Текст книги "Фуллстоп (СИ)"

Автор книги: Герда Грау

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Вчерашняя одежда настоятельно требовала перемены, но в номере не было шкафа, и пришлось вещи развесить на кровати. Железная спинка с шариками на прутьях приняла нехитрый гардероб без жалоб и скрипа. Оставалось умыться и побриться.

В туалете он опробовал душ и выяснил, что горячей воды в нем нет, одна холодная. Сам душ был старым, норовил разбросать струи куда угодно, только не в середину кафельного слива. Решимость Александра встать под ледяную воду улетучилась, он ограничился тем, что вымыл руки и лицо, благо мыло имелось. Единственная розетка находилась в комнате, но оказалась бесполезна. На такой случай у Александра был бритвенный станок, уже долгое время лежавший в чехле рядом с электробритвой без пользы, теперь зато пригодится.

Он глазами поискал зеркало – оно висело прямо на двери с внутренней стороны, тяжелое, овальное, острый край без всякого обрамления. Его удерживала на двери веревка, пропущенная в просверленное в верхней части отверстие, и Александр без проблем снял его. После этого он попробовал найти место, где можно было бы зеркало установить, но не придумал ничего лучше подоконника – там и свет, там и подобие рабочей поверхности. Он отдернул штору, прислонил тусклый овал к стеклу, потер его рукавом рубашки, которую предполагалось сменить, и замер, бросив взгляд поверх зеркального края.

Сквозь давно не мытое оконное стекло со стороны улицы просвечивала толстая решетка.

Глава 8. Неизящная мотивация

– Располагайтесь, – Солонина махнул на стул, поставленный посреди комнаты. – Воды надо?

– Нет, – Александр оглядел помещение, исполнявшее роль лаборатории – рецепцию на втором этаже административного корпуса, он был тут при заселении.

Обещанный ему ковер так и остался лежать на своем месте, шерстяной, потрепанный, вытертый по центру ногами. Стулья вдоль окон тоже сохранили свой ряд, за исключением того, который предложили ему – выдернули из середины, и теперь там зиял пробел. Стойка администратора была высокой, со стеклом, как в сберкассах, и только по голосу, отвечавшему Солонине с той стороны, Александр догадался, что Дживан тоже здесь. Таинственную аппаратуру посмотреть не довелось – когда Александр привстал, чтобы заглянуть за стойку, «мальчик» из предбанника похлопал его по плечу, пришлось сесть обратно. Ситуация до смешного напоминала экзамен в институте, с той разницей, что предмет был неизвестен и он не готовился.

Сидеть на стуле посреди пустого помещения было нелепо, Александр сначала скрестил руки на груди, понял, что слишком жарко, и положил их на колени, сцепив в замок. Так он обычно сидел у главного редактора, чтобы не показывать нервозность: лицом давно научился управлять, а вот руки иногда выдавали.

Солонина болтался по холлу, читая на стене листки с расписанием кинотеатра, грамоты, инструкции и прочий обязательный информатив, который вывешивают на стендах для всеобщего ознакомления, и периодически бросал на Александра через плечо взгляды, но что они означают, оставалось неясным – лицо Солонины выражало одно только недовольство.

Жара стояла адская, ветер улегся совершенно, и открытые окна не давали помещению ничего, кроме духоты и солнечного света, рассеянного пыльными тюлевыми занавесками.

На конторке возвышался «Сокол» – портативный транзисторный приемник с пластмассовыми колесиками на боку. С такими в издательстве выезжали на полевые работы в подшефный совхоз. Но если цветок глушит все радиосигналы, зачем он здесь?

Словно читая его мысли, Дживан вышел из-за стойки и покрутил настроечную ручку – «Сокол» издал сдавленный хрип, напоминающий предсмертный. Удовлетворенно кивнув, тот убавил громкость и поставил шипящий прибор на место.

– Ну вот, – весело сказал он. – Главный детектор готов.

– Это детектор? – изумился Александр.

