Текст книги "Бородино"

Автор книги: Герхард Майер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Мне подумалось, что перед этим зеркалом брился еще отец Баура, причем в известный день – перед своим отъездом в Цюрих, где он, работая, копил свободные дни, чтобы потом, летом, помогать домашним собирать урожай пшеницы. В четыре часа утра он с косой на плече уже устремлялся на пшеничное поле, шагая по полевым тропинкам, срывая колоски, а тем временем в вышине пели жаворонки, они и сегодня поют, пока ветер создает в полях видимость прибоя.

Отец Баура всякий раз во время бритья немного нервничал, зато его сынок испытывал известное облегчение относительно предстоящей нормализации своих жизненных условий. Позже действительно начинали поспевать сливы, плоды, которые, так сказать, замыкают в себе всю тишину из синевы неба. Кстати, скрежет фруктового пресса во дворе у слесаря на повороте улицы способствовал тому, чтобы сделать эту тишину постижимой (временами дополняясь визгом свиньи, ведомой на бойню).

Я вспомнил семейные фотографии, которые показывал мне Баур и на обороте которых Катарина надписала имена и годы рождения изображенных. Люди стояли на фоне декорации, представляющей некий салон, с окнами, картинами, драпировкой, и было подозрение, что настоящие тут только ковер на полу, стулья и столик.

Столик находился в центре оси симметрии. На нем стоял свадебный букет Гизелы, расположившейся несколько позади столика в темном строгом платье с рукавами по локоть, опираясь большим пальцем правой руки о край столика, под ручку с Фердинандом, на котором тоже был свадебный темный пиджак с букетиком цветов на левом лацкане. Фердинанд походил на уланского ефрейтора, переодетого в штатское, времен императора Франца Иосифа, который на тот момент уже полдюжины лет как покоился в гробнице капуцинов в окружении Сисси и своего сына. У Гизелы на голове был веночек.

Оба сидели, устремив глаза в объектив, словно заглядывали в грядущие дни, которым предстояло наполниться копанием картофеля, варкой еловой древесины (для получения целлюлозы), во всяком случае, это касалось Фердинанда, который какое-то время своей жизни обязательно должен был отсидеть за рулем «Харли-Дэвидсона», первое время – с коляской, так что изображенной здесь паре предстояли поездки на «Харли-Дэвидсоне», в том числе в Амрайн, где Фердинанду всякий раз приходилось вставать позади дома и, глядя на вишни во фруктовом саду, высказывать свое мнение об облике вишневых деревьев. Далее ему предстояло сравнительно рано умереть, оставив Гизелу одну на десятилетия, ту самую Гизелу, которая, как и Баур, сначала поехала в Нойенбург вместе с Иоганной, чтобы принять участие в прощании с Филиппом, вынужденным провести последние годы своей жизни без голоса, с дыркой в шее, через которую он дышал и через которую вынужден был время от времени чистить свою трахею.

Слева от столика сидела мать Баура. Она выглядела моложаво, и на коленях у нее лежала белая роза. На ней было платье длиной до щиколоток. На груди красовался букетик.

По другую сторону столика восседала мать Фердинанда. Ее тоже обеспечили розой. Шею украшала нитка жемчуга.

Рядом с ней стоял Баур, положив правую руку на спинку ее белого стула. На нем были короткие штанишки, высокие ботинки на шнуровке, полосатая рубашка с широким отложным воротничком апаш а-ля Шиллер. Ему было на вид лет пять. Напротив него стоял Филипп. Левую руку он положил на спинку стула своей матери, на нем были короткие штанишки, рубашка с воротничком апаш.

В заднем ряду стояли (слева направо): Юлия (одета в белое, с букетом роз), папаша Баур (с усами, стрижка ежиком), новобрачные, Иоганна (примерно в том возрасте, когда она исполняла роль Родины), Бенно, гимнаст-виртуоз (у открытого окна, обрамленного драпировкой).

