Текст книги "По кромке двух океанов"

Автор книги: Георгий Метельский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

– Счастливой вахты!

Вахта, однако, для сменщика не такая уж и счастливая. Неожиданно и очень быстро наползает туман, и «Приморск» погружается в воздушное молочно-белое месиво. По палубе нужно идти, вытянув вперед руки, чтобы ни на что не наткнуться. Раздается протяжный, какой то тревожный гудок, это срабатывает включенный автомат. Теперь он будет гудеть каждую минуту до тех пор, пока не развиднеет.

Можно отправляться в каюту спать, все равно ничего не видно.

У трапа меня останавливает первый помощник капитана.

– Вам на Диксоне есть где остановиться? Я пожимаю плечами.

– Нет, конечно. Но свет не без добрых людей.

– Совершенно верно, – отвечает Игорь Алексеевич и желает спокойной ночи.

Просыпаюсь я от осторожного стука в дверь.

– Скоро Карские Ворота, – сквозь сон доносится голос вахтенного матроса, – Просили разбудить.

Тумана как и не бывало. Небо чисто, высоко и так прозрачно, что удивляешься, почему не видны звезды.

Я долго стою на палубе, надеясь разглядеть южный берег Новой Земли или, на худой конец, северный берег Вайгача, но теплоход идет где-то посередине пролива, и лишь на севере в лучах низкого солнца возникает, подобно видению, нечто белое и воздушное, одинаково похожее и на снеговые вершины и на облака.

Штурман говорит, что это не облака, и протягивает бинокль. Я подношу его к глазам и вижу холмистую равнину тундры, пятна снега, чередующиеся с зелеными пятнами проталин. Суровые места, воспетые художником Александром Алексеевичем Борисовым.

В Архангельском краеведческом музее я видел его картины «Карское море. Вид Новой Земли», «Лунная ночь. Медведь на охоте», «Полярная ночь», а в Третьяковке – «В области вечного льда». «Не говоря уже о художественности редких по своей трудности изображений, эти уники неповторимы и по Бремени и по месту, и ничто не может понизить их ценность», – писал о картинах Борисова его учитель Илья Ефимович Репин.

Борисов не раз бывал на Новой Земле, и не в качестве туриста Броде тех, что, возможно, уже следуют за нами на Диксон, а как художник и одновременно исследователь берегов архипелага, которые в то время были нанесены на карту лишь пунктиром. С этюдником в руках он четыреста верст прошел по снежным полям Новой Земли. Затем была санная экспедиция на собаках. Во время своего второго путешествия на Новую Землю в 1900 году Борисов с товарищами однажды чуть не погибли. Их спасли ненцы, среди которых был местный житель Константин Вылко, отец Ильи Вылко.

Глядя на удаляющийся новоземельский берег, нельзя не вспомнить и об этом удивительном человеке. Илья Константинович Вылко – фигура на Севере легендарная. Первый ненецкий художник, картины которого выставлены в музеях Ленинграда, Архангельска, Орла, Нарьян-Мара, первый ненецкий штурман, получивший эту специальность еще в 1911 году, проводник экспедиции полярного исследователя революционера Владимира Александровича Русанова, певец, поэт и собиратель ненецкого фольклора, наконец, общественный деятель – бессменный в течение тридцати двух лет, до 1956 года, председатель Новоземельского островного Совета депутатов трудящихся…

Русанов очень много сделал для Вылко, и Вылко не остался в долгу. Он написал на своем языке песню о Русанове, которая заканчивалась такими словами:

С русским Русановым дружба была хорошая.

Две головы было у нас, а сердце одно.

Еще несколько часов на редкость спокойного хода, и справа по курсу вырисовывается на горизонте узкая туманная полоска земли. Ничего примечательного нельзя различить на ней даже в сильный бинокль. Но почему же при взгляде на этот унылый берег тревожно и радостно щемит сердце? Наш «Приморск» проходит мимо Ямала, по которому мне довелось бродить вместе с геологами, искавшими там нефть и газ. Немало лет прошло с тех пор, но сердце мое прикипело к этой холодной, неуютной, суровой земле. Я смотрю, вглядываюсь в туманную даль и вдруг начинаю отчетливо видеть в своем воображении две наши маленькие палатки среди тундры, огромной, пустынной, дикой, плоской, с чудом выжившей одинокой лиственницей – священным деревом ненцев, с «лесами» карликовой березки, стелющейся по мокрой земле.

