Текст книги "Конструктор Шпагин"

Автор книги: Герман Нагаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Герман Нагаев
Конструктор Шпагин

1

Герой Социалистического Труда Георгий Семенович Шпагин

– Давай, давай, забирай левее… Подтянись! – кричал грузный фельдфебель.

Пыля огромными сапогами, он взбежал на бугорок и, топорща усы, гаркнул:

– Эй ты, лапоть, куда потащился?.. Вороти назад!

Тощий парнишка, согнувшийся под тяжестью сундука и гармони, свесив лохматую голову и не глядя вперед, устало шагал по проселку. Выругавшись, фельдфебель догнал его и с размаху ударил в ухо:

– Иди в ворота, раззява!..

Паренек пошатнулся, засеменил по кругу, но все-таки удержался на ногах.

– Я те научу, подлец, слушать команду, – захрипел фельдфебель. – Марш в ворота!

Паренек сплюнул и, сердито бормотнув что-то, присоединился к толпе.

Новобранцев загнали во двор, обнесенный забором. Побросав сундуки, мешки, баулы, они сразу же кинулись к колодцу. Напившись из деревянной тяжелой бадьи, расселись на пыльной траве – кто покурить, кто переобуться.

– Эх, соснуть бы теперь с устатку!

– Оно бы и перекусить не мешало…

– Хоть бы докурить дали – и то спасибо!..

На крыльцо дома воинского начальника вышел окруженный офицерами седоусый полковник.

– Ссстрой-ся! – закричали в несколько глоток унтеры.

Новобранцы вскочили, начали поднимать мешки, прилаживать сундуки.

– От-ста-вить! – врезаясь в толпу, заревел фельдфебель. – Не слышали команды, сукины дети?! Вещи оставить, сами за мной!

Рекрутов построили в две шеренги перед крыльцом. Они стояли пыльные и потные, в старомодных картузах, в треухах, а иные и вовсе с непокрытой головой; кто в армяке, кто в пиджаке, кто в пестрядинной рубахе; лишь некоторые в сапогах, а большинство в опорках да лаптях. Одни – совсем юноши, только пробиваются усы, другие – уже служившие, заросли бородами и выглядят, как деды.

Полковник осмотрел строй, поморщился и, ничего не сказав, направился в дом… Скоро туда же начали выкликать призванных.

День стоял тихий. Небо было подернуто легкой дымкой, Пекло.

Расстегнув пропотевшую рубаху, лохматый паренек уселся в тени под рябиной, задремал.

– Ишь, совсем разморило парня, – сказал щупленький рыжеусый рекрут, с морщинистым лицом.

– Жидковат, видать, для войны, – бросил здоровенный детина.

– Не гордись, паря, она и тебя обломает. Я вон японскую оттопал, а не скажу, что мне дюже сладко, – заметил пожилой крестьянин.

Он вынул из мешка старый солдатский котелок, сходил к колодцу за водой и, подойдя к пареньку, вылил ему на голову. Тот сразу пришел в себя, вытер подолом рубахи лицо и с благодарностью посмотрел на односельчанина.

– Что, очухался?

– Спасибо, Антип Савельич, а то башку разламывало.

– Теперь ничего?

– Ишо в правом ухе звенит.

Антип усмехнулся в усы:

– То-то, будешь помнить фельдфебеля. Первое крещение прошел.

Новобранцы громко захохотали.

– Тише, лешие! Кого-то выкликают.

– Шпагин! – кричал писарь с крыльца.

– Тебя, Егорка, беги! – толкнул Антип. – Да не бойся шибко-то – я так думаю, что тебя забракуют.

Егорка вскочил, побежал к крыльцу.

– Антиресно, по какой-такой статье забракуют? – полюбопытствовал другой бывалый солдат.

– У него большой палец не тае…

– У меня шурин вовсе без глаза – и то взяли… чай три года воюем…

– Мало ли что… у каждого своя планида.

– Шу-хов, на комис-сию! – разнеслось по двору.

– Это меня, робята, – сказал Антип, – присмотрите тут за мешком да за Егоркиной гармонью.

– Ладно, не тревожься, все будет в целости…

В просторной комнате за зеленым столом сидело начальство. Тут же несколько человек в белых халатах осматривали голых новобранцев. Егорка оробел, попятился.

– Куда ты? – прикрикнул на него лысый толстяк в халате. – А ну, разоблачайся, да побыстрей!

Егор стал снимать рубаху, косясь на лысого. В это время вошел Антип.