Такие семейные фотографии складируются в ящиках, а тем временем снаружи идет своим ходом история, на поля приходят весны, лета, уж не говоря о зимах, покрывающих мохнатым инеем проволочные сетки курятников.

Слышались сигналы рожков, гром литавр.

Я взял в руки лежавший сверху журнал. Свечи по-прежнему горели. Я сел, стал смотреть на красные угли. Даже сейчас слышны были крики, гудение, барабанный бой. Шел третий час ночи.

На обложке журнала был изображен атакующий медведь, на обороте слева – скачки, справа – танки, вертолеты, над ними флаг с серпом и молотом.

Я стал листать журнал. Советы уже вовсю осваивали Африку, посылали свой вооруженный флот во все страны мира и, проникнув на Кубу, поставили свой сапог на порог Южной Америки…

Стал листать дальше, наткнулся на фотографию в полный разворот листа: танк, вид сверху. Что не удалось казакам, того достиг Кремль с помощью своих танков: они заняли Афганистан.

«Мы говорим, что дальше нам не прорваться, и все-таки прорываемся, а потом любой сосед мирится с нашими завоеваниями». (Из русского журнала «Вестник Европы» за 1870 год.)

На Западе канцелярии и иностранные представительства осиротели, политики и чиновники давно покинули столицы, когда в сочельник первые из 350 транспортных самолетов приземлились на аэродромах Кабула и Баграма. 28 декабря Кабул надежно захвачен советскими войсками. Днем позже начинается наземная операция. Одна мотострелковая дивизия отправляется на северо-западную границу к Кандагару, другая прорывается прямо в Кабул. Ровно в момент начала нового десятилетия тиски сомкнулись; советские войска стояли на Хайберском перевале, захватив ворота в Пакистан и Индию…

Дальше в журнале я обнаружил карту: передвижение русских к Персидскому заливу обозначено было пятью стрелками. На одной из следующих страниц была фотография кадетов. Кто это, интересно: советские кадеты или кадеты царских времен? Фото, сделанное в московском Суворовском военном училище, на первый взгляд затрудняло ответ. Помпезные портьеры вполне могли относиться к XIX веку, так же как и традиционная форма, которую до сих пор носят будущие военные кадры в Советском Союзе. Под историческим полотном с изображением фельдмаршала М. И. Кутузова, героя освободительных войн против Наполеона, будущие офицеры поглощают завтрак. Распорядок дня, изобилующий строгой муштрой, позволяет им познакомиться с новейшими техническими методами ведения войны и с идеологическим арсеналом «Армии мира», которая в последние три десятилетия то и дело вторгается на чужую территорию.

Самая большая сложность – обладать знанием того, когда пора что-либо прекращать, сказал Горчаков (1798–1883).

Угли все больше и больше покрывались пеплом. Свечи почти догорели, звуки карнавала стихли. Я дремал.

Листая журнал дальше, я наткнулся на конное изображение царя, который держал икону перед отрядом коленопреклоненных офицеров. О Боге вспоминали всегда, как только Святая Русь завершала свои войны. Сегодня кремлевские властители дурят мир замаскированным экспансионизмом с совсем другой идеологической подоплекой. Еще году в 1900 один изобретательный педант подсчитал, что Российская империя на протяжении веков ежедневно увеличивалась на 90 квадратных километров. Дальше в журнале шло цветное изображение какой-то битвы.

Россия всегда оставалась для своих соседей внушающим страх безрассудным колоссом. И все же нет прямой преемственности между Петром Первым, Екатериной Второй, Сталиным и Брежневым. Связь прерывалась, русский империализм как в прошлом, так и сейчас подвержен колебаниям.

То, что историк восточных стран Райнхард Виттрам говорил в свое время о царской империи, похоже, до сих пор остается в силе: русская внешняя политика на всем пространстве России – от Дальнего Востока до Балтийского моря – строится на базе одной и той же имперской традиции, одновременно следуя различным сиюминутным потребностям, насыщенная традицией и свободная до произвола.