– У вас с цветком взаимная зависимость. Если пойдем верным путем, сигналы извне будут частично пробиваться, – пояснил Солонина от стенда, кивая на «Сокол». – Если свернем не туда, техника так и будет изображать умирающего лебедя. Все гениальное просто.

Он открыл бутылку с минеральной водой, сделал пару глотков и поставил рядом с приемником. На задний фон ее попал какой-то вымпел, вода преломила изображение, и теперь казалось, что в бутылке зеленого стекла заспиртован уродец вроде тех, что показывают в Кунсткамере. Впрочем, если кто-то посмотрел бы с той стороны, увидел бы такого же уродца на стуле. Все в мире относительно.

Дживан извлек из кармана тетрадь, которую Александр немедленно узнал.

– Ее не забрали? – вырвалось у него.

– Зачем? – рассеянно отозвался Дживан, веером пролистав страницы, словно ища закладку, после чего тетрадь шлепнулась Александру на колени.

Он машинально поймал ее, но разворачивать не стал, почему-то тяжело было сейчас увидеть собственный лихорадочный почерк. Действительно, забирать незачем, буквопечатающий телеграф, великое изобретение. Для профессиональной машинистки такой объем – раз плюнуть.

Дживан навис у него над ухом, облокотившись о спинку стула.

– Помните наш разговор о неизящной мотивации? – спросил он. – Вы хотели помочь, но не знали как. Смотрите туда, где стоит приемник, и вспоминайте.

– Что?

– Ну же, Александр Дмитриевич, – неприятно усмехнулся Дживан ему в ухо. – С нами можно не притворяться, мы на вашей стороне, дело у нас общее. Раз дошло до цветка, значит, что-то вас не устраивало в писательской жизни, несмотря на созданные условия. Что-то вы копили в себе, чтобы так взорвалось, – так вот и поведайте нам, что вам жить мешало и настолько портило настроение. Или кто.

Александр растерялся.

– Я, признаться…

– Признаваться – это потом, – кротко перебил его Дживан. – Сейчас расскажите, чем вам были не по душе ваши веселые космические второгодники, что вы вызвали эмиссара и посвятили ему свою поэму. Неважно, если это очень личное, мы тут вашу тайну исповеди сохраним, обещаю.

Краем глаза Александр заметил, что Солонина сделал несколько шагов вдоль окна, распустил воротник рубашки, после чего с размаху сел. Дживан продолжал стоять у него за плечом, как ангел-хранитель. Александр мокрыми руками разгладил обложку тетради, пока мысли в голове устраивали хаос.

– Я понятия не имел об эмиссаре, – пробормотал он. – Думал, он обычный ребенок. Испугался, хотел помочь…

– Оставьте эмиссара в покое, – доверительно посоветовал Дживан. – Не с него все началось, как вы понимаете, он был финишем, а не стартом. В химчистке у вас еще не было никакого ребенка, были идиот-приемщик и испорченный пиджак. Не повод, чтобы устраивать темпоральную складку, но вы это сделали. Почему?

– Я был расстроен. – Александр попытался посмотреть на Дживана, но тот бесцеремонно развернул его голову в направлении приемника.

– Нельзя создать складку пиджаком, – грубо вмешался Солонина сзади. – На пиджаке вы только сорвались, уже были на грани. Вот и объясните, кто вас довел.

– Никому не расскажем, – повторил Дживан.

Александр облизнул пересохшие губы. Как это скажешь в двух словах?

– Личные неприятности? – задал наводящий вопрос голос у него за плечом. – Были расстроены уходом жены? Хотели ее вернуть? Доказать, что она потеряла гениального писателя?

– С женой мы разошлись как цивилизованные люди, – с достоинством отмел подозрения Александр. – Она корректор в нашем издательстве, очень хороший человек, мы до сих пор вместе работаем. Просто не сложилось. Она никогда не считала меня гениальным писателем, я не собирался ей ничего доказывать.

Солонина пересел в пределы видимости и сделал какую-то пометку в блокноте, лежавшем у него на коленях.

– Допустим. В химчистке вы знали о разводе?

