Текст книги "Сад.Притча"

Автор книги: Геше Майкл Роуч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Я чувствовал, что такие сомнения едва ли были мне свойственны, главным образом в силу моей веры в нее, в это святилище, и в мою постоянную тягу к возвращению сюда в поисках самого себя, в поисках моей жизни. Однако сейчас пришло и новое осознание: те немногочисленные добрые навыки в стремлении к духовности, которые любой из нас может так легко обрести, можно также легко и потерять.

Поэтому я твердо решил дорожить своей устремленностью и крепить свою уверенность в том, что есть духовный Путь и есть наставники на этом святом Пути; после чего, конечно же, утонул в мыслях о ней.

Майтрея с пониманием отнесся к такому повороту моих размышлений, к такому отступлению от генеральной линии его проповеди, ибо уже прозревал его результат, пока еще скрытый от меня в туманном будущем. Повисло недолгое молчание. Мы буквально купались в тепле летнего дня, в аромате вдруг зацветших роз, слив и мандаринов – в тех запахах, которое неурочное тепло породило во всем, что произрастало в дивном Саду. И мне кажется, я даже погрузился там в сон, на робкой травке уходящей зимы, под покрывалом чистой и предназначенной всем без различения любви, исходящей из его ума.

А потом его губы оказались у моего уха, и он сказал:

– Завтра ты вернешься к работе, к научным занятиям, к столь любимой тебе графомании, но и посреди трудов своих праведных ты будешь вспоминать слова, которые я говорю тебе ныне. Ты остановишь на миг мирскую суету своих серых будней, сделаешь паузу… И представишь тогда, что твой ум навсегда очищен от самых опасных из всех неправедных мыслей: от интеллектуальных размышлений, от тех, что вроде бы ищут путь, но делают это неправильно, от тех, что могут отбросить тебя в ту самую тьму, из которой ты частично уже выбрался.

Вот какие это могут быть идеи, например. Утверждение о том, что у тебя нет продолжения в будущем, после смерти, или что у тебя нет причины в прошлом, до этой жизни. Догмат об отсутствии связи между хорошими и плохими деяниями, которые мы совершаем, и хорошими и плохими событиями и переживаниями, которые настигают нас в будущем. Концепция о том, что совершение дурных поступков в отношении окружающих или вред, наносимый самим себе, а также следование всевозможным спорным верованиям и лжеучениям может привести к достижению наших духовных целей или хотя бы способствовать тому. Представляй же, что твой ум чист и свободен, несокрушим и всепобеждающ. Наблюдай, как он ищет и находит, исследует и делает правильные выводы, следует истинным Путем и достигает результата!

– Подходящий десерт, – сонно пробормотал я, – к тем изысканным духовным яствам, которыми ты насытил нынче ночью мое сердце. И обещаю тебе, – я перешел на шепот, – что я обязательно сделаю свой ум таким, как ты говоришь, что отныне я буду следовать только праведным мыслям, что я навсегда выброшу из него те негативные мыслишки и эмоции, которые крадут драгоценное время моей жизни и отнимают у меня счастье, ибо ты дал мне почувствовать истинный вкус того, каким я могу быть, избавившись от них: свободным, воистину свободным.

Я почувствовал, как во внезапном приливе непорочной любви он вдруг прошелся руками по моему телу, растирая его от пальцев ног по спине и до самой головы сначала вверх, а потом вниз.

– Это хорошо, родной мой, ибо сегодня в тебе зародилось понимание того, что же такое есть настоящая Свобода. Как ты уже сказал, это свобода от всех этих ядов ума, свобода навсегда, свобода для того, чтобы обнаружить в себе полную и нескончаемую безмятежность и пребывать в ней. Но недостаточно просто распознать, что собой представляют эти яды. Недостаточно всего лишь понять, что эти мысли, которые, как ни парадоксально, мы стремимся культивировать и отстаивать всю жизнь, являются источником всех наших страданий.