В то памятное для меня лето, шагая по тундре, мы за два месяца встретили только одну семью оленеводов, гнавших оленье стадо к берегу Ледовитого океана, может быть, как раз к тому самому берегу, который я сейчас рассматриваю в бинокль. В то лето передо мной впервые открылся новый, необычный, ни на что другое не похожий мир Крайнего Севера, радостно оглушивший своей первозданной красотой.

Сидя у костра, мы мечтали о будущих городах на Ямале и даже видели их во сне – необычные, сказочные, под огромными прозрачными куполами, защищающими людей от непогоды.

Спят в палатке, забывшись, люди,

Снятся им голубые сны:

Рюкзаки всего лишь по пуду,

Броды только в метр глубины,

И еще, подобные чуду,

Города, которые будут

Здесь, быть может, возведены.

Снятся людям фонтаны газа,

Нефти гулкий водоворот

В междуречье Пура и Таза,

На земле высоких широт…

Сейчас осуществляется эта мечта. Выше самых высоких лиственниц вымахали буровые вышки, «Мои» и пришедшие им на смену другие геологи нащупали контуры газоносных площадей, и уже бьют на Ямале фонтаны газа, который в будущем пойдет по трубам за Урал. А пока по воздуху и по воде везут сюда бесчисленные грузы – механизмы, оборудование, материалы…

Всего на два месяца освобождаются от льда берега Ямала, и в эти два месяца надо успеть завезти сюда все, что нужно на год. Из-за мелководья суда останавливаются далеко от берега, грузы с них снимают и перегружают на мелкосидящие баржи и везут дальше по штормовому морю и рекам, поближе к буровым вышкам и поселкам.

Так было до последнего времени. А потом моряки пошли на рискованный, однако же сулящий немалые выгоды эксперимент. С помощью атомного ледокола караван судов подошел к Ямалу не в августе, как раньше, а в мае, когда на Ямале стояли сорокаградусные морозы. Могучая «Арктика» протаранила льды припая и дала дорогу первому судну каравана. Тут же, на льду, его поджидали машины и люди. От ледового припая, ставшего разгрузочной площадкой, к берегу над мелководьем по ледяной, заранее выстроенной дороге пошли автомобили, груженные привезенным с материка добром. На спущенные с борта судна тракторы садились шоферы и, загрузив прицепы, шли к берегу…

Все это вспоминается мне, когда мы проходим вблизи Ямала и в туманной дымке виден его пологий, пустынный берег…

…К Диксону мы подходим холодным ветреным вечером. Идем по створам – полосатым треугольникам, поставленным на мысах и высоких скалах. Плещется за бортом синяя вода. И вдруг она как бы расцветает: то тут то там появляются медузы, похожие на крупные оранжевые цветы.

Заканчиваются последние мили, отделяющие Нарьян-Мар от Диксона. Уже хорошо видны каменистые голые берега острова, поселок, несколько черных, маленьких скал, на которые с шумом набрасываются волны. Между камнями пестреют цветы – незабудки, ромашки, подснежники, маки.

В рубке работает рация, доносятся бесконечные переговоры между портом и судами на рейдах. К этим голосам присоединяется и голос «Приморска», испрашивающего «добро».

В Диксонском порту тоже тесновато, и нам с трудом находят место у стенки. Несколько последних минут ожидания, пока спустят трап…

– Мы тут дня два простоим. Зайдете, надеюсь? – спрашивает Виктор Платонович.

Кто– то помогает мне надеть рюкзак. Трап уже спущен, можно сходить на твердую землю. Как обычно, в эти минуты на душе если не тревога, то некая забота, которая овладевает новичком в незнакомом городе: куда идти? где устроиться на ночь? И вдруг…

– Товарищ… – дальше следует моя фамилия, – есть?

– Есть, – машинально отвечаю я и спохватываюсь: что за наваждение? Откуда и кто знает меня на Диксоне?