– Конечно. Это было нашим общим решением. И это совершенно не имеет отношения к тому, что… к этому делу. Никакого.

– Хорошо, – согласился Дживан. – Веру Леонидовну оставим в покое. Другая женщина? Любовница? Любовник?

– Да что вы в самом деле! – разозлился Александр, вскакивая со стула.

Дживан засмеялся, Солонина скривился, точно съел кислый леденец.

– Не прыгайте так, Александр Дмитриевич, – крикнул он со своего места. – Это часто взаимосвязано: любовь, тайный порок, высокие чувства, полет души и прочие банальности. Хотел поразить объект страсти, вывернулся наизнанку…

– Но если нет – так нет, ничего не поделаешь, – оборвал коллегу Дживан, видя выражение лица Александра и усаживая его обратно на стул. – Возвращаемся в исходную точку. Где вы побывали до химчистки?

– В издательстве.

– По какому поводу?

– Сдавал на редактуру четвертый том Поля и Афанасия.

– Его приняли?

Пришла очередь скептически фыркать Александру.

– Как его могли не принять? Он в плане стоял, его ждали. Я и так задержал, решил одну сцену в финале переделать, и поэтому…

– Сдали и ушли? – настойчиво перебил Дживан. – А его спокойно приняли и спасибо сказали? Так было дело? Нет?

Врать Александру претило, он запнулся, и тут случилась странная вещь – приемник заглох на долю секунды и пропустил какой-то музыкальный такт. Дживан и Солонина одновременно сделали стойку, как сеттеры, после чего навалились на свою жертву с двух сторон.

– Подробнее, – распорядился Дживан.

Александр стиснул в руках тетрадь, свернул ее в тугую трубку.

– У меня вышел небольшой конфликт с литературным редактором, – через силу ответил он. – То есть не то чтобы конфликт, а…

Он поискал подходящие слова, но так и не нашел их, махнул рукой.

– У нас систематические разногласия. – Слова вышли жалкими, ученическими, но подбирать сейчас художественные синонимы не было моральных сил. – До него я работал с другими редакторами, не скажу, что все проходило гладко, но, тем не менее, общий язык находили, а тут с самого начала… точно нашла коса на камень. Даже познакомились со скандалом.

– Продолжайте, – сквозь зубы приказал Дживан.

Но Александр и без его команды продолжил, никогда раньше не говорил никому, не жаловался, а сейчас почему-то прорвало. Дживан молча кивал, Солонина перестал хмуриться и чиркать в блокноте, оба слушали с неподдельным вниманием.

– А у нас что, стажер из Лумумбы?

Обе машинистки подняли головы от клавиатур, в комнате после монотонного шума наступила режущая уши тишина. Отчасти тишина была выжидательной, потому что все в издательстве знали: когда старший литературный редактор говорит таким тоном, можно ждать чего угодно.

– Почему вы так думаете, Сан Саныч? – давясь смехом, спросила Людочка, подталкивая локтем соседку Настеньку.

Александр, зашедший за авторским экземпляром, не нужным машинисткам, тоже заинтересовался. Чтобы к ним в издательство занесло студента из Москвы – редкий случай, об этом бы мгновенно пошли слухи. Тем более – иностранца, последнее вообще небывалое стечение обстоятельств. Правда, он тут и сам не часто бывает, но сплетни быстро расползаются.

– А кто еще так напишет, кроме уроженца знойной Африки? – Сан Саныч бросил на стол несколько машинописных листков, вдоль и поперек исчерканных карандашом. – Русский человек может «откинуть волосы на зад»?

Людочка прыснула.

– Случайность, – притворно встала она на защиту несчастного студента всей своей красивой грудью, буквально приподнимаясь на стуле. – Пробел лишний влепил в спешке?

– Да как сказать, – многозначительно ответил Сан Саныч, наливая себе из графина воду и не замечая декольте. – Если герой залез на лошадь и дал по стременам, как бы вы поняли – он вообще с места сдвинулся? Стремена – это крепление для ног, чтобы равновесие удерживать. А дают, если мы о лошадях говорим, шенкелей. Вот мотоцикл другое дело, на нем можно дать по газам, хотя имейте в виду, что это сленг, он в высокой литературе применяется с осторожностью.

