Текст книги "Эрос и цивилизация. Одномерный человек"

Автор книги: Герберт Маркузе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 34 страниц)

Неофрейдисты меняют направленность теории Фрейда, перемещая акцент с организма на личность, с материальных оснований на идеальные ценности. Их разнообразные ревизии логически весьма последовательны: одна вытекает из другой. А целое можно суммировать следующим образом: «культурная ориентация» воспринимает социальные институты и отношения как законченные продукты, в форме объективных сущностей – скорее как данные, чем созданные факты. Для того чтобы принять их в этой форме, приходится сместить психологический акцент с детского на зрелый период, так как только на уровне развитого сознания возможно приписать культурной среде функцию формирования характера и личности вне и помимо биологического уровня. И наоборот, только принижение роли биологических факторов и искажение теории инстинктов позволяет определить личность в терминах объективных культурных ценностей, оторванных от их репрессивной почвы, которая исключает их реализацию. Для того чтобы представить эти ценности как свободу и осуществление, приходится очистить их от материала, из которого они сделаны, а борьбу за их реализацию превратить в духовную и нравственную борьбу. В отличие от Фрейда ревизионисты отбрасывают истинностную ценность инстинктивных потребностей, которой необходимо «пожертвовать» для того, чтобы человеческое существо могло функционировать в сфере межличностных отношений. Принося в жертву эту истину, которой психоаналитическая теория обязана всеми своими прозрениями, ревизионисты сами принимают сторону того принципа реальности, против которого они столь истово ведут борьбу.

Политическое предисловие 1966 года

Эрос и цивилизация:такое заглавие эвфемистически выразило ту оптимистическую и даже положительную мысль, что достижения развитого индустриального общества позволяют человеку повернуть вспять ход прогресса и разорвать гибельный союз производительности и деструктивности, свободы и репрессии – иными словами, научиться веселой науке (gaya sciencia) использования социального богатства для формирования мира человека в соответствии с его Инстинктами Жизни в общей борьбе против всего, что несет Смерть. Этот оптимизм исходил из предположения, что рациональное основание приемлемости господства исчерпало себя и что теперь необходимость тяжелого труда и нужда «искусственно» поддерживаются в интересах системы господства. Я недооценил значение того факта, что это «отжившее» рациональное основание значительно усилили (если вообще не заняли его место) более действенные формы социального контроля. Те самые силы, которые помогают обществу умиротворять борьбу за существование, служат подавлению потребности индивидов в освобождении. Там, где примирить людей с их жизнью и их правителями не способен даже высокий жизненный уровень, необходимый катексис либидо обеспечивается «социальной инженерией» души и «наукой о человеческих отношениях». В обществе изобилия от власти не требуется оправдание своего права на власть. Она обеспечивает производство благ, удовлетворение сексуальной и агрессивной энергии ее подданных. Власть как бы является этой стороной добра и зла, как и бессознательное, чью деструктивную силу она так успешно представляет: в ее логике отсутствует принцип противоречия.

Поскольку изобилие общества во все возрастающей степени зависит от непрерывного производства, утилизации отходов, технических приспособлений, запланированного износа и изготовления средств разрушения, традиционные способы приучения индивидов к этим требованиям становятся неадекватными. С одной стороны, «экономический кнут» даже в наиболее утонченных его формах кажется уже не достаточным для поддержания борьбы за существование в сегодняшней отжившей организации, с другой – законы и патриотизм не способны обеспечить активную народную поддержку все более опасной экспансии системы. Научное управление инстинктивными потребностями уже давно стало жизненно важным фактором воспроизводства системы: объектом либидо становятся товары, являющиеся предметом купли и потребления, а для возбуждения и удовлетворения агрессивности, залегающей в глубинном измерении бессознательного, служит специально искажаемый и раздуваемый до нужного размера образ национального Врага, с которым следует сражаться и которого следует ненавидеть. Осуществление этой интроекции Принципа Реальности находит необходимые политические инструменты в демократии масс, которая не только позволяет (до некоторой степени) людям выбирать себе правителей и участвовать (до некоторой степени) в правительстве, ими же управляющем, но также позволяет правящим скрываться за технологическим покровом производящего и разрушающего аппарата, который они контролируют. Демократия утаивает человеческую и материальную цену выгод и удобств, предоставляемых ею тем, кто с нею сотрудничает. Люди, умело манипулируемые и организуемые, свободны. Но цена их свободы – неведение, бессилие и интроецированная гетерономия.

