Текст книги "Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху. 1930–1940-е годы"

Автор книги: Георгий Андреевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Отряды «истребительного батальона» были созданы во всех районах города. Призывали в них добровольцев, а уже из них райкомы партии и райотделы НКВД отбирали достойных. В Сокольническом районе, например, из трех тысяч добровольцев в батальон приняли пятьсот. Народ в отрядах был самый разношерстный. Немало в них служило и лиц «интеллигентных» профессий, особенно в Советском районе. Служили в батальонах профессора, композиторы, поэты, инженеры, экономисты, студенты.

В конце октября 1941 года Московский городской суд и народные суды стали военными трибуналами. Судьи получили право заканчивать свои приговоры словами: «Приговор окончательный и обжалованию не подлежит». Рассказывали, что во дворе Московского городского суда (Каланчевская улица, 43) находился сарай, в котором женщина приводила в исполнение приговоры военного трибунала. Возить по городу приговоренных к расстрелу было нерационально. Брать под это дело машину, конвой, рисковать при бомбежках, опасаться того, что приговоренный к расстрелу сбежит, – всё это было лишним в военное время.

Государство при помощи уголовного законодательства пыталось решить многие проблемы. Так, например, в декабре 1941 года оно ввело уголовную ответственность за самовольный уход рабочих и служащих с предприятий авиационной и танковой промышленности, с предприятий военного судостроения, военной химии, вооружения и боеприпасов. Уход с такого предприятия, независимо от того, находилось ли оно в Москве или было эвакуировано, считался дезертирством и карался лишением свободы от пяти до восьми лет.

Те, кто эвакуировался, сохраняли непрерывный рабочий стаж, если в течение трех месяцев, не считая времени на переезд, устраивались работать.

Покидавший Москву должен был поставить об этом в известность домоуправление. Это было необходимо еще и потому, что по месту жительства выдавались карточки. Некоторые несознательные граждане получали их за своих родственников, не сообщая об отъезде последних из Москвы. Их за это судили и сажали. От квартирной платы эвакуированные не освобождались. Квартплату надо было внести заранее или пересылать в домоуправление из эвакуации. Адвокат по фамилии Мирабо, живший в Малом Николопесковском переулке, был даже выселен из квартиры за то, что, исчезнув в июле 1941 года из Москвы на восемь месяцев, не представил в домоуправление ни документа об эвакуации, ни брони на жилплощадь, не сообщил своего нового адреса, а за квартиру задолжал пятьсот рублей. «Паника паникой, а деньги за квартиру надо платить», – решил трибунал.

Проблемы с жильем возникали тогда у многих. Люди, вернувшись из эвакуации, нередко заставали в своих квартирах и комнатах новых жильцов.

В доме 17 по Хлебному переулку проживал гражданин Васс с дочерью и зятем, работником научного института, Трофимовым. В декабре 1941 года Васса, как немца, выслали из Москвы. Эвакуировались и Трофимовы. Вернувшись из эвакуации, они застали в своей квартире нового жильца, Точилину. Трофимов обратился в суд, но суд отказал ему в иске. Оказалось, что согласно закону (постановлению Государственного Комитета Обороны от 30 мая 1944 года), правом на возвращение жилой площади к тому времени пользовались лишь те эвакуированные, которые к моменту издания этого постановления уже имели ученое звание. Трофимов же стал кандидатом наук только 10 ноября 1944 года и права на всю свою квартиру не имел. Поэтому и стали Трофимовы жить вместе с Точилиной.

Казин жил в доме 12 по Пионерской улице. В 1941-м он эвакуировался, а когда вернулся, застал в своей комнате гражданку Смирнову. Она спала на его кровати и носила халат и тапочки его жены. Оказалось, что в дом 4/5 по Раушской набережной, где она раньше жила, попала бомба. Казин посочувствовал Смирновой, но в суд все-таки обратился. Долго с ней судился, пока суд наконец не принял решения о выселении Смирновой. Дело в том, что дом на Раушской «от налета вражеской авиации разрушен не был», как указал суд в своем решении. Он пострадал и нуждался в капитальном ремонте, а поэтому Смирнова после его ремонта должна была вернуться в свою квартиру.

Вообще война задавала судьям трудные вопросы. Ситуации складывались запутанные и сложные.

