Текст книги "Сад.Притча"

Автор книги: Геше Майкл Роуч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Глава 6

СВОБОДА. МАЙТРЕЯ

Холодная ночь с Учителем Васубандху потрясла меня; казалось, что ответы, которые я искал, еще больше удалились от меня. Опровергнуть хоть что-нибудь из того, что он говорил, я не пытался. Но если все, что он сказал, было правдой, то мне предстояло не только следовать своему смутному стремлению отыскать мою мать на хрупких перекрестках мироздания или разбираться в очень важных для меня духовных отношениях с владычицей Сада, – нет, передо мной стояла куда более срочная задача. Раз ум не останавливается смертью, а все говорило пока в пользу этой доктрины; раз существует практически бесконечное разнообразие миров и форм жизни, куда может забрести мой ум после смерти; раз многие из этих миров, судя по слезам в глазах Васубандху, были наполнены одним лишь страданием, то моя романтическая прогулка все больше превращалась в смертельно опасные скачки наперегонки со временем, наперегонки с моей собственной смертью.

Вот почему, как только мне удалось отложить свои дела на работе, я снова поспешил в Сад. Было это ранней весной следующего года. Это время года – пора постоянных изменений в нашей то ли степи, то ли пустыне – совсем не похоже на то, что происходит в тех краях, где растут большие деревья и вообще много зелени, где весенние ветра пробуждают от зимнего сна ветви, которые начинают выпускать почки, и вот уже все покрывается яркой юной листвой. В пустыне приглушенные пастельные цвета густеют постепенно; не лишенная приятности ночная прохлада сменяется приветливым теплом весеннего дня.

В этот раз, пройдя через калитку Сада, я подошел к чинаре, но не сел на скамью, как обычно, а, движимый каким-то внутренним чутьем, опустился на траву небольшого газончика. Обхватив колени руками и опершись на них подбородком, я неподвижно взирал на кристально чистую воду, переливавшуюся через край фонтанной чаши. Глаза мои стали слипаться, и наконец я сладко уснул, совсем забыв, что пришел сюда в надежде снова увидеть ее.

Через некоторое время я очнулся, но не от звука, а от какого-то странного ощущения где-то сбоку от меня. Это было какое-то лучистое тепло, вместе с тончайшим благоуханием, которое едва ли можно описать словами, что-то вроде смеси аромата гардении или китайской розы с запахом меда. И снова волны почти неземного жара… все это было более всего похоже на явления, сопровождающие присутствие самой владычицы Сада, и с тихой молитвой я повернул голову влево, положив правую щеку на колено, затем осторожно открыл глаза.

Я никогда не видел – ну или не помню, чтобы видел когда-нибудь – подобное существо, но узнал его безошибочно и сразу: это был Майтрея – Просветленный, который, как было предречено, станет следующим Буддой, явившимся в наш мир. Его образ запомнился мне из старых фолиантов, где он был изображен безумно красивым, но сильно искаженным; казалось, художники древности тщетно пытались передать его величие, впервые просиявшее на земле шестнадцать веков назад, когда один человек, встретивший его последним, записал после беседы с ним Пять великих трактатов, дошедших и до наших отдаленных мест.

Он сел, как и я, на траву, согнув перед собой колени и слегка откинувшись назад, каждой черточкой своего образа и позы являя бесконечное изящество и абсолютную раскованность. У него были черные длинные волосы, ниспадавшие на плечи, и стройное мускулистое тело, пышущее здоровьем, молодостью и силой, от которого исходил очень мягкий и тонкий золотой свет. На нем была голубая набедренная повязка из какого-то сияющего мягкого материала наподобие шелка. С восхитительным и незамутненным простодушием он украсил себя множеством ювелирных украшений: в ушах – длинные золотые серьги с бирюзой, на шее – ожерелье из неярких белых бриллиантов, на груди – медальон из рубина и какого-то камня, похожего на лунный, на руках – изящные золотые браслеты филигранной работы с сапфирами и свободно ниспадающие с плеч золотые цепи, переплетенные с бусами из драгоценных камней и жемчуга розового, черного и кремового цветов.