Завтра утром, еще раньше, чем ты думаешь, ты обнаружишь, что не в состоянии устранить эти негативные эмоции, просто решившись на это или даже искренне предпринимая какие-то усилия. Ты очень скоро поймешь, что опять пребываешь в том же неведении, страстно желаешь чего-то; ты увидишь, что в неведении испытываешь неприязнь; ты снова будешь завидовать, гордиться, ты станешь подвергать сомнению многое из того, что связано с Путем, – даже эту нашу встречу, даже меня, даже свою драгоценную госпожу. Нет-нет, когда-нибудь все у тебя получится, и сегодня ночью здесь, в этом Саду, уже стало получаться, отчего сердце мое наполнено радостью, ибо я вижу, что ты подходишь все ближе и ближе.

– Однако есть только один способ окончательно уничтожить этих врагов – эти мысли – навсегда устранить их из твоего ума.

Я знал, что Майтрея – это дитя света – собирается открыть мне секрет обретения свободы. Но, несмотря на то что в этом была цель всего моего существования, я – как это часто бывает в наиболее критические моменты нашей жизни – был почти в беспамятстве, убаюканный золотым сиянием, пропитавшим весь Сад и все мои мысли. В этом блаженном полусне я почти не услышал, но все же как-то разобрал и, главное, запомнил его слова:

– Ты должен – я умоляю тебя всем сердцем, возлюбленный мой! – самостоятельно достичь понимания священного состояния пустоты.

Глава 7

ДЕЯНИЯ И ИХ ПОСЛЕДСТВИЯ. ГЕНДУН ДРУБ

В следующие несколько месяцев мне нечего было делать в Саду.

Подарившая пробуждение встреча с Величайшим Просветленным, с самим Майтреей, оставила мне столько пищи для размышлений, что новых вопросов у меня попросту не возникало. Весна уже прошла, а я все пересматривал и анализировал условия своего бытия. Больше всего времени я уделял особенно тщательному изучению и обоснованию того факта, что сущность моего ума заключалась в неспособности довольствоваться обретенным: проходило совсем немного времени, как меня переставала радовать новая вещь, и я уже хотел чего-то еще и еще.

И не важно, была ли это материальная вещь, почет и признание или отношения с другими людьми. Раньше я всегда считал, что это мой собственный изъян, что вот такой я испорченный человек, беспокойная душа, но теперь был заинтригован намеками Майтреи на истинную причину этой неудовлетворенности: несколько раз он упоминал тайные силы, не подвластные моему контролю. Он сказал, что они уже приведены в движение, эти силы, порождающие мир, в котором я живу, порождающие меня самого и даже все мои мысли – все виды боли страдания, включая и эту самую неспособность утолить свои желания.

Когда я вопрошал его об этих силах, он в ответ говорил только о различных мыслях, называя их ядами, которые действительно многое определяли в моей жизни: зависть, желание обладать, неприязнь, гордыня и все такое. Я пытался отыскать какую-то взаимосвязь между этими мыслями и страданиями моего мира, но чего-то здесь недоставало.

Как всегда, я думал о своей матери, почтенной женщине, которая прожила в целом очень добродетельную жизнь. Но я помню, как она страшно страдала от рака, который в конце концов убил ее, разорвав ее сердце. А ведь из всех людей, которых я знаю, ее ум менее всего был подвержен воздействию этих ядов: она так редко проявляла гнев или зависть; ее любили почти все, кто знал, и она всех любила; она отдала обучению своих детей добродетели и высоконравственному поведению существенную часть своей жизни. Я еще смог понять, почему такие психические аффекты, как зависть, могут разрушить покой нашего ума, но так и не сумел выяснить, какое отношение они имеют к болезням, войнам, нищете и самой смерти.

