Текст книги "По кромке двух океанов"

Автор книги: Георгий Метельский

– Не помнишь?… Ай-я-яй, какая плохая у тебя память! – сокрушается старик.

– А вы здесь рыбачите? – спрашиваю я, стараясь поскорее переменить тему разговора.

Мой собеседник глубоко кивает головой с давно нестриженными черными волосами.

– Из хетского совхоза мы. В конце мая еще на олешках приехали. Неважно, однако, ловится. Лабаз-озеро еще льдом закрыто, на Тонском ловим.

Каюсь, не узнал и озера. Да это и не удивительно: озеро огромное, мы высаживались тогда на южном его берегу и через два дня, надув резиновые лодки, поплыли искать проход в вытекающую из него Боганиду.

– На час отлучиться можно? – спрашиваю у пилотов.

– На час можно…

Тундра здесь сухая, не то что на Ямале, идти нетрудно, приятно похрустывает под ногами ягель, и я иду-бреду, подминая сапогами пеструю тундровую флору: лютики, вейники, мятлики, еще только зацветающую клюкву, незабудки. Все это какое-то уж очень миниатюрное и беспомощное перед суровой природой. Карликовая березка здесь уже не поднимается над землей, а стелет по ней свои тонкие, как былинки, веточки. А вот и карликовый папоротник. До чего же у него изящное кружево и такое тонкое, что разглядеть его как следует можно только в лупу! Между прочим, этот потомок пышных папоротниковых зарослей каменноугольного периода впервые засняли на Таймыре кинооператоры с ледокола «Сибиряков» в 1932 году.

Через полчаса, взобравшись на холм, я вдруг начинаю смутно угадывать уже виденное однажды. Ну да, те же воткнутые в землю ребром плоские каменные плиты. Говорят, что это языческие надгробия долган, еще не принявших христианства. Плиты везли издалека, за сотни верст.

А вот и небольшое, в окружении невысоких холмов озеро. Как и тогда, оно все заселено пернатыми. Завидя человека, они поднимают страшный крик, и я сажусь на высокую сухую кочку, чтобы они успокоились, а сам любуюсь и этими холмами с застругами снега в долинах, и прозрачным небом, и этим озером с удивительно чистой студеной водой, и этими привольно чувствующими себя здесь утками.

 
Все озеро заселено
слетевшимися с юга кряквами,
прославившимися давно
своими ссорами и драками.
От человека не таясь,
не опасаясь соглядатая,
весь, долгий день судачит всласть
вся эта братия крылатая.
Стоит отчаянный галдеж -
родители с птенцами возятся.
Пожалуй, станет невтерпеж
от этой всей разноголосицы.
Как в детском садике, точь-в-точь;
чуть прекращается сумятица
лишь в час, когда, минуя ночь,
по горизонту солнце катится.
Когда рождающийся день
еще не обозначен метою,
когда не знаешь, свет иль тень
за этим таинством последует.
И вновь поднимут ералаш,
не помышляя о приличии,
и возятся, и входят в раж
с заботами своими птичьими.
Пока не встанут на крыло,
светло поблескивая перьями,
как будто шашки наголо
перед атакой кавалерии.
 

…Я возвращаюсь как раз вовремя. В самолете из пассажиров остается кроме меня лишь Саша – молодой человек в очках, настолько увешанный фото– и киноаппаратами разных марок, что кажется, будто именно из этих предметов состоит вся его одежда. Молодого человека нужно забросить в то место, где живут в крепких загонах новоселы таймырской тундры – знаменитые овцебыки.

Лет пятнадцать назад, когда я бродил по ямальской и тазовской тундрам, мне рассказывали о попытках возвратить этих реликтовых животных – ровесников мамонта – на землю их предков, в том числе и на Ямал. Предполагалось закупить овцебыков в Гренландии, где они сохранились в своем естественном состоянии, но осуществить это по ряду причин тогда не удалось. И вот теперь молодой человек в очках летит па речку Бикаде-Нгуомэ, неподалеку от озера Таймыр, чтобы заснять на пленку уникальнейшее, единственное в нашей стране подопытное стадо овцебыков.