Споры возникали не только из-за жилплощади, но и из-за детей. Ушел на фронт Иван Иванович Орел. Жена осталась дома с тремя детьми. Сама больная, кормить детей нечем. Сдала она совсем маленького сынишку в детский дом, а оттуда взяла его на воспитание и усыновила гражданка Гинзберг. Отец вернулся с фронта. Жена умерла, сына нет. Нашел его, а новая мать отдавать ребенка не захотела. Обратился в суд. Суд долго думал и не знал, как поступить. Помог случай. Оказалось, что в документах об усыновлении мальчик назван сиротой. Суд уцепился за это обстоятельство и вернул ребенка отцу.

Но все это было потом, в конце войны, а пока у судов, трибуналов и «органов» были другие заботы.

С первых дней войны государство повело борьбу с всевозможными слухами. «Органы» знали, что немцы занимаются «флюстерпропагандой», то есть «пропагандой шепотом». Уже 6 июля 1941 года вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР, согласно которому «за распространение ложных слухов, возбуждающих тревогу населения, виновные карались тюремным заключением на срок от двух до пяти лет». Указ этот не мог не выйти после того, как Сталин сказал: «… враг коварен, хитер, опытен в обмане и распространении ложных слухов. Нужно учитывать это и не поддаваться на провокацию. Нужно немедленно предавать суду военного трибунала всех, кто своим паникерством и трусостью мешает делу обороны, невзирая на лица…»

Указ, как оказалось, был нужен для привлечения к ответственности тех распространителей слухов, которые не сознавали того, что распространяемые ими измышления могут вызвать тревогу среди населения. Так, по крайней мере, комментировали его ученые.

Тех же, кто, множа слухи, хотел, по мнению следствия, вызвать панику, привлекали к ответственности по статье 58–10 УК РСФСР.

А наслушаться действительно можно было всякого. Говорили об аресте наркома обороны Тимошенко (с 19 июля 1941 года наркомом обороны стал Сталин), об измене руководства Красной армии, о том, что первыми налетами немцев на Москву командовал пропавший в 1937 году при полете на Северный полюс летчик Леваневский, что когда придут немцы, то всех уничтожат, а оставят только врачей и ученых, чтобы те им ботинки чистили, и т. д. и т. п. Заговорили москвичи и о неподготовленности страны к войне, об антинародной политике репрессий, которую проводило государство, о разорении крестьянства и пр. Но не только такие разговоры считались преступными. Преступными считались высказывания, содержащие критику печати, сводок Совинформбюро, книги «Краткий курс истории ВКП(б)», восхваление Германии, ее руководителей и т. д. и т. п.

В ноябре 1941-го были арестованы начальник топливно-энергетического отдела Мосгорисполкома Воротников, его заместитель Флаум, управляющий трестом «Мосгаз» Махнач и главный инженер этого же треста Чуков. Оказалось, что они в дни войны собирались в кабинете Воротникова и критиковали жизнь в Советском Союзе, сомневались в нашей победе и хвалили армию Гитлера. Получили они за эти разговоры по десять лет лишения свободы.

То ли под влиянием обстановки, то ли обрадовавшись ослаблению власти, парализованной в эти дни страхом, народ, как говорили при Советах, распустил язык.

Как-то на работе, во время обеденного перерыва, клепальщик артели «Мехремобувь» Сухачев, достав из стола соль, сказал: «Хорошо бы этой солью засыпать глаза Ворошилову». В другой раз, услышав по радио о том, что наши войска взяли какую-то деревню, раздраженно изрек: «Сегодня взяли, а завтра все обратно немцам отдадут». Товарищи по работе тогда промолчали. А Сухачев не унимался. В начале декабря 1942 года он произнес целую речь. «Разве можно победить, – говорил он, – первоклассную, хорошо вооруженную, опытную немецкую армию… А в нашу набрали каких-то сопляков, неопытных в военном деле… Вот у моей сестры в деревне остановились командиры Красной армии, – вспомнил он полученное от сестры письмо, – так срам один: пьянствовали, обжирались, а красноармейцы ихние голодные ходили, просили у крестьян что-нибудь покушать».

После таких слов кто-то из товарищей по работе «наклепал» на него, и Сухачева арестовали. Получил он за свое «выступление» десять лет.