Когда я снова пришел в Сад во всеоружии новых вопросов, самые жаркие дни степного лета уже были позади, хотя солнце все еще нещадно палило в раскаленном небе. На этот раз у меня не было надежд на визит милых ангелочков, я скорее чувствовал себя боксером, выходящим на ринг, готовым наносить и парировать удары в истинном интеллектуальном спарринге между двумя мыслителями. Мне не пришлось разочароваться: не успел я сесть на скамейку, как через калитку прошагал Его Святейшество Гендун Друб – первый в череде далай-лам Тибета.

Пятьсот лет назад он родился в семье кочевников, где-то на задворках тибетского царства, никем толком не управляемых, и каждый его жест говорил о решительности и уверенности в себе. Сразу же бросалась в глаза его могучая грудь, выпирающая из-под монашеской накидки, а еще его руки, сильные, с налитыми мускулами, несмотря на то что ему было уже под шестьдесят. Глаза Его Святейшества были широко распахнуты, в них светился недюжинный ум, а лоб был перепахан такими глубокими морщинами – следами многолетних глубочайших же раздумий, – что их легко было по ошибке принять за шрамы от сабельных ударов. Он подошел ко мне и одним ловким движением смахнул меня со скамьи на траву рядом с ней, а сам уселся на мое место, не обращая внимания на свою растрепанную монашескую одежду, и погрузился в размышления.

– А ну-ка отвечай, что управляет этим миром? – заорал вдруг Далай-лама Первый, сразу лишив меня дара речи.

Он наклонился ко мне, в возбуждении тяжело дыша мне в лицо, всем своим свирепым видом требуя немедленного ответа. Я испуганно отшатнулся.

– Я не знаю, я сам сюда пришел, чтобы узнать это, я не уверен, но думаю, что, наверное…

– Думаю! Наверное! Не уверен! – передразнил он. – А теперь я тебе скажу, что управляет миром: те самые дурные мысли, вот что! Те самые дурные мысли и те поступки, которые они тебя заставляют совершать! Вот что! – Он снова выпрямился с видом триумфатора, как будто на серьезных дебатах по философии разбил в пух и прах достойного противника, а не ошеломленного и потрясенного таким началом проповеди скромного сельского библиотекаря.

Я хотел было спросить, как это все работает, но не решался прервать его и благоразумно молчал. Тактика моя увенчалась успехом, ибо он снова разразился пламенной речью, почему-то грозя мне пальцем:

– Мы должны выяснить следующую взаимосвязь: что заставляет тебя совершать тот или иной поступок; что именно ты делаешь при этом и, наконец, почему этот ужасный мир в результате летит ко всем чертям!

Я кивнул и снова стал ждать; он посмотрел вниз и задумался.

– Как ты думаешь, с чего все это начинается? – вдруг, как всегда неожиданно, прервал он свое молчание.

– Вы это о чем, Ваше Святейшество? Что начинается? В каком смысле начинается? – робко залепетал я. У этого Далай-ламы была странная манера выбивать вас из колеи, задавая вопрос, который вы менее всего ожидали услышать, тем самым лишая вас дара речи. А пока вы в полном смятении, заикаясь и с трудом подбирая слова, искали ответа, который, несомненно, был очевидным для него, он сидел и буравил вас своими глазищами.

– Повторяю последний раз: что заставляет нас делать то, что мы делаем, и говорить то, что мы говорим?

Я задумался на мгновение, и тут меня осенило. Я быстро отрапортовал:

– Мы думаем! Мы сначала думаем, как бы нам сделать или сказать что-нибудь, а потом делаем. Все начинается с мысли.

У Далай-ламы Первого отвисла челюсть от удивления, что я вообще способен дать правильный ответ. На его лице засияла широкая улыбка, которая была достойной наградой за весь предыдущий и – как чутье подсказывало мне – последующий допрос, которому он подвергал меня в эту ночь.

– Правильно! Истинно так! – И он снова глубоко задумался. – Ну и сколько? – вновь возопил он, сверкая глазами и явно ожидая мгновенного ответа.

– Это… как его… а чего сколько-то, Ваше Святейшество? – почти уже шептал я, боясь опять вызвать его неудовольствие.