К трапу тем временем подходит человек средних лет в форме Гражданского Воздушного Флота.

– Разрешите представиться: Иван Иванович, заместитель начальника аэропорта. Сейчас я провожу вас в гостиницу для пилотов. Не возражаете?

Я непроизвольно оборачиваюсь и встречаюсь глазами с улыбающимся первым помощником капитана. Сразу вспоминается вчерашний мимолетный разговор. Значит, Игорь Алексеевич связался по рации с Диксоном, кого-то разыскал, договорился…

Когда нет летной погоды

До гостиницы летного состава мы добираемся рейсовым катером «Чайка», который ходит между островом Диксон, где остался морской порт с моим «Приморском», и «городом» – материковым поселком Диксон. Сильный боковой ветер раскачивает суденышко с пассажирами, зябко кутающимися в свои совсем не летние одежи. Иван Иванович, напротив, будто нарочно, подставляет себя ветру, даже снимает форменную фуражку и чуть ли не обмахивается ею.

– Привык к морю, – говорит он весело. – Я ведь на флоте пятнадцать лет служил. Пять лет на Черноморском, десять – на Тихоокеанском.

На Диксоне Иван Иванович не так давно, и, когда в управлении его спросили, надолго ли он собирается в Арктику, он ответил: «Лет на десять. Летать не люблю». Начальник управления улыбнулся: «Полетать все равно придется. Служить-то будете в авиации».

– Ну летаю, конечно, только не с места на место, как некоторые, а на полярные зимовки, на маяки, с ледовой разведкой. И знаете, чувствую, что живу здесь недаром. Тут, как говорится, я для своих авиаторов и папа, и мама, и милиционер. Времени только не хватает. Вот консультативный пункт для заочников организовали, из товарищей с высшим образованием. На мою долю достались английский язык и философия.

…Диксон мало похож на другие северные поселки, в которых мне довелось побывать. Он какой-то особый – ладный, уютный. Несмотря на недавний дождь, улицы почти сухие: вода просачивается через песок. Во дворах она скатывается с лобастых угрюмых камней, на которых каким-то чудом держатся нежно-кремовые маки – грубость и нежность уживаются рядом. Маков очень много, лепестки тончайшей работы трепыхаются на ветру, складываются и раскрываются, как крылышки. Маки в поселке, на берегу, в тундре…

Вычитал я в одном журнале, что эти маки, как и некоторые другие арктические цветы, умеют улавливать солнечную энергию. Оказывается, лепестки мака скроены природой так, что получилась своего рода параболическая линза, собирающая лучи солнца к центру цветка, туда, где находятся тычинки и пестик. В этой «отапливаемой» зоне жизненные процессы проходят быстрее, активнее, а это очень важно для растений Крайнего Севера, где теплые дни можно пересчитать по пальцам.

– Теплынь! – с удовольствием говорит Иван Иванович.

– Да ну? – мне холодно, зябко на ветру с Ледовитого океана, от заструг снега, от голубых льдов в бухте. – И снег вон не растаял.

– Четырнадцать градусов сегодня. Это у нас редкость. Средняя температура двух летних месяцев, самых жарких, – плюс пять.

– И туман к тому же…

Туман возникает как бы из ничего. Прозрачная даль мутнеет, только что хорошо видимые контуры зданий расплываются. Все это происходит за считанные минуты, почти внезапно. И вот уже туман так плотен, что в него входишь, как в воду, во что-то сугубо материальное, что можно ощутить не только зрением, но и осязать – руками, лицом.

Я расспрашиваю Ивана Ивановича, как добраться до Норильска и летают ли туда рейсовые самолеты.

– Летают, конечно. И в Москву летают, и в Тикси, и в Хатангу, и в Красноярск. Кстати, вы знаете, что до полюса от нас ближе, чем до нашего краевого центра?

В небе то затихает, то нарастает гул мотора. Самолета не видно. Да что самолета? Дом на той стороне улицы и тот едва заметен!

– Зря кружится, – говорит Иван Иванович.

– Куда ж ему деваться?

