Текст книги "По кромке двух океанов"

Автор книги: Георгий Метельский

– Радиозонд с метеостанции запустили, – говорит пилот.

На метеостанцию я иду завтра во второй половине дня, убедившись, что летная погода не наступила и самолеты, как стояли, так и будут стоять, крепко привязанные к земле.

Диксонская гидрометеостанция – одна из старейших в стране: она начала работать в 1916 году. Десятки других станций, подчиненных Диксонскому арктическому метеоцентру, значительно моложе. Я вижу их на карте – красные кружочки, разбросанные от острова Виктория в Баренцевом море и до острова Преображения в море Лаптевых. На Челюскине. На Северной Земле. На острове Рудольфа.

– По сравнению с ними мы – типичные южане. Всего семьдесят три градуса и тридцать минут. До полюса еще семьсот восемьдесят километров, – рассказывает старший инженер гидрометеоролог Виктор Владиславович Гедройц.

Я помню старые метеостанции с их традиционными, слущающимися ветра флюгерами, с визуальным наблюдением облаков. Здесь эти операции выполняют автоматы. Щелчок выключателя – и медленно открывается крышка прибора, нацелившего в небо свой оптический глаз. Посланный импульс отражается от облака или тучи, и на шкале видно, как далеко до него. Тут же на столе стоит другой прибор, заменивший флюгер. Он показывает скорость и направление ветра.

– Восемнадцать метров в секунду, – говорит Гедройц, взглянув на прибор. – Зимой бывает до сорока, порывы – до пятидесяти. К тому же морозец градусов тридцать. Диксон не подчиняется общему закону. Обычно сильный ветер приносит потепление, а у нас наоборот. Это от рельефа местности: живем в отлично продуваемом енисейском коридоре, ничем не прикрытом с моря.

Да, условия жизни на Диксоне, прямо скажем, не ахти какие. Всего два безморозных месяца в году. Долгая полярная ночь. С восьмого ноября солнце уже не выйдет на работу и наступят три месяца темноты, до четвертого февраля, когда ровно в полдень покажется багровая, огненная горбушка светила.

– А в этом году на день раньше увидели солнышко, – Гедройц замечает мой недоуменный взгляд. – Благодаря рефракции: не само солнце, а его отражение. А все равно радостно, – он смотрит на часы. – Между прочим, сейчас радиозонд будут запускать.

Мы отправляемся в соседнее здание и приходим в тот момент, когда распластанный на полу длиннющий, все того же морковного цвета мешок только что начинают наполнять водородом. Газ вырывается из баллона с легки? Со свистом, мешок на глазах полнеет, выпрямляется и становится похожим на гигантскую сигару. Эта «сигара» продолжает набирать силу, набухает, как бы потягивается после сна и вдруг одним мощным рывком подскакивает к потолку ангара. Там она бестолково вращается, удерживаемая не только потолком, но и веревкой снизу, и теперь напоминает старинную иллюстрацию к роману Жюля Верна «Пять недель на воздушном шаре».

Несколько молодых бородачей торжественно выкосят «сигару» через огромные ворота во двор. Там по-прежнему свистит ветер, все те же восемнадцать метров е секунду, и надо приложить немало усилий, чтобы удержать эту вырывающуюся из рук махину. Кто-то, должно быть главный, поглядывает на часы и машет свободной рукой: «Время!» «Сигару» отпускают, и она, как вырвавшийся из бутылки джинн, стремительно взмывает вверх, в свинцовое небо, но не свечой, а косо, сносимая ветром. На конце у нее болтается зонд, что-то вроде небольшого ящичка, заполненного радиопередатчиком и другими приборами, которые уже начали посылать на землю уйму разных сведений и будут заниматься этим полезным делом, пока не лопнет где-то на тридцатикилометровой высоте наполненная водородом «сигара».

…Завтра тоже нет летной погоды. Впрочем, меня это не очень беспокоит: можно продолжить знакомство с Диксоном и записать в свой блокнот еще несколько фамилий.