Стадо овцебыков подарил Советскому правительству премьер-министр Канады П. Э, Трюдо. На Таймыр их доставили самолетом после очень длинного путешествия от острова Банкс в Канадском Арктическом архипелаге до Монреаля и оттуда, уже на нашем «Антее», в Норильск, где сделали еще одну пересадку, после чего порядком уставшие быки совершили наконец посадку в мосте своего теперешнего обитания. Здесь они сразу же попали под наблюдение зоологов Института сельского хозяйства Крайнего Севера. Задача перед учеными поставлена нелегкая – заняться расклиматизацией на Таймыре этих редчайших животных. Овцебыкам предстоит снова приспособиться к тем условиям жизни, в которых находились их далекие предки, проживавшие на Таймыре двадцать тысяч лет назад.

– А что они собой представляют… Я тут выписал для себя кое что, – Саша протягивает мне листок бумаги, на котором написано: «…занимают промежуточное положение между быками и овцами… Передняя часть морды покрыта короткими волосами, рога при основании очень широки, вздуты и морщинисты и так сближены на лбу животного, что между ними остается лишь узкий желобок… Уши малы, заострены и почти скрыты в шерсти. Шерсть очень густая, длинная, мохнатая, свешивающаяся почти до земли… Ноги относительно короткие, сильные… Короткий хвост скрыт в шерсти».

Наконец самолет плюхается поплавками в воду, плывет к берегу и, не выключая мотора, высаживает Сашу. Из бревенчатой избы на берегу никто не выходит ему навстречу, наверное, все зоологи еще на работе. «Аннушка» тут же разворачивается и несется по реке, оставляя за собой пенистый, расходящийся в стороны шлейф.

Когда самолет, взлетев, набирает высоту, я замечаю внизу решетчатый загон, сначала один, потом другой. За оградой пасутся лохматые, показавшиеся мне голубоватыми животные с красными маленькими ушками. Некоторые овцебыки лежат на берегу ручья, отдыхают. Во втором загоне, как мне потом сказали пилоты, находилось другое стадо, подаренное американцами. Половину его – двадцать животных – отправили жить на остров Врангеля, половину оставили на Таймыре.

Через несколько минут домики на берегу реки, изгородь, лохматое стадо остаются далеко позади. Внизу по-прежнему лежит голая, бледно-зеленая тундра, запотевшие озера. Светит холодное низкое солнце.

Второй пилот, надев черные, похожие формой на десертное блюдечко наушники, что-то говорит в микрофон. Потом, повернув ко мне загорелое лицо, кричит, приложив ко рту сложенные рупором ладони:

– В Нордвике ночевать будем!..

Теплая Арктика

Якутия начинается сразу же, как только наш самолет поднимается в воздух. Отсюда, если идти по берегу Ледовитого океана три тысячи километров до ее восточной точки на Восточно-Сибирском море. Непостижимо огромный край – одна седьмая часть Советского Союза!

С легкой руки журналистов мерилом площади отдельных наших северных областей стала Бельгия. Ямал – четыре Бельгии Таймыр – тринадцать Бельгии, микрорайон школы-интерната в Ныде, что на краю Обской губы, – Бельгия. Но для Якутии такая «разменная монета» явно не подходит. Тут уже подавай Францию, а на худой конец – Великобританию. Так вот Якутия – это двенадцать Англии или пять с лишним Франций!

Здесь добывают алмазы, золото, редкие элементы, такие, как германий, без которого не было бы солнечных батареи на спутниках и космических кораблях, селен, ниобий, рений, индий, каменный уголь, природный газ. Залежи олова, железорудные образования, горный хрусталь, минеральные источники, целебные грязи…

Теперь до самой Чукотки меня будут сопровождать в дороге якутские берега, якутская тундра, якутские села и рабочие поселки. Городов не будет, они южнее.