Настя томно вздохнула.

– Где же найти в наше время писателя, который ездил бы верхом? – сочувственно заметила она, но кому именно сочувствует – редактору или автору, не уточнила. – Все на мотоциклах. Как тогда про старую жизнь писать?

– А не писать, бесценная Настасья Марковна, – живо откликнулся Сан Саныч, скользнув подозрительным взглядом по замершему Александру. – О том, о чем понятия не имеешь, – не писать. Chacun doit vivre de son métier, как говорят французы.

– Так ведь по плану требуется, Сан Саныч, – поддержала подругу Людочка. – Две колонки из дореволюционной жизни для журнала «Юность и детство», с моралью в конце, вынь да положь.

– Какая же тут мораль, скажите на милость? «Альберт подхватил свой детский деревянный макинтош и взял к нему патроны»?

Карандаш в руке литреда уперся в строку, содержащую поименованный алогизм.

– Деревянный макинтош? – не выдержал, усмехнулся в усы старый курьер Вилькин, вываливавший свежую почту на стол секретаря и краем уха слушавший разговор. – Эк бедолагу жизнью побило сызмалетства. Оно, если я правильно помню, гроб ведь? Гробик потащил с собой, болезный? Упырь штоль?

Людочка и Настя тоже не выдержали и захохотали.

– Именно, – благосклонно кивнул курьеру Сан Саныч, которого женский смех почему-то сделал добрее. – Тут однозначно интрига наблюдается: что же взял упырь Альберт с собой в воспаленном воображении автора – плащ, гроб или ружье, и если патроны говорят о последнем, то почему все-таки макинтош?

– Монтекристо, – не выдержал Александр, отбирая машинописные листки из рук редактора. – Не вижу повода устраивать из этого драму. Никто эти древние ружья не помнит, не знает и проверять не будет, макинтош или монтекристо. Интуитивно должно быть понятно…

– А! Интуитивно уже понятно, кто автор, – тут же отозвался Сан Саныч. – Ваш рассказ, Александр Дмитриевич?

– Ну, допустим, мой, – ответил Александр, сжимая в руке злополучные листки и выпрямляясь навстречу редактору. – Я свое мнение уже высказал, и не вижу повода продлевать бессмысленный разговор.

– А я вижу, Александр Дмитриевич, представьте себе – я вижу! – театрально провозгласил Сан Саныч. – Потому что не мог ваш упырь Альберт насыпать ласточкам зерен на пенек, чтобы любоваться тем, как они клюют! Никоим образом!

– Да? Это еще почему? – взвился Александр. – Вот у классика было написано про ласточку: «Дам тебе я зерен, а ты песню спой». Почему мне нельзя?

– Почему? – в лице литреда проявилось что-то вдохновенное и отчасти мефистофельское. – Да потому что ласточки – насекомоядные, Александр Дмитриевич! Насекомоядные!

Настя и Людочка тоненько взвыли. Александр открыл рот, но потом махнул рукой и выскочил в коридор, там прижался лбом к холодному косяку. Хотя не к косяку, а к стенке возле двери, поправил он себя машинально, косяк – часть двери, либо иносказательно – ошибка. И черт бы побрал этого редактора вместе с его ласточками. Насекомоядными… Классику хорошо, классику все можно. А тут ни до какого классика не доживешь, просто нервов не хватит.

В коридор выскользнула Настя, а следом за ней просочилась и Людочка, они обступили Александра с двух сторон, и Настя даже погладила его по плечу, хотя у обеих в глазах еще прыгал смех.

– Не переживайте, Александр Дмитриевич, вы с Сан Санычем только начинаете работать, потом привыкнете, – мягко сказала она. – Зато после него у вас текст будет хоть на выставку.

– А психика – хоть на свалку, – злобно огрызнулся Александр. – Неужели то же самое нельзя сказать по-другому? Без этой театральщины?

