Текст книги " После бури"
Автор книги: Герман Матвеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)
– Вот, ваше высокоблагородие! Встретил по дороге. Упиралась, хуже нельзя! Сказал, что мать велела…
Пристав понял его хитрость. Он широко и радостно развел руками, словно встретил родную дочь.
– Здравствуй, красавица! Сейчас твоя мамаша придет. А ты пока подожди и погрейся у печки. Наверно, замерзла?
Говоря это, пристав подвел девочку к печке, помог развязать платок и пододвинул скамейку.
Маленького роста, худая, с русой косичкой и большими светлыми глазами, наполненными ужасом, девочка напомнила приставу бездомного рыжего котенка.
– Садись к печке и грейся. Как тебя зовут?
– Маруська, – еле внятно пролепетала она.
– Замерзла, бедненькая… Грейся, грейся. Платок ты положи, никто его не тронет… Да ты не бойся меня…
Маруся со страхом смотрела то на пристава, то по сторонам. Она слышала много жутких рассказов про “чижовку”, особенно раньше, когда была поменьше. Но это оказалась обыкновенная комната. На стене висел портрет царя, в углу – икона; топившаяся печка, стол, скамейка, – все это было обычным. И нигде никаких решеток. Но самым удивительным было то, что страшный пристав говорил с ней приветливо и даже улыбался.
– А где мамка? – с тревогой спросила она.
– Мамка твоя скоро придет. – Сейчас же успокоил ее пристав. – А что ж ты де-лала на улице в такой мороз, Маруся?
– Славить ходила.
– Ах, славить! Похвально! Очень похвально! С кем же ты ходила славить?
– С ребятами.
– Очень хорошо. Оч-чень… А с какими ребятами?
– С нашими.
– Девочка, а водится с угланами… – проворчал Кандыба и, словно поперхнувшись, замолчал.
Маруся не могла видеть, как за ее спиной пристав погрозил Кандыбе кулаком и какие свирепые глаза он сделал при этом. Руки ее начали отходить, и кончики пальцев приятно пощипывало тепло.
– А где же они сейчас, твои товарищи? – все так же ласково спросил пристав, останавливаясь возле девочки.
– Пошли к инженеру славить, – доверчиво ответила она.
– Ах, вот оно что! К инженеру! Прекрасно. А к какому инженеру? К Камышину?
– Да.
– Та-ак… Похвально! Очень похвально. Ну что, согрелась?
Ласковый голос “живодера”, который оказался совсем не страшным, тепло от печки окончательно успокоили Марусю. Она осмелела настолько, что даже, заметив на волосах пристава несколько разноцветных кругляшек, сказала ему с улыбкой:
– Дяденька, а у вас гумашки на голове.
– Какие гумажки? – переспросил тот и стряхнул конфетти на пол. – Ах, бумажки! Да, да… Бумажки. Спасибо, что сказала.
В ожидании матери, Маруся сидела перед печкой и, протянув руки к огню, поворачивала их то одной, то другой стороной. Неожиданно пристав сел рядом и взял ее за руку у самой кисти. Девочка давно забыла, что на ладони у нее напечатаны буквы, и, когда спохватилась, было поздно.
– Что это такое?
– Пусти, дяденька…
Она хотела вырвать руку, но пристав держал крепко.
– Подожди… не дергай.
Подтянув руку ближе к огню, он нагнулся и с трудом разобрал еле заметные буквы:
ДАЛОЙ
ЦАРЯ.
– Вот оно что! Любопытно! Кто же это тебе напечатал?
Глаза у девочки сделались большими и круглыми. Она с ужасом смотрела на пристава, но тот по-прежнему приветливо улыбался.
– Ну, что же ты испугалась, Маруся? Ты слышала, о чем я тебя спросил? Кто это тебе напечатал?
– Я не знаю… – еле слышно произнесла Маруся.
– Не знаешь? – переспросил пристав и, прищурив один глаз, погрозил пальцем. – Ой, врешь! По глазам вижу, что врешь!
– Это я так… – опустив глаза, пробормотала она. – Мы играли, дяденька… Я ничего не знаю.
– А ты, я вижу, хитрая, Маруся! Ну и хитрая! Только я все-таки хитрей… Я, например, знаю, кто это напечатал.
– Кто?
– А ты сначала пробуй сама вспомнить.
– Нет… Я не знаю, – упрямо повторила девочка.
– Забыла?
– Ага! Забыла.