У него было решительное и очень красивое лицо, лицо настоящего мужчины, но во всех движениях – и даже в том, как он сидел – проступало что-то очень женственное и весьма привлекательное.

Майтрея казался самодостаточным существом, чуть ли не живым совершенством. Он взглянул на меня с таким искренним выражением абсолютной любви и сострадания, как если бы я в одно и то же время был его ребенком и возлюбленным, любимой женой и дорогим его сердцу братом. Однако к этому примешивалась явная озабоченность, словно он только что узнал, что я смертельно болен и дни мои сочтены.

«Я так люблю тебя» – эти свои первые слова он сказал естественным тоном, совершенно непринужденно, как будто именно с этих слов, с такой абсолютной искренности и следовало обращаться к мужчине, к тому же совсем незнакомому.

Я улыбнулся и мгновенно почувствовал себя в присутствии старого и близкого друга. Мы сидели и просто смотрели друг другу в глаза, не испытывая потребности в словах. Не знаю, сколько времени прошло, но он наконец перевел свой взгляд на столь редкую и столь ценимую в пустыне воду, лившуюся из фонтана. Потом снова заговорил.

– Я знаю твой ум, я знаю все, что в нем было когда-нибудь, я знаю все, что в нем когда-нибудь появится, я знаю все, о чем ты думаешь сейчас, – короче, я знаю твой ум. Но мне было бы приятно, – тут он снова медленно повернул ко мне свое лицо, – насладиться с тобой радостью общения, поэтому я хочу, чтобы ты как следует выговорился.

Тебе станет легче и веселее, а значит, и мне тоже.

Не чувствуя никаких сомнений, не видя дистанции между нами, не ощущая ни малейшего дискомфорта, я излил ему все переполнявшие меня мысли. Я говорил о том, как боюсь за посмертную судьбу моей матери, ибо точно знал, что она продолжает свое существование в одном из миров и может подвергаться серьезной опасности. Я говорил о том, как и сам чувствую себя заблудившимся, как меня все больше покидает надежда найти то, что я мечтал обрести вместе с ней, та надежда, которая когда-то привела меня в этот Сад. Он слушал меня предельно внимательно, снова глядя на меня так, как чистое, невинное и любящее дитя смотрит в глаза своей матери.

– Прежде всего, я желаю тебе найти то, что ты ищешь; ничто не доставит мне большего счастья, – сказал он искренне. – Поэтому меньше всего мне хотелось бы посеять в тебе новые сомнения или еще больше тебя озадачить. Но я должен говорить правду и ничего кроме правды – я попросту неспособен лгать. Так вот слушай: те сферы бытия, о которых вещал Васубандху, все ужасы и страсти этих сфер – ничто по сравнению со страданиями твоей сферы, твоего собственного мира.

Взгляд Просветленных, вроде меня, трудней пробивается сквозь ауру страдания, окутывающую тебя и тех, кто живет рядом с тобой, чем через все муки и боль других, скрытых сфер. Наверное, это происходит оттого, что вы ближе других к тому, чтобы покинуть страдание вообще, потому что у вас есть все необходимое для того, чтобы обрести полную Свободу.

А может быть, – сказал он, и лицо его внезапно слегка дрогнуло, как будто он вот-вот заплачет, – смотреть на ваши страдания так тяжело оттого, что вы не осознаете, что страдаете, и потому страдаете так безмолвно, бесконечно и безнадежно.

– Что это за страдания? Научи меня, расскажи о том, в чем они заключаются. Я хотя бы смогу узнать всю правду, – услышал я свой жалобный голос, голос человека, который просит поведать ему страшные истины, которые он, конечно, и так всегда знал, но которым не смел взглянуть прямо в глаза.