Нет смысла говорить об освобождении с людьми свободными – а мы свободны, если только не принадлежим к угнетаемому меньшинству. Нет также смысла говорить о чрезмерном давлении, если мужчины и женщины пользуются большей сексуальной свободой, чем когда-либо прежде. Но правда состоит в том, что эта свобода и удовлетворенность превращают землю в ад. И хотя ад все еще сосредоточен в некоторых удаленных местах: Вьетнам, Конго, Южная Африка, а также в гетто «общества изобилия»: Миссисипи, Алабама, Гарлем, – эти инфернальные места бросают отсвет на целое. Легко и благоразумно видеть в них всего лишь карманы бедности и страдания в растущем обществе, которое способно устранить их постепенно и избежать катастрофы. Возможно даже, что подобная интерпретация правильна и реалистична. Вопрос вот в чем: устранить какой ценой – не в долларах и центах, но в человеческих жизнях и человеческой свободе?

Я употребляю это слово – свобода – не без колебаний, ибо именно во имя свободы совершались преступления против человечества. Разумеется, для истории ситуация не нова: и бедность, и эксплуатация всегда были продуктами экономической свободы; снова и снова людей освобождали по всему миру их хозяева и правители, но их новая свобода оборачивалась подчинением, причем не просто власти закона, но власти [чуждого им] закона других. То, что начиналось как подчинение силе, скоро становилось «добровольным рабством», сотрудничеством в целях воспроизводства общества, делающего рабство все более щедро вознаграждаемым и приятным. Воспроизводство (больше и лучше) этих образов жизни все более отчетливо и осознанно стало означать отказ от других возможных образов жизни, способных положить конец воспроизводству репрессии и разделению на рабов и господ.

В настоящее время этот союз свободы и рабства стал «естественным» и превратился в средство прогресса. Процветание все в большей степени кажется предпосылкой и побочным продуктом самое себя движущей производительности, постоянно нуждающейся в новых областях потребления и объектах разрушения как вовне, так и внутри человека, но в то же время удерживаемой от «переливания» в очаги нищеты – как у себя в стране, так и за рубежом. По отношению к этой амальгаме свободы и агрессии, производства и деструкции образ человеческой свободы оказывается перевернутым: он становится проектом ниспровержения прогресса такого типа. Освобождение инстинктивных потребностей в мире и покое, а также в «асоциальном» автономном Эросе предполагает освобождение от репрессивного изобилия: перемену направления прогресса.

Основная мысль «Эроса и цивилизации», более полно развитая в моей книге «Одномерный человек», заключалась в том, что жизнь в Государстве Благополучия-через-войну вовсе не является судьбой человека, что последний нуждается в некотором новом жизненном начале для того, чтобы, устранив тот «внутримирской аскетизм», который создавал базис для господства, перестроить аппарат производства и служащего ему познания. Это был новый, решительно отрицающий сверхчеловека Ницше образ человека, в достаточной степени наделенного разумом и здоровьем для того, чтобы обойтись без героев и героических добродетелей, лишенного влечения к жизни, полной опасностей, к тому, чтобы принять вызов; человека, совесть которого позволяет ему разглядеть жизнь как самоцель и прожить ее в радости и без страха. «Полиморфная сексуальность» – такой термин я употребил для того, чтобы указать, что новое направление прогресса будет всецело зависеть от возможности активизировать подавленные, заторможенные органические потребности: превратить человеческое тело в инструмент не столько труда, сколько удовольствия. Мне казалось, что старая формула развития потребностей и способностей перестала быть адекватной, а предпосылкой и содержанием освобождения становятся новые, качественно иные потребности и способности.