– Ну, хорошо! Сейчас ты вспомнишь…
Аким Акимович резко встал и ушел в кабинет. Здесь на стене висела ременная плеть.
После событий пятого года, когда над Россией грозно гремела буря первой революции, когда был дан приказ “патронов не жалеть”, Акиму Акимовичу предоставилась возможность, и он показал свои способности. Из Соликамска его спешно направили в Кизел на усмирение “взбунтовавшихся рабочих-”. В короткий срок он восстановил порядок, а всех оставшихся в живых бунтовщиков передал в суд. Прошел год. Копи работают, домна плавит чугун, печи дымят, но как-то так случилось, что про него забыли и заслуги его перед престолом до сих пор не оценены. Нужно было напомнить о себе. Если дети достали где-то шрифт, то, значит, подпольную типографию не вывезли. Она здесь, в его владениях и где-то совсем близко. Если бы ему удалось ее найти, о нем вспомнят и, конечно, наградят, повысят, а главное – могут перевести в большой город, хотя бы в Пермь.
Сняв плеть с гвоздя, Кутырин задумался. В памяти снова встал образ маленького, худого рыжего котенка, и злое, нехорошее чувство защекотало под сердцем.
Плеть много раз помогала ему на допросах, но холодный расчет подсказывал, что с детьми горячиться не следует, что сейчас нужна хитрость. Бросив плеть на стол, он вернулся назад.
Маруся почувствовала угрозу в последней фразе и ждала “живодера” с ужасом. Кандыба с ехидной улыбочкой поглядывал па дверь и был сильно удивлен, когда увидел, что начальник вернулся без плети.
– Ну что, вспомнила? – мирно спросил пристав.
– Нет. Я не знаю… – еле слышно пролепетала девочка.
– Ну, хорошо. Я тебе помогу вспомнить. Хочешь, я сам угадаю… Кузька Кушелев!
– А кто тебе сказал? – вырвалось у Маруси.
И столько искреннего удивления было в этом восклицании, что пристав засмеялся.
– Ну, вот видишь! Я, милая моя, все знаю. От меня ничего не скроется.
Маруся растерялась. Откуда он мог об этом узнать? Никто их с Кузей не видел, она никому не говорила, и было это совсем недавно.
– Ну, а теперь скажи мне, Маруся: где он взял эти буквы?
– Не знаю.
– Опять не знаешь! Посмотри-ка мне в глаза.
– Он не сказывает, дяденька, – прошептала девочка, не решаясь поднять голову и взглянуть на пристава.
– Значит, не сказывает… Значит, он тебе не верит. Как же так?.. Как же так?.. – задумчиво произнес пристав и, вдруг повернувшись к околоточному, резко приказал:
– Кандыба, девчонку не выпускать до моего возвращения. Смотри, чтобы она не стирала надпись на руке.
– Слушаюсь, ваше высокоблагородие!
Затем пристав ушел в кабинет, оделся и, застегивая на ходу шинель, быстро вышел из участка.
7. У ИНЖЕНЕРА
Над обеденным столом уютно горит большая лампа под зеленым абажуром. Она подвешена к потолку на цепи. Кроме лампы, на цепи висит еще тяжелый шар с дыркой. Если залезть на стол и наклонить шар, из дырки посыплется мелкая дробь. Дробью можно заполнять пустоту в битке-бабке, которую называют свинчаткой, – от слова “свинец”. Шар уже наполовину пуст, но лампа еще держится, и никто, кроме няньки, даже не подозревает, что Сережа вот уже вторую весну, когда начинается игра в бабки, отсыпает дробь. Ну, а нянька не выдаст.
Напротив Сережи, едва касаясь коленями стула, лежит животом на столе кудрявая розовощекая девочка и держит в руках пучок красных бумажных полосок.
На столе лежат: разноцветная бумага, ножницы, клей, кедровые орехи, перемешанное со скорлупой, тарелка с водой, смятое полотенце. Нянька, сидящая сбоку, режет узкие полоски, а Сережа клеит цепь для елки. Цепь лежит уже на полу горкой, а конца работе не видно.
– А теперь красная… – говорит девочка и протягивает полоску.
– Нет, синяя, – с усмешкой отвечает мальчик и берет со стола полоску синего цвета.
– Ну вот, опять синяя… Няня, что он все синяя да синяя!..
– Ему видней, Ритуша. Пойдем-ка лучше спать.
– Нет… Я не хочу спать. Я когда сама захочу… – плаксиво тянет она, видя, что нянька положила ножницы и отодвигает бумагу. – Пускай тогда и Сережка идет спать.
