтые сапоги, доломан, вишневого цвета бархатная шапка и сабля в черных кожаных ножнах.

Так вот отчего в реке кровь!

– Кто ты такой, братец? – спросил изумленный лейтенант.

Юноша ответил небрежно:

– Иштван Мекчеи.

– А я Иштван Добо. Что с тобой?

– Турок меня поранил, черт бы его побрал! – И Мекчеи прижал руку к голове.

Добо оглянулся. В поле он увидел только вербы, осины и какие-то кусты.

– Турок? Ах, басурманская душа!.. Да ведь он не мог еще далеко отъехать. Сколько их?.. Эй, ребята!

И Добо выехал на берег.

– Не трудитесь понапрасну, – сказал Мекчеи, мотнув головой, – я уже уложил его. Вот он валяется позади.

– Где?

– Да где-то здесь неподалеку.

Добо приказал своему слуге спешиться.

– Давай сюда корпию, полотно.

– И там, повыше, тоже есть, – молвил Мекчеи, снова прижав ладонь к голове.

– Турки?

– Нет! Старик-дворянин с женой.

У раненого с макушки головы сочилась кровь и алой струйкой стекала по лбу к носу. Он снова склонился к воде.

– Там, в ивняке, – доложил один солдат.

Добо поскакал на своем жеребце вверх по течению и вскоре увидел старика и женщину. Старик сидел в одной рубахе у самой воды, наклонив голову, а женщина – дородная старушка – смывала с нее что-то красное.

– Ой, горе! Пришлось тебе на старости лет попасть в такую беду. Да еще такому калеке! – причитала она.

– Не вой! – рявкнул старик.

– Бог в помощь! – крикнул Добо. – Рана-то велика?

Вскинув голову, старик отмахнулся.

– Турецкий удар…

Только тогда заметил Добо, что старик однорукий.

– Что-то знаком больно, – пробормотал он, слезая с коня, и, соскочив, представился: – Иштван Добо!

Старик взглянул на него.

– Добо? Ба! Да это ты, братец Пишта? Как же тебе не знать меня? Ведь ты бывал у меня, заезжал к старику Цецеи.

– Цецеи?..

– Ну да, да, Цецеи! Не помнишь разве? Когда ты за Морэ гнался!

– Теперь припоминаю. Так что же здесь, отец, случилось? Как вы попали сюда из Мечекской долины?

– Да все эти собаки басурмане… – И старик подставил голову жене, снова принявшейся смывать кровь. – Эти псы басурмане напали на нас в дороге. Счастье наше, что как раз в это время нас нагнал тот юноша. Ох и парень! Крошил их, словно тыкву. Но и я не давал спуску, бил по ним прямо из повозки. Возница тоже показал себя молодцом…

– Сколько же их было?

– Десяток, пес их дери! Провались они в преисподнюю! Счастье, что не сладили с нами. Я ведь везу с собой штук четыреста золотых, если не больше. – И он хлопнул рукой по болтавшейся на боку суме.

Женщина выжала из платка красную от крови воду.

– А юноша этот не помер? – спросила она, подняв голову.

– Ничуть не бывало, – ответил Добо. – Он тоже умывается в реке – вон там, немного пониже.

Добо взглянул на лежавший поблизости окровавленный труп турка.

– Поеду посмотрю, с каким народом пришлось вам биться, – сказал он и пустился по берегу в объезд к дороге.

В ивняке Добо нашел еще семь трупов: двух венгров и пять турок, а на дороге увидел свалившуюся в канаву повозку, запряженную тройкой лошадей. Молодой возница собирал и складывал выпавшие из повозки сундуки.

– Не мучайся, дружок. Сейчас придет подмога… – сказал ему Добо и поехал обратно к Мекчеи. – Здесь, братец, не один турок, а целых пять. Рубился ты превосходно! Удары делают тебе честь.