Одна из этих фамилий – Седова. Лидия Евгеньевна Седова, о которой я услышал еще при первой встрече с секретарем райкома партии. Зоя Иннокентьевна тогда говорила о людях, чьи сердца «прикипели к Диксону», и среди первых назвала Седову, управляющую диксонской торговой конторой. (Заметьте, не торгом, не отделом, а как-то по старинке – конторой.)

Утром я связываюсь по телефону с Лидией Евгеньевной и слышу в трубке энергичный молодой голос:

– Приходите в любое время, я буду вас ждать…

До торговой конторы я добираюсь через час.

Навстречу из-за стола встает седая красивая женщина средних лет, очень подвижная, со знаком «Почетный полярник» на груди.

– С чего мы начнем? С беседы или экскурсии? Или, может быть, пойдемте ко мне пообедаем? – она забрасывает меня вопросами. – Хотя до перерыва еще далеко. Тогда лучше всего походить по городу. Покажу вам свое хозяйство. У нас ведь торговая контора не такая, как на материке. В нашем подчинении и хлебопекарни, и молочнотоварная ферма, и питьевая вода. С водой у нас проблема. На Диксоне пресной воды нет, берем из озера за два километра, – она машет рукой, должно быть, в сторону этого озера. – А случается, что не хватает воды, тогда снег топим.

Этот рассказ я дослушиваю уже на ходу. Лидия Евгеньевна, в модном демисезонном пальто и модных туфлях, гулко ступает по деревянному тротуару, уводящему куда-то на окраину поселка.

– Наших буренок хочу вам показать. Самое северное в мире стадо.

Буренок, однако, я вижу только издали, они все в тундре, пасутся, стараясь утолить голод в солнечных лучах, испытываемый трехмесячной ночью. Заходим в пустой, аккуратный и очень чистый коровник. Пахнет парным молоком, висят аппараты для электродойки, по желобам весело бежит вода.

– Все – холмогорской породы, – продолжает Лидия Евгеньевна и сама при этом светится от радости, от гордости за свое хозяйство, за свою работу. – Чистопородные: класс элита-рекорд, элита и первый класс. Надои более четырех тысяч литров. Хорошие коровки. Вот только копыта быстро растут. Это потому, что без движения, мало ходят.

Лидия Евгеньевна говорит быстро, торопливо, будто боится, что не успеет рассказать все, чем живет в этом заполярном поселке.

– Просто не знаю, что бы я делала на материке. Здесь вся в работе. Летом особенно. Груз идет, надо встречать, провожать. Вон на «Приморске» мясо привезли. Муку… Хлеб вы наш, конечно, ели?

– Чудесный хлеб, – хвалю я.

– Нет, в столовой не то. Хлеб надо пробовать прямо из печи… Пошли в пекарню? А? – она вопросительно смотрит на меня, ожидая моего согласия. – Ну вот и добро. Это недалеко.

– Здравствуйте, девочки! Здравствуйте, милые! – раздается ее голос, едва мы переступаем порог пекарни. – Я к вам гостя привела. Угостите нас, пожалуйста, чем богаты, – и, оборотив ко мне радостное, раскрасневшееся от быстрой ходьбы лицо: – Коллектив коммунистического труда… Вот Анна Федоровна Сафронова… Жданова Галина… Матрена Васильевна Асадчикова. Все пекари… А как будет пекарь женского рода, а?

Одна из женщин приносит румяный, пышный, с глянцевой корочкой «кирпич», от которого Лидия Евгеньевна с легким хрустом отламывает кусок и протягивает мне.

– Ешьте на здоровье! – И через секунду: – Ну как, вкусно? Ели вы еще где-нибудь такой хлеб? То-то же… Шесть сортов выпекаем. Наш хлеб на станции «Северный полюс» едят да нахваливают. Вынимаем из печи буханки и сразу горячие замораживаем. А там, на СП, они разогревают, и получается хлеб свежий, будто только испекли.

Обедаю я в гостях у Лидии Евгеньевны. Она живет в новом доме со всеми мыслимыми удобствами, именуемом «кораблем»: говорят, что таким виден дом с моря на подходе к Диксону. За столом степенно сидит сын Седовой, Витя, ширококостый и улыбчивый подросток.