В этот свой приезд я не смогу побывать в глубинных районах республики. Сама выбранная тема привязывает меня к кромке Ледовитого океана. Да и кроме того, как утверждает старинное французское изречение, для того чтобы узнать вкус окорока, не обязательно съесть его целиком, достаточно только попробовать. Промышленное развитие страны все более мощно захватывает самые далекие северные окраины. И здесь, на береговой арктической полосе, в двухстах километрах от северной границы якутской тайги, я надеюсь увидеть «южное» кипение жизни, то главное, что характерно для стремительного роста всего нашего Союза, и в том числе его седьмой части.

Мне определенно повезло, что я лечу не на быстроходном Иле, а на неторопливом «домашнем» Ан-2. Воспользуйся я так называемым лайнером, я бы узрел внизу только белую пелену туч. А теперь мне видно все: каждый изгиб обрывистого берега с перемежающимися слоями черной земли и льда, пену прибоя, тундру, бесконечные реки и речушки, впадающие в океан. Перед вторым пилотом лежит подробнейшая карта местности, и время от времени он показывает мне острием карандаша, где мы находимся… Пересекли Анабарскую губу… реку Оленек… Скоро дельта могучей Лены.

На карте эта дельта (тридцать тысяч квадратных километров, как раз одна Бельгия) напоминает густой куст перекати-поля, так много в ней протоков. Не успеет уйти из поля зрения один, как появляется другой, третий, десятый. Сорок пять рукавов Лены насчитали коренные жители, и это только «более или менее значительных». Главных же семь – Трофимовский, Быковский, Оленекский… Через свои бесчисленные рукава Лена выносит (подумать только!) шестнадцать тысяч кубических метров воды в секунду, и влияние пресной и более теплой, чем в море Лаптевых, воды чувствуется даже в пятистах километрах от берега.

С юга на север Якутию пересекает немало великих рек, которым позавидовало бы любое государство мира, но эту якуты по праву считают главкой. Как сказал якутский поэт Иван Гоголев:

Без Лены, земля засохнет от скуки,

Без Лены земля даже станет меньше.

Здесь работали, нанося на карту неизученные берега, русские исследователи Дмитрий Лаптев, П. Ф. Анжу, Н. Д. Юргенс, Э. В. Толль. В дельте Лены в 1881 году погибли от голода моряки с экипажа американской паровой яхты «Жанетта», и в их числе полярный исследователь Де-Лонг.

Через одну из проток вошло в реку экспедиционное судно Норденшельда «Лена»… Это, конечно, наивно, но я все лее ищу глазами ту сигнальную башню, которую для этой цели «при благосклонном содействии якутского епископа и губернатора» приказал построить Сибиряков. Он же уговорил одного якута поддерживать на ней в темные вечера «высокопылающий огонь». Было это в восьмидесятых годах прошлого века.

…И наконец показывается на горизонте бухта Тикси.

Здесь я впервые, и мне ни с чем не сравнить то, что я вижу. А вижу я поселок, как и повсюду на Крайнем Севере, состоящий из старых деревянных домиков и новых больших каменных домов. Дома выкрашены в разные цвета и от этого выглядят несколько необычно.

…Только что закончился рабочий день, и улицы Тикси заполнились народом, точно таким, какой заполняет в урочный час улицы других городов страны. Несмотря на конец июля, почти все в пальто, в дубленках, в нарядных теплых куртках. Лето не пришло еще сюда.

Гостиница, где я остановился, довольно большая и выкрашена в веселенький голубой цвет. Перед ней на груде сцементированных валунов установлен настоящий якорь, снятый с какого-то судна. Эта достопримечательность поселка неизменно привлекает внимание приезжих. Подходя, я вижу группу молодых людей, которые фотографируются на фоне якоря. Хозяйка гостиницы сказала мне, что это туристы.

На всякий случай интересуюсь, есть ли в Тикси музей, предвидя заранее ответ, и вдруг узнаю, что это полезное учреждение в Тикси есть и называется оно «Музей истории Севера и Северного морского пути».

Музей занимает всего одну комнату. Но разве в этом дело! Не богатство экспонатов составляет его славу – их не так уж и много, этих экспонатов, – но все, что есть в музее, каждый предмет, каждая страница письма или книги, каждая фотография не присланы сюда из какого-то центра, а собраны и приведены в систему руками местных энтузиастов.