Идея этого нового Принципа Реальности основывалась на предположении о том, что материальные условия для его развития или уже сформировались, или могли быть сформированы в развитых индустриальных обществах нашего времени. Не вызывало сомнений, что реализация технических возможностей будет означать революцию. Но субъект истории (агент революции) оказался подавлен размахом и эффективностью демократической интроекции: свободные люди не нуждаются в освобождении, а угнетаемые недостаточно сильны, чтобы освободиться самостоятельно. Эти условия формируют иное понятие Утопии: освобождение является наиболее реалистичной и конкретной из всех исторических возможностей и в то же время наиболее рационально и эффективно подавляемой – наиболее абстрактной и отдаленной возможностью. Ни философия, ни теория не в состоянии устранить эту демократическую интроекцию правителей в своих подданных. Когда в обществах с той или иной степенью изобилия производительность достигает уровня, при котором массы получают свою долю благ, а оппозиция эффективно «сдерживается» демократическими средствами, так же эффективно сдерживается и конфликт между господином и рабом, или, точнее, этот конфликт меняет свое социальное местонахождение. Его продолжением становится восстание отсталых стран против невыносимого наследия капитализма и его продолжения в неоколониализме. Марксова концепция постулировала, что путь в свободное общество открыт только для тех, кто свободен от благ капитализма: историческими агентами освобождения могли стать только те, чье существование само по себе являлось отрицанием капиталистической собственности. На внутренней арене марксова концепция полностью обретает свою значимость. В той степени, в которой общества, построенные на эксплуатации, превратились в мировые державы, в той степени, в которой новые независимые нации стали полем битвы за их интересы, «внешние» силы сопротивления перестали быть чуждыми: они становятся врагом системы внутри ее самой. Это, однако, не делает бунтарей выразителями воли человечества. Сами по себе они (так же мало, как и Марксов пролетариат) вовсе не являются представителями свободы. Здесь также приложима марксова концепция, согласно которой международный пролетариат получит свое интеллектуальное оружие извне: «молния мысли» ударит в «naiven Volksbode» [363]363
  наивную народную почву (нем.). – Примеч. пер.


[Закрыть]. Грандиозные идеи объединения теории и практики несправедливы по отношению к слабым зародышам такого союза. Однако восстание в отсталых странах нашло отклик в развитых странах, где молодежь протестует против подавления изобилием и против войны за рубежом.

Бунт против лживых отцов, учителей и героев и солидарность с обездоленными всего мира: нет ли здесь какой-либо «органической» связи между двумя гранями протеста? Эта солидарность кажется прежде всего инстинктивной. Бунт внутри страны, обращенный вовнутрь, кажется в значительной степени импульсивным. Его цели трудно определить: тошнота, вызванная «образом жизни», бунт как дело физической и духовной гигиены. Тело против «машины» – не против механизма, конструируемого с целью сделать жизнь мягче и безопаснее, ослабить жестокость природы, но против машины, овладевшей механизмом: политической машины, машины корпораций, культурной и образовательной машины, которая скомкала благословение и проклятие в одно рациональное целое. Это целое стало слишком большим, его структура слишком прочной, его функционирование слишком эффективным – неужели же вся мощь отрицания сосредоточена в еще не полностью завоеванных, примитивных, разрозненных силах? Тело против машины: против самой безжалостной машины разрушения всех времен сражаются мужчины, женщины и дети, вооруженные самыми примитивными орудиями, – неужели же партизанская война определяет суть революции нашего времени?

Культурная отсталость может дать исторический шанс повернуть колесо прогресса в другом направлении. Развитие сверхмощного технического и научного потенциала опровергает само себя, когда против беднейших на этой земле, против их лачуг, больниц и рисовых полей общества изобилия бросают оснащенные радарами бомбардировщики, химические вещества и «специальные силы». Эти якобы «случайные» явления обнаруживают существо современного общества: они срывают технологический покров, за которым скрывается реальное могущество. Способность уничтожить и сжечь несколько раз все существующее и соответствующий этому способ мышления – побочные продукты развития производительных сил в системе эксплуатации и репрессии; и чем больше удобств предоставляет система своим привилегированным подданным, тем выше становится производительность. Общество изобилия уже достаточно ясно продемонстрировало, что оно является обществом войны; и если его граждане еще не заметили этого, то этого нельзя сказать о его жертвах.