Пугающий призрак большой медведицы – или медведя.

Я смотрел на кучку золы.

Потом вернулся к портрету фельдмаршала Кутузова, которого представлял себе раньше более грубым, по-крестьянски, более усталым, но главное – он казался мне старше.

Свечи погасли.

Я лег в постель. Засыпая, я видел себя в автобусе, который едет по горной дороге на острове Эльба; видел дом, где жил Наполеон в изгнании; некоторое время удерживал перед глазами этот дом, озаренный ускользающим светом; вдыхал запах земли; видел, как желтизна испанского дрока смешивается с голубизной неба. Потом я заснул… Во сне мне вместе с другими солдатами предстояло взобраться по отвесному снежному склону, колонной по одному. Ослепительно солнечная погода. К острову Крит причалил парусник. Отдан приказ грузиться на корабль. Снежный мост рухнул. Во время падения стало ясно, что далеко внизу – освободившаяся от снега Зимментальская долина.

Меня разбудило давление мочевого пузыря. Я пошел за дом, в сливовую рощу, заодно посмотрел на Большую Медведицу, удивляясь тишине, которая царила над Амрайном, только что праздновавшим карнавал. Я подумал о том, как счастлив был князь Андрей, когда он наконец узнал такое небо. Все ничтожно, все ложь и обман, кроме этого неба. Нет ничего, ничего, кроме него самого. Но и это ничто. Нет ничего, кроме тишины и покоя.

Я услышал топот лошадей, голоса. Наполеон скакал по полю брани, осматривая убитых и раненых. Вплотную перед князем он остановился и сказал: «Какая прекрасная смерть!»

Я снова видел Большую Медведицу.

Было пронзительно ясное утро. Из Амрайна доносился звон колокола. Я подумал, что это один из пяти колоколов, звонивших во время похорон Анны. Стоя у открытого окна, я разглядывал бывший луг торговца яйцами, на котором не далее как вчера днем видел Наполеона, смотревшего в подзорную трубу за Неман, в русские степи, в середине которых он предполагал обнаружить Москву. Вдалеке между двумя домами виднелся дальний лес позади долины, над которой, когда дул фён, по утверждению Баура, возвышались Альпы.

Я представил себе этот просторный луг ранним летом, как он сиял тогда, размышляя попутно об Иоахиме Шварце, который фактически свел на нет восточную желтизну лугового разноцветья, все время направляя своих золотарей удобрять участок торговца.

«Если допустить, что жизнь человеческая может управляться разумом, то уничтожится возможность жизни», – произнес я про себя, повторяя слова Баура, а сам остановился у окна, скрестив на груди руки и неподвижно глядя в одну точку в саду.

Я закрыл окно, послонялся немного туда-сюда, протянул руку к альбому репродукций, лежавшему на книжной полке: Оскар Виггли (Коллекция Призм, Париж). Оскар Виггли живет в Париже, рассказывал мне Баур, и в Юрских горах, в Мирьо, в помещении бывшего ресторана; вывеска «Кафе Насьональ» там до сих пор висит, хотя буквы выцвели. Оскар Виггли относится к числу немногих скульпторов, которых Баур может принимать всерьез. После завтрака мы все вместе отправились на службу. Холод был нешуточный. Впереди, где дорога заворачивала, над лесом действительно видны были изящные контуры Альп. Указывая на виллу, стоящую на привокзальной улочке в окружении лип и прочих деревьев, Баур отметил, что они посажены здесь в те времена, когда император Франц Иосиф еще прочно сидел в седле. В липовой кроне над нами застрял объемистый кусок неба.

«Биндшедлер, довольно давно мы с Катариной прочитали „Марш Радецкого“ [10]10
  Самый известный роман австрийского писателя Йозефа Рота (1894–1939).


[Закрыть]и это сподвигло нас на то, чтобы отправиться в Вену, причем именно в пору цветения каштанов.