Посетителей много, очевидно все те же туристы с теплохода, некоторые не поместились в комнате и стоят в коридоре, дожидаясь своей очереди. Молодая женщина-экскурсовод рассказывает горячо, взволнованно, будто делает это первый, а не тысячный раз:

– Я прошу проникнуться должным уважением к нашему поселку, к нашей бухте и нашей Лене-реке, – слышится ее голос. – В 1631 году тобольский казак Иван Ребров, заботясь о «припасе новых землиц», вышел из Якутска в «Святое море» – Ледовитый океан и первым достиг устья Лены. «Лена река впала своим устьем в море». Отсюда выходили и сюда возвращались, если поход оканчивался без утрат, экспедиции Семена Дежнева, братьев Лаптевых и многих других покорителей Арктики. Из этой бухты ушел (и не вернулся) на поиски легендарной Земли Санникова отважный Эдуард Васильевич Толль. Бухта Тикси помнит знаменитые пароходы «Седов», «Садко», «Малыгин».

Здесь экскурсовод делает небольшую паузу, после которой вдруг становятся другими ее голос, интонации, жесты.

– В окрестностях Тикси стояли (а некоторые и сейчас стоят) деревянные кресты над могилами полярных исследователей. Это история нашего края, история Арктики. На берегу бухты Тикси стоит шхуна «Полярная звезда», которая была пионером местного каботажного плавания, благополучно пройдя в 1926 году из устья Колымы в бухту Тикси. На этой шхуне советский полярный исследователь, художник и писатель Николай Васильевич Пинегин, в прошлом участник экспедиции Седова и его друг, не раз плавал на Новосибирские острова… У седьмого причала порта стоит полузатопленная яхта «Заря», на которой в 1900 году вышел в свое последнее плавание Эдуард Васильевич Толль. Восьмого сентября 1902 года «Заря» возвратилась в бухту Тикси, где навсегда закончила свое плавание…

Дорога в порт не такая уж близкая, по плащу барабанит нудный холодный дождь, и есть время подумать, осмыслить то, что услышал в музее. Вспоминается Ялта. Там, на шумной набережной, напротив Ореанды, недавно установили старую, безымянную бригантину, отремонтировали и устроили в ней кафе. Так же поступили и в других портовых городах. Может быть, стоит все ценное, что уцелело на побережье, на островах, свезти в одно какое-либо место и организовать Музей Арктики под открытым небом, наподобие такого же рода музеев в Кижах, в Ипатьевском монастыре под Костромой, под Ригой?…

В порту что-то не очень оживленно, а ведь арктическая навигация в разгаре. Уже ведут караваны судов атомоходы «Ленин» и «Арктика», другие прославленные ледоколы. В чем же дело? Или отшумела слава некогда знаменитой бухты, которая много лет связывала Якутию со всем миром?

Порт Тикси молод. Когда в 1932 году в бухте останавливался «Сибиряков», совершавший свой исторический рейс с запада на восток страны, в бухту входили, проверяя глубины лотом. На берегу стоял маленький домик зимовщиков и паслось стадо оленей. Но уже через год сюда стали регулярно приходить суда, и Тикси, что в переводе с якутского означает «пристань», назвали окном Якутии на запад. Особенно выросло значение порта в годы Великой Отечественной войны. Порт продолжал набирать силу и в послевоенное время. Это продолжалось до 1952 года, когда железная дорога от Тайшета дошла до берега Лены у села Усть-Кут. Вскоре там вырос крупный порт Осетрово, и грузы, которые раньше шли в Якутию Северным Ледовитым океаном через Тикси, теперь стали поступать более удобным и выгодным путем по Транссибирской магистрали. Перевалочным пунктом стал порт Осетрово.