– Чего жмешься, Егорка, тут баб нет. – Он быстро, по-солдатски разделся. Егор, последовав его примеру, стыдливо подошел к лысому.

– Ну что, руки-ноги целы, вояка?

– Палец у него не тае, господин фельдшер.

– Показывай! Так… не владает, значит?.. Мм-да… Похоже, тебя не возьмут, парень.

Егора подвели к большому столу, за которым сидели трое военных. Просмотрев бумаги, один из них, в белом кителе, блеснул стеклышками пенсне в сторону Егора и прошипел сквозь зубы:

– Годен!

– Господин доктор, у него большой палец не владает… – начал было фельдшер.

– Годен! – громко повторил штабс-капитан, надменно взглянув на фельдшера.

– Одевайся! – скомандовал Егору какой-то военный.

– Да я же по инструкции не подхожу, у меня палец…

– Молчи, болван, доктор лучше знает…

2

Вечером, после бани, остриженный наголо, одетый в солдатское, Егор выпросил у кого-то в казарме зеркальце и, глянув, не узнал себя. Он трогал ладонью шершавую голову и недовольно поводил бровями.

– Что, не узнаешь свою личность? – с улыбкой спросил Антип, обнимая его за плечи. – Не тужи, поначалу-то завсегда так. А потом ничего… свыкнешься…

Антип отошел шага на три, окинул быстрым взглядом Егора.

– Ну ж и обрядили тебя, ядрена-лапоть, хоть сейчас на огород – ворон пугать. Никак пятый нумер на тебя напялили?

– Какое дали. Мерку никто не сымал.

– Если б глянула на тебя теперь Дуняшка – прощай любовь!

– Хватит, Антип Савельич, и так тошно.

– Да ведь я шутя, Егорка… На меня глянь – тоже, как елка без веток. Зато на солдат стали похожи. На то – служба!

Егор, ничего не ответив, ушел в угол, сел на топчан.

Только теперь он понял, что прежней жизни пришел конец. Не сегодня-завтра могут послать на фронт, а там, может быть, и – прощай белый свет…

Егору вспомнилась родная деревня, затерявшаяся среди полей и лесов. Отцовский домик с резными наличниками у окон, с рябинами у плетня. Вспомнилась тропинка во ржи, где последний раз гуляли с Дуняшкой. Вспомнилась и она, веселая, кареглазая. «Эх! – вздохнул Егор, – даже и попрощаться-то как следует не довелось…»

Егора и Антипа определили в запасный батальон. Утром, чуть свет, выгоняли за город на большую поляну: обучали шагистике, воинским уставам, отданию чести. Так как на весь батальон оказалось всего две винтовки, стрелковым приемам обучали с палками.

Антип, прошедший японскую войну, был явно недоволен.

– Ну, паря, с таким снаряжением нас могут научить лишь, как улепетывать от ерманца.

– Может, это и к лучшему, – откликнулся другой бывалый солдат, – необученных на фронт не пошлют – там вояки нужны.

– Похоже, что мы и взаправду пока тут останемся. Нас так и прозывают: «резервники».

– Дай бог, дай бог! Башку-то под пули подставлять кому охота?..

Прошло еще несколько дней. Солдаты успокоились, приободрились, дали знать родным. После занятий разбредались по городу: кто к женам, приехавшим из деревень, кто к родителям… Но вдруг как-то ночью забили барабаны, затрубили трубы: тревога!

В казарме раздались заспанные голоса унтеров:

– Выходи, стройся с вещами!

Солдаты всполошились. Одевались суматошно: кто не мог попасть в рукав, кто в штанину. Выходили напуганные.

– Куда это погонят?

– Там объявят, поторапливайся!..

Батальон построили и пешим порядком двинули к вокзалу, где уже стоял наготове красный состав.

Погрузку произвели быстро под крики и ругань унтеров и фельдфебелей. Вагоны закрыли. Вдоль состава поставили часовых.

– Прямо как арестантов везут, – послышался чей-то голос в темноте.

– Раз под конвоем – значит, на фронт.

– Как же на фронт, ведь мы не обучены?

– Там научат. – хрипловато сказал Антип, устраиваясь на нарах. – Война, братец мой, всему научит…

Стало тихо, лишь откуда-то из мрака доносились крики офицеров, ржание лошадей да грохот и скрип телег. В задних вагонах и на платформах продолжалась погрузка.

Прошло около часа, и все затихло.