– Вот мы с Витей несколько лот назад отдыхали в Сочи. Неделя не прошла, а он вдруг и говорит: «Надоел мне этот юг, мама, поехали-ка домой, на Диксон…» Или еще одна гражданочка спрашивает там у меня: «Вы откуда, извините, приехали?» «С южного берега Карского моря», – отвечаю. А она этак серьезно: «С южного, это еще ничего».

Потом Лидия Евгеньевна показывает книги с дарственными надписями на английском, французском, немецком, польском языках.

– Туристы оставили… А вот эту книжку, – Лидия Евгеньевна достает ее с полки, – один газетчик подарил. Автограф можете не читать… (Я все же читаю: «Самой обаятельной женщине Севера».) Вот еще дареная книга. С нею маленькая история. Журналист-поляк преподнес. И надпись по-русски сделал. Эту можно прочитать: «С большой признательностью за борьбу за освобождение моей отчизны. Бронислав Мейтчак». Я в боях за Польшу участвовала, военфельдшером… Встретилась с Брониславом первый раз далеко отсюда. А через несколько лет смотрю, к нам на Диксон ледокол с иностранными журналистами приходит. И среди них Мейтчак… Обрадовался, когда меня увидел. Тогда и книгу подарил…

Затем доходит очередь до альбома с любительскими фотографиями, дружескими записями вроде «ГДР помнит Вас» и даже стихами, как в старину.

– Может быть, и вы что-либо напишете на память? – спрашивает Лидия Евгеньевна, раскрывая альбом на чистой странице.

Что же мне написать этой доброй и мужественной женщине? Разве вот это?

 
От Урала до Диксон-острова,
где полгода метет пурга,
где весною от ветра острого
в лед спрессовываются снега,
на просторы безмолвья белого,
у коварной Обской губы,
там, где волны осатанелые
будто вздернуты на дыбы,-
в неисследованные области,
никого не спросясь, пришли
люди силы и люди доблести,
пионеры Большой земли.
Небо их накрывало тучами,
неживая давила тьма.
Тундра мокрая, хоть выкручивай,
их пыталась свести с ума.
Им худое вещали вороны,
смерть заглядывала в глаза,…
Но не сбились с дороги в сторону,
ни один не ушел назад.
Дальним Севером приворожены,
в эти камни навек вросли
на волшеников непохожие
пионеры Большой земли…
 

В благодарность я получаю, как выяснилось, уже очень редкий сувенир – значок, выпущенный в честь пятидесятилетия Диксона.

– Вы знаете, почти не осталось, – жалуется Лидия Евгеньевна. – А спрос колоссальный: моряки, туристы, авиаторы…

На обратном пути я встречаюсь с Иваном Ивановичем.

– Откуда и куда? Где были? Что видели? Я рассказываю.

– Седова – она герой!.. А пушку возле самой северной в мире школы она вам показала? А в школьный музей сводила?

Музей организовали учителя и школьники. Сейчас каникулы месяца два назад выпускники подняли на руках отличницу первого класса Свету Осадникову, чтобы она дотянулась до кнопки и дала последний звонок. Но в музее работа не прекращается и на каникулах. Приходят бродяги вроде меня, туристы, и каждому надо подарить букетик полярных маков. Надо рассказать об экспонатах.

В этом маленьком зале есть многое из того, что должно быть в любом краеведческом музее. Образцы местных растений и горных пород, чучела и шкурки водящихся здесь зверей, птиц, рыб. Находки из раскопанной старшеклассниками старой зимовки в урочище Лемберова – утварь, оружие. На стенах талантливые рисунки школьника Вити Воробьева и его товарищей. В витрине – приветствия в честь пятидесятилетия Диксона, и в том числе вот это, от портовиков Дудинки:

Нашим добрым соседям, полярникам Диксона!

Под бушующим ветром, под скалами льдистыми

замерзающий остров согревают полвека

воля, мужество, сила и труд человека.

Пушка, о которой говорил Иван Иванович, стоит у входа в школу. Экспонат поистине исторический. Из этой пушки 28 августа 1942 года на Диксоне подали тревожный сигнал о том что на горизонте показался немецкий линейный корабль «Адмирал Шеер».