Перешагивание через стадию общества изобилия может стать историческим преимуществом опоздавших, технически отставших обществ. Бедность и слабость отсталых народов, возможно, заставит их воздержаться от агрессивного и расточительного использования науки и техники и удерживать под контролем a la mesure de l'homme [364]364
  соразмерно с человеком (фр.). – Примеч. пер.


[Закрыть]аппарат производства, используя его для удовлетворения и развития жизненно важных индивидуальных и коллективных потребностей.

Для сверхразвитых стран этим шансом могло бы быть упразднение условий, при которых человеческий труд увековечивает как самодвижущаяся сила свою подчиненность аппарату производства, а следовательно, и отжившим формам борьбы за существование. Упразднение этих форм является, как и всегда прежде, задачей политического действия, но у настоящей ситуации есть важнейшее отличие. В то время как предыдущие революции приводили к более значительному и целенаправленному развитию производительных сил, сегодня революция в сверхразвитых обществах означала бы отмену этой тенденции: сокращение сверхразвития и его репрессивной рациональности. Отказ от воспроизводства состояния изобилия, далеко не гарантируя еще чистоты, простоты и «естественности», мог бы указать путь к более высокой ступени человеческого развития, основанной на достижениях технологического общества. Прекращение расточительного производства вещей, нацеленных на разрушение (что означало бы конец капитализма во всех его формах), могло бы покончить с телесными и духовными увечьями, наносимыми человеку производством. Иными словами, сформировать окружающую среду и преобразовать природу способны не подавленные, а освобожденные Инстинкты Жизни, которые только и могли бы подчинить агрессивность своим требованиям.

Для остальных стран исторический шанс заключается в отсутствии условий, ведущих к эксплуататорской технологии и индустриализации и развитию агрессивной производительности. Уже тот факт, что господство изобилия, живущее войной, направляет свою уничтожающую мощь на отсталые страны, дает понятие о размере угрозы. В восстании отсталых народов богатые общества встречают в стихийной и грубой форме не только социальный протест в традиционном смысле, но также инстинктивный бунт, биологическую ненависть. Распространение партизанской войны в разгар века техники – событие символическое: энергия человеческого тела бунтует против невыносимой репрессии и бросается на машины репрессии. Возможно, бунтари ничего не знают о путях организации общества, о построении социалистического общества; возможно, они запуганы своими лидерами, которые кое-что знают об этом, но их полное страха существование – одна сплошная потребность освобождения, которому противостоят сверхразвитые общества.

Западная цивилизация всегда прославляла героя, жертвенность во имя города, государства, нации. Но вопрос о том, стоит ли город, государство, нация этой жертвы, ставился редко. Табу на несомненную прерогативу целого всегда поддерживалось и упрочивалось, и с тем большей жесткостью, чем большая индивидуальная свобода предполагалась внутри целого. Вопрос, который возникает извне и подхватывается теми, кто отказывается участвовать в игре с изобилием, звучит так: не является ли упразднение этого целого предпосылкой появления подлинно человеческого города, государства, нации?

Наибольшие шансы здесь на стороне тех держав, которые еще не возникли. Романтична в данном случае не позитивная оценка освободительных движений в отсталых странах, но положительная оценка их перспективы. Не видно причины, по которой наука, техника и деньги прекратили бы свою деструктивную работу, сопровождающуюся перестраиванием своего собственного образа. «Цена прогресса ужасающе высока, но мы победим». Так говорят не только обманутые жертвы, но и глава их государства. И, однако, существуют фотографии – документы войны во Вьетнаме, показывающие ряд полураздетых трупов, лежащих перед победившими. Они во всех подробностях напоминают трупы обессиленных, умерших от голода в Освенциме и Бухенвальде. Ничто и никогда не сможет победить эти факты, даже чувство вины, которое находит выход в дальнейшей агрессии. Но агрессия может обернуться против самого агрессора. Странный миф, гласящий, что незаживающую рану можно залечить только оружием, которое ее нанесло, пока еще ни разу в истории себя не оправдал. Насилие, прерывающее цепь насилия, может стать началом новой цепи. И как внутри, так и извне этого континуума борьба будет продолжаться. И это не схватка Эроса с Танатосом, ибо существующее общество также обладает своим Эросом, который защищает, увековечивает и расширяет жизнь. И эта жизнь вовсе не плоха для тех, кто с ней мирится и даже участвует в репрессии. Но, подводя итог, следует признать, что агрессивность защищающейся жизни менее пагубна для Инстинктов Жизни, чем агрессивность агрессии.