– Зато его корректоры любят, – заступилась за редактора Людочка. – После него им работы почти нет, готовый издательский экземпляр. Хоть сразу в печать.

– Он на Жака Бреля похож, особенно когда по-французски говорит, – мечтательно протянула Настя, раскуривая розовую сигаретку.

– На кого? – вяло переспросил Александр.

– Приезжал в прошлом году француз такой, певец знаменитый, неужели не были на концерте? Тоже в водолазке был.

Александр вздохнул тяжело и пошел по ступеням вниз. Из французских певцов он знал только Азнавура, а мысль о том, что с Сан Санычем придется встречаться уже не с рассказом, а с романом, вызывала желание крепко выпить.

– Он только к вам так пристрастно относился? – с любопытством спросил Дживан. – Или вообще ко всем?

Александр задумался.

– Похоже, только ко мне, – согласился он. – У нас много авторов, ни с кем не было такого непонимания. Я просил дать мне другого редактора, но…

– Он хотел работать с вами, – уверенно закончил за него фразу Дживан, бросая взгляд на Солонину. – А поскольку главный редактор к нему прислушивается больше, чем к вам, то по-вашему не вышло. Так было дело?

– Да, – растерянно подтвердил Александр. – Как вы узнали?

Солонина и Дживан снова переглянулись.

– Знаете что, Александр Дмитриевич, – вдруг сказал Дживан. – Идите обедать, а потом отдыхать, хорошо? Что у вас там по расписанию? Физическая нагрузка какая-то? Вот идите и отдыхайте, и нагружайтесь, а мы вас попозже найдем. Договорились?

Александр поднялся. Наваждение как-то разом с него спало, и собственный поступок показался ему неприглядным. Наябедничал, как школьник.

– Вы только не поймите мои слова превратно, – твердо сказал он. – Я описал вам исключительно мою личную реакцию. Сан Саныч профессионал, уважаемый человек, ценнейший сотрудник издательства, все его замечания всегда по делу. Если вы считаете, что я был настолько на него обижен, что…

– Господи, да идите уже, – не выдержал Солонина. – Вы понятия не имеете, о чем говорите. Обижен, не обижен… Как будто в этом дело.

Дживан толкнул его локтем в бок, и Солонина замолчал.

– Идите, Александр Дмитриевич, – повторил Дживан. – Передавайте привет Нине Ивановне, если увидите ее за обедом. Мы с коллегой возьмем небольшой перерыв на совещание.

Александр взялся за ручку двери и потянул ее на себя. Невзрачный «мальчик» не пошел за ним, потому что его подозвал к себе Дживан, так что спускаться пришлось в одиночестве. Вниз вела крутая лестница с поворотом, Александр громко протопал по ней один пролет, после чего, подчиняясь неведомому порыву, вернулся на цыпочках к рецепции и приложил ухо к щели.

– …Немедленно, – услышал он слова Дживана. – У нас, кажется, есть подходящий гаситель.

Глава 9. Гасители

На улице все то же неприятное чувство заставило его идти, не разбирая дороги. Асфальт кончился, началась горка, ведущая к узорчатой даче с резным карнизом, но Александр мало обращал внимание на окружающее, потому что перед глазами продолжал стоять шипящий приемник.

Неужели они думают, что отношение литреда к нему косвенно повлияло на создание цветка? Каким образом? Несмотря на разногласия и личную неприязнь, тот делал свою работу хорошо. Книги издавались почти без ошибок, не считая промахов наборщика, ну да от этого никто не застрахован. С другой стороны, Дживан с Солониной знают о цветах куда больше, чем он сам. Он как-то привык связывать события с Сашкой, но ведь если вдуматься, они правы – история-то началась намного раньше. Он был зол и раздражен, это накопилось до критической массы, но в издательстве свое недовольство не покажешь, поэтому химчистка. Откуда они про нее знают? Ах да, карточка… Цитовый пациент. Действительно. И что теперь? Вызовут редактора сюда, в санаторий? Для чего? Что такое гасители?