Мурманский порт

Диксон. Памятник матросу П. Тессему, участнику экспедиции Р. Амундсена

Изделия чукотских косторезов славятся во всем мире

Линии электропередач вблизи Норильска

Дудинка. В порту

Талнах

На реке Хатанге (фото В. Орлова)

Еще не растаял лед, а тундра уже цветет… (фото В. Орлова)

Памятник В. Берингу на острове его имени (фото В. Павленко)

Туманный летний день на Командорах (фото В. Павленко)

На берегу Тихого океана… (фото В. Павленко)

В проливе Лонга (фото В. Орлова)

Лов рыбы у берегов Чукотки

За несколько дней до этого линкор потопил у острова Белуха ледокольный пароход «Сибиряков», мужественно принявший неравный бой с фашистским кораблем. После этого «Адмирал Шеер» пошел к Диксону, намереваясь там высадить десант. Объятый пламенем «Сибиряков» успел оповестить по радио о том, что в Карском море находится фашистский пират, и с Диксона увели в тундру детей, а из взрослых организовали отряд народного ополчения. Вся огневая мощь поселка в те дни состояла из двух пушек.

Командовал батареей лейтенант Николай Корняков. Несколько снарядов, посланных с Диксона и со сторожевого корабля «Дежнев», достигли цели. На линкоре загорелись надстройки, и он, поставив дымовую завесу, ушел в море.

Сейчас в центре поселка стоит памятник участникам героической обороны Диксона. Солдат в плащ-палатке, с автоматом в руках, смотрит в ту сторону, откуда появился немецкий линкор.

Вместе с научным сотрудником гидрографической базы Владиленом Александровичем Троицким мы мчимся через кипящее море на Большой Медвежий остров.

Владилен Александрович влюблен в Арктику, прекрасно знает ее и вот уже много лет занимается топонимикой, то есть происхождением географических названий, побережья Таймыра. Работники Диксонской радиостанции окрестили острова Медвежьими из-за множества белых хищников, которые держались у проходящей неподалеку границы ледового припая. Это было вскоре после Октябрьской революции. А в 1962 году получили «медвежьи» имена – Пестун и Медвежонок – и два других мелких острова из этой группы.

Острова Суслова, Ульянова и другие названы в честь краснофлотцев, погибших в боях за поселок. На карте появился и остров кочегара Вавилова; из сибиряковцев только он один не попал в плен. Больше месяца он жил на необитаемой Белухе, пока его не сняли оттуда наши летчики.

…Катер дрожит всем своим стальным телом, иногда зарывается носом в воду, и тогда зеленоватая завеса на несколько секунд отрезает нас от мира. В ветровое стекло бьют поднятые ветром брызги, будто кто-то набирает их в пригоршни и со злостью швыряет. Не прекращается качка, пахнет отработанным газом, который врывается через дверь, когда порыв ветра срывает ее с крючка и распахивает со страшной силой. Скорее бы показался маяк, что ли…

Маяк возникает вместе с угрюмым каменистым островом из серой мглы.

– Место здесь, как говорят, приглубное, – говорит Троицкий. – Иначе сказать, глубины у берега большие. Тут иногда и зимой чистая вода.

Владилен Александрович легко спрыгивает на дощатый причал и помогает мне. К маяку и нескольким строениям с ним рядом проложены бревенчатые скользкие мостки. Их сделали из венцов, оставшихся от охотничьей зимовки восемнадцатого века.

Заслышав тарахтение мотора, навстречу идет хозяин маяка Анатолий Григорьевич Смурыгин. Весь он какой-то основательный, прочный, надежный. На Диксоне – с 1952-го, на маяке – годом позднее.

Во время полярного дня маяк не работает, а в темное время мигает своим ярким электрическим глазом на все четыре стороны.

– Чайком погреться с дороги, – приглашает Смурыгин, и вскорости мы уже удобно сидим в его теплом доме и, хлебая из эмалированных кружек обжигающий, круто заваренный чай, слушаем, что рассказывает хозяин.