– В Амдерму, возможно, направят, а скорее – в Хатангу. Хатанга, между прочим, почти всегда открыта. А у нас не туман, так ветер. Раз-два и какую-либо пушинку за полсотни метров унесло.

В гостинице на редкость тепло и уютно. Очень много комнатных цветов – в вестибюле, в номерах, в коридорах, в столовой. Иван Иванович представляет меня заведующей и с притворной строгостью в голосе требует, чтобы меня кормили не хуже, чем самых заслуженных пилотов.

…Ну вот я и снова «дома». Можно отдохнуть, собраться с мыслями, исписать еще несколько страничек в блокноте, перезарядить «зоркий» и заодно узнать, что посмотреть в поселке.

Иван Иванович оживляется.

– Да всюду интересно. Штаб морских операций. Порт. Памятник Бегичеву. Братская могила защитников Диксона. Самое северное в мире подсобное хозяйство. Самая северная в мире школа. – Он вдруг заразительно смеется: – Самый тяжелый в мире летчик – сто сорок килограммов веса! Он у нас в ледовой разведке работает… Где его найти? Да в штабе морских операций. После обеда можете туда сходить.

Деревянные тротуары на круглых лежаках чисты, вымыты дождем, то тут, то там белеют свежие доски-заплаты, и не одуванчики, как в других северных городах, а вездесущие полярные маки выглядывают из-под них. От главного, так сказать магистрального, тротуара уходят в стороны, к домам, стоящим в глубине дворов, такие же деревянные удобные настилы, только поуже, и по одному из них я добираюсь до штаба морских операций.

Свежая масляная краска полов и стен, чистота, букетики цветов на столах, стрекотание пишущих машинок, пощелкивание каких-то приборов, хриплые голоса радиотелефонов. Очень просторный, светлый кабинет начальника штаба, медлительно-важного, начавшего полнеть человека. Во время навигации штаб руководит передвижением судов по западному сектору Арктики.

Пожалуй, никогда раньше мне не доводилось видеть такой огромной, поражающей своими размерами карты, как эта, что висит в кабинете. Она занимает всю длинную стенку – от угла до угла. Карта нарядна, пестра от обилия красок разного цвета. Коричневый цвет – его очень много – означает, что все занятое им пространство покрыто сплошным льдом. Чем гуще, насыщеннее коричневый цвет, тем больше льда. Голубой означает чистую воду, зеленый – нечто среднее между нею и сплошным льдом.

Десятки ярких флажков с наименованиями разных судов разбросаны по этой карте. Флажки тоже разноцветные, бросающиеся в глаза. Зеленые – для судов, которые идут в Игарку с лесом. Красные – для тех, кто снабжает продуктами полярные зимовки. Голубые – для гидрографических судов, ведущих научную работу. Красно-желтые двухцветные – для рыболовецких траулеров и плавучих баз… В разных местах воткнуты в карту бумажные самолетики: в этих местах настоящие самолеты ведут ледовую разведку, и на одном из них сейчас летит «самый тяжелый в мире летчик».

То, что невозможно окинуть взглядом в натуре, разве что со спутника, наглядно видно здесь, сосредоточено на огромной карте, от стены до стены, – океан, льды, фактории, зимовки, острова и суда, суда… Яснее начинаешь осознавать грандиозность совершаемых в Арктике работ, их истинный масштаб.

В наш разговор часто вклинивается металлический голос рации. Суда связываются со штабом, штаб с судами.

– Ледокол «Мелехов»? Это штаб. Как слышите? Прием.

– Слышу вас хорошо… Капитан Фартусов говорит. Добрый день!

– Добрый день, Евгений Федорович!.. «Бирюса» вам не дала свои координаты?

– Нет пока. Мы ведь в двенадцать ноль-ноль с Диксона вышли.

(Взгляд в мою сторону:

– «Мелехов» больного с танкера «Сумы» к нам привозил.)

– Понятно… Как ледовая обстановка в вашем районе?

– Поддувает сейчас. Гонит большое поле десятибалльного льда.

(Взгляд на карту.)

– Да, ледок у вас есть, и серьезный ледок… «Бирюсу» надо брать под проводку. Там капитан первый раз идет.