Он обратил ко мне свое золотое лицо и глубокие карие глаза, полные любви, и кротко заговорил:

– В том мире, в котором ты живешь – в той форме жизни, в которой ты вынужден пребывать в этом рождении, – нет ничего постоянного.

Разве ты сам этого не заметил? Ничему нельзя верить, ничто не остается неизменным. Те силы, что управляют твоим миром, те силы, что создали твой мир и тебя самого, обладают неким качеством неустойчивости, и поэтому никакая вещь в твоем мире не будет оставаться для тебя той же самой хоть сколько-нибудь долго.

И больше всего меня тяготит, – продолжал он с еле слышным вздохом, – когда кто-то из вас, людей, находит того, кого можно полюбить, и любовь эта взаимна; но время не стоит на месте, шестеренки поворачиваются, баланс сил изменяется, и вот уже независимо от вас, под действием все тех же сил, пришедших в движение, вы оба изменяетесь. В этом нет ни капли вашей вины, но вот уже любовь усыхает до симпатии, симпатия сменяется равнодушием, равнодушие перерастает в неприязнь, а неприязнь в конце концов превращается в ненависть. Так частенько и случается в вашем мире, что вы начинаете ненавидеть тех, которых раньше любили, а самые близкие прежде люди не вызывают вообще никаких чувств. Уж так он устроен, этот ваш мир.

Увы, вся моя жизнь подтверждала справедливость его слов, я ощущал какую-то почти физическую боль. Боль эта излучалась наружу, в сторону Майтреи, но, не пройдя и полпути, таяла в золотом свете, окутывавшем его тело. Я почувствовал себя больным ребенком на руках у заботливой матери, одно только присутствие которой даровало мир и покой, излечивало раны и обиды.

Он замолчал, как будто раздумывая, стоит ли ему говорить дальше, но я молча кивнул, предлагая ему продолжать. Мы оба понимали: я должен овладеть этим знанием, чтобы стать свободным, чтобы, в конце концов, у меня возникло само желание освободиться.

Он, не мигая, смотрел мне в лицо, как будто хотел поддержать мою решимость дивным взглядом своих любящих глаз.

– Но есть у вас, людей, еще одна, самая безжалостная разновидность страдания, о которой я поведаю тебе теперь только потому, что люблю тебя. В вашем нынешнем состоянии ума вы целиком и полностью неспособны испытывать эмоцию удовлетворения, чувство завершенности удовольствия. Ваши вожделения бесконечны, они словно огромным кнутом гонят вас, беспощадно бичуя, заставляя хватать, стараться заполучить все больше и больше, как можно больше, всегда больше, чем у вас уже есть. Вы, как букашки, бессмысленно сражаетесь друг с другом за место под солнцем, стараясь вырвать свое ничтожное счастьице у мира, у других букашек-сородичей, а потом – когда это вам наконец удается – ваша неудовлетворенность снова поднимает вас в атаку за новым куском такого же пустякового счастья. Иногда вам снова улыбается удача, но эта новая победа недолго радует вас, и все начинается сначала… – Он снова помолчал, как будто уже само воспоминание о том, как работает ущербный человеческий ум, доставляло ему болезненные переживания.

– Попробуй представить себе, – наконец снова заговорил Майтрея, на этот раз глядя сквозь меня куда-то в пространство за моей спиной, – каково это – сидеть сложа руки и наблюдать моим всепроникающим умом – умом, которому известно все, – все эти бесконечные вселенные, состоящие из несметного числа звезд и планет, на которых живут бесчисленные живые существа. На светлой стороне каждой обитаемой планеты – той стороне, которая обращена к ближайшей звезде – сейчас день, и вот все эти бесчисленные существа, безжалостно подгоняемые бичом своей неудовлетворенности, будут до самого вечера тратить драгоценные часы своей жизни на эту гонку за бессмысленными удовольствиями, которые им с каждым разом все труднее и труднее получать и которыми просто невозможно – ибо некогда, ведь уже надо бежать за новыми! – толком насладиться. Каково это – наблюдать, как измотанные этими скачками за призраком удачи, истощившие свои тела, впустую растратившие свою энергию и интеллект, эти суетливые людишки умирают от своих непомерных и тщетных усилий – и все потому, что им никак не удовлетвориться тем, что у них уже есть, хотя в подавляющем большинстве случаев того, что они имеют, вполне достаточно, чтобы достичь – как достиг я – истинного счастья.