– В позапрошлом году вот так же сидим с механиками за столом, ужинаем. Только слышим, кто-то возится во дворе. Обернулись – медведь в окошко смотрит! Любопытство, видать, его разобрало… А раньше как-то будку разорил, мясо там у нас лежало… А так тут неплохо. Дичи, морского зверя полно, рыбы, понятно. Дикий олень иногда забегает… Банька есть с парилкой. К нам даже с Диксона приезжают со своими березовыми вениками.

Обратный путь кажется не таким трудным. Это всегда так, возвращаться – быстрее. Как в жизни. Детство и юность тянутся, зрелые годы идут, пожилые – мчатся стремглав, словно их кто-то гонит…

Неожиданно светлеет небо, и в нем появляются голубые прогалины. Понемногу утихомиривается ветер, порой стихает совсем, потом, собравшись с силами, опять налетает, но с каждым разом все слабее, легче. Я посматриваю на небо и прислушиваюсь – не летают ли самолеты. Вроде не летают.

К Диксону мы подходим почти при идеальной для этих мест погоде. Медленно уплывают к югу последние клочья туч. Ветер упал, это заметно по флагам, поднятым на судах в порту. Они уже не стреляют своими натянутыми полотнищами, а лишь подрагивают, приникнув к древку.

На причале стоит Иван Иванович. Судя по тому, как напряженно он смотрит на наш катер, можно подумать, что ему очень нужен кто-то из нас. Так оно и есть.

– Куда вы пропали! – доносится до меня нетерпеливый голос. – Через двадцать минут самолет в Норильск уйдет!

На летном поле слышен дружный гул опробуемых моторов. Пилоты отчаянно торопятся, никто из них не уверен, что через четверть часа синоптики не сменят милость на гнев и не отменят свое разрешение на вылет. Тут это бывает.

Мы все– таки успеваем подняться в воздух. Две-три минуты внизу виден аэродром, порт, оба поселка, застроенные разноцветными домами. Потом все это скрывается из глаз, и в поле зрения остаются пятнистая тундра, кривые сабли слежавшегося снега по берегам бесчисленных озер и Енисей, Енисей… «Впечатление… грандиозное; чувствуешь, что находишься у входа в одну из величайших водных артерий мира». Это сказал о Енисее Фритьоф Нансен.

Оазис на Таймыре

От аэропорта Алыкель до Норильска надо ехать на электричке, Поезда ходят довольно редко, и у меня в запасе много времени, которое надо употребить по возможности с толком.

… С той верхотуры, где я сижу рядом с диспетчером пункта подхода, хорошо просматривается все летное поле, локаторы, завалы снега, дома вдали, самолеты. Кажется, что они летят прямо на нас, угрожающе быстро увеличиваясь в размерах. Крутая винтовая лестница привела меня в эту святая святых норильского аэропорта. Здесь царство приборов, блеск никелированных поверхностей, мигание похожих на выпуклые пуговички сигнальных ламп, доносящиеся из репродукторов граммофонные голоса…

Дежурного диспетчера зовут Игорь Иванович Кирдянов. Он энергичен, выглядит молодо, свежо. У него густые темные всклокоченные волосы, очень подвижное лицо с немного озорными глазами, ровный голос. В прошлом летчик, на Севере четырнадцать лет: пять – в Туруханске, остальные – здесь…

Эти, прямо скажем, не очень подробные сведения Игорь Иванович выкладывает не сразу, не в один присест, а урывками. Начатая было фраза вдруг обрывается на полуслове, Кирдянов быстро отворачивает от меня лицо, прищурясь, вглядывается куда-то за огромные стекла куполообразной башни, я в ту же секунду раздается его измененный до неузнаваемости голос:

– 5-264, запуск – ждать команду! – И вслед за этим: – 15-805, посадку разрешаю. От нас пойдете на Валек.

Не сразу разберешься, что это ответы, что они принимаются Кирдяновым молниеносно, после такой же молниеносной оценки обстановки на поле и в небе – какой самолет в воздухе, какой на аэродроме, кому надо взлететь, кто должен освободить место для другого самолета, который уже дал о себе знать по рации.