«В защиту жизни» – эта фраза обладает взрывоопасной силой в обществе изобилия. Она подразумевает не только протест против неоколониальной войны и бойни, сжигание карточек призывниками, рискующими расплатиться за это тюрьмой, борьбу за гражданские права, но также отказ использовать мертвый язык изобилия, носить чистую одежду, наслаждаться приспособлениями, рождаемыми изобилием, получать образование, с ним связанное. Новая богема, битники, хиппи – все эти «декаденты» стали теперь тем, чем всегда было декадентство: убогим прибежищем опороченной гуманности.

Можно ли говорить о соединении эротического и политического измерений?

Не только радикальный протест против безотказно эффективного общества изобилия, но даже попытка его сформулировать, высказать выглядят нелепыми, по-детски нереальными. Так, нелепо, но и, вероятно, «логично» то, что движение за свободную речь в Беркли скандально завершило свое существование из-за появления знака из четырех букв. Возможно, равным образом и смешно, и верно видеть более глубокое значение в надписях на пуговицах, носимых некоторыми демонстрантами (среди них и дети) и выражающих протест против бойни во Вьетнаме: ЛЮБИТЬ, А НЕ ВОЕВАТЬ. С другой стороны, противниками новой молодежи, живущей отказом и бунтом, выступают представители старого порядка, которые, защищая его существование, одновременно защищают разрушение, безумное потребление, загрязнение и, значит, приносят в жертву сам порядок. Сюда относятся представители организованного труда, но, конечно, лишь в той степени, в какой причастность к капиталистическому преуспеванию зависит от непрерывной защиты установившейся социальной системы.

Может ли вызывать сомнение исход ближайшего будущего? Большинство людей в обществе изобилия на стороне того, что есть, но не того, что может или должно быть. И установившийся порядок достаточно прочен и эффективен, чтобы оправдать эту приверженность и гарантировать стабильность этого общества. Однако сама сила и действенность этого порядка могут стать факторами дезинтеграции. Увековечение устаревшей необходимости труда, остающегося основным занятием (даже в урезанной форме), потребует увеличивающегося расхода ресурсов, создания новых ненужных рабочих мест и сфер услуг, роста военного сектора разрушения. Эскалация войн, постоянное приготовление к войне и тотальная власть недостаточны для того, чтобы держать людей под контролем. Другим средством является изменение нравственности, от которой зависит само общество, ибо технический прогресс, необходимый для поддержания установившегося общества, благоприятствует развитию потребностей и способностей, антагонистичных социальной организации труда, на котором построена система. В ходе автоматизации стоимость социального продукта все меньше определяется рабочим временем, требующимся для его производства. Следовательно, реальная социальная потребность в производительном труде падает, и этот вакуум должен заполняться непроизводительной деятельностью. Все увеличивающийся объем (реально выполненной) работы становится излишним и бессмысленным. И хотя тотальный контроль продолжает утверждать и даже умножать эти виды деятельности, такой прирост должен иметь верхний предел, который будет достигнут тогда, когда прибавочной стоимости, создаваемой производительным трудом, будет недостаточно для того, чтобы оплатить непроизводительный труд. Неизбежным поэтому кажется прогрессирующее сокращение труда, и в свете этой возможности система должна обеспечить занятость без реальной работы. Необходимо развивать потребности, которые бы порывали с рыночной экономикой, а возможно, были бы даже несовместимы с ней.