– Он старше. Ему можно еще часок посидеть.
В это время в столовую вошел высокий мужчина с коротко подстриженной квадратной бородкой. Увидев его, девочка соскользнула со стула и бросилась навстречу.
– Папа пришел!
Инженер подхватил дочь на руки, нежно поцеловал в щеку и, устроившись к столу, посадил ее на колени.
– Папа, а Сережка мне не дает клеить, – вытянув нижнюю губу, пожаловалась она, разглаживая отцовскую бороду. – Я тоже умею…
– Ну да, умеешь ты… Она, папа, криво клеит и все перемазала… Посмотри, на что у нее похоже платье!
Отец взял руку девочки и шутливо продекламировал:
“Шаловливые ручонки,
Нет покоя мне от вас,
То и дело натворите
Вы каких-нибудь проказ…”
– Папа, ты не уходи… Я сейчас… – сказала Рита и, соскользнув с колен, убежала в спальню.
– Папа, а мама пришла? – спросил мальчик.
– Нет, Сережа, она осталась танцевать.
– А почему ты вернулся?
– Потому что соскучился без вас, – с грустью ответил отец. – К тому же танцевать я не умею.
Вернулась Рита и, забравшись на колени к отцу, снова начала разглаживать бороду на пробор. Откинувшись на спинку стула, Георгий Сергеевич Камышин закрыл глаза. Руки дочери приятно щекотали подбородок, и ему было тепло, уютно.
– Папа, ты спишь? – шепотом спросила девочка.
– Нет.
– Открой глаза.
Георгий Сергеевич исполнил просьбу дочери, но сейчас же опять закрыл их.
– Звонят! – сказала Рига.
Кухарка была отпущена в гости, и нянька, положив ножницы, отправилась в прихожую открывать. Через минуту инженер услышал, как она прошла в его кабинет, где топился камин.
“Кто же приходил?” – подумал он.
– Папа, на улице мороз? – взглянув на опущенную штору, сказал Сережа.
– Да. Крепкий мороз.
– А ты его видел? – неожиданно спросила Рита.
Георгий Сергеевич открыл глаза и с удивлением посмотрел на дочь.
– Кого видел, Ритуша?
– А деда Мороза?
– Ах, деда Мороза! Нет. К сожалению, не видел.
– Папа, расскажи что-нибудь! – попросил Сережа.
– Про колобок! – сейчас же подхватила девочка.
– Да ну тебя с колобком! Ты уж не маленькая. Нет, папа, ты лучше расскажи про настоящую жизнь, – предложил Сережа.
Эта необычная просьба сына удивила Георгия Сергеевича. Он внимательно посмотрел на сосредоточенное лицо мальчика и снова закрыл глаза.
““Рассказывать про жизнь”. Откуда у него такой странный вопрос?” – думал он.
Рита оставила бороду и, в ожидании рассказа, завозилась на коленях, устраиваясь поудобнее.
– Ну, папа, не спи! – сказала она, гладя теплыми ручками по щекам.
– Я не сплю, Ритуся. Я думаю, о чем бы вам рассказать…
– Рита, не мешай, и сиди, как мышь в крупе, – строго сказал Сережа.
Девочка с минуту молчала, обдумывая приказание брата, и нерешительно возразила:
– Я не умею, как мышь… Я лучше, как ты.
Что же он может рассказать сыну интересного о жизни? – думал Георгий Сергеевич. Особенно сейчас, после бури первой революции, когда сместились все понятия, когда лучшие надежды рухнули и когда сам он растерялся и никак не может разобраться в этой жизни.
Рассказывать не пришлось. До слуха его донесся второй звонок. В прихожую ушла нянька и скоро, открыв дверь в столовую, сообщила:
– Барин, к вам пришли.
Георгий Сергеевич посадил Риту на стул и поднялся.
– Работайте, детки…
…Иван Иванович Орлов приехал на работу в Кизел осенью. Невысокого роста, широкоплечий, с бритым лицом, на котором всегда играла ироническая улыбка, он произвел приятное впечатление в среде местной интеллигенции, но оказался нелюдим и избегал широкого знакомства. Никто о нем ничего не мог сказать ни плохого, ни хорошего.
Георгий Сергеевич был крайне удивлен, когда увидел этого нелюдима потирающим руки около камина.
– Кого я вижу! Иван Иванович! – радостно воскликнул Камышин. – Вот уж не ожидал! Очень рад, очень рад! Попутным ветром занесло вас.