И снова без паузы, вслед за тем, как рукой привычно, не глядя, нажал на какую-то кнопку:

– Погоду прочитайте!

«Погода» слышна отчетливо, ее монотонно диктует женский голос:

– …Давление семьсот сорок семь, температура плюс три…

– Три градуса жары, – Кирдянов весело усмехается, глядя на меня.

И опять без малейшей передышки:

– 72-264, запуск разрешаю!

– Я 72-264. Понял вас…

Слышится нарастающий гул двигателей, а Кирдянов, оборотя ко мне озорное лицо, роняет:

– Надоела жара. Надоело лето. Скорее бы зима!

Ответить или хотя бы сочувственно посмеяться шутке не успеваю. Из репродуктора уже доносятся новые голоса, немедленно привлекающие внимание диспетчера. Снова напряженный взгляд прищуренных глаз, мгновенная оценка обстановки, решение, имеющее силу приказа.

И так все время. Медики утверждают, что в крупных аэропортах диспетчеры работают на пределе. За восьмичасовой рабочий день едва набирается пятнадцать минут, когда они могут ни о чем не думать, откинуться на спинку кресла и закрыть глаза. Впрочем, за те два часа, которые я провожу на диспетчерском пункте подхода, Кирдянову это не удается.

– Проверьте рули, закрылки. Взлет разрешаю!

И через минуту-другую последнее напутствие экипажу:

– Конец связи… Счастливого пути!

Последние два слова можно и не говорить, они не предусмотрены инструкцией, но Игорь Иванович обязательно их произносит.

…Электричка приурочена к концу смены, и в Норильск я еду вместе с Кирдяновым. Когда я был последний раз в Норильске, вагоны еще тащил паровичок. И пейзаж слегка изменился: рядом с полотном пролегла нитка самого северного в мире газопровода. В вагоне шумно, почти все знакомы друг с другом. Кто играет в замусоленные карты, кто стучит костяшками домино, кто рассказывает что-то смешное. Игорь Иванович вспоминает, что весной через полотно «железки» шло столько диких оленей, что приходилось останавливать поезда.

Я гляжу в окно на тундру, она вся в ярком убранстве, каждая былинка старается вовремя отцвести, чтобы дать потомство. Остро пахнет багульником. То тут, то там на северных склонах откосов, в лощинах лежит ноздреватый снег, он, должно быть, так и не растает до нового. Кто-то вспоминает о прошлогоднем лете, небывало жарком – до тридцати градусов, – не то что нынешнее, когда и согреться не удается, все ходят в пальто. Кирдянов же смотрит на это весело, легко, говорит, что климат в общем терпимый, здоровый, а жизнь прекрасна, когда после работы попадаешь наконец домой, в уют и тепло.

– Обязательно приходите завтра в гости. Дикая утка еще осталась. На охоту в прошлое воскресенье ездил…

Дорогу между портом на Енисее – Дудинкой и Норильском начали строить зимой 1935 года. Шпалы с рельсами клали прямо на снег, который перед этим смешивали с нарубленным хворостом и потом заливали водой. Мосты тоже делали изо льда. Ледяной мост через реку с малопривлекательным названием Дурома был длиной восемьдесят метров, через реку Косую – сто двадцать шесть. Работали днем и ночью при свете прожекторов. Использовали беспрерывно дующий здесь ветер: вагонетки с грузом для стройки шли под парусами. Рельсы и шпалы подвозили мотовозом на двух платформах, которые сопровождала специальная бригада. Мотовоз почти каждую поездку сходил с рельсов, опрокидывался, и бригада под команду «Раз-два – взяли!» возвращала мотовоз в исходное положение.

17 мая 1936 года дорогу закончили. В этот день у реки Амбарной сомкнулись рельсы: их укладывали одновременно с двух сторон. На следующее утро с обеих конечных станций вышли навстречу друг другу два поезда. В июне в эти края пришла весна, и снег начал таять. Вскрылись реки, поползли насыпи, и целые участки дороги повисли в воздухе наподобие Чертова моста. Летом ледяные насыпи заменили на земляные, а вместо растаявших ледяных переходов через реки построили деревянные.