– Где-то должен быть еще один, – ответил Мекчей. – Тот, наверно, в реке. А моих солдат вы нашли, батенька?

– Нашел, Одному, бедняге, голову раскроили пополам.

– Нас было трое.

– А турок?

– Их, собак, было десять!

– Стало быть, четверо сбежали?

– Сбежали. Чего доброго, вздумают вернуться!

– Пусть возвращаются! Теперь и я помогу!

Добо слез с коня и стал осматривать рану юноши.

– Порез большой, но не глубокий, – сказал он и, сжав края раны, сам положил на нее корпию и туго перевязал длинными кусками полотна. – Ты куда ехал, братец?

– В Дебрецен.

– Уж не к Терекам ли?

– Да, к ним.

– Послушай, братец, есть у меня там дружок: Гергей Борнемисса. Он еще, наверно, мальчик. Знаешь его?

– За ним я как раз и еду. Гергей прислал письмо, что хочет служить в моих войсках.

– Он так уже вырос?

– Восемнадцать лет ему исполнилось.

– А с земель Балинта Терека народ разбежался, конечно?

– Да, с тех пор как хозяин попал в неволю, всех словно ветром разметало.

– И Тиноди ушел?

– Тоже бродит где-то. Впрочем, сейчас, может быть, и он ютится в Дебрецене.

– Что ж, передай привет и поцелуй ему и обоим сыновьям Терека.

Пока они беседовали, Добо взял тряпку и, засучив рукав, вымыл окровавленное лицо Мекчеи. А один из солдат отчищал мокрой тряпкой кровавые пятна с его одежды.

– Старик еще там? – спросил Мекчеи, указав в ту сторону, где был Цецеи.

– Там. Беды большой с ним не случилось. Он тоже в голову ранен. А ты не голоден, братец?

– Нет, только пить хочу.

Добо велел солдату принести флягу, остальных же отрядил помочь вознице.

Потом они направились к Цецеи. Старики супруги сидели уже на траве возле экипажа. Цецеи держал в руке индюшечью ножку и с волчьим аппетитом обгладывал ее.

– Милости просим к нашему столу! – весело крикнул он. – Хорошо, братец, что с тобой ничего не стряслось.

Мекчеи махнул рукой.

– Ничего!

Солдаты собрали добычу: пять турецких коней, столько же плащей и различное оружие.

Мекчеи разглядывал коней, потом стал осматривать валявшееся на земле оружие.

– Выбирайте, отец, – предложил он Цецеи, – добыча общая.

– Очень мне нужно! – отмахнулся старик. – У меня и коней, и своего оружия хватит.

– Что ж, тогда разрешите вам, Добо, предложить какую-нибудь саблю.

– Благодарю, – улыбаясь, ответил Добо и замотал головой. – Зачем же я-то возьму? Я ведь не бился с турками.

– Ничего, выбирайте.

Добо покачал головой.

– Добыча вся твоя, до последней пуговицы. С какой стати приму я у тебя подарок!

– Я даром и не собираюсь отдавать.

– Вот это другой разговор. – Добо с интересом взглянул на турецкую саблю превосходной работы. – Какая же ей цена?

– А вот какая: когда вы, ваша милость, будете комендантом какой-нибудь крепости и вам придется туго, вы призовете меня на помощь.

Добо, улыбнувшись, замотал головой.

– За такую неверную плату мы не покупаем.

– Что ж, я назначу другую: поедемте со мной в Дебрецен.

– Сейчас это тоже невозможно. Я королевский комиссар, собираю десятину в брошенных имениях. Разве что попозже выберусь в Дебрецен.

– Тогда подарите мне взамен сабли вашу дружбу.

– Она и без подарков твоя. Но в знак дружбы я, так и быть, возьму саблю на память. На вас напали не простые турки, вижу по оружию. Один из них был, наверно, беем. Знать бы только, откуда они.

– Думаю, что из Фейервара.