– Мыслей, конечно! Как это – чего?! – Казалось, он был потрясен моей неспособностью следовать за полетом его мысли. Его нимало не смущало, что он совершенно не утруждает себя выразить этот полет словами, как нимало не смущал его и тот полет, в который отправилась его монашеская накидка от постоянного размахивания руками и бесконечных наклонов вперед-назад, покрывающая теперь скамейку и одинокий кирпич под ней.

– Как много мыслей ты успеешь передумать, пока я щелкну пальцами? – Он выбросил вперед свою ручищу, едва не попав мне в лицо, и немедленно щелкнул. Точно так же поступали великие спорщики, участники философских дебатов, чтобы на несколько тысячелетий повергнуть своего противника в замешательство.

Я подумал, а потом догадался попробовать измерить продолжительность моей мысли в щелчках, после чего с уверенностью заявил:

– Около пяти щелчков, Ваше Святейшество. На одну-единственную мысль приходится около пяти щелчков.

Гендун Друб откинулся назад и скрестил свои могучие руки на мощной груди, которая к тому времени почти полностью вылезла из-под монашеской одежды. Его глаза печально смотрели на меня с какой-то даже болью, а уголки рта резко опустились вниз.

– Думай, – сказал он. – Думай же! Я не имею в виду те цельные мысли, у которых есть начало и конец, как у предложения, мысли, похожие на сформулированный вопрос или готовое решение. Я говорю о тех частицах или обрывках мысли, скорее даже импульсах, которые дают толчок твоим действиям или словам в минуту гнева или страсти! Вот те самые мысли, с которых все начинается! Вот те самые зародыши тех могучих сил, которые создают бесчисленные миры и сферы бытия в нашей вселенной! Отвечай мне, но на этот раз хорошенько подумай!

Сколько мыслей возникает, пока я… – И он снова ткнул мне в нос свои приготовленные для оглушительного щелчка железные пальцы и громоподобно щелкнул.

Я было опять растерялся, пытаясь что-то даже подсчитать, но на этот раз он и не ждал моего ответа.

– Шестьдесят пять! – значительно пророкотал он, как будто вещал истину, которая могла бы спасти мир, а может, и правда могла… Твой ум совершает шестьдесят пять законченных дискретных актов мышления за то время, которое мне требуется, чтобы…

Грозный щелкунчик поднял руку, а я обреченно закрыл глаза и чуть было не заткнул уши, чтобы окончательно не оглохнуть от очередного грома, но вместо этого в воздухе повисла зловещая тишина. Выждав с минуту, я приоткрыл один глаз и увидел, что рука его тоже повисла в воздухе с пальцами в положении полной боевой готовности… Однако выстрела так и не последовало, потому что ум его убежал уже вперед, и он, как частенько с ним бывало, совсем забыл, что собиралось делать тело.

– А понимаешь ли ты, – снова засверкал он глазами, пристально глядя на меня, – что каждый такой мыслительный акт оставляет отдельный отпечаток – четкий и прочный – в твоем уме?

Эта мысль показалась мне вполне разумной – я знал, что некоторые эмоции вроде сильного гнева часто не покидали меня по несколько дней.

– Да не такой тип отпечатка! – зарычал он. Его опыт в искусстве философских дебатов, похоже, помогал ему предвидеть следующие ходы моего разума наперед. – Я говорю о мировых отпечатках!

Моя робость, естественно, помешала мне спросить, что такое мировые отпечатки.

– Мировой отпечаток, – снисходительно пояснил он, будто разговаривая с малым дитя, которым в духовном смысле я ему, несомненно, казался, – это такой отпечаток в уме, который создает весь твой мир, все в твоем мире. Это такой отпечаток, который служит причиной того, что ты не только видишь все, что попадается на твоем жизненном пути, – людей, которых встречаешь, места, в которых оказываешься, события, которые с тобой происходят, – но и воспринимаешь это именно так, как воспринимаешь!