В 19-м районе, вблизи Петцляйндорфского кладбища, мы остановились на ночлег; гуляли среди террасных виноградников Венского леса, посетили гробницу капуцинов, были в Пратере, всей душой привязались к Рингштрассе, к городскому парку, к его акациям и павлинам, заглянули в каждый уголок Хофбурга, зашли в Бургкапеллу, где он, император, каждый раз прощался со своими усопшими близкими, съездили в Шенбрунн, чтобы погулять по парку, постоять в приемной императора.

Во время путешествия мы неоднократно встречали на пути императора с его охотничьей свитой, во всяком случае, нам попадались лани и олени, в предков которых император, видимо не попал – промахнулся.

Мне часто приходилось разъяснять, что я испытываю привязанность не к одному только императору Францу Иосифу, ко всему тому пространству, которое он соединял воедино и которое породило Адальберта Штифтера, а также двух Густавов – Малера и Климта.

Наше паломничество, Биндшедлер, приблизило нас к тому историческому самосознанию, которым обладают каштаны, когда они цветут и наполняются ветром», – сказал Баур. Он посмотрел на небо, которое вновь простодушно раскинулось над нами.

Ворковал голубь. По привокзальной площади ветер гонял опавший лист. Ни одна машина, ни один мопед, не отправились еще, так сказать, в путь-дорогу. Мы подошли к подземному переходу. Баур сказал, что его охватывает странное щемящее чувство, когда он тут идет, потому что именно здесь стоял в свое время дом портного, очень похожий на жилища мелкопоместного русского дворянства. И такой красивый сад разбит был вокруг, причем на солнечной стороне располагались клумбы и грядки, а с севера и востока – яблоневый и вишневый сад. Кроме того, здесь росли ели, березы и разнообразные кустарники, например, ракитник и сирень. Так что оно было исполнено своеобразного благородства, это поместье с прилегающим к нему садом, где обитал портной со своим семейством и подмастерьями. Всего раз в жизни Баур позволил себе костюм на заказ, и сшил его тот самый портной, чей дом стоял там, где сейчас только воздух. Умер он, кстати, совсем недавно, этот добрый человек, который всю свою жизнь портняжничал, но, помимо всего прочего, основательно увлекался пением и был страстным орнитологом, организовавшим бесчисленное множество экскурсий, чтобы ближе познакомить людей с пением птиц. Он проводил свои экскурсии ранним утром по воскресеньям в близлежащих лесах.

На его похоронах, конечно, пел мужской хор. Раньше-то он, Баур, знал поименно каждого, а теперь, дай Бог, двух-трех певцов узнает в лицо. Так что он еще раз убедился в том, что человек – и без того родившись чужаком – постепенно становится на земле все более чужим.

Я в этот момент подумал о Болконском – о том, как он лежал под небом на Праценских высотах и таинство этого мира открылось перед ним.

Ветер играл бумажными змеями, которые свешивались с ветвей и болтались на подоконниках.

Церковь, дом священника и дом дьяка составляли тот фон, который напоминал о Мерике или о поэте звенящих знамен [11]11
  Нем. «klirrende Fahnen».Образ из последней строки известного стихотворения Гёльдерлина «Die Hälfte des Lebens» («Im Winde klirren die Fahnen»).


[Закрыть].Посередине стоял огромный каштан. Теперь гудели все колокола. Золотой петух кричал, повернувшись на юго-восток. Мы вошли в церковь через северные ворота, использовав вход под башней, поднялись по лестнице до хоров, сели у южного окна. Людей было мало. Церковная кафедра явно относилась к XVI или XVII веку. На одном из окон впереди, там, где хоры, Христос благословлял ребенка. На другом окне он шагал по облакам с распростертыми руками. На окне справа он являлся Марии Магдалине.

«Две или три из этих живописных картин на стекле появились здесь в свое время по инициативе врача, отца первоначальной владелицы виллы на привокзальной улочке», – прошептал мне едва слышно Баур, явно заметив, что все мое внимание было поглощено росписями по стеклу.