По-своему общество изобилия готовится к этой возможности, пытаясь создать условия для «воспитания стремления к красоте и жажды общности», обновления «контакта с природой», обогащения сознания и почитания «творчества ради творчества». Однако то, что внутри установившейся системы эти стремления превращаются в администрируемую культурную деятельность, субсидируемую правительством и крупными корпорациями, как продолжение их исполнительной власти внутри душ массы, указывает на лживость подобных заявлений. Совершенно невозможно узнать в таком описании человеческих стремлений Эрос и совершаемое им автономное преобразование окружающей среды и репрессивного существования. И если эти цели должны быть достигнуты без непримиримого конфликта с требованиями рыночной экономики, это означает, что они должны быть удовлетворены в рамках отношений, основанных на коммерции и прибыли. Но удовлетворение такого рода равносильно отказу, потому что эротическая энергия Инстинктов Жизни не может освободиться в условиях дегуманизированного изобилия, основанного на прибыли. Разумеется, конфликт между необходимым развитием неэкономических потребностей, которые бы утверждали идею упразднения труда (жизнь как самоцель), с одной стороны, и необходимостью сохранения потребности зарабатывать на жизнь, с другой, вполне поддается контролю и регулированию, (в особенности до тех пор, пока враг внутри и извне может служить движущей силой для защиты status quo). Однако конфликт может стать взрывоопасным, если он сопровождается и усугубляется перспективой изменений в самой основе развитого индустриального общества, а именно постепенным разрушением капиталистического предприятия в ходе автоматизации.

Тем временем необходимо что-то делать. Слабейшее место системы там, где она выказывает наибольшие жестокость и силу: в эскалации военного потенциала (который нуждается в периодической реализации со все меньшими мирными передышками для подготовки). По-видимому, необходимо очень сильное давление, чтобы изменить эту тенденцию, так как это обнажило бы опасные места в социальной структуре: ее превращение в «нормальную» капиталистическую систему едва ли представимо без серьезного кризиса и радикальных экономических и политических перемен. Сегодня оппозиция войне и военной интервенции имеет прочные корни: она восстает против тех, чье экономическое и политическое доминирование зависит от продолжающегося (и увеличивающегося) воспроизводства военного истеблишмента, его «множителей» и политики, которая неизбежно влечет за собой такое воспроизводство. Эти интересы достаточно очевидны, и для войны с ними требуются не ракеты, бомбы и напалм, а нечто, что произвести гораздо труднее, – распространение неподцензурного и неподдающегося манипуляциям знания, сознания и прежде всего организованного отказа продолжать работу материальными и интеллектуальнымиинструментами, которые теперь используются против человека – для защиты свободы и процветания тех, кто обладает властью.

В той степени, в какой организованный труд действует для защиты status quo, в той степени, в какой доля труда в материальном процессе производства снижается, – интеллектуальныеумения и способности становятся социальными и политическими факторами. Сегодня отказ ученых, математиков, техников, индустриальных психологов и исследователей общественного мнения от сотрудничества с системой может совершить то, что уже не в состоянии совершить даже широкомасштабная забастовка, которая, однако, положила начало перемене и подготовила почву для политических действий. То, что такая идея кажется совершенно нереалистичной, не умаляет политической ответственности тех, кто принимает интеллектуальное участие в функционировании индустриального общества. Интеллектуальный отказ может найти поддержку другого катализатора – инстинктивного отказа протестующей молодежи. Ибо ставкой являются именно их жизни или, по крайней мере, их духовное здоровье и способность действовать как неискалеченные люди. Их протест не задушить, ибо он – биологическая необходимость. «По природе» молодежь – на переднем крае борьбы за Эрос против Смерти и против цивилизации, которая стремится укоротить «окольный путь к смерти» путем контроля над средствами поддержания жизни. Но в управляемом обществе биологическая необходимость не обязательно переходит в действие: организация требует контрорганизации. Сегодня борьба за жизнь, борьба за Эрос – это политическаяборьба.