– Понял вас. «Бирюсу» брать под проводку.

– У меня все. Желаю успеха.

И после этого разговора сразу же:

– Танкер «Сумы»! Здесь штаб. Прошу выйти на связь!

На всякий случай договариваюсь слетать на ледовую разведку с одним из капитанов-наставников. Это если не дадут погоду на юг и дадут погоду на север. Под «югом» в этом разговоре несколько непривычно для слуха подразумевается Норильск.

Завтра самолеты вообще никуда не летают – страшный ветер, и, зря прождав полдня, я сажусь на знакомую «Чайку», чтобы навестить друзей на «Приморске». Волны бросают утлое суденышко, ветер чувствуется даже в узких проливах. Болтаются осколки битого льда, плывут бревна – остатки енисейских плотов, разбитых, быть может, за тысячи километров отсюда. Чернеет каменным углем купол островка с заброшенным причалом; здесь раньше заправлялись суда. Говорят, что с этого клочка земли и начался Диксон. Пролив Лена, названный так в честь русского парохода, сопровождавшего Норденшельда в его плавании на «Веге». Пролив Превен – в честь зверобойной шхуны знаменитого шведа, который в 1875 году открыл необитаемый, неуютный островок, напоминавший формой подковку.

Еще в 1738 году, почти за сто сорок лет до Норденшельда, русского флота штурман Федор Алексеевич Минин плавал сюда на боте «Оби Почтальон» и нанес остров на карту. Норденшельд назвал бухту острова гаванью Диксона в честь богатого и щедрого человека, который вместе с сибирским купцом и общественным деятелем М. К. Сидоровым финансировал эту экспедрщию Норденшельда.

Я тоже вижу этот островок, но не пустынный, а застроенный аккуратными домами и домиками, вижу подковообразную бухту, внутри которой разгружаются побывавшие в арктических переделках суда.

Об этой бухте Норденшельд написал в августе 1878 года своему покровителю Оскару Диксону:

«Можно наверное предположить, что этому месту, которое в 1875 г. впервые было посещено настоящим мореходным судном и получило название «Диксоновой гавани», суждено сделаться в будущем главным пунктом при экспорте произведений Сибири…»

От тех далеких времен остались неизменными, должно быть, только отполированные волнами берега из зеленовато-серого камня, мхи и лишайники на них вперемежку с чахлыми кустиками ползучей ивы. И все те же трогательные в своей беззащитности полярные маки…

…Но где же мой «Приморск»? Напрасно я всматриваюсь в контуры судов: «Приморска» кет! То ли он так быстро разгрузился и ушел, то ли его переставили, перевели на рейд, чтобы дать место другому судну с более важным грузом.

Я отправляюсь знакомиться с поселком.

Любое свидание с тем, что видишь впервые, тревожит душу. Так и здесь, на Диксоне. Сейчас я напоминаю провинциала, только что попавшего в столицу: иду, оглядываюсь, с пристрастием рассматриваю дома, захожу в магазины, читаю таблички с названиями улиц. Улица Водопьянова, знаменитого летчика, не раз поднимавшего с Диксона свой самолет. Улица Таяна – в честь первого председателя Диксонского сельсовета, эскимоса по национальности. Его пригласили сюда в 1940 году с Чукотки, чтобы развивать зверобойный промысел. Улица Папанина, улица Георгия Седова, улица Воронина…

На улице Воронина стоит здание райкома партии. Рядом трепещет на ветру плакат «Пусть всегда будет солнце».

Мне приходилось бывать во многих райкомах на Дальнем Севере, я встречался со многими секретарями, деловыми, собранными, усталыми. И вдруг здесь навстречу поднимается из-за стола молодая красивая женщина в отлично сшитом модном костюме, с хорошо уложенными волосами. Приветливая, умная улыбка освещает ее лицо.

Здороваюсь. Спрашиваю, не помешал ли?

– Что вы! Мы здесь всегда рады новым людям! Откинувшись на спинку кресла, изредка поглядывая то на меня, то на карту на стене, Зоя Иннокентьевна рассказывает о своем самом северном в стране районе, куда входят Северная Земля, острова Уединения, Визе, Ушакова…

– Ушаков… – повторяет она и достает из ящика снимок.