В церковь вошел священник. Органист начал играть. За расписными окнами качались ветви деревьев. Орган смолк… «В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою. И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы. И назвал Бог свет днем, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один. И сказал Бог: да будет твердь посреди воды, и да отделяет она воду от воды. И создал Бог твердь, и отделил воду, которая под твердью, от воды, которая над твердью. И стало так. И назвал Бог твердь небом. И был вечер, и было утро: день второй.

И сказал Бог: да соберется вода, которая под небом, в одно место, и да явится суша. И стало так. И назвал Бог сушу землею, а собрание вод назвал морями. И увидел Бог, что этохорошо.

И сказал Бог: да произрастит земля зелень, траву, сеющую семя, дерево плодовитое, приносящее по роду своему плод, в котором семя его на земле. И стало так. И произвела земля зелень, траву, сеющую семя по роду ее, и дерево, приносящее плод, в котором семя его по роду его. И увидел Бог, что этохорошо. И был вечер, и было утро: день третий.

И сказал Бог: да будут светила на тверди небесной для отделения дня от ночи, и для знамений, и времен, и дней, и годов; и да будут они светильниками на тверди небесной, чтобы светить на землю. И стало так. И создал Бог два светила великие: светило большее, для управления днем, и светило меньшее, для управления ночью, и звезды; и поставил их Бог на тверди небесной, чтобы светить на землю, и управлять днем и ночью, и отделять свет от тьмы. И увидел Бог, что этохорошо. И был вечер, и было утро: день четвертый.

И сказал Бог: да произведет вода пресмыкающихся, душу живую; и птицы да полетят над землею, по тверди небесной. И сотворил Бог рыб больших и всякую душу животных пресмыкающихся, которых произвела вода, по роду их, и всякую птицу пернатую по роду ее. И увидел Бог, что этохорошо. И благословил их Бог, говоря: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте воды в морях, и птицы да размножаются на земле. И был вечер, и было утро: день пятый.

И сказал Бог: да произведет земля душу живую по роду ее, скотов, и гадов, и зверей земных по роду их. И стало так. И создал Бог зверей земных по роду их, и скот по роду его, и всех гадов земных по роду их. И увидел Бог, что этохорошо. И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему по подобию Нашему, и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле. И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их. И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею, и владычествуйте над рыбами морскими и над птицами небесными, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле. И сказал Бог: вот, Я дал вам всякую траву, сеющую семя, какая есть на всей земле, и всякое дерево, у которого плод древесный, сеющий семя; вам сие будет в пищу; а всем зверям земным, и всем птицам небесным, и всякому пресмыкающемуся по земле, в котором душа живая, далЯ всю зелень травную в пищу. И стало так. И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма. И был вечер, и было утро: день шестой»… [12]12
  Бытие. 1:1–31.


[Закрыть]

Так начинается Библия, сказал священник, она начинается с истории творения. И он считает, что возникновение мира нельзя было описать нагляднее, чем это сделано с помощью грандиозных языковых образов Библии. Хор запел: «…Боже, дай нам узреть Твое величие, / не доверяться ничему преходящему, / не возрадоваться тщете; / сделай нас наивными / и пред Тобою на земле, / чтобы были мы кротки и радостны как дети…» [13]13
  Строфа из стихотворения Маттиаса Клаудиуса «Вечерняя песня» («Abendlied»).