И он снова замолчал, на этот раз надолго. Такая пауза уже сама по себе была беспощадной, ведь я не мог не заметить, что он только что описал мою жизнь и жизнь всех тех людей, что живут вокруг меня.

Совсем неожиданна была жестокость, исходящая от существа, попросту неспособного ни на что, кроме чистейшей любви.

Наконец Майтрея с наслаждением по-кошачьи вытянулся на траве и зачерпнул между корнями чинары горсть песка. Он перекатился на живот, глядя на траву, которая была слегка освещена золотым сиянием его тела, медленно и даже как-то мечтательно поднял ладонь и начал сыпать песок тонкой струйкой; песчинки слегка вспыхивали, пролетая сквозь свет, исходящий от его лица, и собирались на земле между былинками в небольшую кучку.

– Посмотри на эту горку, – тихо скомандовал он. – Она величиной с гималайскую вершину, она занимает полнеба, она подавляет воображение своими размерами. А каждая песчинка – это мертвое тело, отдельно взятый труп. Гора трупов. Тут мужчины и женщины, самки и самцы, толстые и худые, белые и темнокожие, двуногие и четвероногие, молодые и старые, покрытые шерстью и одетые в чешую, говорящие, блеющие, чирикающие и просто пускающие пузыри – тысячи, сотни тысяч, нет, миллионы трупов лежат в этой кучке между травинок. И все эти тела твои, ведь я наблюдал за тобой и веками надеялся, ах как я надеялся, что в один прекрасный день ты станешь достаточно чистым для того, чтобы узреть меня. А ты все эти годы, все эти долгие годы, которым несть числа, брал себе одно тело за другим – бесчисленное количество, мириады тел! – влезал в него, разгуливал в нем, плавал, летал или ползал, снова и снова умирал вместе с ним, прожив пустую, бездарную жизнь в бессмысленной погоне за никчемным счастьем. – Тут он наклонился, дунул на песчаный холмик, и тот рассыпался.

Мы снова на мгновение замолчали, но я чувствовал, что Майтрея еще не закончил портрет моего безысходного существования. Он снова перевернулся, все с тем же наслаждением потянулся и лег на спину, уставившись в звездное небо с очевидным выражением совершенного счастья, так напомнившим мне ее облик.

– Ты посмотри на это небо, посмотри на эти далекие звезды! Кстати, может, тебя порадует то, что, пока я наблюдал за тобой на фоне рождения, развития и гибели целых галактик, тебе удавалось достичь невероятных высот. Помню, как жители одной планеты возвели тебя на трон, присвоив тебе титул Чакравартина – вселенского монарха. Я видел, как ты был первым и единственным восходителем на высочайшую вершину другой планеты. Я видел, как ты был женщиной, совершенной, несравненной красоты, я видел тебя сказочно богатым торговцем, самым быстрым бегуном, самым известным ученым, самым гениальным художником, самым бесстрашным воином, – короче, самым прославленным, совершенным и непревзойденным среди всех жителей твоего мира.

И, тем не менее, всякий раз – как ты это знаешь на примере своей нынешней жизни – ты терял свое положение, все менялось на глазах, и вот ты уже становился чуть менее красивым, чуть менее быстрым или чуть менее сильным, а кто-то другой, наоборот, прибавлял в красоте, скорости и силе. Время, безжалостное время влекло тебя вниз, пока ты не падал ниже, чем когда начинал, пока ты не становился хуже, чем когда начинал. И вот ты уже почти ничто – и не просто ничто, а забытое, презираемое всеми ничтожество. Нет такого состояния славы или счастья или материального благополучия или душевного комфорта – в семье или среди друзей – или домашнего уюта, которое со временем не приходило бы в полный упадок, не распадалось бы в конечном счете до мельчайшей пыли. Поверь мне, ведь я столько раз это видел. Ты знаешь, что это правда, ведь я так тебя люблю.