Но вот мимо крупным шагом прошли двое с фонарем. Послышались какие-то голоса, и резко прозвучал кондукторский свисток. Ему надтреснутым гудком ответил паровоз. Состав заскрипел, заскрежетал и пополз.

Многие солдаты испуганно закрестились – первый раз ехали на «машине». Кто-то сокрушенно вздохнул:

– Эх, даже попрощаться не дали, сволочи!

– Ладно хныкать-то! Заводи-ка лучше песню, – посоветовал Антип. – Егорка, где у тебя гармонь?

– Гармонь-то тут, да не до нее теперь…

– Брось, паря, солдату унывать не приходится. У тебя зазноба осталась, а у меня четверо ребятишек. Чего же мне тогда делать?.. Давай гармонь сюда – и баста! Разгоним тоску.

Антип нащупал в темноте гармонь и, пройдясь по ладам, лихо затянул:

 
Ты, милашочка, не пой,
Да я топерича не твой,
Я теперь казенный сын.
Эх, под начальством под большим…
 

3

Поезд продвигался медленно. И чем ближе к фронту, тем опустошеннее казалась земля. Станционные здания облупились – четвертый год не ремонтировались. Привокзальные базары опустели. Редко-редко какая старушонка вынесет бутылку молока или цыпленка. На полях за плугами ходили женщины да подростки.

– Похоже, всех мужиков пожрала война, – вздыхали солдаты и отворачивались от двери. А навстречу, как назло, тянулись и тянулись составы с красными крестами на вагонах. Десятки тысяч раненых, искалеченных людей везли в тыл. И каждому хотелось жить! Пусть безрукому, пусть безногому, пусть слепцу, а все-таки – жить! Некоторые высовывались в окна, махали руками. Что они хотели сказать?..

Солдаты угрюмо молчали… думали. Что их ждет: вечный покой в братских могилах или ползание по папертям церквей с горькими возгласами: «Подайте милостыньку инвалиду войны!»?

Уже давно миновало то время, когда на фронт ехали с лихими песнями. Затянувшаяся война осиротила миллионы крестьянских семей. И какие бы ни говорили речи, что бы ни писали в газетах – простым людям было ясно: война несет разорение, опустошение, гибель. Она не может дать народу ни земли, ни воли, ни счастья. А умирать за царя-батюшку охотников оказывалось все меньше и меньше.

Командир полка, опасаясь за боевой дух маршевых рот, приказал ротным на станциях выпускать солдат из вагонов, устраивать пляски под гармонь.

Настроение заметно переменилось. Но после одной такой пляски в Вязьме недосчитались сразу пятерых солдат… Пляски прекратили.

Опять нудная, трясучая дорога. Опять тоска… Антип пытался развлечь солдат рассказами про японцев, про то, как был в плену. Показывал приемы «джиу-джитсу». Его слушали охотно, посмеивались. Он умел ввернуть меткое словечко, прибаутку, даже сыграть на ложках. Солдатам нравился его веселый нрав, и даже Егор, которого нестерпимо грызла тоска, как-то смягчался, веселел.

Но однажды, кажется в Минске, когда эшелон стоял на запасном пути, к вагону подошли две девочки.

– Дяденьки-солдатики, подайте Христа ради!

Обе они были в лохмотьях. Одна лет семи, а другая совсем маленькая.

Антип выпрыгнул из вагона, поднял меньшую на руки и, отыскав в кармане завалявшийся кусок сахару, вложил в худенькую ручку.

Девочка жадно засунула его в рот.

– Ах, жалость-то какая, – вздыхал Антип, – нечем вас угостить-побаловать.

– Нам бы хоть корочку.

– А мамка-то где у вас?

– Мамка в больнице, в тифу, – сказала старшая, – с бабушкой мы…

Зазвенел колокол.

– По ва-го-нам! – раздалась команда.

Антип опустил девочку, кинулся к вагону: – Дайте-ка мне мешок, ребята, да скорее!

Подали мешок. Антип быстро развязал его. Положил в подольчик маленькой горсть сухарей, а большой подал аккуратно завязанный в тряпицу кусок сала.

– Нате да бегите к бабушке. Только не торопитесь, глядите, чтобы вас машина не задавила. – И, понукаемый офицером, уже на ходу вскочил в вагон. Он забился в угол и притворился спящим. Ни днем, ни вечером от него не слышали шуток…

На одной большой станции эшелон остановился рядом с составом раненых. Солдаты заглядывали в окна, завешенные марлей, старались увидеть раненых, поговорить с ними. Санитары сердито махали руками, отгоняли от окон. Но вдруг отворилась дверь вагона и солдат в белье, с забинтованной рукой вышел и сел на ступеньку.