Пока я силился понять его слова, опытный полемист, вышедший победителем из многих дебатов, внимательно смотрел в мои глаза, отслеживая через их малейшие подрагивания ход моего мыслительного процесса и точно определяя, в каких еще аргументах, в какой еще помощи я нуждаюсь.

– Вот представь, – начал он приводить пример, – что старший хранитель книг в той библиотеке, где ты работаешь, только что накричал на тебя за ошибку, которую ты сделал, да еще как накричал: в присутствии управляющего имением и всей прислуги. Тебя охватывает приступ гнева, и ты, в свою очередь, тут же достойно ему отвечаешь.

Подумай об этом пиковом переживании гнева как о глубоком оттиске, который отпечатывается в твоем уме, как о семени, которое ты бросаешь в плодородную почву своего ума. А что нам известно про семена?! – как всегда, пронзительно закричал он, но к тому времени я уже начал понимать, что это его обычная манера разговаривать, и на этот раз не испугался.

– Про семена… – Ответ казался мне чересчур уж простым, но я надеялся, что ему понравится. – Ну, семена прорастают, а потом превращаются в растения.

И снова он одарил меня своей широкой радостной улыбкой, подтверждающей правильность моего открытия, – улыбкой, в которую он вложил всю мощь своего духа, некогда превратившего его тело в груду стальных мышц.

– А ведь верно! Ты прав… на все сто! Соображаешь ведь, когда захочешь! – И он снова впал в задумчивость.

– А как все-таки действуют семена? – спросил он, искоса бросив на меня быстрый взгляд, как будто приготовил мне какую-то ловушку.

– Ну, думаю, начать следует с того, – отвечал я, не особо задумываясь, – что из хороших семян вырастают хорошие растения, а из плохих, соответственно, плохие. То есть из семян сладкого персика не вырастет какой-нибудь жгучий перец, и наоборот. Типа что посеешь, то и пожнешь. От плохого семени не жди хорошего племени.

У него опять отвисла челюсть от удивления и загорелись глаза.

– Ну ты даешь! Молодец! Все так и есть! Абсолютно верно!

Я жмурился от удовольствия.

– Итак, если отпечаток, или семя, посажено в уме негативной мыслью, пагубной мыслью, то мы можем сказать с полной уверенностью, что ничего хорошего из этого не выйдет, что никакого положительного результата не предвидится, что этот мировой отпечаток никогда не сможет сотворить такую часть нашего мира, которую можно было бы считать приятной. Так?

Железная логика, и я кивнул.

– И наоборот: если человек питает возвышенные чувства, если мыслит сострадательно, то это никогда не приведет к негативным отпечаткам, а всегда будет порождать только положительные отпечатки, такие отпечатки, которые создают приятную часть или область нашего мира. Верно?

Не поспоришь, и я снова кивнул.

– Отлично! – воскликнул он в полном восторге, как будто я совершил недюжинный интеллектуальный прорыв. – А вот… что еще мы можем сказать о том, как работают семена?

Я стал думать о семенах вообще и вспомнил хижину в горах к северу от нашей степи, куда мы частенько ездили в детстве. Как-то раз сильная буря повалила огромную сосну прямо на наш домик, отец дал мне в руки топор и послал меня на крышу обрубить сучья, пока стропила не прогнулись под страшным весом могучего ствола. Помню, как дрожали мои колени, ведь я и тогда уже боялся высоты. Помню, как к моему ботинку, измазанному смолой, прилипло сосновое зернышко, и я пожалел, что меня не оказалось здесь, когда такое же семя этой громадной сосны еще только-только проклюнулось из земли. Я раздавил бы этот росток все тем же ботинком или выдернул бы его из земли и не сидел бы сейчас на этом стволе, чей вес, наверное, в миллионы раз превосходит вес того зернышка, что дало ему жизнь. Вот почему я ответил Далай-ламе Первому:

– Размеры семян невелики, семена бывают крошечные, а вот то, что из них вырастает, может оказаться несравнимо большим, в миллионы раз большим по размеру.