– Завернул на огонек, Георгий Сергеевич. С визитом… – сказал Орлов, пожимая руку инженера. – А супруги нет?
– Она осталась в конторе, а я вот сбежал… Не выдержал. Прошу к столу, Иван Иванович! С мороза так приятно…
Около окна был накрыт маленький столик. На нем стояли три бутылки с вином, графин с водкой и различная закуска. Георгий Сергеевич налил водки в граненые рюмочки и протянул одну из них гостю.
– Прошу! Но не ставить! – предупредил он.
– Зачем же ставить? С праздничком, Георгий Сергеевич! Я хотя и никудышный христианин, но праздники люблю…
Они чокнулись и выпили. Разглядывая закуску, Иван Иванович как бы мимоходом сказал:
– Георгий Сергеевич, там у крыльца мальчики ждут… – славельщики. Жалуются, что ваша прислуга не пускает их, а вы приглашали…
– Да, да, – спохватился Камышин. – Няня! Няня!.. Няня, почему вы не пустили детей? – крикнул он.
Нянька вошла в кабинет с дровами и, положив их перед камином, проворчала:
– Да какие же это дети, барин! Шантрапа. Наследят, нагрязнят…
– Я их пригласил, надо пустить! Ноги они вытрут… И вообще ничего страшного нет. Сейчас же пустите! – приказал Камышин.
– Барыня станут сердиться…
– Няня, делайте, что я вам сказал.
Нянька покосилась на гостя и, неодобрительно покачав головой, вышла в переднюю.
Иван Иванович понял, что Камышин в доме не глава и если нянька послушалась его, то только потому, что не хотела “конфузить” своего барина перед гостем.
– Почему же вы сбежали из конторы, Георгий Сергеевич?
Камышин провел рукой по волосам, жест, который он часто делал, и, глядя в потолок, решительно ответил:
– Признаюсь вам, Иван Иванович… Это веселье мне не по душе… Сейчас, когда еще в России льется кровь… Когда народ расплачивается за свои ошибки… Мне не до веселья. – Камышин как-то боком взглянул на гостя и, увидев невозмутимое выражение на его лице, продолжал: – А потом есть еще одна причина… Я не хочу встречаться с одним человеком… Удивительно неприятная личность!
– Кто же это такой? – подняв брови, спросил гость.
– Кутырин… Пристав. Руки у него обагрены кровью… И вообще карьерист! Жестокий, холодный. Не люблю его.
– Не любите и боитесь, – с усмешкой проговорил Орлов.
– Боюсь? Почему боюсь? – удивился Камышин.
– Слышал я о ваших подвигах, Георгий Сергеевич. Говорят, во время восстания вы не сидели сложа руки…
– Какая чепуха! – возмутился Камышин и сильно покраснел. – Не верьте сплетням. Сейчас всех подозревают.
– Я не верю, – усмехнулся Иван Иванович. – А насчет Кутырина вы напрасно… Человек он энергичный, умный, дело свое знает.
В это время открылась дверь и за ней показались славельщики. Мохнатые шапки, большие валенки, в заплатах и не по росту одежда. В руках одного бурак и самодельная звезда с мигающей свечкой внутри. Носы и щеки красные, глаза блестят любопытством.
– Куда вы звезду тащите! Оставьте ее в прихожей! – сердито приказала нянька.
– А славить-то как? – удивился Кузя.
– Без нее хорошо.
– А-а… славельщики! – обрадовался Камышин и, подойдя к двери, крикнул: – Рита, Сережа, идите сюда! Славельщики пришли!
– Куда вы лезете, прости господи!.. Встаньте в сторонку! – все так же сердито командовала нянька.
– Оставьте их, няня, – нахмурился инженер.
Прибежали Рита и Сережа. Георгий Сергеевич взял девочку на руки, а Сережа подошел к ребятам и дружески им улыбнулся. Ребята сняли шапки и, смущенно переглядываясь, молчали.
– Начинайте, пожалуйста… Не стесняйтесь! – ободрил их хозяин.
– Давай, Кузя! – вполголоса сказал Вася Зотов. – Не шмыгай ты носом-то!
– В тепле оттаял, – тихо пояснил Кузя, вытирая нос рукавом и, кашлянув для порядка, запел “Рождество твое, Христе, боже наш…”
От волнения он запел слишком высоко, и поэтому пели давясь и напрягаясь. Когда кончили первую молитву, Зотов дернул его за рукав и начал сам: “Дева днесь пресущественного рождает…”
Взял он правильный тон, и вторую молитву спели стройно и дружно. Шуточную песню петь не решились, а просто Карасев вышел на середину комнаты, наклонился и, протянув шапку, сказал:
– С праздником!