Несколько лет назад, когда я был в Якутске, мне попалось на глаза интервью с заместителем председателя Совета Министров республики И. Я. Куняевым. Как и корреспондента, который вел с ним беседу, его волновала судьба Тикси – порта, флота, поселка. Тикси должен сохранить свое значение как база снабжения речного флота на трассе Северного морского пути, как ремонтно-отстойный пункт, как гидрографическая база…

Об этом интервью я вспоминаю, когда уже под вечер иду на «полярку», как здесь запанибратски называют приемную станцию Тиксинского радиометцентра. Станция стоит вдалеке от поселка, каменистая дорога извивается, то огибая пологие сопки, то поднимаясь на них, и тогда открывается широкий обзор свинцового бурного моря, сливающегося с таким же свинцовым небом. Склоны сопок не радуют даже самым захудалым кустиком – да что кустиком, пучком травы! По-прежнему холодно, зябко, дует свирепый ветер, а косой мелкий дождь несется с такой силой, что, кажется, еще немного, еще одно усилие – и капли вопьются в тебя и продырявят кожу…

– Здорово замерзли? – спрашивает начальник станции Анатолий Вениаминович Ярлыков. – Сейчас согреетесь. Чаем напою.

Говорят, что в доме, где мы сидим, когда-то жил Иван Дмитриевич Папанин. Домов на станции целый поселок, много похожих друг на друга, и, возможно, поэтому некоторые из них носят имена: Кукуй, Конюшня, Желтый, Веселый. На «полярке» останавливались папанинцы Кренкель и Федоров, полярные летчики Мазурук и Черевичный, не так давно побывал на станции космонавт Быковский.

– Популярная точка, – улыбается Анатолий Вениаминович. – Чай готов, прошу к столу.

До чего же приятно после стужи попасть в тепло натопленную комнату, раздеться, пить крепкий, горячий, хорошо заваренный чай и слушать, как за окном свистит уже безопасный для тебя ветер и стонет близкое море.

– Ну и ветер сегодня! И какой холодный, – говорю я. Начальник станции поднимает на меня удивленные глаза.

– Разве это ветер? Разве это холод? Вот в конце февраля у нас был полсотни градусов морозец да ветерок шестьдесят метров в секунду. И так трое суток кряду. Все в поселке, понятно, на своих местах оставались, где их непогода застала. У нас в Тикси по учреждениям и предприятиям всегда из продуктов хранится. Раскладушки, бельишко кое-какое, чтобы люди переспать могли. Выйти на улицу нельзя – верная смерть…

Странно даже: чем дальше я продвигаюсь на восток и чем ближе середина лета, тем становится студенее, В средней полосе, на юге, да всюду, кроме этой непонятной Арктики, к середине лета становится жарче, а здесь наоборот. В июне в Мурманске было куда теплее, чем тут в июле. Нигде на всем уже довольно длинном и продолжительном пути я не встретил такой отвратительной погоды, как в Тикси.

– Ничего, – утешает меня Анатолий Вениаминович, – еще и потом изойдете, и комарики вас покусают в свое удовольствие…

– На востоке от Тикси?

– Именно. Уже в Чокурдахе будет куда теплее, чем у нас… Вы откуда летите? И побывали на Диксоне? У меня там мать работает, поваром. Может быть, она вас кормила.

– А вы в Арктике давно?

– С тридцать восьмого. Начинал тоже на Диксоне. Потом два раза съездил в Антарктиду, радистом. В Йеменской Арабской Республике был в длительной командировке. Советский Союз там морской порт построил в Ходейде, так я на портовой радиостанции работал. Йеменцев морзянке обучал…

В комнату без стука вбегает молоденькая девушка в ватнике и вязаной шапочке, из-под которой выглядывают завитки белобрысых волос.

– Я сейчас эти замеры проведу, а больше не поеду! – заявляет она сходу. – Трещины! Без конца объезжать приходится!

– Да, опасно, – говорит начальник станции. И, повернувшись ко мне: – Они ходят до самого сноса льда, а у берега лед уже тонкий. Там у нас барометры установлены. Берем пробы воды с разных глубин, измеряем температуру. Мы измерим, другие измерят, а в итоге – прогноз, когда растает лед.

– Неужели он до сих пор не весь растаял?

– А вы не видели? Есть маленько. Очень трудная весна. Пользуясь случаем, спрашиваю у Ярлыкова, что там на бывшей полярной станции острова Сагэстыр.