Его руки взлетели вверх, как будто он только что финишировал, обогнал целую толпу опасных соперников в состязаниях по бегу и стал чемпионом.

– Ура! Блеск! Правильно! Великолепно! – какое-то время победно выкрикивал он, а потом продолжил: – То же самое происходит и с семенами ума, с отпечатками, которые наши мысли оставляют в уме: даже самый ничтожный отпечаточек с течением времени и при соответствующей подпитке приводит к серьезным результатам, именно он отвечает за создание крупных событий в нашем мире и в нашей жизни.

– Ментальные семена действуют точно так же, как и семена растений, да и почему должно быть по-другому? Вспомни ребенка, который в детстве прочел книжку, вдохновившую его и во многом определившую всю его оставшуюся жизнь. Подумай о горстке людей, которые, сидя за столом, принимают некую программу, сформулировав и включив в нее определенные идеи, и задают тем самым направление развития великой нации на столетия вперед. Такова мощь семян, созревающих в уме.

Далай-лама сидел и выжидательно смотрел на меня, как будто задал вопрос, но опять забыл его озвучить и не получил ответа. Я поторопился выдвинуть вслух одно предположение, потому что он, казалось, был весьма доволен, когда ему хоть что-нибудь отвечают, но страшно раздражался при малейшей задержке.

– Хочу кое-что добавить… – сказал я ему, снова вспоминая огромную сосну, – насчет семян. Вот ведь если их не посадить, то они вообще не вырастут.

Далай-лама Первый начал подпрыгивать на скамейке, деревянные брусья которой задрожали от шлепков его мощных рук. Затем он захлопал в ладоши, как мальчишка, и закричал:

– Именно! Именно так! Если в уме не было скверной мысли, то в нем не будет и отпечатка, порождающего скверный мир. Но пропусти благую мысль, и ты потеряешь отпечаток для доброго мира. Разве нет? – риторически спросил он и сверкнул было в мою сторону глазами, но на этот раз я был готов.

– Я еще вот что подумал, – сказал я, ободренный его реакцией, обнаружив, что и сам больше не сижу на траве, а балансирую, стоя на коленях и размахивая руками. – Стоит лишь посеять семя, и если посеять его как следует, и если это хорошее семя, и если оно вовремя и вдоволь получает воду, солнечный свет и всякие там питательные вещества, то никакая сила во вселенной не сможет помешать ему превратиться в дерево.

Он чуть было не вскрикнул от удовольствия:

– Прямо в точку! Итак, у нас теперь есть четыре принципа семян, не важно, куда посаженных – в землю или в ум. Что посеешь, то и пожнешь: хорошие семена дают хорошие всходы, плохие семена – плохие; семена всегда вырастают в нечто несравнимо большее, чем они сами; если семя не посеять, то ничего и не вырастет; правильно посеянные и ухоженные семена непременно вырастут!

Тут Гендун Друб посмотрел вбок на розовые кусты у северной ограды Сада; я инстинктивно последовал глазами за его взглядом, думая, уж не идет ли к нам кто-нибудь еще. А он так и сидел, полуобернувшись, на протяжении нескольких минут – такова уж была его манера размышлять. Пока он молчал, в голове моей все вертелись одни и те же мысли. Я смог понять, как эти действия – мысли, которые я обдумываю, слова, которые говорю, поступки, которые совершаю, – оставляют тот или иной отпечаток в моем уме, но вот чего я никак не мог понять, так это то, как эти отпечатки имеют какое-то влияние на сотворение самого мира и людей вокруг меня. В то же время я чувствовал, что он предвидит эти мои мысли, и терпеливо ждал его комментария. Наконец его лицо снова обратилось ко мне.