Он остановился – наткнулся на статую, изображавшую двух детей или подростков. Лежащий мальчик вполоборота смотрел на гипсовую девочку, сидящую прямо на его спине, в руках девочки было что-то, что Александр сначала принял за охапку стеблей, потом за рыбу, но, присмотревшись, изменил свое мнение – бесформенная пупырчатая масса зеленоватого цвета претендовала разве что на неведомое морское чудище. Неприятное зрелище.

Александр продрался сквозь кусты и подошел ближе. Неприязнь никуда не делась, только усилилась при попытках понять замысел скульптора. Может быть, лежащая фигура – не мальчик, а молодая женщина? Мать гипсовой девочки? Но все равно непонятна такая поза: дочь придавила собой мать. С мужчиной это хоть как-то объяснимо, шутливый флирт. Правда, лица участников сцены не были умиротворенными, напротив, в них чувствовалось что-то серьезное. Да еще эта масса в руках у девочки…

– Александр Дмитриевич! – окликнул его откуда-то снизу голос Нины Ивановны. – Вы опять нарушаете режим? Почему вы постоянно заставляете себя искать?

Он обернулся, увидел ее на том же месте, где только что стоял сам. Сверху она казалась маленькой и сердитой.

– Я как раз шел обедать, – отозвался он. – Но заметил эти фигуры и заинтересовался. Не скажете, что здесь изображено?

Нина Ивановна посмотрела по сторонам, поднялась на газон и встала рядом с ним. Вопрос явно застал ее врасплох. Она обошла постамент кругом и неловко пожала плечами.

– У вас тут много странных скульптур. – Александр вспомнил дырчатый прямоугольник у бассейна лечебного корпуса. – Но эта, наверное, самая странная, что я видел. И так спрятана, что не подойдешь.

Врач бросила на него быстрый взгляд.

– Какое впечатление производит?

– Пугающее, – подумав, ответил Александр. – Даже не могу сказать почему. С одной стороны – дети, с другой – эти позы и выражения лиц…

– Искусство всегда символично, его нельзя воспринимать буквально.

– Хотел бы я знать, какую мысль имел ее создатель.

Нина Ивановна присела на постамент возле ног девочки и натянула халат на колени, словно в тридцатиградусную жару ей стало холодно.

– У нас находился на лечении один писатель, – вдруг сказала она. – В тот год он перестал писать и переключился на скульптуру. В терапевтических целях. Это одна из его работ, оставил санаторию на память.

– Пожилой был? – предположил Александр.

– Нет, – Нина Ивановна отвела глаза. – Ваш ровесник. А тогда, получается, даже младше лет на десять был.

– И бросил писать?

Она чуть сдвинула брови, глядя перед собой.

– Разные бывают обстоятельства, Александр Дмитриевич. Люди иногда принимают тяжелые для себя решения. Наверное, поэтому и скульптура такая… тяжелая.

– Он был болен?

– Нет. По крайней мере, не настолько, чтобы прощаться с жизнью. – Нина Ивановна взглянула через плечо на гипсовые фигуры. – Сейчас жив и здоров, насколько я знаю.

– Но не пишет? – Александр сказал и, подчиняясь интуиции, добавил: – Один из тех двоих, о которых вы говорили?

Нина Ивановна собралась встать, но Александр обогнул место, где она сидела, и преградил ей дорогу.

– Что такое гасители?

Солнце на секунду скрылось за облаком, от этого показалось, что по лицу врача пробежала тень. Нина Ивановна мельком посмотрела на небо и, перехватив вопросительный взгляд Александра, сердито спросила:

– Где вы слышали это слово?

– Неважно. Что они такое?

Само слово Александр не смог повторить, в нем было что-то в высшей степени омерзительное, но чувствовал – важное.

– Гасители – условное название. – Врач сорвала травинку и машинально сняла ее цветущий хвостик пальцами, как в игре «курочка или петушок». – Научно они называются по-другому. Определенный психологический тип людей, достаточно образованных и эрудированных, после общения с которыми у человека пропадает желание писать.

Александр замер.

– Совсем?