Добо поднял с земли саблю в бархатных ножнах, украшенных бирюзой, с рукояткой в виде позолоченной змеиной головы. Глаза у змеи были алмазные.

– Ну, братец, это твоя. Такой сабли я не возьму. Она ведь стоит целое состояние.

Тут же валялись еще две сабли из турецкой стали. Обе были попроще. Добо поднял одну и согнул кольцом.

– Хороша сталь! – заметил он весело. – Подаришь мне эту саблю – спасибо скажу.

– С удовольствием! – ответил Мекчеи.

– Но если ты подарил ее мне, сделай еще одно одолжение: возьми эту саблю с собой в Дебрецен, и ежели Тиноди обретается там, попроси его написать на клинке какое-нибудь изречение. Какое он сам захочет. В Дебрецене есть золотых дел мастер, он вырежет эти слова на клинке.

– С удовольствием! – ответил Мекчеи. – Я тоже попрошу его написать что-нибудь и на этой вот змеиной сабле.

Взмахнув кривой саблей, он привязал ее к поясу рядом с другой.

– Не нашлось ли денег у турецкого офицера? – спросил Добо своих солдат.

– Еще не обыскали его.

– Так обыщите.

Солдат вскоре приволок убитого турка, прямо за ноги протащив его по траве, и тут же обыскал.

Карманов в красных бархатных шароварах не оказалось. Но в поясе нашли мешочек с золотом и серебряные монеты.

– Как раз на расходы пригодятся! – обрадованно воскликнул Мекчеи. – Солдат всегда найдет, на что потратить.

Обнаружили также рубиновое украшение на тюрбане и золотую цепочку на груди. На цепочке висел талисман – накрученный на кокосовую щепку листик пергамента.

Мекчеи положил драгоценности на ладонь и протянул Цецеи.

– Ну, из этого, отец, вы уж непременно должны что-нибудь выбрать себе.

– Спрячь, братец, – отмахнулся старик. – Куда старику цветок на шляпу, с него и репейника хватит!

Но у его жены заблестели глаза.

– Цепочку-то возьми для дочки, – сказала она. – У нас есть дочка. Красивая барышня. Она живет при дворе королевы.

– Приезжайте, братцы, на свадьбу! – весело заорал Цецеи. – Хочу перед смертью душу потешить, потанцевать вволю.

Мекчеи опустил цепочку на ладонь его жены.

– За кого ж ваша дочка выходит замуж?

– За лейтенанта королевы Адама Фюрьеша. Вы, может, знакомы с ним?

Мекчеи, помрачнев, замотал головой.

– Славный малый, – хвасталась супруга Цецеи. – Дочку мою сама королева выдает замуж.

– Дай бог им счастья! – буркнул Добо.

Одежду турок и все оружие без украшений Мекчеи подарил солдатам Добо.

Начали собираться в путь.

Мекчеи поднял с земли свою шапку и, раздосадованный, повертел ее в руке. Шапка была разорвана почти пополам.

– А ты не досадуй! – утешал его Цецеи. – Не будь она надорвана, сейчас не полезла бы тебе на перевязанную голову. К тому же за убыток ты получил сполна.

Одежда на Мекчеи была еще мокрая. Ну, да не беда: солнце и ветер высушат ее до вечера.

– Бери двух солдат, – сказал Добо, – и они проводят тебя. Дядюшке Цецеи я тоже дам двоих.

– А может, мы вместе поедем? – сказал Мекчеи и, обернувшись к супругам Цецеи, спросил: – Поедемте вместе?

– Куда? – спросил старик.

– В Дебрецен.

– Поедем.

– Тогда нам хватит и троих солдат.

– Бери, сколько твоей душе угодно, – любезно ответил Добо.

Пока старики супруги собирались, Добо и Мекчеи обошли мертвецов. Среди них, раскинув руки и ноги в синих суконных шароварах, лежал на спине огромный турок лет тридцати. Удар ему пришелся как раз в глаз.