И все было бы не так невыносимо, – продолжал он утвердительным тоном, – если бы мы были все вместе; если бы осознали наше страдание и объединились; если бы все живые существа, как один, выступили против боли и несчастий; если бы все любили и поддерживали друг друга. Но те силы, что движут всем в вашем мире, что создают саму форму вашего существования, не допускают даже и этого; эти силы тащат нас через время, толкают нас перед собой сквозь короткую и неправедную жизнь, полную насилия, лишь изредка позволяя нам передышку, когда мы можем побыть вместе с другими. Мы шагаем по жизни, общаемся с друзьями или возлюбленными, супругами или родными, обретаем утешение, поддержку, душевный комфорт и радость общения друг с другом, а потом эти силы неизбежно разлучают нас, разбивая семьи, ссоря влюбленных, сея недоверие среди вчерашних друзей. Здесь, в этой твоей сфере бытия, нет никого, с кем ты мог бы остаться, никого, с кем ты мог бы прожить больше краткого мига между прошлым и будущим, – и вот тебя уже неумолимо швыряет в это самое будущее, где нет ничего, кроме безысходности полного одиночества. Ты всегда одинок; ты рождаешься в одиночестве, в одиночестве ты бредешь по жизни в этой сфере бытия, а потом ты умираешь, снова, как всегда, один-одинешенек.

Он вздохнул, закрыл глаза и, внутренне совершенно спокойный, снова опустился на траву в безысходности полного отчаяния за мою судьбу и судьбы мира.

Казалось, прошло несколько часов, а мы все лежали на траве.

Размышляя, я все пытался усвоить то, что услышал, постичь этот самый несчастный из миров желаний, описанный самым свободным от желаний существом. Воздух вокруг нас стал постепенно наполняться сиянием, пока наконец все пространство под сводом чинары не пропиталось мягким золотым свечением. Сначала я подумал, что наступил рассвет, и удивился тому, что совсем не чувствую усталости, хотя и должен бы, а потом понял, что это ярким, почти невыносимым раскаленным светом полыхает сам Майтрея, словно излучая новый солнечный свет для цветов и деревьев Сада.

Его глаза медленно и томно приоткрылись, как всегда наполовину, снова напомнив мне ее, всегда пребывавшую в недоступном моему пониманию состоянии таинственного наслаждения. Он широко улыбнулся мне и прошептал:

– Ну а теперь давай уже свой вопрос.

Ну и что можно спросить у существа, которое и так знает все, что я когда-либо говорил или собираюсь сказать? Однако наиболее очевидные вопросы, которые больше других мучили меня, вдруг так и посыпались на него.

– В чем же все-таки причина всего этого? И что это за силы, которые ты все время упоминаешь? Почему мы должны так страдать? Что заставляет нас страдать? Разве так будет всегда? – скороговоркой выпалил я.

Майтрея снова потянулся и сел, скрестив ноги прямо напротив меня; он положил мою ладонь себе на колени и бессознательно стал поглаживать ее. Меня это слегка смутило, и я предпринял слабую попытку вернуть ее назад, сам удивляясь своим сомнениям, размышляя о том, что во мне недостаточно любви, чтобы принять любовь даже такого совершенного существа, но его руки были сильнее. Он все гладил мою руку.

– Представь, – заговорил он, и свет засиял еще на порядок ярче, – казалось, мое лицо и грудь купаются в этом теплом золоте. – Как было бы здорово, если всякий раз, когда кто-нибудь из окружающих тебя людей получал то, что хотел, тебя охватывала бы совершенная радость.