– Браточки, не скрутите ли цигарку?

– Сейчас, сейчас, мигом! – заторопился Антип. – У меня махорочка кременчугская. – Быстро свернув цигарку, он подал раненому. Закурили.

– В руку раненный?

– Да уж руки-то нет, одна кость осталась.

– Что ты, как же это? – спросил молодой солдат.

– Благодарю бога, что голову унес!.. Ад видел кромешный… Ей-богу, не вру. Мы глыбко окопались – пули да и снаряды не берут, так германец по нас «чемоданами»…

– Ишь ты, значит, озверел?!.

– Это, братцы мои, такой снаряд «чемоданом» прозывается… Агромадный, как боров… Один не разорвался, так его на двух лошадях еле увезли. И вот как он этот «чемодан» запустит – тут тебе и братская могила! Солдат гибнет – страсть!..

– Ты сам что, тоже под «чемодан» попадал?

– А как же! Я в окопе сидел. Стреляли. Вдруг ж-ж-жжж – летит! Я голову-то нагнул, а руку не успел от приклада отдернуть, так ее будто топором – тюк, и готово!..

– А у нас, стало быть, нет таких «чемоданов»?

– И, где там, – раненый махнул здоровой рукой, – винтовок-то не на всех хватает. Целые дивизии в резерве стоят. Так и воюем. Мы их пульками да матюгом, а они нас «чемоданами». Ну да сами скоро увидите…

После встречи с ранеными из состава дезертировали еще несколько человек. Вагоны закрыли наглухо и до самого фронта солдат везли как арестантов.

4

Шпагин лежал на нарах и думал. Мысли были самые невеселые. Грызла тоска по дому, по родным… Вспоминалось пережитое, особенно детство. Картины минувшего представлялись так живо, словно все это было на днях.

На двенадцатом году жизни, когда Егор кончил приходское училище, отец Семен Венедиктович, которого в деревне звали «Веденеич», просмотрел похвальный лист и, бережно свернув его в трубочку, положил за икону.

– Ну, Егорша, молодцом! Кончил науки, теперь будем о делах думать…

Осенью, когда отмолотились, отец купил Егору новые лапти и объявил, что возьмет его в город на заработки. Матери было велено отрезать ему холста на портянки и дать теплые носки. Мать, хотя и ожидала этого известия со дня на день, все же растерялась: на лицо пала бледность, губы задрожали, из глаз покатились неудержимые слезы.

– Что ты, Веденеич, – запричитала она дрогнувшим голосом, – какой из него работник, ведь всего двенадцатый годок!..

– Ничего, ничего, мать, я меньше его в люди пошел, – пробасил отец, – небось не пропадет, со мной будет.

Егору давно хотелось увидеть город, и он поддакнул отцу;

– Я уж не маленький, маманя, на молотьбе целый уповод снопы подавал.

– То – то и оно… подрос парень – и нечего баклуши бить… а дома и без него пятеро ртов…

Мать притихла, ушла в горницу и там молча плакала, уткнув лицо в платок. Когда отлегло от сердца, засуетилась, стала готовить в дорогу харчи, штопать одежонку, сушить сухари…

Уложив в повозку немудреный инструмент, старенький войлок с лоскутным одеялом, мешок с сухарями и узелок с едой, по первому санному пути отец с товарищами и Егоркой выехали в город. Четверо односельчан отправились туда еще по теплу и поступили в плотницкую артель, работавшую по подряду на строительстве завода. Они-то и дали знать Семену Венедиктовичу, что работы довольно и чтобы он с товарищами поспешал, а то как бы подрядчик не нанял других.

Семен Венедиктович считался плотником первой руки. Дюжий, неторопливый в движениях, с рыжеватой окладистой бородой, он выглядел степенным, был спор на руку и сообразителен в деле. Срубы ли рубить, косяки ли ставить, рамы ли вязать – ловчее его не найти! Быть бы Семену артельным, да не позволяла нога: он был хром, несподручен ходить по лесам.