[Закрыть]

Я подумал о восточной церкви и ее песнопениях. И о том, что там, впереди, на хорах, и стоял Баур полстолетия назад, в коричневых полуботинках конфирманта, запах которых он вспоминал во время прогулки в Ольтене…

«А дальше там сказано, – продолжил священник: – „<…> И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душою живою. И насадил Господь Бог рай в Едеме на востоке, и поместил там человека, которого создал. И произрастил Господь Бог из земли всякое дерево, приятное на вид и хорошее для пищи, и дерево жизни посреди рая, и дерево познания добра и зла. И взял Господь Бог человека, и поселил его в саду Едемском, чтобы возделывать его и хранить его. И заповедал Господь Бог человеку, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть, а от дерева познания добра и зла не ешь от него, ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь. И навел Господь Бог на человека крепкий сон; и, когда он уснул, взял одно из ребр его, и закрыл то место плотию. И создал Господь Бог из ребра, взятого у человека, жену, и привел ее к человеку. И были оба наги, Адам и жена его, и не стыдились. Змей был хитрее всех зверей полевых, которых создал Господь Бог. И сказал змей жене: подлинно ли сказал Бог: не ешьте ни от какого дерева в раю? И сказала жена змею: плоды с дерев мы можем есть, только плодов дерева, которое среди рая, сказал Бог, не ешьте их и не прикасайтесь к ним, чтобы вам не умереть. И сказал змей жене: нет, не умрете, но знает Бог, что в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло. И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и вожделенно, потому что дает знание; и взяла плодов его и ела; и дала также мужу своему, и он ел. И выслал его Господь Бог из сада Едемского, чтобы возделывать землю, из которой он взят. И изгнал Адама, и поставил на востоке у сада Едемского Херувима и пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к дереву жизни…“» [14]14
  Бытие. 2:7–9, 15–16, 21–22; 3:1–6, 23–24.


[Закрыть]

За окном справа качались ветви деревьев.

Не хватает здесь еще и вязов, под сенью которых веками покоились гробницы. В зимнюю пору пушистый иней превращал их кроны в ветвистые рога, принадлежащие существу, которое стоит на страже в ожидании воскресения спящих вечным сном, дабы препроводить их в те края, где нет теней, нет зимы, сказала Иоганна, – так я подумал, когда мы (если верить Бауру) проходили через то место, где прежде эти вязы стояли.

«Моя мама зачесывала волосы наверх; выращивала мяту; срывала ее цветы в ту пору, когда над пшеничными полями дрожал горячий воздух. Особенно высоко она ценила полынь. И порой я вместе с нею, как я уже говорил, приходил к тете Ханне, квартира которой пахла липовым цветом. Но мы и в Верденбург ходили вместе, несколько раз даже в день храмового праздника, который отмечался всегда в первое воскресенье августа, как раз когда поспевали сливы – на дереве перед домом свекрови Гизелы, осанистой женщины строгих правил, мужа которой я никогда в жизни не видел. Впрочем, этот дом стоит до сих пор. Да и вокзал в Верденбурге все тот же. Изменился только зал ожидания, где встроили туалет, который занял половину всей площади зала. В Верденбурге, Биндшедлер, на главной улице был придорожный камень, он находился возле дома, который построили Фердинанд и Гизела. При виде этого камня возникало ощущение, что он раскрывает перед тобой ход времени, как только ты на него усядешься, сразу мелькают дни, ночи, месяцы, годы, лета и зимы», – говорил Баур, разглядывая камень, на котором бронзовыми буквами было написано: Каролина Баур-Кастен.

Побродили по кладбищу, прошли мимо могилы, где захоронена урна того самого Бергера, который всю свою жизнь положил на то, чтобы добиться получения наследства, оставленного ему в Англии; наткнулись на камень с изображением парусника, напоминающий прохожему о Марии Валевской, об острове Святой Елены, о Наполеоне; обнаружили дуб со сломанной верхушкой, открывавший вид на опушку леса с зарослями молодых дубков, трепещущих от ветра, и все это сопровождалось музыкой Бенджамина Бриттена, из вещи, название которой уже стерлось из нашей памяти.

«Тут лежит Юлия, – сказал Баур, – помнишь, та самая, которая забыла, что тополь – это тополь. Через несколько недель после этого она села на стул спиной к окну, а на лице у нее выросла почка, становясь все больше и больше, а росу с этой почки она однажды намазала на ручки двери и дверные косяки, потом собрала грязное белье, бокалы, столовые приборы, увязала все это в узел, вышла на улицу и поехала в Верденбург. Ее вернули обратно. Потом настала осень. Почка раскрылась, и расцвела роза [15]15
  Нем. Rose – «роза», «рожа, рожистое воспаление». Здесь и далее – игра слов.