Представь, что ты испытываешь такое же счастье, как и другой человек, когда слышит похвальные слова в свой адрес или когда ему достается какая-то труднодостижимая вещь, о которой он давно мечтал, или когда он обретает новую и очень близкую подругу или верного соратника.

Представь еще, что ты смог бы чувствовать себя так даже в том случае, если и сам давно надеялся заполучить для себя самого ту же вещь или эту же подругу; представь, что ты способен с таким совершенством разделять счастье и радость других людей, что вообще перестал отличать их от своих собственных чувств. Речь идет о том, чтобы прожить свою жизнь, полностью освободившись от эмоции… – тут он запнулся, видимо подыскивая слово, которое он веками не употреблял в разговоре и даже не вспоминал, -…зависти.

С этими словами он высвободил одну руку, протянул ее вперед и, мягко коснувшись моей головы, провел пальцем линию от макушки через лоб к точке между бровями. От этого его прикосновения я ощутил необычайное облегчение, чувство блаженного избавления от какой-то великой печали, а кожа на лбу расслабилась так, как еще никогда не расслаблялась с тех пор, как зависть, чьей жертвой я стал еще в младенчестве, впервые пропахала там глубокую борозду. В этот момент я смог отчетливо представить, как проведу остаток моих дней без зависти, как много времени это сэкономит, как много ограниченного пространства моего ума освободится для других, гораздо более светлых и радостных мыслей. Я почувствовал, как будто меня выпустили из какого-то душного чулана в огромную сверкающую огнями позолоченную залу, предназначенную лишь для изящных и веселых танцев.

– А теперь представь, – его лицо все больше расплывалось в улыбке, – что ты полностью понял наиглавнейшие силы, лежащие в основе самой реальности, а значит, в совершенстве научился получать от жизни все, чего тебе хочется, доставать любые вещи, каких бы тебе только ни захотелось. Тебе больше никогда не нужно будет слепо сражаться за то, чтобы достигать и удерживать желаемое, а достаточно будет просто с пониманием и удовлетворением ожидать соответствующих результатов своих добрых дел. Как же тебе объяснить, чтоб ты понял-то? Я ведь вот что хочу сказать: если вам, людям, полностью освободиться от той эмоции, которая так беспокоит вас, эмоции, которая делает вас столь несчастными и неполноценными, если вам перестать, – он снова зашевелил губами, подбирая слова, – желать вещи, хотеть вещей?

Эта идея была бесконечно труднее для моего восприятия, но рука Майтреи так нежно ласкала меня, что я сразу понял – не посредством его слов, а через вот эту ласку, – что именно он имел в виду. Ведь говорил он не обо всех видах желания или хотения вообще – вот хотел же он, к примеру, чтобы я его понял, ведь желал же он, чтобы я был счастлив, – а скорее о той разновидности желания, которое день за днем и каждую минуту терзает мое сердце, нарушает мой покой, насильно лишает меня чувства удовлетворения и счастья – тех самых чувств, которые, казалось, должно было даровать исполнение этого самого желания. И пусть я ощутил лишь слабый привкус того ощущения, о котором он говорил, но мне показалось, что из той танцевальной залы я вырвался к светло-синему небу: мой ум сам стал свободным и распахнутым, как само это небо. Когда же я подумал о своей будущей жизни, то мне показалось, что там меня, без сомнения, ожидает одно только умиротворенное счастье. Его ладонь лежала у меня на лбу – так мать прижимает прохладный влажный компресс, успокаивая мечущегося в лихорадке ребенка, – но я почти не ощущал ее.