Сухачеву еще повезло. Часть вторая статьи 58–10 Уголовного кодекса РСФСР (контрреволюционная агитация в военное время) предусматривала наказание в виде расстрела и только при смягчающих обстоятельствах – десять лет лишения свободы. Решение о неприменении смертной казни суд должен был чем-то мотивировать. Так что судьям, чтобы не казнить болтунов, приходилось иногда высасывать смягчающие обстоятельства из пальца. Это было время, когда написать «казнить» было гораздо легче, чем «помиловать».

Нетерпимость государства ко всяким враждебным высказываниям в свой адрес и в адрес своих руководителей натолкнула Виктора Гавриловича Трифонова на мысль использовать эту нетерпимость в свою пользу. Дело было в том, что Виктор Гаврилович в феврале 1943 года у себя дома, в квартире 4 дома 34 по 3-й Тверской-Ямской улице, убил своего родственника, Ушакова, ударив его по голове пятикилограммовой гирей. На следствии и в суде он объяснял содеянное тем, что Ушаков в его присутствии допустил антисоветские высказывания. Произнести эти высказывания Виктор Гаврилович боялся и ограничивался общими словами. Суд ему не поверил и, дав восемь лет, указал в приговоре на то, что Ушаков являлся членом ВКП(б), по отзывам знавших его людей, был человеком, преданным советской власти, антисоветских высказываний никогда не допускал, характеризовался «как человек спокойный, уравновешенный и незлобный». Не помогла Трифонову его идейная показная преданность.

А вообще дел по статье 58–10 УК РСФСР было немало. Поводом к аресту могли послужить не только сказанные спьяну или в сердцах слова, но даже вражеская листовка, одна из тех, которые сбрасывали немцы на Москву с самолетов.

Старые москвичи помнят закусочную-автомат на углу площади Дзержинского (Лубянская) и Малого Черкасского переулка. В этой самой закусочной 11 ноября 1941 года токарь-инвалид Гречишкин вздумал читать вслух фашистскую листовку, которую подобрал на улице. Его арестовали и дали десять лет.

Впрочем, тот же срок получил Скородумов, который листовку не читал, а хранил в кармане. Ее обнаружили у него при задержании на Тишинском рынке, где он торговал табаком.

Получили свои сроки и Ливенцов с Ануровым, призывающие громить евреев. А вот Александра Абрамовна Реш получила три года за то, что, находясь в Кировском райжилуправлении, ругала русских. Неизвестно, правда, за что: за то, что воюют против немцев, или за то, что плохо воюют.

Нездоровый интерес некоторых граждан к вражеским листовкам объясняется недостатком информации, а возможно, и юмором, на который наступающий враг был горазд (подробно на листовках и фашистском юморе мы остановимся в следующей главе). У нас в то время с юмором, как и с информацией, было плоховато. В первом военном номере «Крокодила», например, художники Кукрыниксы (Куприянов, Крылов и Соколов) изобразили бредущих по кровавому морю Гитлера и Николая II, которые тащили по трупам людей виселицы, а подпись под этой жуткой картиной гласила: «Братья по крови». Это было не смешно.

Военное положение, объявленное в столице, требовало бдительности. В жизнь города все больше и больше вторгалась секретность. Засекречивалось все: домовые книги и бухгалтерские отчеты, деловая переписка и приказы начальников, штатные расписания сотрудников и номера их телефонов.

Началась отчаянная борьба с болтунами. На улицах и в учреждениях появился знаменитый плакат Денисова и Ватолиной «Не болтай!», на котором было изображено лицо женщины в платочке, приставившей ко рту палец.

В Окнах ТАСС на улице Горького под карикатурами, изображающими болтунов и паникеров, помещались такие подписи: «Болтун – находка для шпиона. Вот типы разного фасона», «Язык длины необычайной. Может сболтнуть и военную тайну», «Вот два уха с обеих сторон. Влетает муха, вылетает слон», «Очки розовее розочек. Шпионов-волков принимает за козочек».

О бдительности поэты стали слагать стихи. Например, такие:

 
В суровое время священной войны,
Когда свою честь защищает страна,
Как язва, опасны для нас болтуны,
Товарищ, разоблачай болтуна!
 