Среди других людей я узнаю ее. Сосредоточенные, торжественно-грустные лица. Виден высокий гидрографический знак на фоне голой тундры. К знаку прибита доска «Исследователю Арктики Г. А. Ушакову».

– Он завещал похоронить себя на Северной Земле, которой отдал столько лет жизни. Есть там необитаемый островок Домашний. Туда и перевезли из Москвы прах Георгия Алексеевича. Рядом ветхая деревянная избушка, где он зимовал с товарищами.

 
Как память нам о дне вчерашнем,
прочеркивая лунный диск,
стоит на острове Домашнем
над океаном обелиск.
Луна уходит, блекнут тени,
снежинки на ветру дрожат.
И лишь медведи да тюлени
покой героя сторожат.
 

– Это один наш северянин написал.

Да, немало славных имен, отечественных и зарубежных, связано с Диксоном. На его неуютную землю ступали Челюскин, Толль, Нордекшельд, Амундсен, Нансен, Шмидт, Визе. Известные полярные капитаны Воронин, Белоусов, Мелехов, Сорокин не раз выводили отсюда караваны судов на штурм пролива Вилькицкого. С Диксона вылетали Водопьянов, Чухновский, Мазурук, Черевичный – пилоты, без которых немыслимо представить себе историю освоения Арктики. На острове зимовал писатель Борис Горбатов, собиравший здесь материалы для своего сборника «Обыкновенная Арктика».

Не дойдя четырех километров до радиостанции Диксона, погиб норвежский матрос Пауль Тессем из команды вмерзшего в льды Таймыра судна «Мод», на котором находилась экспедиция Амундсена. Здесь Тессема и нашел один из замечательных землепроходцев нашего столетия, участник экспедиции 1900 года, снаряженной для поисков таинственной Земли Санникова, упорный исследователь Таймыра, первооткрыватель двух островов в море Лаптевых, боцман Никифор Алексеевич Бегичев. В кармане погибшего норвежца лежали часы, компас, почта, отправленная Амундсеном, его путевые дневники. Многие сотни километров прошел Бегичев, пока не обнаружил останки моряка Кнудсена – спутника Тессема. Рядом лежали разбитый барометр, монеты, винтовочные гильзы. Все это вместе с подробным отчетом о поисках отправили на родину моряков.

Правительство Норвегии наградило Бегичева медалью и золотыми часами. В центре берегового поселка Диксон поставили ему памятник. На груде диких камней прочно стоит человек в полярной одежде, с планшетом через плечо и смотрит на север, на свои любимые ледяные просторы. Не забыт и Тессем. Большой, отшлифованный с одной стороны камень с мемориальной доской на нем напоминает о погибшем норвежце…

Я подолгу стою возле того и другого памятника, обхожу их, фотографирую и думаю о том, какой дорогой ценой дались человечеству открытия в Арктике, сколько утрат понесли люди, стремясь разгадать ее тайны.

…Погода не улучшается. Пилоты, прилетевшие из разных портов и застрявшие, до изнеможения играют в карты и глядят вокруг осоловелыми глазами. Потом идут в столовую, покупают апельсины и пьют крепкий, «чтоб ложка стояла», чай. Молоденькая официантка в накрахмаленном переднике переводит грустный взгляд с летчиков на буфетную стойку, на которой янтарно светятся бутылки коньяка, но пилоты отворачиваются, вздыхают и смотрят в тарелки. В соседнем с моим номере кто-то поет популярную здесь песню «Который день пурга качается над Диксоном». Пурги, правда, нет, как-никак июль, но есть свирепый, ревущий за окном ветер, который вот уже трое суток не дает пилотам подняться в воздух.

Вечером Иван Иванович неожиданно говорит, чтобы завтра к девяти утра я был готов: возможно, полетит самолет ледовой разведки.

В девять я прихожу на летное поле. Желтовато-красный, как бы пылающий самолет (отличительная окраска полярной авиации) стоит наготове. «Добро» дают около одиннадцати.

Экипаж и гидрографы не торопясь, покуривая и переговариваясь, идут к машине через все поле, восемь человек. Девятый – я.