– Не все так просто, – начал он, – но позже, когда ты узнаешь больше, для тебя многое прояснится. А пока представь свой ум в виде чистого стекла. Всякий раз, когда ты обнаруживаешь, что думаешь о чемто, говоришь или делаешь что-то, крошечное цветное пятнышко размером с точку помещается в это стекло. Представь, что пока это пятнышко находится вне поля твоего зрения. Время идет, и цветная точка – это семечко внутри твоего ума – начинает созревать; то есть начинает вторгаться в твое сознание. Сначала оно вместе с другими такими же пятнышками дает росток, потом растет и развивается, как любое растение, и вскоре покрывает всю поверхность стекла твоего ума узорами определенной формы и расцветки. То же самое непрерывно происходит и с другими семенами, и вот уже стекло становится настоящим калейдоскопом сменяющих друг друга цветных узоров, создавая иллюзию движения в твоем уме. Узоры складываются в образы, которые распознаются умом: долговязая фигура входит в прямоугольный проем двери, в округлой голове над этим всем открывается овальный рот, оттуда доносятся грубые звуки, и ум распознает, что это твой грозный начальник устраивает тебе очередной нагоняй за недостатки в работе библиотеки.

Я надолго задумался, а потом спросил:

– Еще можно понять, как таким способом возникает единичный образ, – скажем, восприятие какого-то фрукта или цветка. Но, чтобы вот так же создать все это огромное разнообразие мира, которое мы видим перед собой каждую секунду, требуется ежесекундное созревание многих тысяч умственных отпечатков или семян, а с учетом того, что время не стоит на месте, и того больше.

На этот раз ответа не последовало. Далай-лама пристально смотрел мне глаза и попросту ждал, пока я сам все не пойму. Я стал размышлять над тем, что на каждый щелчок пальцами приходится шестьдесят пять отдельных отпечатков, помещаемых в ум мимолетными импульсами моих различных чувств. Затем каждый отпечаток или зерно вырастает в миллионы раз подобно тому, как в миллионы раз увеличивается вес соснового семечка, когда оно превращается в могучее древо. Поэтому вполне возможно, что эти отпечатки способны произвести те многие миллионы бит информации, которые требуются для того, чтобы создать и поддерживать непрерывность моих впечатлений о моем мире в течение хотя бы минуты. Но как насчет содержания этих впечатлений? Что принимать за опыт положительных впечатлений, а что – за отрицательный опыт?

Я раскрыл было рот, но в ту же секунду, прежде чем я успел заговорить, Гендун Друб прижал палец к губам, призывая меня и на этот раз самому во всем разобраться. Да запросто! Ведь он уже научил меня этому, и не то чтобы даже научил, а просто не оставил мне другого выбора, кроме как взять и научиться. Итак, если семена-отпечатки были хорошими, то и плод их созревания – событие моей жизни или некое переживание – также будет хорошим; и наоборот, если отпечатки были плохими, то и переживания тоже. Из сливовой косточки вырастают сладкие сливы, из лимонных семечек – кислый лимон, и никто не сможет изменить этого хода вещей. Боль моей собственной жизни произошла из того, что еще раньше я подумал, сказал или сделал нечто причинившее боль, навредившее кому-то другому. Как только эта мысль созрела в моем мозгу, целые сферы непонимания начали исчезать перед моим умственным взором, лопаясь как мыльные пузыри; десятки вопросов жизненной важности были разрешены в единый миг. А потом меня снова обуяли сомнения.

– А как же моя мать? – спросил я. – Женщина, никому не сделавшая зла, почти не ведавшая скверных мыслей, никого не обидевшая и не оскорбившая ни словом, ни делом! Уж она-то точно не посеяла ни одного настолько худого семени, которое могло бы принести такой ужасный плод и заставить ее долгие годы мучиться от рака, поедавшего ее тело и в конце концов разорвавшего ее сердце!

– Да кто ж тебе сказал, что это она посеяла такое семя?!

– Подождите, вы хотите сказать, что кто ни попадя может посеять в моем уме отпечатки, и я буду вынужден пожинать плоды деяний другого человека?! Это нелогично, это несправедливо, так не пойдет! – возмутился я.