Такие:

 
Помни, что может подслушать стена,
Вражий помощник – язык болтуна.
 

Или такие:

 
И тот, кто не держит
Язык на запоре, —
Тот явный пособник врага.
В военное время
Наш лозунг таков:
На взводе вниманье,
Язык – на засов!
 

В январе 1943-го к этому «засову» Указ Президиума Верховного Совета СССР добавил пять, а в случае, если секрет мог попасть к иностранцам, – десять лет заключения.

С каждым днем порядки в городе становились строже, а люди молчаливее. Новое сознание людей помогали формировать все те же плакаты. С них смотрели на москвичей строгие лица и слышались крепкие, как кулак матроса, слова: «Наше дело правое, победа будет за нами», «Родина-мать зовет», «Военный комиссар – отец и душа своей части», «Бей врага, как его били отцы и старшие братья». Крылатой стала фраза испанской коммунистки Долорес Ибаррури: «Лучше быть вдовой героя, чем женой труса». Эта фраза вдохновляла девочек и толкала к дверям военкоматов мальчишек. Ну а слова «За Родину, за Сталина!» были нам знакомы еще с финской кампании.

Жизнь в Москве менялась на глазах. Неизменными оставались только сводки «Совинформбюро». Они были однообразны и мало о чем говорили. Фраза «В течение истекших суток наши войска вели упорные бои с противником на всем фронте» стала дежурной. Первое сообщение, внесшее хоть какое-то разнообразие, стало сообщение от 9 октября. В нем говорилось: «После ожесточенных боев наши войска оставили город Орел». Потом другое: «В течение 10 октября наши войска вели бои с противником на всем фронте. Особенно ожесточенные бои шли на вяземском, брянском и мелитопольском направлениях».

Москвичи брали географические карты и искали на них Мелитополь. А 12-го вечером сводки сообщили: «После упорных многодневных боев наши войска оставили Брянск». Вечером 13-го: «… наши войска оставили Вязьму».

Позвольте, хотелось крикнуть, но от Москвы до Вязьмы всего-то двести пятьдесят километров, ничего себе!

А в Подмосковье в те дни, по приказу Сталина, уже взрывались заводы и фабрики, мосты и водонапорные башни. В городе появились беженцы.

В тот день, 13 октября, на страницах «Правды» большими буквами были напечатаны такие слова: «Гитлеровские орды угрожают жизненным центрам страны», а 15-го эту фразу сменила другая, еще более страшная: «Кровавые орды фашистов лезут к жизненным центрам нашей Родины, рвутся к Москве. Остановить и опрокинуть смертельного врага!»

Стало жутко. На Москву шел неприятель, и от него не защищали нас ни широкие реки, ни моря, ни горы. На его пути лежала ровная, как стол, страна без крепостей и укреплений. И вот теперь то, что раньше казалось нам незыблемым и вечным, могло перестать существовать в ближайшие дни. Даже если мы сдадим Москву на время, какой нам оставит ее после себя враг? Он взорвет мосты над Москва-рекой, он скинет с постамента Пушкина, выкинет из мавзолея Ленина, разрушит Кремль, храм Василия Блаженного, столкнет в реку Минина и Пожарского, сожжет наши дома, разграбит музеи, загадит театры… Как жить нам потом в оскверненном, растерзанном городе?!

16 октября 1941 года в передовой статье газеты «Правда» было сказано: «Враг продолжает наступать… Враг приблизился к подступам Москвы… Создалась непосредственная серьезная угроза для Москвы». А заканчивалась статья такими фразами: «За нашу родную землю, за нашу Москву мы будем драться упорно и ожесточенно, до последнего вздоха. Над Москвой нависла угроза. Отстоим родную Москву! Да здравствует наша любимая Москва!» Большими буквами через всю газету пролегли жестокие, но правдивые слова: «Взбесившийся фашистский зверь угрожает Москве – великой столице СССР. Железной стойкостью отразим напор кровавых немецко-фашистских псов. Остановить врага во что бы то ни стало, преградить дорогу лютым немецким захватчикам!»

«Правде» вторила «Вечерка»: «За нашу родную Москву будем биться упорно, ожесточенно, до последней капли крови! Москвичи! Не пожалеем сил и жизни для защиты нашей столицы!»