– По-видимому, скоро перестанет существовать, – он тихонько вздыхает. – А жаль. Это ведь станция первого Международного полярного года – с августа 1882-го по август 1883-го. И работали на ней известные ученые. Доктор медицины зоолог Александр Александрович Буиге, помощником у него служил геолог Толль… Да, да, тот самый Толль. После они вдвоем исследовали Новосибирские острова.

Некоторое время начальник станции молчит, очевидно что-то припоминая.

– У нас остались и другие свидетели прошлого. Например, кресты на мысе Маяк. На одном кресте вырезано «1880», на другом – «1890»… А чьи они, бог их знает… В дельте Лены есть урочище Американхая. «Хая» – по-якутски «гора». Там тоже стоит полуистлевший крест, очень памятный, между прочим. С надписью на английском языке. Надписи той уже не прочитать, но она воспроизводилась в книгах: «Памяти двенадцати офицеров и матросов с американского полярного парового судна «Жанетта», умерших от голода в дельте Лены в октябре 1881 года»…

…На Тикси замыкаются все полярные станции. Восемь раз в сутки здесь принимают весь комплект сведений о погоде. Сюда поступают данные с метеостанций Новосибирской, Ташкентской, Хабаровской зон. Шлют свои данные Гренландия, Исландия, Швеция, Норвегия, Польша. Все это наносится на синоптические карты, по которым составляется прогноз погоды.

Мы заходим в аппаратный зал. Он в комнатных цветах и поэтому как-то по-домашнему уютный. Все жизненные центры его надежно упрятаны в ящики зеленого цвета – приемные радиостанции – с бесчисленными глазками, кнопками, приборами. Все это живет, мигает то зеленым, то красным, сияет эмалью и шевелит усами стрелок.

– Принимаем радиограммы о состоянии ледовой разведки, – продолжает рассказывать Анатолий Вениаминович. – С судами поддерживаем связь, получаем от них диспетчерские донесения, частную корреспонденцию… Сегодня много писем? – обращается он к вахтенному.

– Хватает, – отвечает молодой человек с наушником, лихо прижатым к одному уху. – Все больше поздравительные. Кто с днем рождения, кто с законным браком. Один чудик с северной «полярки» стихи сочинил, хочет, чтобы его подруга прочитала.

 
Черное небо. Синие льды.
Черное небо четыре месяца.
Круглые сутки на все лады
ветер и снег несут околесицу.
Черное небо. Полярная ночь.
Черное небо. Льды первозданные.
Фонарь над крыльцом не в силах помочь,
чтоб расколоть темноту мироздания.
Звонко на тропке снега скрипят,
в сторону чуть – увязнешь до пояса.
Вчетверо ближе, чем до тебя,
вчетверо ближе от нас до полюса.
Аспидно– черные небеса
густо прошиты звездными строчками.
В сутки двадцать четыре часа
эфир засорен тире и точками.
В двух шагах ни черта не видать.
Черное небо четыре месяца…
Долго же мне той минуты ждать,
когда мы сможем с тобой встретиться…
 

На всякий случай я переписываю стихи полярника в блокнот, авось пригодятся.

– Так какая же погода в Чокурдахе? – напоминаю, уже прощаясь.

– Ба! – Анатолий Вениаминович смешно хлопает себя по лбу рукой. – Валентин Михайлович, посмотри, пожалуйста, что там сегодня в Чокурдахе? Восемнадцать градусов в полдень было? Ну вот, я ж сказал. А у нас… – он смотрит на термометр за окном. – У нас ровно три.

– Три градуса жары, как говорил один мой знакомый в Норильске.

– Ночью еще снежок может пойти, так что не удивляйтесь.