– Кому вымпел будем бросать? – спрашивает кто-то, должно быть гидрограф.

– «Мелехову», – отвечает, наверное, командир корабля, высокий, молодой, с широкими нашивками на рукавах.

В самолете непривычно просторно, от былой обстановки остались лишь два пассажирских кресла в салоне. Зато есть привинченные к полу металлические столы, табуретки, кухонная утварь и электрическая плитка, на которой бортмеханик будет готовить обед.

– Располагайтесь и чувствуйте себя как дома.

Гидролог, тот самый, который задавал вопрос пилоту, высокий, массивный, никак не умещающийся на круглой табуретке, по-домашнему скидывает пиджак, вешает рядом с собой на крючок, надевает тапочки. Пилоты тоже снимают кители и удобно усаживаются в свои мягкие кресла. Работать придется долго, часов десять. Гидрограф расстилает на столе похожую на простыню узкую и длинную карту, затачивает цветные карандаши, аккуратно собирает мусор в жестянку из-под консервов и профессиональным движением поворачивается к иллюминатору. Иллюминатор этот особый, глубоко выступающий выпуклостью наружу, чтобы удобно было наблюдать за тем, что делается за бортом.

Взлетаем. Тикает хронометр. Дрожит стрелка альтиметра. Термометр за бортом показывает «восемь градусов жары».

Я тоже не отрываю глаз от окна. Чистая вода вскоре заканчивается, и впереди, докуда видно, появляются отдельные льдины с неправдоподобно четкими желтыми краями и голубыми пятнами посередине. Потом этих льдин становится все больше, и вот под нами уже больше льда, чем воды. Чем дальше от нас, тем лед кажется гуще, отдельные куски его сливаются в сплошное бугристое голубовато-серое поле с очень узкой серебристой полоской на горизонте, словно бинт на лбу земли.

Самолет летит низко, метрах в ста от поверхности океана. Несмотря на гул моторов, отчетливо слышно, как крупные капли дождя стучат по металлической обшивке, и подрагивающие косые полосы его перечеркивают иллюминаторы. Машину ведет второй пилот. Он удобно сидит б низком кресле с парусиновым чехлом, небрежно поглядывает вправо, влево, на включенный «дворник», точно такой же, как у автомобилей. Летчик часто меняет курс, летит зигзагом, чтобы гидрологи могли увидеть как можно больше.

Я сижу рядом с гидрологом. Каждые пять минут он смотрит в свой глубокий «персональный» иллюминатор, потом выбирает карандаш из коробки, зачерчивает им кусок карты, ставит условные значки – круги, ромбы, квадраты, треугольники с цифрами внутри.

Прислушиваюсь к бормотанию гидролога, к странным, непривычным названиям разных состояний льда и снега: склянка (тонкий, прозрачный ледок в виде блестящей хрупкой корки), нилас (эластичный, легко изгибающийся на волне и зыби лед), снежура (вязкая кашицеобразная масса от обилия выпавшего на воду снега), – а также к знакомым: ледяные иглы, сало, шуга…

За соседним столом работает штурман. Он тоже чертит, считает на логарифмической линейке, подходит к бортовому визиру, прищурясь, смотрит в длинную черную трубку – определяет, где мы находимся сейчас.

И так час за часом…

Уже давно мы обогнали ледокол «Капитан Мелехов», ведущий три судна – два лесовоза и знакомую по вчерашнему разговору в штабе «Бирюсу», и теперь идем далеко впереди, высматривая, выбирая наилучший путь для каравана.

Льды, льды, льды…

Часа в три мы обедаем. Задолго до этого времени по самолету разносится аппетитный запах вареной птицы, как выясняется за обедом, дикой утки. Из-под крышки кастрюли косо бьют струйки белого пара. Бортмеханик достает миски, ложки, режет пышный хлеб.

– Остров Белуха, – говорит капитан-наставник. Он совсем молод лицом, и странно видеть его полуседые густые волосы, лихо зачесанные назад.

Мы уже пролетели над островами Вардроппера, Арктического Института, Скотт-Гансена, Рингнес, Кравкова и сейчас идем к самой северной точке нашего маршрута. Я прошу штурмана сказать мне, когда будет эта самая точка, чтобы, не дай бог, не пропустить ее.