– Очень хорошо! Спасибо. Няня, принесите им конфет, пряников, орехов… И побольше, пожалуйста.
– Вы лучше деньгами дайте, – неожиданно попросил Зотов.
Камышин взглянул на гостя и пожал плечами.
– Детям в руки я денег не даю, Вася. Это мой педагогический принцип…
И, только сказав, он понял, как это глупо. Вот она жизнь, о которой хотел знать его сын, – мелькнуло в голове. – “Это же сироты. Жертвы безумия отцов, бросившихся с оружием на самодержавие. Чем они виноваты?”
– Хорошо, хорошо… – поправился Камышин. – Сейчас. – Спустив девочку на пол, порылся в карманах и не нашел мелочи. – Одну минутку подождите меня. Погрейтесь у камина, – сказал он и вышел.
Сережа видел, как смутился отец. Проводив его глазами, он сделал шаг к ребятам, намереваясь что-то сказать, но повернулся и ушел за отцом.
Иван Иванович стоял у стола и с обычной улыбкой молча наблюдал.
– Пойдем-ка, Ритуша, спать, – со вздохом сказала нянька. – Не дай бог, мамаша придет. Попадет нам всем.
– Няня, а зачем они пели?
– Христа славили… Наследили-то! Господи! Вот наказанье на мою голову. Кресло-то хоть не лапай! Руки-то у тебя…
Она не докончила. Безнадежно махнув рукой, взяла девочку и вышла следом за хозяином.
Ребята столпились у камина и шептались.
– Пряников-то не дадут, стало быть? – шепотом спросил Кузя, но его толкнул в бок Сеня и глазами показал на Орлова.
– А кто это такой?
– Новый инженер. На домне…
– Скуластый…
– Он хороший… Медведь говорил, – побольше бы таких…
– Зотов, поди-ка сюда! – громко позвал Иван Иванович.
Вася отделился от группы и неуверенно приблизился к незнакомому человеку.
– Держи. Хорошо славили! – сказал инженер и протянул ему золотую монету. – Бери, Василий, бери… Пригодится.
Ребята прислушивались к разговору затаив дыхание. Они видели, как покраснел Вася, не решаясь брать такие деньги, и как инженер взял его руку, вложил монету в ладонь, загнул пальцы и похлопал по руке.
– А вы откуда меня знаете? – спросил юноша.
– Откуда ты меня знаешь, оттуда и я тебя. Слухом земля полнится. Ты в шахте на откатке работаешь? – спросил инженер.
– Да.
– Не тяжело?
– Что ж… я крепкий.
– Перебирайся ко мне на домну.
– А что делать?
– Работа будет полегче, а заработаешь не меньше.
– Вы бы лучше Карася взяли. Его в шахту не принимают. Я хотел Георгия Сергеевича просить.
– Хорошо. Приходите вместе. В проход-, ной спросите Мальцева. Я ему скажу.
– Спасибо. А вы не обманете?.. – спросил Вася, но спохватился и, невольно заглушив голос, пояснил: – Вы, может, не знаете… Наши отцы против царя бунтовали…
Инженер отвернулся, подошел к столику, налил в рюмку водки и взял ее в руки. Но, прежде чем выпить, прищурившись посмотрел на юношу и сердито сказал:
– А мне какое дело! Что ты мне об этом говоришь? Если ваши отцы бунтовали против царя, пускай царь и спрашивает с них… Так-то вот, Зотов… За твое здоровье!
С трудом сдерживая радость, вернулся Вася к друзьям, по-прежнему стоявшим у камина.
– Карась, слышал? На домну берет! Тебя и меня… Вот заживем!
– Сколько дал? – спросил Кузя.
Вася разжал кулак и показал монетку.
– Золотая!.. – поразился Кузя.
Такую монету ребята видели первый раз. На одной стороне ее была отчеканена отрезанная голова царя, а на другой – цифры и слова. Монету попробовали на зуб, вертели, передавали из рук в руки, пока в прихожей не раздался звонок.
Вошла нянька, а за ней Камышин. На тарелке он принес гостинцев и, пока старуха ходила открывать, разделил их между всеми поровну. Затем он дал три рубля и сказал:
– Только, пожалуйста, не благодарите! А если будете нуждаться в чем-нибудь, то смело приходите ко мне… в контору.