Но трудности на этом не закончились. Зимой дорогу заносило снегом, высота сугробов достигала двенадцати метров. Под тяжестью снега рвались телефонные провода. Снегоочистителей не было, и единственным орудием оставалась лопата. На очистке стокилометровой дороги ежедневно работало полторы тысячи человек. Но и эта армия справлялась не всегда. Поезд, вышедший из Дудинки 7 ноября 1939 года, прибыл в Норильск в июне 1940-го; его занесло снегом. Понятно, что все это время дорога не работала.

Шли годы. В наиболее опасных местах начали строить крытые дощатые галереи высотой семь метров. Но это обходилось дорого и не всегда помогало. Защита железной дороги от заносов стала проблемой номер один. Решить ее удалось инженеру путей сообщения М. Г. Потапову.

Во время самых сильных метелей, когда света божьего не было видно, он часами стоял вблизи полотна, наблюдая, как ведет себя снег, наткнувшись на снеговой щит. Обычные щиты, два на два метра, тут не помогали, они просто тонули в сугробах. Потапов заменил их другими, перед которыми старые казались карликами, и поставил не прямо, а наклонно к ветру. Получилось лучше: снег, разбежавшись по наклонной плоскости, взмывал вверх, и часть его уносилась за насыпь. Затем начались другие пробы: на каком расстоянии от рельсов лучше всего ставить щиты? Потом родилась идея поднять их над землей, оставив внизу пустое пространство. Получилось совсем хорошо. Ветер, ударяясь о щиты, завихрялся и не пускал снег на полотно железной дороги…

Я смотрю на эти высоченные, решетчатые, с козырьками сооружения, укрепленные на прочных столбах. Их не убирают на короткое лето, а лишь латают, pi они бесконечным конвоем сопровождают стальные пути.

За окном уже Норильск: трубы комбината, заводов, разноцветные дымы, монументальные каменные здания, озеро в центре города, названное Теплым за то, что в него поступает отработанная в ТЭЦ вода. Кстати, эта ТЭЦ – одна из крупных в стране. Она дает Норильску столько тепла, сколько потребляет большой современный промышленный город.

Норильск никогда бы не вырос столь стремительно, его вообще бы не было на карте, если бы о будущем городе не позаботилась природа: она создала и положила здесь рядом руду и уголь. Иногда они лежат так близко друг от друга, что пласт угля вклинивается в пространство между рудными залежами.

В прошлый мой приезд сюда мне показывали угольную шахту, куда надо было не спускаться, как обычно, а подниматься в клети. Угольный пласт здесь лежит в верхней части горы Шмидта.

Эта гора так названа в честь геолога и ботаника Федора Богдановича Шмидта, который в 1866 году по командировке Петербургской академии наук приехал в низовья Енисея искать труп мамонта. Мамонта он не нашел, но мимоходом, по просьбе дудинского купца Куприяна Сотникова обследовал угольную залежь у пустынной реки Норилки. Лет через тридцать норильским углем заинтересовался племянник Сотникова, который с помощью аборигенов добыл здесь и вывез на оленях в Дудинку несколько тысяч пудов каменного угля. Углю дал высокую оценку руководитель гидрографической экспедиции 1895 года А. И. Вилькицкий, закупивший значительную часть топлива.

В 1919 году норильское месторождение детально обследовал молодой горный инженер Николай Николаевич Урванцев, возглавивший небольшой отряд. Тогда же нашли и заявочный столб купца Сотникова. До ближайшего оседлого жилья – села Дудинки, насчитывавшего с десяток бревенчатых изб, было сто верст тундры, изрезанной речками и озерами.

Кроме угля геологи обследовали на берегу реки Норилки еще и руду, также в свое время обнаруженную Сотниковым. Анализ руды показал наличие в ней «целого букета» металлов, таких, как медь, никель, кобальт, платина.