– Я будто припоминаю его, – сказал Добо. – Не иначе как дрался с ним когда-то.

– Он выл, как шакал, – улыбнулся Мекчеи. – Ну что, шакал, молчишь небось?

Убитые венгерские воины были сильно покалечены; голову одного они прикрыли платком.

Мертвым туркам солдаты прокололи живот и кинули их в Беретьо. А венграм выкопали в мягкой прибрежной земле могилу под старой вербой и положили их туда прямо в одежде. Укрыли плащами и засыпали землей. В могильный холм крест-накрест воткнули сабли.

2

На южной окраине Константинополя возвышается старинный замок-твердыня. Он был выстроен еще греками. В этом месте стояли когда-то Южные ворота знаменитой византийской крепостной стены, чудесные беломраморные Золотые ворота, воздвигнутые в честь императора Феодосия[32]32
  Феодосий I, или Великий (ок. 346—395), римский император с 379 г.


[Закрыть] и украшенные мастерами по резьбе и росписи. Белые камни ворот сохранились и поныне. Высока ограда замка, а внутри нее, точно семь ветряных мельниц, семь приземистых башен.

С востока замок омывает Мраморное море, а с других сторон его окружают деревянные дома.

Это знаменитый Еди-кула, иначе говоря – Семибашенный замок.

Все семь башен битком набиты сокровищами султана, которые уже не помещаются во дворце.

В двух средних башнях – драгоценности: золото и жемчуг. В башнях, выходящих на море, – осадные машины, ручное оружие и серебро. В остальных двух – старинное оружие, древние грамоты и книги.

Здесь содержатся и высокопоставленные узники – все по-разному. Иные закованы в цепи, сидят в темницах. Другие живут свободно и в такой неге, будто они дома; они могут гулять в саду крепости, в огороде, на балконах башен и мыться в бане, могут держать слугу – и даже трех слуг, писать письма, принимать посетителей, развлекаться музыкой, есть, пить. Только выходить за ограду замка они не вольны.

Два седовласых человека сидели на скамье в саду Семибашенного замка, греясь на весеннем солнышке. У обоих на ногах были легкие стальные цепи, служившие больше для того, чтобы узники не забывали о своем положении.

Один оперся локтями о колени, другой откинулся на спинку скамейки и, положив руку на локотник, глядел на облака.

Человек, смотревший на облака, был старше своего соседа. На голове у него была белая грива волос, борода свисала по самую грудь.

Оба были в венгерской одежде. Много одежды поизносили венгерские узники в Семибашенном замке!

Старики сидели молча.

Лучи весеннего солнца маревом окутали сад. Среди кедров, туй и лавров цвели тюльпаны и пионы. Огромные листья старой смоковницы впивали в себя солнечные лучи.

Узник, следивший за полетом облаков, скрестил на груди сильные руки и, посмотрев на товарища, спросил:

– О чем ты задумался, друг Майлад?

– Вспомнилось ореховое дерево в моем саду, – ответил Майлад. – В Фогараше у меня под окном стоит старое ореховое дерево…

Оба замолчали, и снова заговорил Майлад:

– Одна ветка, та, что подальше от окна, замерзла. Пустило ли дерево новый росток? Вот о чем я думаю.

– Наверно, пустило. Когда дерево замерзает, от корня отходят новые ростки. И виноградная лоза пускает ростки. А вот человек, тот нет…

Снова наступило молчание. И опять разговор завел Майлад:

– А ты о чем думаешь, Балинт?

– О том, что капы-ага[33]33
  Начальник стражи, главный привратник.


[Закрыть] – такая же дрянь, как и все остальные.

– Это верно.

– «Я такой хитрый, эдакий хитрый»… Вот моя жена и прислала ему тридцать тысяч золотых, чтобы он «хитростью» своей снял с меня эти цепи. Уже три месяца прошло с тех пор…

Опять помолчали. Майлад потянулся за желтевшим в траве цветком. Сорвал его. Растеребил в руке и рассыпал лепестки по земле.