Открылась дверь, и на пороге появился пристав. За его спиной выглядывал городовой. Камышин побледнел. Кутырин скользнул взглядом по комнате, приложил руку к шапке и сделал на лице приятную улыбку. – Господа, прошу простить, что заглянул без приглашения. Так сказать, нежданно-негаданно, – вежливо сказал он, обращаясь к инженерам.
– Милости просим, Аким Акимыч. Что же вы не раздеваетесь? – с трудом ответил инженер с такой же неискренней, натянутой улыбкой.
– Не могу! По делам службы… Иван Иваныч, кажется… Имею честь поздравить!
– Вас также, – ответил Орлов и сел в кресло.
– Ваши гости, Георгий Сергеевич? – кивнул пристав на ребят. – Кто из вас Кузьма Кушелев?
– Я Кушелев… – робко отозвался мальчик.
– Так-с… Славили, значит! Похвально!.. А ты Зотов?
– Я Зотов! – смело подтвердил Вася.
– Очень рад познакомиться. Пройдемте-ка со мной, друзья.
– Зачем?
– Есть у меня к вам маленькое дельце… Пустяки. Но важные пустяки. Кое-какие документы нужно оформить, – пояснил он. – Не пугайтесь.
– А я и не пугаюсь! – ответил Вася.
– Тем лучше! Еще раз прошу прощенья, господин Камышин. Ваших гостей приходится потревожить.
По исключительно вежливому тону пристава, с каким он обращался к Камышину, и по заметной бледности последнего Иван Иванович понял, что между ними есть много недоговоренного.
Вася не понимал, зачем он понадобился “живодеру”, но знал, что может задержаться.
Были слухи, что его собираются выслать куда-то в Сибирь, и он давно примирился с этим.
Зато у Кузи “душа ушла в пятки”. “Далой царя” лежало в кармане, и смутное предчувствие подсказывало, что “оно” имеет отношение к приходу пристав? Надо было что-то делать, спрятать, выбросить, но у дверей стоял городовой, и Кузе казалось, что не спускал с него глаз.
– Так, значит, мне и Кушелеву идти? – спросил Вася.
– Да. Тебе и Кушелеву.
– Тогда я отдам деньги и гостинцы…
– Какие деньги? Подожди… – остановил его Кутырин.
– Славили они, господин пристав, – вмешался Иван Иванович.
– Славили? Та-ак-с… Деньги твои никто не тронет… А впрочем, отдай! – разрешил он.
Вася сделал шаг к Карасеву и переложил из карманов в бурак пряники и конфеты.
– Гостинцы Маруське, а деньги отдай матери, Карась…
– Подожди, подожди, – остановил его Кутырин, пристально следя за передачей. – Откуда у тебя золотой?
Вася взглянул на пристава, и густая краска обиды выступила у него на лице. В глазах “живодера” он увидел явное подозрение. Захотелось ответить, и на языке уже вертелся дерзкий вопрос “По себе судите?” – но снова вмешался Иван Иванович:
– Это я им дал.
– Ага! Так… Ну, ну, передавай. Всё?
– Всё.
– Идите, молодцы, вперед! До свиданья, господа!
Сережа стоял у дверей отцовского кабинета и слышал каждое слово. Он не решался войти, будучи уверен, что его все равно выгонят. Славельщиков он знал, как знали их все ребята поселков, и у него сложилось двойственное отношение к ним. Мама говорила, что это “конченые, обреченные”; отец называл их: “бедные сироты”, кухарка жалела, а нянька почему-то ругала “разбойниками”. Впрочем, Сережа знал почему. Нянька находилась в приятельских отношениях с Устиньей, женой околоточного, а та особенно ненавидела этих ребят. Вдумчивый, серьезный мальчик хотел разобраться во всем, что происходило на его глазах в прошлом году. Почему рабочие хотели свергнуть царя? Почему стреляли на копях и целый месяц ему было запрещено выходить на улицу? Почему папа ссорится с мамой и последнее время ведет себя как-то странно? За что повесили Зотова и отправили на каторгу многих рабочих?
Сотни вопросов возникали в голове Сережи, но никто не хотел ему отвечать на них. А если он спрашивал отца или мать, они сердились и говорили: “Не твое дело. Вырастешь – узнаешь”.
Вот и сейчас. Пришел без приглашения пристав, которого так не любили в доме, а папа любезно сказал: “Милости просим, Аким Акимыч”. И почему он увел двух мальчиков?