– Если бы не нога, разве лазил бы я по стропилам! – не раз говаривал он, сокрушенно вздыхая. – Нога мне, как шлагбаум, дорогу перекрыла…

Деревенские старики помнили Семена лихим парнем: первым потешником на гулянках, неутомимым плясуном. Когда забрили лоб, Семен и тогда не пал духом. Его за лихость определили в уланы, и он сделался бравым кавалеристом. Но однажды в лагерях ему дали чужую норовистую лошадь. На учении лошадь испугалась выскочившего из кустов зайца, шарахнулась в овраг и выбросила Семена из седла. Он сломал ногу. Нога срослась неудачно, и Семен остался хромым.

Со службы он вернулся другим человеком. От былой лихости не осталось и следа. Хромота словно узду накинула на его стремления и мечты. «Нет уж, теперь баста, – сказал он сам себе, – должно, на веку написано – ходить в плотниках». Решив так, Семен не долго печалился. Он обзавелся семьей, стал крестьянствовать, а с осени колесить с плотницкой артелью по многим городам необъятной Руси.

Малоземелье и недороды испокон веку давили владимирского мужика. С незапамятных времен владимирские крестьяне приучались к ремеслу, чтобы не пойти с сумой. Которые потолковей, шли в богомазы – украшали «святые храмы». Эта профессия считалась наиболее выгодной и заманчивой, и, несмотря на презрительную кличку «владимирские богомазы», в иконописцы стремились многие. Но давалось это дело далеко не всякому. Иконописанием промышляли больше палешане да мстерцы, другие шли в плотники, печники, каменотесы. Исстари повелось в этих местах сызмальства обучать сыновей ремеслу. И Семен Шпагин повел сына по той же исхоженной дорожке…

Они приехали в город уже затемно. С трудом разыскали на постройке около штабелей с лесом занесенную; снегом землянку, где разместилась плотницкая артель. Землянка оказалась довольно просторной и сухой. От раскаленной плиты тянуло теплом, пахло горячими щами. Навстречу вошедшим из-за стола, стоявшего посредине, поднялся небольшой бойкий старичок с козлиной бородкой и хитроватым взглядом.

– Добро пожаловать, почтенные! – приветствовал он. – А уж мы, было, депешу посылать собирались, ждамши-пождамши… Ну, располагайтесь тут на нарах, будьте как дома.

– Благодарствуем! – сказал Семен, крестясь и снимая тулуп. Остальные последовали его примеру, потом сложили вещи, подсунули под нары инструмент, помыли руки в углу у рукомойника и сели за стол к большому артельному чайнику.

– А что, оголец-то проводить приехал али тоже плотничать надумал? – хитровато прищурясь, спросил артельный.

– Думаю к рукомеслу приучать, – ответил Семен.

– Ну-к что ж… его пока к Дарье в помощники поставим, – указал артельный на стряпуху, возившуюся у плиты, – будет щепу собирать.

– Самое его дело! – ответил голос с нар.

– Я согласен! – бойко отозвался Егор.

– Ишь, расторопный малый… А как звать-то тебя? – спросил артельный.

– Егоркой!

– Вона! Выходит, тезки мы с тобой… Я тоже Егорий.

– Теперь два святителя у нас будут, – усмехнулась стряпуха.

– На тебя, Дарья, хоть десять поставь, ты все равно грешить не бросишь.

– Аль позавидовал, угодничек? – огрызнулась Дарья, состроив рожу бородачу на нарах.

– Будя вам! – примиряюще сказал артельный.

– Ну ты, Егорий младший, – позвала Дарья, – пойдем, что ли, за щепками.

Егор выскочил из-за стола и, накинув шубейку, вопросительно взглянул на отца.

– Иди, иди, привыкай! – сказал отец. – Я тоже с этого начинал.

5

Егор быстро освоился с обязанностями помощника стряпухи. С утра принявшись за дело, он до полудня успевал запасти щепок столько, что не сжечь до ночи, и после обеда уходил к отцу: присматривался, кое в чем помогал. Он легко усвоил названия незнакомых инструментов, знал, для чего и как их применять. Присматриваясь к мастерам, приобрел кое-какие навыки и решил сам попробовать плотничать. Как-то набрав горбылей, которые не шли в дело, он потихоньку перетаскал их к землянке. Где-то раздобыл несколько стояков и принялся за дело, задумав сколотить сарай для щепок.

Вечером, возвратясь с работы, плотники удивились:

– Неужто Егорка сбил?

Артельный сам осмотрел сарай, попробовал, крепко ли он сколочен, и остался доволен.

– Да ты, малый, башковит, однако. Ужо я велю, чтобы тебе подыскали какую-нибудь работу на постройке.