– Ночью, Балинт, я думал о том, что ведь так до сих пор и не знаю, за что ты здесь сидишь. Ты рассказывал не раз, как тебя везли по Дунаю, как ты хлопнул о борт корабля одного стражника, как тебя сюда привели. Но начало, настоящую причину…

– Я же сказал тебе, что сам не знаю.

– Жил ты в своем гнезде. Не могли же заподозрить, что ты мечтаешь стать королем или властителем! И с турками ты дружил. Сам призвал их на помощь против Фердинанда.

– Не только я…

– Но из них ты здесь один. Знаю, что не для этого ты позвал турок…

– Я и сам часто ломал голову над этим. Самому хотелось бы узнать, за что я попал сюда.

По двору под барабанный бой прошел отряд капыджи, и узники снова остались одни.

Балинт передернул плечами.

– И все-таки я думаю, что причина в той ночной беседе. Султан спросил меня, зачем я сообщил немцам о его приходе. Спросил с досадой. «Немцам? – с удивлением задал я вопрос. – Я сообщил не немцам, а Перени»[34]34
  Перени Петер (1502—1548) – канцлер, хранитель короны; сперва сторонник короля Яноша, затем Фердинанда; начальник войск Венгрии.


[Закрыть]. – «Это все едино, один черт! – ответил султан. – Перени ведь стоял за немцев. – И султан с бешенством выпучил на меня глаза. – Если б ты не сообщил им, – сказал он, – мы застигли бы здесь немецкие войска врасплох. Схватили бы всех вельмож и сломили бы силу Фердинанда! Вена тоже была бы моей!» Когда этот мерзкий турок рявкнул на меня, во мне кровь вскипела. Я ведь, знаешь, всю жизнь был сам себе хозяином и думы свои не привык таить.

– И ты встал на дыбы?

– Я не был груб. Только признался, что сообщил немцам о прибытии султана, желая спасти тех венгров, которые были в немецком стане.

– О-о! Напрасно ты так сказал, это большая ошибка!

– Да ведь я тогда еще был на воле.

– А что он ответил?

– Ничего. Ходил взад и вперед – думал. Вдруг повернулся к своему паше и приказал отвести мне хороший шатер, чтобы я переночевал в нем, а утром-де мы продолжим разговор.

– О чем же вы беседовали на следующий день?

– Ни о чем. С тех пор я не видел его. Меня поместили в большущем шатре, но больше не выпустили из него. Каждый раз, как я пытался выйти, мне приставляли к груди десять пик.

– Когда же на тебя надели оковы?

– Когда султан отправился домой.

– А мне надели на ноги кандалы сразу же, как схватили. Я плакал от ярости, как дитя.

– А я не могу плакать, у меня нет слез. Я не плакал даже, когда родной отец умер.

– И о детях своих не плачешь?

Балинт Терек побледнел.

– Нет. Но всякий раз, как вспомню о них, будто ножами меня режут. – И, вздохнув, он склонил голову на руку. – Мне частенько вспоминается один раб, – продолжал Терек, покачивая головой, – худой, злющий турок, которого я захватил на берегу Дуная. Продержал я его у себя в крепости много лет. И однажды он прямо в глаза проклял меня.

Вдали заиграли трубы. Узники прислушались, потом снова погрузились в свои мысли.

Когда солнце зарумянило облака, по саду прошел комендант крепости и, подойдя к ним, небрежно бросил:

– Господа, ворота закрываются!

Ворота запирались обычно за полчаса до заката солнца, и к этому времени узникам полагалось быть у себя в комнатах.

– Капыджи-эфенди, – спросил Балинт Терек, – по какому случаю сегодня музыка играет?