Когда пристав ушел, нянька грубо выпроводила остальных.
– Ну, а вы чего рот разинули? Так и будете стоять? Погрелись – и хватит. Идите, идите…
Закрыв за ребятами дверь, нянька отправилась в комнату, где спала Рита, а Сережа притаился у дверей, прислушиваясь к доносившемуся из кабинета разговору.
– Что это все значит, Иван Иванович? Как вы думаете? – спросил Камышин, оставшись наедине с Орловым.
– Вам лучше знать… Я здесь человек новый.
– Вы обратили внимание, как он ехидно сказал: “ваших гостей”? А как он был вежлив… Приторно вежлив!
– Да уж… Оба вы вежливо разговаривали. Георгий Сергеевич, слышал я, что вы вместе с Зотовым прокламации печатали в прошлом году. Говорят, подпольная типография здесь была…
– Вот-вот… Эта сплетня ходит, и ничего удивительного нет, что пристав верит ей… А как доказать, что это ложь? – горячо и взволнованно заговорил Камышин.
– Неужели ложь? Да вы меня не бойтесь, Георгий Сергеевич, я не шпик, не донесу.
– Правда, я сочувствую рабочему движению, как всякий интеллигентный человек, но я за легальные формы борьбы. Царь пошел на уступки: манифест, дума – это первый шаг, а это уже много…
– А это не маневр? С одной стороны манифест, а с другой – виселицы, так называемые столыпинские галстуки.
– Ну, это, знаете ли… “Как аукнется, так и откликнется”. Не надо было браться за оружие. Если бы вы были здесь в прошлом году. Безумие… Разве я мог предполагать, что они стрельбу откроют!.. Это большевики виноваты… Они призывали к оружию…
– А вы думали, что оружие для украшения выдают?
– Кому выдают?
– Жандармам, полиции, войскам!
– Я говорю о рабочих.
– Извините, Георгий Сергеевич, но мне кажется, что если дело до драки дошло, то с кулаками против винтовок глупо кидаться. А страхи ваши неосновательны. Все кончилось. Если кое-где еще и горит, вернее догорает… Ничего, ничего. Пятый год больше не повторится. Самодержавие уцелело. А у вас есть, насколько мне известно, сиятельный покровитель, и все знают, что вы за легальные формы борьбы. Это не опасно. Это разрешается.
– Вас трудно понять, Иван Иванович. Не то вы успокаиваете, не то иронизируете. Давайте поговорим серьезно.
– Настроения нет… Давайте лучше выпьем! За думу, за манифест!
– Да, да! – оживился Камышин. – Дума, манифест…
– “Мертвым свобода, живых под арест”.
– Должен сознаться, что это довольно ядовито и метко сказано… За ваше здоровье!
Затем Сережа услышал смех отца и звон рюмок.
8. НЕЖДАННЫЙ ГОСТЬ
Когда Марусины шаги затихли и Непомнящий убедился, что кругом никого нет, он решительно свернул с дороги и направился к домику.
Переступая порог, пришлось сильно согнуться, чтоб не удариться о косяк. Выпрямляясь, он взглянул на потолок и увидел, что может стоять во весь рост.
Большая русская печь перегораживала комнату пополам. На столе, покрытом пестрой скатертью, стояла зажженная лампа. Чисто вымытый пол, белая печка, занавески на окнах, начищенный до блеска медный рукомойник и вышитое полотенце говорили о заботливых руках хозяйки.
– Дома кто есть? – спросил он.
– Есть! – раздался детский голос с печки.
Только сейчас Непомнящий заметил, что на него с любопытством уставились два глаза. Мальчик неподвижно сидел в тени на печке, и его не было видно.
– Денисов здесь живет?
– Здесь, – охотно ответил мальчик. – А тебе на что?
– Надо. Где же он?
– Он к тете Даше пошел, – доверчиво сказал мальчик и, словно боясь, что гость уйдет, торопливо прибавил: – Он скоро вернется, дяденька… Ты подожди!
Непомнящий снял шапку, расстегнул полушубок и сел на табурет.
– А ты почему на печке сидишь? Товарищи твои со звездой ходят…
– У меня, дяденька, ноги нет. Видишь, чего осталось? Обрубочка.
Мальчик подвинулся к краю печки и высунул замотанный в тряпки обрубок ноги. Вторую босую ногу он свесил вниз.
– О-о! Ишь ты, бедняга!