– То, что я хочу сказать, я скажу, – снова сказал он все с той же мягкой решительностью, как будто осторожно вел меня вдоль края бездонной пропасти. – Так вот никто не может посеять мировые отпечатки в нашем уме, кроме нас самих. Да и мы не можем посеять их нигде, кроме как в своем уме.

И вдруг до меня дошло… Новое знание принесло мне и сильную боль, и вместе с тем радость, ибо в этот момент я осознал еще одну великую истину.

– И долго? – сказал я, не сомневаясь, что он обязательно поймет смысл моего незатейливого вопроса.

– Эти отпечатки, мировые семена, могут в некоторых случаях созревать в уме, являясь причиной того, что мы видим те или иные оттенки мира, в котором живем, встречаем тех или иных людей, еще до того, как умрет это тело; то есть до того, как ум отправится в другую сферу бытия. Но так происходит далеко не всегда, обычно мы тащим с собой из жизни в жизнь бесконечное количество семян-отпечатков – кармических следов, оставляемых в уме мыслями, словами и поступками этого и многих предыдущих воплощений. Твой мир, твое восприятие этого мира, все впечатления и события твоей жизни, как внешние, так и внутренние, были в большинстве своем запущены в далеком прошлом, сознательной памяти о котором у тебя нет. Вот почему, – проговорил он, и умные глаза его, обращенные на меня, наполнились слезами, – хорошие люди так страдают.

Я кивнул с облегчением, ибо всегда знал, что на этот вопрос, который неминуемо встает перед каждым из живших и живущих на земле, должен был найтись именно такой – простой и ясный – ответ. И тут же другой вопрос пришел мне на ум: «Что именно делает одни отпечатки или семена сильнее, чем другие, а результаты их созревания в уме более жестокими? Почему один отпечаток вызывает многолетние страдания от неизлечимой болезни, а другой – всего лишь безобидную царапину на пальце?»

– Всякая жизнь священна, и любая жизнь одинаково ценна; но разве не будет большим злом убить великого доктора, который спасает тысячи жизней, чем пристрелить бродячую собаку?

– Убийство доктора принесет гораздо больше вреда людям, – ответил я.

– А значит, и отпечаток будет намного сильнее, – продолжал Далайлама. – Это касается всех, кто оказывает тебе содействие: например, твоих родителей, и особенно Коренного Учителя. Любое добро или зло, сделанное таким людям, создает исключительно глубокий кармический след.

– Насчет своих родителей я полностью согласен, – заметил я, – они отдали мне все свои силы, посвятили мне всю свою жизнь. Но есть у меня друзья, чьи родители еще в детстве махнули рукой на их воспитание; думаю, в этом случае и отпечаток будет слабее.

Он ответил на мое замечание не просто сердитым взглядом неодобрения или нахмуренными бровями; казалось, все его мощное тело полыхает гневом.

– Только в этом бестолковом теле, которым ты сейчас обладаешь, – прошипел он, едва сдерживаясь, чтобы не разразиться бранью, – твой ум способен иногда ясно мыслить, делать выводы и следовать духовному Пути, освобождающему от океана страданий, в котором блуждает бесконечное количество живых существ с безначальных времен. И поэтому уже за одно только участие в создании такого тела и ума в твоей вселенной твои родители должны быть причислены к лику святых, независимо от их дальнейшего отношения к тебе и твоему воспитанию.

Как только семя посажено, что-то изменить уже очень трудно, поэтому мой тебе совет – если, конечно, ты желаешь себе добра, – изучи вопрос как следует, чтобы больше не наступать на эти грабли. – Он помолчал, успокаиваясь, а затем продолжил: – На силу отпечатка влияют и другие факторы. Один из них – побудительная причина, или, как теперь говорят, мотивация. Как ты знаешь, в твоем мире существует всеобщее заблуждение, которое гласит, что ум прекращает жить со смертью тела.