– Да. Нехирургическая ампутация, если говорить медицинским языком. А если еще точнее – экстирпация.

– Вырывание с корнем? – уточнил Александр, прочитавший об этом термине в энциклопедии в те времена, когда еще только начинал писать рассказы.

– Именно.

– Как это происходит?

– Никто не знает. У одних есть дар писать, у других – вот такой. Довольно редкое явление. Человек сам может не знать, что обладает такой способностью. Высказывает свое мнение о прочитанном, иногда даже тактично и вполне аргументированно, но… Творчество слишком тонкая вещь, зависит от многих условий, и если некоторые связи в мозгу нарушаются непоправимым образом, то тяги больше не возникает. Как ни старайся и как ни воссоздавай их искусственно. Смерть всегда необратима. Кто-то зажигает огонь, кто-то гасит. Такая природа.

– Откуда они берутся?

– Просто существуют. Откуда берутся певцы или художники?

Александр помолчал, в основном для того, чтобы уложить услышанное в голове. Он только сейчас заметил, что лицо гипсовой девочки напоминает Нину Ивановну, когда та хмурится. Чем руководствовался неизвестный скульптор, придавая такое сходство? Они ведь были знакомы. Что это, случайность?

– А цветок? Что с ним происходит после гасителя?

Нина Ивановна опомнилась, сердито отбросила травинку в сторону и поднялась.

– Идите обедать, Александр Дмитриевич, – велела она, обходя его и спускаясь с пригорка вниз. – Никаких гасителей я не допущу. Ваша книга будет издана, ее прочитают, нужно только время. Перестаньте думать о всяких глупостях и не опаздывайте хотя бы на ужин.

Александр поспешно сбежал с горы следом, но Нина Ивановна не обернулась, только ускорила шаг. Догонять ее он не решился.

В столовой парень, который собирал утром тарелки, теперь работал на раздаче – принес пластмассовый поднос с плошкой уже остывшего горохового супа и куском хлеба. На второе было пюре с сосиской, а чай предполагалось наливать самостоятельно. Александр прикинул, что сейчас на огромной территории находится всего шесть человек – двое в столовой, трое в административном корпусе, и один в лечебном. Интересно, сколько людей осталось в городе? А на полуострове?

Тетрадь он положил рядом с собой, она казалась еще более мятой, чем виделось накануне в темноте. Загадочные гасители будоражили воображение. В их существовании была определенная логика. По крайней мере, Александр знал людей, которые одной своей рецензией могли надолго отбить охоту что-либо публиковать. Знакомый ему по молодости поэт бросил писать стихи после того, как девушка, которой они посвящались, посмеялась над ними на каком-то празднике. При этом к самому поэту девушка относилась очень хорошо, ей не нравились только стихи. Таких историй он знал множество, но как-то в голову не приходило, что для подобного есть определенный термин. Сам он давно научился воспринимать рецензии исключительно как точку зрения одного из трех с половиной миллиардов людей на планете, а письма читателей с ругательствами вообще не дочитывал. Кто-то со стороны мог посчитать это трусостью, но на самом деле это была форма защиты той части себя, о которой он говорил Сашке. Защитой было и бегство от прямого противостояния с литературным редактором по принципиальным вопросам. Как он ни ругал себя за это, как ни называл тряпкой, но снова и снова ретировался в кусты вместо того, чтобы настаивать на своем. Объяснял это нелюбовью к конфликтам, но ведь с тем же Кобуркиным он легко ругался по срокам или объемам, и никаких внутренних противоречий не испытывал.

Пюре с сосиской остыли окончательно и напоминали резину, но Александр старательно жевал их, чтобы не привлекать внимание и выиграть время в тишине и одиночестве.

Как ощущается утраченная способность писать после гасителя? Перестаешь понимать, что пишешь? Продолжаешь складывать буквы в слова, но они не вызывают ничего, кроме скуки и усталости от проделанной работы? Или в какой-то момент понимаешь, что вместо сидения за пишущей машинкой с большей охотой посмотришь телевизор? А может быть, просто перестаешь – и все? Незаметно?