– Дядя обещал деревянную сделать, тогда опять бегать стану. Хорошо! Сапогов не надо. Я, дяденька, буду как баба-яга, деревянная нога, – весело сказал мальчик и даже засмеялся. Он был рад гостю.
– И давно ты без ноги живешь?
– Нет. С прошлого года. Она у меня долго болела. Я в больнице маялся. Теперь зажила. Я живучий!
– А что с ногой случилось? Отморозил?
Улыбка сбежала с губ мальчика, отчего лицо вдруг потемнело и стало совсем не детским.
– Не-ет… Я политицкий, дяденька, – многозначительно прошептал он. – Жандармы меня подстрелили. Я к тятьке ходил на копи, когда революция была, меня и саданули.
– А родители у тебя есть?
– Есть. Мамка есть; она в ночной смене работает, а тятьку в Сибирь угнали. Тятька-то у меня тоже политицкий…
Непомнящий слушал болтовню мальчика и хмурился. Он старался о чем-то вспомнить.
– Тебя Костей зовут? – неожиданно спросил он.
– Ага!
– Вот оно что-о, – протянул он. – Значит, Денисов твой дядя… Понимаю. Отца твоего Андреем зовут.
– Да. А ты его знаешь? – заволновался мальчик. – Дяденька, а? Ты тятьку знаешь?
– Знаю. Видел я твоего отца.
– Где? Дяденька, голубчик, скажи!
От нетерпения Костя заерзал на печке и готов был спрыгнуть.
– Встречались раньше. Он про тебя мне рассказывал. “Шустрый, – говорит, – у меня сынишка есть, затейный”.
Непомнящий задумался. Молчал и Костя.
– Дяденька, а тятька-то в кандалах? – тихо спросил он.
– В кандалах, – машинально ответил Непомнящий, но, взглянув на мальчика, спохватился. – В кандалах, говоришь? Нет, Костя, сняли кандалы. Ты не беспокойся за него. Вернется! Все вернутся!
– Хорошо, что живой остался! Верно? У Васьки вон отца-то повесили.
Непомнящий подошел к печке и неловко погладил мальчика по голове.
– Ничего, Костя, ничего. Ты не грусти. Вернется!
На печке были разбросаны нож, железные стружки, угли, бабки, а в углу горкой свален железный хлам. Около трубы прилепилось какое-то сооружение из глины и мелкой гальки, в котором теплился огонь. Непомнящий заинтересовался.
– Что это ты делаешь?
– Доменку сложил. Она у меня работает. Взаправдешная! – похвастался Костя. – Свинец враз плавит! Карась обещал медных опилков принести. Хочешь, покажу?
– А ну, покажи!
Костя подбросил в “домну” несколько угольков и подул. Затем он достал согнутую из листа железа коробку и стал рыться в куче железного хлама. Делал он все это неохотно: видимо, мысли его были в другом месте.
– Дяденька, а кормят их там? – спросил он.
Непомнящий понял, что вопрос относился к отцу.
– Кормят, Костя. Не шибко жирно, а кормят.
– Холодно им. Мороз-то какой! Тятька мне пимы оставил, а мне и ни к чему… Лучше бы себе взял.
Костя нашел кусочек свинцовой палочки и бросил се в железную коробку, но в этот момент за окном послышался скрип шагов.
– Кто-то идет! Костя, если это чужой, не говори, что я здесь, – предупредил Непомнящий и спрятался за занавеску.
Вошел Денисов, Это был человек могучего сложения, с широкой окладистой бородой и добрыми светлыми глазами. Двигался он медленно, неуклюже, и сразу становилось попятно, почему ему дали прозвище Медведь.
– Дядя, а Даша не придет?
– Придет ужо… Никак гость? – спросил он, заметив чужую шапку на столе.
– Незваный гость, – сказал Непомнящий, выходя из-за занавески и протягивая руку. – Здравствуйте, товарищ!
Денисов исподлобья взглянул на человека, пожал плечами, но руку подал.
– Что ж… здравствуй… – неохотно проговорил он.
– Дядя, он тятьку знает… Говорит, кандалы сняли…
– Что ж… Его многие знали… Н вот гостинца тебе. – Денисов подошел к печке, положил перед мальчиком принесенный узелок и шепнул. – Ты помалкивай, Костя… Это жандарм переодетый.
У Кости сделались большие глаза Взяв узелок, он поспешно убрался на старое место в тень.
Между тем Непомнящий подпорол шов пиджака, достал во много раз сложенную бумажку, развернул ее и, когда Денисов вернулся к столу, положил перед ним.