[Закрыть]. Юлия попала в больницу. Пошел снег. Раковая роза пахла невыносимо. Юлия все время срывала повязку. Катарина навещала Юлию почти каждый день. А Юлия не помнила ни одного имени. А Юлия радовалась, когда ее навещали. Поначалу ее встречали в коридоре, где она ходила туда-сюда, одна или с мужчиной, который тоже забыл все имена. Они нравились друг другу, ходили друг к другу в гости в палату, стараясь никому не попадаться на глаза. Рассказывают, что однажды Юлия стоя заснула возле батареи и не удержала равновесие», – говорил Баур. Вязы стояли неподвижно, охватывая ветвями солидный кусок неба. Над Амрайном кружил сарыч. Бородинское сражение и последующая осада Москвы с бегством французов безо всяких новых сражений есть (по Толстому) одно из самых поучительных событий мировой истории. Сарыч камнем упал вниз. После победы французов при Бородине не только не состоялось ни одного решающего сражения, но и вообще ни одной значительной стычки, и тем не менее французская армия перестала существовать. Сарыч угодил в собственную ловушку. Кампания 1812 года от битвы при Бородине до изгнания французов доказала, что одна выигранная битва еще не означает завоевания страны и что сила, определяющая судьбу народов, заключена не в завоевателях.

«Биндшедлер, Юлия сломала тогда шейку бедра. Юлия со сломанной ногой шла навстречу смерти. Человеку, стоящему у ее кровати, она могла сказать: „А у тебя красивое лицо!“

Корешки раковой розы подавили болевые центры в мозгу Юлии, говорили врачи. Юлия стала выглядеть заметно моложе, а раковая роза посреди лица у нее все разрасталась и разрасталась. Потом настало Рождество. Юлия часами разглаживала рукой одеяло, с такой улыбкой, какая иногда появлялась у Филиппа, после того как он лишился голоса.

Иоганна и Гизела тоже навещали ее. Иоганна в таких случаях на несколько дней оставалась в Верденбурге. Свояк Густав каждый день с часу до трех сидел у постели Юлии, стараясь быть поближе к балконной двери. Гизелу запах раковой розы мучил тоже. Иоганна однажды принесла большую семейную фотографию. А позже, говорят, она показала Юлии увеличенное фото, на котором Юлия запечатлена как санитарка в сумасшедшем доме, она стоит, опираясь правой рукой на спинку белого стула.

Через несколько дней Катарина рассказала, что, когда она собралась уходить, Юлия долго трясла ее руку, улыбаясь. На следующее утро Юлия умерла.

Купили гвоздики (дело было в январе), красные гвоздики. Отправились в больницу. Медсестра отвела нас в морг. Там она отодвинула деревянную крышку. Юлия была видна по пояс. Раковая роза была прикрыта. Мы положили туда гвоздики. Теперь это был поясной портрет с красными гвоздиками», – сказал Баур.

Сарыч больше не кружил. С улицы Кирхгассе доносился звук трещотки, который сразу вызывал в памяти образ внука вдовы столяра, детскую маскарадную процессию, супружескую пару с коляской на высоких колесах.

«Вот по этой посыпанной гравием дороге и катил катафалк, раньше, когда траурная процессия обязательно проезжала по всему городу, – сказал Баур, поправляя шапку, а звук трещотки тем временем становился все глуше. – Кстати, о катафалке: Марсель Пруст в своем романе „В поисках утраченного времени“ описывает, как он возвращался домой со своей больной бабушкой. Солнце начинало опускаться; оно освещало бесконечную стену, вдоль которой ехала коляска, пока они не добрались до улицы, где жили. Тень лошадей и коляски, которую заходящее солнце рисовало на стене, на кирпичном фоне выглядела, словно катафалк на помпейской терракоте.