– Сегодня праздник тюльпанов, – свысока ответил комендант. – Нынче ночью в серале не спят.

И он прошел дальше.

Узникам было уже известно, что это значит. И прошлой весной был такой же праздник. Все жены султана резвились в саду сераля.

В этот день султан устанавливает между цветниками ларьки и палатки «со всякими товарами. Роль продавщиц исполняют затворницы гарема низшего ранга и продают разные безделушки – бусы, шелковые ткани, перчатки, чулки, туфли, вуали и прочую мелочь.

Женам султана – а их несколько сотен – никогда не разрешается ходить на базар, так пусть они хоть раз в году насладятся тратой денег.

В саду в этот день стоит веселый гомон. На деревьях и кустарниках развешаны клетки с попугаями, скворцами, соловьями, канарейками. Их приносят из дворца. И птицы поют, состязаясь с музыкой.

Вечером в Босфоре на одном из кораблей зажигаются ароматические факелы, пестрые бумажные фонарики, и весь гарем под музыку совершает прогулку на этом корабле до самого Мраморного моря.

У подножия Кровавой башни узники пожали друг другу руки.

– Приятных снов, Иштван!

– Приятных снов, Балинт!

Ведь тут, кроме сновидений, другой радости и нет. Во сне узник всегда дома. Он занимается своими делами, словно это и есть день, а неволя – только сон.

Но Балинту Тереку вовсе не хотелось спать. Против обыкновения, он прилег после обеда и задремал, так что вечером его не клонило ко сну. Он распахнул окно. Сел к нему и смотрел на звездное небо.

По Мраморному морю мимо замка Еди-кулы проплывал корабль. Небо было звездное и безлунное. Сверкающая россыпь звезд отражалась в зеркальной глади моря – казалось, и море стало небом. Корабль, освещенный фонариками, плыл между звездами, трепетавшими в небе и в море.

Каменная стена заслоняла от узника плывущий корабль, но музыка доносилась к нему. Звенела турецкая цимбала, и щелкала чинча. В тоске заточения Балинт Терек слушал бы их охотно, но мысли его унеслись далеко.

К полуночи шумная музыка утихла. Запели женщины. Сменялись их голоса – сменялся и аккомпанемент.

Балинт Терек слушал рассеянно. Он смотрел, как небо медленно заволакивают рваные облака-скитальцы. Сквозь темные их лохмотья кое-где проглядывали звезды.

«И небо здесь совсем иное, – подумал узник, – турецкое небо, турецкие облака…»

На корабле наступило долгое молчание, и мысли Балинта сплетались одна с другой.

«И тишина здесь иная: турецкая тишина…»

Он уже решил было лечь, но все не мог преодолеть оцепенения и сдвинуться с места.

И вдруг в ночной тиши снова зазвучала арфа, и сквозь ветви деревьев во мраке турецкой ночи понеслась мелодия венгерской песни.

Какая-то сладостная боль пронизала все существо Балинта Терека.

Арфа умолкла на мгновение. Потом трепещущие аккорды снова вспорхнули и тихим рыданием поднялись во тьме ночной.

Балинт Терек поднял голову. Так вскидывает голову запертый в клетку лев, когда до него доносится дуновение южного ветра. Тоскливо смотрит он вдаль сквозь прутья решетки.

Струны арфы пели все тише, мягче, и звуки растаяли в ночной тишине, точно вздохи. Потом снова ударили по струнам, и высокий скорбный женский голос запел по-венгерски:

 
Кто испил воды из Тисы,
Хочет к Тисе возвратиться…
Эх, и я пила, девица!..
 

У Балинта Терека перехватило дыхание. Он поднял голову и устремил пристальный взгляд во тьму, откуда доносилась песня. Седая грива волос разметалась. Лицо стало белым, словно мрамор.

Старый лев, не шелохнувшись, слушал родную песню. Из глаз его жемчужинками скатились крупные слезы и потекли по щекам и бороде.