Эти слова не щекотали нервишки. Для этого они были слишком серьезны. Люди пытались осмыслить происходящее. Им было трудно понять, как это вдруг, ни с того ни с сего, они могут стать рабами, потерять дом, все, что нажили, к чему привыкли и с чем сроднились. Могут навсегда расстаться с друзьями, близкими, а может быть, и с собственной жизнью и не когда-нибудь, а в ближайшие дни, когда придет враг.

День 16 октября 1941 года стал для Москвы ее черным днем.

Накануне Государственный Комитет Обороны (ГКО) принял постановление «Об эвакуации столицы СССР г. Москвы». Согласно этому постановлению Москву должны были покинуть правительство, управление Генштаба, военные академии, наркоматы, посольства, заводы и пр. Крупные заводы, электростанции, мосты и метро следовало заминировать, выдать рабочим и служащим сверх нормы по пуду муки или зерна и зарплату за месяц вперед.

Как всегда, первыми побежали те, кто имел для этого лучшую возможность. Чиновники и ловкачи любыми способами доставали машины, легковые и грузовые, набивали в них все, что могли увезти, и вывозили из Москвы вместе со своими семьями. Много автомашин стояло на Арбатской площади у здания бывшего Реввоенсовета, что на углу Знаменки. Руководители военного ведомства вывозили свои семьи. Народ это видел и негодовал. Вдобавок ко всем неприятностям в эти дни перестало работать метро, остановились трамваи, закрылись булочные. Часть москвичей потянулась к центру, к Кремлю: они хотели защищать Москву и надеялись на правительство, на Сталина. Но многих охватил страх. Какая там оборона, если заводы закрыли, рабочих распустили, если не роют больше траншей, не тянут колючую проволоку, если молчат руководители государства и Москвы? И тогда в городе началась паника.

По трактам, ведущим на восток и юг, потянулись толпы с узлами и чемоданами. Лучше всего было уходить из Москвы по Рязанскому шоссе, оно не так обстреливалось. Но шли и по другим дорогам – лишь бы подальше от запада. Москвич Решетин в своем дневнике так описывал происходившее: «Шестнадцатого октября шоссе Энтузиастов заполнилось бегущими людьми. Шум, крик, гам. Люди двинулись на восток, в сторону города Горького… Застава Ильича… По площади летают листы и обрывки бумаги, мусор, пахнет гарью. Какие-то люди то там, то здесь останавливают направляющиеся к шоссе автомашины. Стаскивают ехавших, бьют их, сбрасывают вещи, расшвыривают их по земле. Раздаются возгласы: бей евреев!»

А в дневнике журналиста Вержбицкого появилась в те дни такая запись: «… в очередях драки, душат старух, давят в магазинах, бандитствует молодежь, а милиционеры по два-четыре слоняются по тротуарам и покуривают: „Нет инструкций“… Опозорено шоссе Энтузиастов, по которому в этот день неслись на восток автомобили вчерашних „энтузиастов“ (на словах), груженные никелированными кроватями, кожаными чемоданами, коврами, шкатулками, пузатыми бумажниками и жирным мясом хозяев всего этого барахла…»

Оставленных, как всегда, за бортами наркомовских грузовиков простых советских граждан охватила злоба. Нервы у них сдали. Алексей Иванович Коптев, слесарь вагонного депо, 22 октября 1941 года, в магазине в пьяном виде лез за хлебом без очереди. Граждане его, конечно, не пускали. Это его возмутило, и он попытался граждан бить. Те позвали милиционера Федорова. Милиционер повел нарушителя в отделение. По пути Алексей Иванович кричал: «Граждане, нас грабят, хлеба не дают!» В дежурной части Алексей Иванович катался по полу, матерился и кричал: «Евреи Россию продали, нечем защищать Москву, нет винтовок, нет патронов, нет снарядов. Евреи все разграбили!» В конце концов его связали.

А вот что рассказала «Вечерняя Москва» о расправе над беженцами в заметке «Перед лицом военного трибунала». Утром 18 октября на окраине города проезжали грузовики с эвакуированными. Дворник Абдрахманов с компанией напал на один такой грузовик. Хулиганы бросали в него камни. Когда же машина остановилась, они вытащили из нее пассажиров, избили их и растащили вещи. Милиция с помощью граждан задержала пятнадцать бандитов. Зачинщиков нападения трибунал приговорил к расстрелу.