– А теперь обратная задача, – снова нарушил он молчание, и его голос, казалось, слился с хором певчих птиц Сада, которые радостно приветствовали восходящее по случаю окончания ночи солнце. – Вообрази, что случилось нечто такое, что тебе не по душе, или, скажем, пришел кто-нибудь, лично тебе неприятный, – вообрази такое событие, представь себе этого человека. Что-то пошло наперекосяк, не так, как планировалось. Кто-то сказал тебе гадость. Ты не смог получить то, в чем нуждался. А теперь представь, что ты реагируешь с совершенной невозмутимостью; ты четко понимаешь основные причины этих событий – ты знаешь, что вызвало их к жизни, ты знаешь, чем все это закончится, и какое-то время просто наблюдаешь за происходящим, может быть, даже с печалью, но вот точно без этой эмоции, которую вы называете… неприязнью.

Мне снова дали осознать огромную пропасть, которая лежала между тем, как думает это золотое существо, и теми способами, которыми получалось думать у меня. Я послушно попытался представить, каким бы я стал, если у меня ни к чему не осталось бы неприязни. Инстинктивно я снова чувствовал более точное значение его слов; я знал, что он, пусть и своим просветленным образом, испытывает глубочайшую неприязнь к тому факту, что я и все окружающие страдаем. Я знал и то, что его неприязнь была скорее разновидностью сострадания, что свою заботу о нас он ощущает как благотворную милосердную радость, что он просто не способен испытывать смущение и обиду, которые мы переживаем вместе с неприязнью к раздражающему нас человеку или непредвиденному повороту событий нашей жизни.

Мне было ясно, что он не хочет сказать: «Представь, как здорово было бы не испытывать боль» или «Представь, как было бы хорошо, если бы ты мог не обращать внимания на боль, которую испытываешь». Нет, смысл его слов был такой: «Представь, как прекрасно, когда боль приходит к тебе, а ты ясно видишь в глубинах самой реальности те причины, которые причиняют тебе эту боль, и продолжаешь пребывать в глубоком, надежном и подкрепленном этим видением покое ума, радостно продолжая свое дело по полному искоренению этого и всех других видов боли навсегда».

Эта мысль еще больше освободила мой разум, мне теперь казалось, что из голубого простора земной атмосферы я лечу к далеким звездам на бархате ночного неба; я увидел всю жизнь впереди; мой ум, полностью освобожденный от тех мыслей и эмоций, которые прежде отравляли мое существование; я увидел в самом этом уме столько свободного пространства, столько свободного времени, чтобы любить, творить, отдавать другим… Я сидел под чинарой, глядя сквозь ее ветви в синее небо, в какой-то блаженной прострации, в состоянии полного восторга, забыв про все на свете, даже про самого Майтрею.

– Сделай паузу… – тихо засмеялся он, наслаждаясь моим наслаждением. – Все еще впереди.

И я снова обратил к нему свой взор и погрузил свое сердце в сердце Майтреи.

– Я буду говорить, а ты представляй, – улыбнулся он, – представляй себе мир, в котором ты просто дитя, невинное, вечно смеющееся, любопытное и очень счастливое дитя. Ты радостно шагаешь по жизни, открыто и охотно, с удовольствием учишься у всех окружающих. Ты находишь, чему поучиться у каждого, кто встречается на твоем пути, высоко ценишь эти драгоценные и полезные уроки – ты умеешь внимательно слушать – и внемлешь им, будто прислушиваешься к трелям одинокой певчей птицы в пустыне. В результате тебе неизменно достается алмаз или рубин понимания, который наполняет твое и без того уже переполненное знанием сердце. Все вокруг дороги тебе, как Учителя, каждый дарует тебе нечто драгоценное для твоей жизни. И снова я не знаю, как выразить это словами, которые были бы тебе понятны, но представь, что твой ум на всю оставшуюся жизнь будет полностью очищен от эмоции… как же вы нынче называете ее?… – Он озорно взглянул на меня, как будто ожидая, что я тут же угадаю все слово целиком. – Хоть бы первую букву назвал! – Но мне ничего не шло на ум, и даже его описание не сильно помогло. Наконец я сдался, а он произнес: – Гордыня.