Биндшедлер, я считаю Пруста самым интеллектуальным писателем. Марсель Пруст (по крайней мере с моей точки зрения) писал самую ненапряженную прозу. Ненапряженность – это противоположность халтуре. Ненапряженность, наверное, стоило бы соотносить с качеством жизни.

Марсель Пруст сделал невыразимое выраженным. Для меня это мерило автора. Сделать невыразимое постижимым – общество не в состоянии этого сделать. Экономика тоже не в состоянии. И общество, и экономика оперируют тем, что в их распоряжении. Из жести, например, делаются автомобили. Половая любовь реализуется в детях.

В своих метаниях мы склоняемся к миру жести. Другой мир был бы полнее: с прозрачными горизонтами, окружающими сад, по центральной оси которого находится древо жизни.

Есть подозрение, что Астерикс и шоумен Руди Каррелл не способны продвинуть нас вперед, не способны это сделать ни жевательная резинка, ни Карл Маркс. Но и никто из нас на это не способен, хотя люди все вновь и вновь стремятся к простоте (к святой простоте, по возможности), которая, похоже, доступна только детям, старикам, монголоидам и позволяет им иногда видеть мир вдоль упомянутой оси», – сказал Баур с такой гримасой, как будто ему явился херувим с обнаженным разящим мечом.

«Зато в прошлом году мы подробно познакомились с Эльзасом. Искали дом Альберта Швейцера в Гюнсбахе, потому что жена нашего хозяина была его крестницей. Осмотрели Изенгеймский алтарь, съездили в Страсбург. По вечерам углублялись в дискуссии, в часы, когда над пограничной землей раскидывалось звездное небо. Обсуждали гуманитарную помощь, приходя к противоположным выводам, что, скорее всего, объяснялось тем, что миссионеры опирались на конкретный опыт, а мы – на сборную солянку готовых взглядов. Установили, что и церковь уже изменила свою точку зрения на Гитлера; и что интеллектуалы остались разве что только на Востоке, среди диссидентов.

В воскресенье отправились в Гертвайлер на проповедь. Там есть церковь времен фин-де-сьекль. Сначала прошли через деревню, на кладбище. Там они и упокоились, старые бойцы Первой и – в чуть более молодом возрасте – Второй Великой войны. Центральная ось кладбища отмечена была обелиском из искусственного камня. На большей части могил были помпезные надгробия, окруженные кустами роз, которые, конечно, цвели и источали аромат. Я посмотрел поверх могил на Вогезы, на склонах которых наверняка и погибли некоторые из этих бойцов.

Напротив кладбища находился вокзал, типичный образчик из „Обретенного времени“ Марселя Пруста: примерно четыре метра шириной, двенадцать длиной и двенадцать – в высоту, такой крайне скромный вокзальчик, и рельсовый путь перед фасадом, как бывает только в больших странах. На местность ложился свет вершины лета.

Вошли в церковь. Деревянный алтарь украшало зеленое покрывало с золотой бахромой. Точно так же была украшена балюстрада кафедры. В алтаре, слева от распятия, стоял букет полевых цветов. Блеклый розовый цвет стен проступал из-под патины пограничных времен.

Священник читал притчу о блудном сыне, а потом стал говорить на эту тему. Он был очень молод. Я то и дело посматривал на букет полевых цветов, исполненный простодушия нижнеэльзасских полей, красок, одновременно интенсивных и сдержанных, да еще в помещении, где, несмотря на роспись на окнах, угадывался пограничный свет вершины лета: символ прозы Пруста!»

Ворона села на верхушку вяза, выдавила из глотки каркающий звук, потом еще и еще.

Ветер обдувал лицо, карнавальный ветер. Можно было сказать, что он всегда уносит прочь звуки битвы,но и – лепетлистьев, например, той березы, на которую смотрел князь Андрей накануне Бородинской битвы.