Да, разная бывает весна: трудная и легкая, поздняя и ранняя, дружная и затяжная, календарная и астрономическая. Я бы еще прибавил сюда весну арктическую как некую самостоятельную единицу. Метеорологи подсчитывают, с какой скоростью в том или ином году шествует весна по стране с юга на север, и называют, например, цифру – шестьдесят пять километров в сутки. Но у Арктики своя мерка, свой масштаб. Где-то на дальних подступах к ней эта скорость резко падает, торжественный ход весны натыкается на преграду – тающие льды, дыхание Ледовитого океана, и весна уже не шествует, не разливается по земле, не затопляет ее потоками теплого, ароматного воздуха, а плетется так, что ее без труда обгоняет неторопливый пешеход с палочкой, а то и вовсе топчется на месте.

Литератор Олег Куденко, изъездивший Арктику и хорошо написавший о ней, назвал Арктику теплой. Она и верно теплая. Ее согревает тепло человеческих сердец, какие-то свойственные ей одной дружеские отношения между людьми, когда становится необременительным гостеприимство, появляется не только необходимость, но и внутренняя потребность делиться последним, что у тебя есть, с совершенно незнакомым человеком, которого ты, возможно, никогда больше и не увидишь, оказать ему услугу, помочь в беде, разделить с ним его радость и печаль.

…Через несколько дней я прощаюсь со своими новыми знакомыми в Тикси и лечу дальше, на восток. Посадки до Чокурдаха не будет, и расстояние в восемьсот с лишним километров самолет покроет одним гигантским прыжком меньше чем за два часа.

Вчера погода несколько улучшилась, угомонился ветер, унес тучи к югу, и теперь мощная толща воздуха, отделяющая пассажиров от земли, чиста и прозрачна, лишь кое-где висят бесформенные, матово-белые облака, но они не мешают обозревать землю. Лиственничное редколесье зубцами вклинивается в тундру и отчетливо делит видимое пространство на две части – лесистую и безлесную, голую.

Осталась позади тонкая, вплетенная в тундру ленточка могучей Яны, какой-то поселок на крутом ее берегу, и вот уже внизу те реки и речушки, которые впадают в Индигирку – одну из великих рек Сибири.

Нет, это, конечно, не Лена – длина Индигирки «всего» тысяча семьсот километров, и она даже не выходит за пределы Якутии. Но есть у этой реки две особенности, которые заставляют относиться к ней с должным уважением. Это завидная скорость течения – до пятнадцати километров в час в том месте, где она перепиливает хребет Черского, – и пять страшных порогов, растянувшихся на сто километров.

Эвенки утверждали, что переплыть эти пороги никто не может, потому что у третьего порога живет злой дух, который опрокидывает лодки и разбивает их о скалы. В 1931 году, через триста лет после похода казака Ивана Постникова, открывшего для русских Индигирку, сюда пришла экспедиция, возглавляемая Владимиром Даниловичем Бусиком. Бусик решил преодолеть порожистое место на моторной лодке. Все члены экспедиции выразили желание быть вместе со своим начальником, но лодка вмещала только троих. На третьем пороге двое из трех – В. Д. Бусик и его помощник Е. Д. Калинин – утонули.

Исследовавший Индигирку С. В. Обручев писал, что из всех рек, которые ему приходилось проплывать, Индигирка самая мрачная и страшная по своей мощи и стремительности. Но сюда, в низовья, она пришла, укротив свой буйный нрав, и уже не мчится с грохотом, напоминающим клепальный цех, а одна движется, величественно и спокойно, словно отдыхая после буйства.

В свете солнца река блестит серебром, видна голубая пристань, пароходы, выкрашенные в разные цвета лодки, поселок. Все это стремительно приближается, увеличивается в размерах, и вот уже мелькают по сторонам посадочной полосы, отражая солнце, колпачки погашенных электрических ламп.

Нетерпеливые пассажиры толпятся у выхода и заглядывают в иллюминаторы – нет ли знакомых? Меня же интересует другое: холодно в Чокурдахе или нет. Но вот распахивается дверь, и – о счастье! – в самолет врывается удивительно теплый воздух, пахнущий смесью бензина, травы и земли.