Рудой, естественно, заинтересовались в Москве, и Урванцев был снова назначен начальником экспедиции, отправившейся в те же места. Геологи остались на зимовку и поставили из лиственничных бревен небольшой одноэтажный дом. Он сохранился и поныне. В старинных городах взяты на учет и охраняются законом памятники архитектуры и истории – церкви, замки, крепостные стены. В Норильске охраняется этот урванцевский дом, на стене которого висит мемориальная доска: «Первый дом Норильска, построенный геологоразведочной экспедицией Н. Н. Урванцева летом 1921 года. У этого дома зимовщики в 1922 году провели первую в Норильске первомайскую демонстрацию».

Следующие одна за другой экспедиции расширили и углубили знания о полезных ископаемых края.

Шло время. В марте 1935 года в ЦК ВКП (б), в кабинете Сталина, состоялось совещание по никелевой проблеме. Кроме Сталина присутствовали члены Политбюро, были приглашены также О. Ю. Шмидт, начальник Гланникеля Языков и молодой, недавно окончивший Московскую горную академию А. Е. Воронцов – руководитель геологических и разведывательных работ в Норильске, один из первооткрывателей Норильских месторождений. Совещание началось докладом Языкова. Выступил Орджоникидзе, который рассказал о нехватке в стране цветных металлов, и особенно никеля, крайне нужного для развития тяжелой промышленности. Правда, с прошлого года стал давать продукцию один из уральских заводов, начато строительство комбинатов в Мончетуидре и Актюбинске, но это не решает проблемы, и выход из создавшегося положения может быть только один – создание никелевой промышленности в Норильске.

Воронцов рассказал о рудных запасах Норильска и о том, как их надо осваивать. На столе лежала карта Севера страны, члены Политбюро рассматривали ее и задавали вопросы о климате, населении, быте зимовщиков. Совещание перешло в беседу, Сталин вспомнил свою курейскую ссылку, рассказал о пургах в том краю, а затем, снова перейдя на официальный тон, одобрил идею строительства комбината в Норильске.

Комбинат достраивали уже во время войны. Первого мая 1942 года из Норильска в портовую Дудинку по недавно проложенной железной дороге, соединяющей эти два кружка на карте, отправился поезд, состоящий из паровоза и единственного вагона, в котором лежала первая тонна норильского никеля. В тот же день специальный самолет доставил металл в Красноярск, а оттуда на один из военных заводов. Специалисты подсчитали, что тонны норильского никеля хватит на броню для двадцати шести танков.

За никелевым заводом в строй вступили медеплавильный, агломерационная и обогатительная фабрики, другие предприятия. Наши союзники по войне назвали это «русским чудом». Американская газета «Нью-Йорк геральд трибюн» напечатала статью своего корресподента, побывавшего здесь в годы войны:

«Среди американцев не многие слышали о Норильске, но для русских Норильск является символом торжества человека над природой Севера. С некоторых пор это процветающий индустриальный центр. В Норильске имеется несколько небольших парков, постоянный театр, электрическая централь, футбольный стадион, залы для танцев, кинокартин и лекций. Есть средняя школа, металлургическое и промышленное училища.

Норильск – живое доказательство того, с каким напряжением Россия распространяла цивилизацию на далекий Север… Москва взялась за дело, развивая невероятную энергию и быстроту. Переселение началось немедленно. Продовольственные припасы и строительный материал посылались одновременно с переселенцами. Избы, мастерские, лаборатории выросли на некогда бесплодной тундре… Так возник Норильск – город, состоящий из изб и заводов».

Полночи брожу по городу, гляжу на его «избы» и «мастерские».

Норильск в общем-то пятиэтажный. Таким он и был задуман с самого начала, когда возводили (тут не подходит слово «строили») его главный – Ленинский проспект, который начинается от великолепной, напоминающей по архитектуре Ленинград Гвардейской площади. Впрочем, чему удивляться: сердце города спроектировали ленинградцы. Они успели возвести величественные здания с колоннами, портиками, балконами. Для Норильска это не излишества, а необходимость; человеку здесь хочется противопоставить небывало суровому климату не только тепло квартир, не только быстрый и удобный транспорт, но и внешний вид самого города. И эти высаженные в вазы цветы на широченных улицах, и эти неправдоподобно свежие зеленые газоны, на которых весело растут овес и ячмень.