– Семьдесят шесть градусов сорок пять минут, – вскоре объявляет штурман. – Севернее не полетим.

Я смотрю вниз и вижу все такой же битый лед, все такие же торосы. Вроде бы ничего особенного. Должно быть, вот так выглядит и полюс…

С этой «высшей» точки мы теперь как бы спускаемся ниже и влево, забирая к востоку до рассыпанных по океану островов, островков, скал, именуемых архипелагом Норденшельда. Под нами, если смотреть на карту, – Северная Земля, остров Домашний с одинокой могилой Ушакова. Правее мыс Челюскин – самая северная отметка Азии. Но до него мы не доходим и у девяносто одного градуса восточной долготы поворачиваем на запад, к дому. На сотни километров вперед разведан путь для каравана судов. Теперь ясно, где и какой на этом пути лед – сплошной, битый, разрушенный, торосистый – и как обойти ледяные поля, выйти на чистую воду.

По– прежнему идет, стучит по самолету крупный дождь, будто просится путник в дом. Иногда прорывается сквозь тучи скупое, негреющее солнце, и тогда все преображается вокруг. Вспыхивают голубым и зеленым льды, ослепительно блестят их свежеобломанные края, искрится пористая снежная корка, напоминая дорогую парчу, пятна воды, до этого казавшиеся грязно-серыми, яснеют, наливаются голубым светом.

Но не надолго. Через несколько минут становится настолько темно, что штурман включает электричество: не видно делений на логарифмической линейке. Что-то тусклое, плотное, зловещее окружает самолет, который начинает вибрировать, дрожать, словно от страха.

И вдруг орудийным выстрелом с близкой дистанции раздается удар грома. Блещут, проносятся косые молнии, и все за иллюминаторами становится на миг голубоватым, волшебным.

– Вот попались! – весело кричит командир корабля, оборачиваясь.

Он срочно уводит машину от грозы, обходит ее. Мрак постепенно редеет, появляются прогалины в тучах, и через эти окна видны сказочно освещенные низкими молниями голубые торосы.

Мы вылетели в одиннадцать часов по местному времени, сейчас уже девятнадцать. Вот-вот состоится встреча с ледоколом, ради которой экипаж и гидрологи болтаются в воздухе треть суток. Карта уже готова, подписана, скопирована на кальку. Жирной линией нанесен рекомендованный каравану путь. Гидролог складывает кальку, заворачивает в подвернувшуюся под руку обложку какого-то журнала и закладывает в цилиндрик цвета спелой моркови. К цилиндрику на длинной бечевке привязывается такого же цвета поплавок.

Наступают последние, самые тревожные и ответственные минуты.

Капитан– наставник надевает наушники-блюдца и связывается с ледоколом.

– Сейчас бросать будем, – говорит он в микрофон капитану ледокола. – Приготовились!

Бортмеханик раскрывает дверь в небо и стоит, прижавшись к стене и держа наготове свой драгоценный груз.

Взгляды всех обращены вперед и чуть вправо, откуда должен показаться караван. Я вижу его сначала в локаторе – на голубом поле, по которому вращается тонкий зеленый лучик, потом и через окно.

Самолет снижается до пятидесяти метров.

– За мачту зацепишь! – доносится из наушников голос с «Мелехова».

В этот момент гудит сирена, бортмеханик бросает вниз вымпел. Несколько долгих, напряженных до предела секунд тишины, сменяющейся громким облегченным вздохом.

– Прямо ему на антенну попали!

– А ты как думал! – радуется бортмеханик. Вот и все. Можно прямиком лететь домой.

Вскоре на горизонте показывается Диксон. Штурман подводит итог: за десять часов пять минут пройдено две тысячи семьсот километров.

На аэродроме по-прежнему безлюдно. Самолеты, прилетевшие сюда несколько дней назад, стоят на своих местах. В небо хмуро и пусто… Хотя нет! Что-то большое сигарообразное, такого же морковного, что и вымпел, цвета косо и быстро поднимается с земли и скрывается в тучах.