От этой мысли стало холодно. Как это проверить? Тетрадь лежала рядом, такая доступная и знакомая, теплая, как старый друг. Он открыл ее на единственном листе, который не исписал, – на первой обложке. Последнюю он заполнил еще в будке, а эта вот осталась.

Желтоватый шершавый прямоугольник был занят только именем владелицы (надо бы ее найти все-таки), предоставляя место для крошечной зарисовки. Это ведь не будет считаться полноценным писательским действием – пара строчек?

Александр незаметно огляделся – парень гремел тарелками где-то в районе кухни, больше никого в столовой не было. Он осторожно дотянулся до вложенного в книгу жалоб и предложений стержня, торчащего наружу носиком, выдернул его и посмотрел на просвет. Стержень был полон на треть, имел даже небольшие упоры по бокам для пружины авторучки.

Стержень навис над бумагой в боевой готовности, Александр привычным усилием воли вызвал своих героев, Поля и Афанасия. Пятый том он начал еще дома, можно представить, что сейчас нужно просто продолжить. Допустим, тот момент, когда герои висят в невесомости на пустом корабле без управления, развлекая себя болтовней в ожидании спасателей.

– Абсолютных истин не существует в природе, все это только допущения, которые людям удобно считать константами.

– Планеты имеют форму шара. Это можно отнести к разряду абсолютной истины?

– Геоиды никоим образом не шары. Шаровидные, приближенные к сферическому, наблюдаемые как сфера – так точнее.

– Ладно. Как насчет прямого угла? Девяносто градусов?

– Это тоже расчетный показатель, а мы говорим о вещах, имеющих материальную форму. Если ты возьмешься его начертить, он не будет прямым. Даже если это сделает машина, угол все равно будет иметь погрешности на бесконечно малые, но все-таки величины. Исправляя их, ты породишь новые, и так до бесконечности.

– Ахиллес и черепаха?

– Что-то вроде этого.

– Допустим. Физический мир насыщен погрешностями, а что насчет искусства? Давид Микеланджело прекрасен?

– Только на наш взгляд. Европейские каноны красоты будут весьма спорными для зулусов.

– Зеленый цвет – это зеленый цвет.

– Дейтеранопы его не видят вообще.

– Колоратурное сопрано?

– Тебе показать, из чего состоит звуковой ряд любой музыкальной фразы?

– Ладно, но одну вещь ты точно не оспоришь. Даже ты.

– Какую?

– Кристаллическая решетка прекрасна и совершенна. Кому ее ни покажи, на любой взгляд – европейца, зулуса, эскимоса, бедуина. Так?

– Пожалуй. Но мы же говорили не о красоте, а об абсолютных истинах вселенной.

– В какой-то книге вселенная была описана именно в виде кристалла. Мультивселенная представлялась множеством граней. Я тогда долго думал, почему именно кристалл, в природе они не слишком правильной формы и невзрачны, и граней у них не так много, но только сейчас совместил.

– По-моему, ты играешь в бисер. С таким же успехом на месте кристалла мог быть фрактал. Кстати, термин «мультивселенная» родился как объяснение пластичности восприятия, а не множественности миров, но кто об этом уже помнит? А ведь это меняет смысл понятия с точностью до наоборот.

– То есть в своих попытках призвать вспомогательные образы для объяснения основных мы только больше путаемся в понятиях?

– Природа вообще прекрасно обходится без всяких образов, потому что не говорит, а делает. Наше восприятие ущербно, а все теории имеют погрешности. Est-ce clair?

– Oui, mon pote. Только с такой позицией нас опять оставят на второй год. Точнее, на третий. А потом на четвертый.

– Ну, значит, одна абсолютная истина во вселенной все-таки существует.

Стержень вырвался из его пальцев, а потом пол напрыгнул на него и выбил воздух из легких. Кто-то тяжелый навалился сверху, выдирая тетрадь. Александр защищал ее, но безуспешно, и скоро был вынужден прекратить сопротивление под натиском более сильного противника. Он сдался, чужие руки подняли его и поставили вертикально.