Если честно, я едва ли мог надеяться победить этого милейшего и постоянного спутника моей жизни, но идею детской открытости понял и принял; она казалась мне каким-то ценным сокровищем, спрятанным гдето на моем жизненном пути, которое я, может быть, когда-нибудь и открою для себя. Радость Майтреи была заразительна. Я чувствовал себя счастливым, ну или почти счастливым.

– А теперь закрой глаза, – продолжал он, и я почувствовал, как кончики его теплых пальцев легко коснулись моего лица и век, – и представь, что ты дошел до самой сути, до полного, совершенного понимания самых глубинных основ существования: для тебя ничто уже не тайна; ты знаешь истинные причины, лежащие в основе всех событий и явлений; тебе известны глубочайшие скрытые связи между всем сущим; тебе известно все, чего обычно ищут люди, желающие постичь все тайны мироздания; ты знаешь, почему происходит именно то, что происходит, а не совсем другое, хотя вполне могло бы; ты знаешь причину возникновения каждой мысли; ты знаешь причину, из-за которой приходит боль к каждому конкретному живому существу; ты можешь избавить каждого от его боли, – иными словами, ты полностью понимаешь руководящие принципы, которые действительно управляют всеми сферами бытия, и ни одно событие не остается без объяснения, ни одна проблема не остается нерешенной.

Короче, ты точно знаешь, как нужно поступать и что делать, чтобы достичь как сиюминутного, повседневного, так и абсолютного, непреходящего счастья как для себя самого, так и для всех вокруг тебя.

Твой ум полностью свободен от эмоции… как бы нам ее назвать? Это та великая неспособность живых существ понять саму жизнь, это такое состояние сознания, которое думает: чтобы получить, нужно только брать, а не отдавать; это такое состояние сознания, которое считает: чтобы достичь подлинного счастья, нужно удовлетворять только себя, а никак не других; это то полное непонимание устройства всех вещей, которое заставляет людей на протяжении всей их жизни методично и напористо, с какой-то даже тщательностью, уничтожать то самое счастье, обретению которого они посвятили эту жизнь. Одним словом, это… – тут он произнес, словно выплюнув из себя, – неведение того, как реально работает действительность, или неведение в отношении того, как действительно работает реальность.

Честно сказать, я с трудом разбирался в том, как на самом деле работает реальность. Приходилось также признать, что и вся мировая наука, бравшаяся за разгадку тайн мироздания, была весьма отсталой в этом вопросе. Думаю, любой из моих соотечественников согласился бы и с тем, что нынешнее состояние наших представлений о мире привело к тому, что все наши поиски секрета всеобщего счастья привели к войне, поиски вселенской любви закончились ненавистью и насилием, а стремление к благосостоянию – всемирным обнищанием, голодом и разрухой. В общем, мне оставалось только гадать, что же описывал Майтрея… Точное понимание снова пришло вместе с благословляющим прикосновением его пальцев. Теперь я знал, что возможно существование четких законов реальности, полное постижение которых позволило бы нам использовать их для освобождения от всех видов страдания. Осознание этого в одно мгновение наполнило меня не только безграничной энергией, но и непреодолимой жаждой узнать как можно больше об этих законах. Вот только смогу ли я?

– И никогда не сомневайся, любимый. – Я все больше привыкал к таким обращениям, более того, я чувствовал растущее влечение к состоянию ума, которое имеет право с такой чистотой пользоваться ими.

– Не сомневайся, – говорил меж тем Майтрея, – что познание этих вещей возможно; не сомневайся, что рядом с тобой есть существа, которые уже овладели этим знанием и готовы охотно привести тебя к нему; не сомневайся, что эти знания могут принести тебе абсолютную свободу и счастье. Итак, представь же себе, что твоя жизнь отныне и навсегда свободна от этого скептицизма и сомнений в духовном Пути, которые привели столь многих интеллигентствующих зубоскалов к гибели, наступившей от их полной и явной беззащитности перед законами реальности.