После этого разговора Егор стал стараться еще больше и набил щепками сарай до самой крыши.

– Работящ у тебя сын-то, Веденеич, – сказал артельный. – Ты вели-ка ему прийти завтра в обед, погляжу я, не сгодится ли он при деле…

И вот Егора поставили на обстругивание досок. Он взялся за дело горячо и довольно ловко орудовал шершеткой, но доски были сыроваты, неподатливы. Проработав часа два, Егор взмок.

– Золотой ты малый, – осмотрев его работу, сказал артельный, – но жидковат и мал для нашего дела. Побудь пока при стряпухе, а подрастешь я сам возьму тебя в помощники.

Егора эти слова обидели, и он перестал ходить на постройку. Отец, заметив обиду сына, как-то сказал ему:

– Ты не горюй, Егорша. Вот ужо вернемся домой-то, и тебя так поднатаскаю в нашем деле, что любой мастер в подручные возьмет.

– Я и сейчас бы мог, только…

– Ладно, сейчас еще мал… побудь пока при стряпухе, а когда будет тоскливо, приходи ко мне, присматривайся. А на артельного серчать нечего… другой то же бы сказал…

С наступлением морозов к стряпухе Дарье, дородной, краснощекой бабе, повадился бывший матрос, здоровенный детина, Федор Охрименко. Все знали его как участника Цусимского боя. Ходил он в распахнутом бушлате, выставляя напоказ вылинявшую тельняшку, и лихо заламывал бескозырку с потускневшими золотыми буквами: «Сысой Великий».

Как только появлялся «Хведор», стряпуха менялась в лице, добрела и ласково выпроваживала Егора, иногда даже давала семишник на семечки.

– Ты сходи, Егорушка, навести отца да посмотри, что деется на постройке-то…

Когда Егорка возвращался, матрос обычно бывал уже навеселе и охотно пускался в рассказы про Цусиму. Память у него была замечательная. Он наперечет знал названия русских и японских судов, помнил не только фамилии, но и имена многих командиров. Разложив на длинном столе щепки, он наглядно показывал, как шли наши корабли, как японские, изображая то кильватерную колонну, то строй пеленга, то фронта, то клина. Рассказывая о самом себе, он приводил множество холодящих душу подробностей, сыпал непонятными словами: полундра, спардек, отсеки, склянки, рында, румбы, реляции. Егорка слушал его, затаив дыхание, рисуя в воображении жестокий морской бой. Иногда, в середине рассказа, матрос вдруг умолкал, вытирал рукавом навернувшиеся слезы и, вскинув голову, запевал:

 
И судно охвачено морем огня,
Настала минута прощанья…
 

Наслушавшись рассказов матроса, Егорка иногда вскакивал ночью и выкрикивал непонятные слова: «Асахи»! «Минаса»! «Мацусима»!..

Рассказы о Цусимском сражении крепко врезались ему в память, вызвав в душе горячий интерес к морю, к мужественным и смелым русским матросам, к грозным крейсерам и стремительным миноносцам. И хотя он за зиму успел многому научиться в плотницком и столярном деле, это занятие теперь как-то стало меньше нравиться ему. Егора влекло море. Очень хотелось стать моряком.

Весной, вернувшись в деревню, Егорка собрал мальчишек и долго им рассказывал страшные истории про морские баталии, про битву при Цусиме. Все вместе они пошли обследовать небольшую речушку за деревней и, облюбовав в ней тихую заводь, решили, что это замечательная гавань для стоянки флота. По предложению Егорки решено было построить свою тихоокеанскую эскадру. Егорка отыскал подаренный матросом журнал, где был изображен героический крейсер «Варяг» и несколько новых броненосцев, погибших в цусимском сражении. По облику этих судов и решено было строить эскадру.

Как-то утром, когда отец выехал в поле на пахоту, Егорка вытащил во двор его инструменты, созвал ребят и «постройка кораблей» началась. Работа подвигалась довольно быстро, так как в дело были пущены заготовленные отцом сухие доски и липовые чураки. Но в тот момент, когда Егорка выравнивал высокий нос крейсера «Варяга», острая стамеска сорвалась с дерева и впилась ему в, руку. Залитый кровью, он прибежал к матери. Сбежались соседи, вызвали бабку Акулину, но кровь остановить никто не мог.

Прискакавший на взмыленной лошади отец супонью перетянул руку Егорки, уложил его в тарантас и отвез в город. Егора положили в больницу.