Я беру на руки ставшие досадной помехой брезентовый плащ, телогрейку и не спеша шагаю по летному полю, наслаждаясь теплом, которое ощущаю впервые за все время поездки. Не хочется верить, что где-то южнее, однако ж не очень далеко отсюда, в бассейне Индигирки, находится полюс холода. Вспоминается телевизионная передача «Клуба кинопутешествий» об этой реке, сказанные торжественным голосом слова: «Семьдесят два градуса ниже нуля! Трудно даже представить. Огонь не горит. Птицы падают замертво».

Но это, понятно, зимой, в самом студеном январе, а сейчас на дворе все еще благодатный летний месяц июль. Впрочем, до зимы осталось не так уж много: она приходит сюда в октябре. Зима в этом краю не уходит далеко, а как бы стоит за дверью своего дома, ожидая подходящего случая, чтобы снова вернуться.

Чокурдах, что в переводе означает «кремневая деревня», на деревню совсем не похож. Это довольно большой, раскинувшийся на берегу Индигирки поселок, центр огромного (пять Бельгии) и еще недостаточно изученного Аллаиховского района, где каждая экспедиция до сих пор открывает что-нибудь новое. Широкие улицы, много каменных домов, котлованов с торчащими сваями.

Поселок перенесли на это место в тридцатые годы, разобрали старую Аллаиху, да так тщательно, что от нее не сохранилось даже самого малого кружка на карте. Осталась только память: в годы гражданской войны отряд, возглавляемый венгерским коммунистом Э. Светецом, разгромил в Аллаихе белогвардейский отряд поручика Деревянова и установил в селе Советскую власть.

Из Аллаихи в Чокурдах люди переселились, как говорится, капитально, многие живут здесь и по сей день, не помышляя об отлете в теплые края, да и те, кто обосновался в поселке три – пять лет назад, называют себя не иначе как коренными жителями.

В Чокурдахе мне, возможно, не придется искать гостиницу и, потрясая командировочным удостоверением, просить, требовать, умолять, чтобы меня устроили хотя бы в коридоре на раскладушке. В кармане лежит записка, правда написанная три года назад: «Если когда-либо будете в Чокурдахе, то заходите обязательно – ул. Жиркова, 4, тел. 3–17. (Меня все же вежливо попросили. Да, если уж не повезет, так не повезет.) Гаевой Владимир».

Записку эту я нашел в номере владивостокской гостиницы, где жил вместе с ее автором, молодым человеком, приехавшим на экзаменационную сессию. Ему действительно не повезло: перед каким-то очередным совещанием его выселили из номера, и он на прощание оставил мне эти несколько слов.

Прямо с вокзала звоню по телефону, слышу знакомый голос и, не называя себя, читаю записку. И тут снова вступает в силу закон северного гостеприимства,

– Где вы сейчас находитесь? – доносится из трубки. – У диспетчера? Понятно. Побудьте там, я скоро приеду.

Через полчаса я жму руку молодому, по-модному одетому человеку, с лица которого не сходит приветливая улыбка.

– Простите, что задержался. Искал Галю… жену, сказать, чтоб приготовилась встречать гостя.

– Ну зачем это?

– Как зачем? – удивляется Володя. – Гость в Чокурдахе – это не то, что гость в Москве или Владивостоке.

Мы идем поселком, где новое все еще мирно уживается со старым. Старинная русская изба, засыпной барак и большой благоустроенный дом со всеми удобствами. Уложенная бетонными плитами мостовая и «мостовая», единственным покрытием которой служат утонувшие в болоте пучки хвороста. Многоместный скоростной самолет, опускающийся на аэродром, и собачья упряжка.

– Приезжайте к нам зимой, прокачу вас на собачках, – улыбается Володя. – Тут они незаменимы.

Сейчас собаки отдыхают и нагуливают жир. Они сидят почти у каждого деревянного домика на привязи и провожают нас внимательными, незлыми глазами. Другие, те, что на свободе, долго идут за нами.

– «Пенсионеры», – поясняет Володя и рассказывает, что местный житель, якут или русский, никогда не убьет состарившуюся собаку, но и кормить ее зря тоже не станет, а просто выпустит на все четыре стороны – живи, пес, как знаешь. Это не акт жестокости. Хозяин уверен, что его старая собака не пропадет, ибо, как известно, мир не без добрых людей.