Но это было уже 22 октября, когда власти стали приходить в себя и принимать меры к преступникам.

Растерянность и бездействие власти, безнаказанность, желание многих спастись, выжить любой ценой, привели к тому, что в городе возникла обстановка грабительского азарта, при которой человек, и не являющийся преступником, поддавшись общему настроению, может совершить преступление, как это случилось с Василием Федоровичем Вашковичем. 19 октября он проходил по Смирновской улице и увидел толпу, окружившую грузовик. Подойдя ближе, он заметил, что люди тащат из кузова какие-то коробки. Василий Федорович, поддавшись общему настроению, схватил одну из них и, прижав к груди как самое дорогое, собрался уходить, но был задержан. В коробке оказались шесть аккумуляторных фонарей. Получил Василий Федорович за них два года и долго не мог потом объяснить себе, зачем ему понадобились эти фонари и эти два года.

Бывалые преступники тоже времени не теряли: грабили магазины, прежде всего ювелирные. Один бандит пытался вывезти на детской коляске два чемодана с бриллиантами и золотом. Его задержали чекисты, уж больно подозрительной показалась им физиономия уголовника в сочетании с детской коляской.

Но некоторым уголовникам в те дни все-таки повезло. Стрелки военизированной охраны Капотнинского ОЛП (отдельного лагерного пункта) бросили эшелон, в котором везли заключенных, и разошлись по домам.

А вот заключенным, которые сами пытались бежать, пришлось плохо. 17 октября постояльцы Измайловского ОЛП пешком отправились в Ногинск, куда и прибыли через день. Здесь они взбунтовались и попытались бежать. Начальник лагерного пункта Шафир приказал охране стрелять в зэков. Во время стрельбы пуля случайно угодила в живот стрелку Громову. Убитых зэков закопали, а Громова Шафир поручил отвезти в госпиталь другим стрелкам охраны: Фомичеву и Мосенкову. Фомичев, кстати, был шофером и управлял единственной полуторкой лагерного пункта. В фургоне ее находилось все имущество данного заведения, в том числе железный ящик с шестьюдесятью пятью тысячами рублей, а также оружие.

Фомичев и Мосенков отвезли Громова в госпиталь, а потом заехали в какую-то деревню, попросили топор, вскрыли железный ящик и забрали из него деньги. Машину бросили, прихватив, помимо денег, винтовку и наган. Деньги уложили в сумки от противогазов и вернулись в Москву. Здесь, на чердаке одного из домов родного лагпункта поделили деньги, спрятали оружие и разошлись. Фомичев купил себе сапоги за тысячу рублей, кожаные брюки и куртку, а также часы, которые, впрочем, скоро разбил и отдал за бутылку водки. Мосенков купил кожаное пальто-реглан у какого-то мужика около Казанского вокзала за три тысячи двести рублей и приобрел в скупочном магазине костюм за шестьсот семьдесят рублей. Остальные деньги они раздали родственникам, любовницам, проели и пропили.

Как ни плохо было в то время стране и как ни заняты были люди, искать Фомичева и Мосенкова все-таки стали. Служившим с ними Бухарину и Бобылеву было поручено найти обоих мерзавцев и доставить в лагпункт живыми или мертвыми.

И вот 8 ноября Бухарин с Бобылевым ехали в трамвае № 22 от Семеновской площади к Центру. Один следил за правой стороной улицы, другой – за левой. На остановке Медовый переулок Бухарин увидел Мосенкова. Тот, как ни в чем не бывало, шел по городу в своем новом кожаном пальто, из-под которого зеленели приобретенные в скупке клеши. Волнение Бухарина передалось какими-то неизвестными путями Мосенкову, он обернулся, и их взгляды встретились. Когда Бухарин и Бобылев выскочили из трамвая, Мосенкова на улице уже не было. Тогда они пошли в ту сторону, в какую он шел, и в толпе на Семеновской площади его задержали. 10 ноября был задержан и Фомичев. Обоих трибунал приговорил к расстрелу.

К лицам, совершавшим нетяжкие преступления и способным держать винтовку, трибунал применял пункт 2-й примечания к статье 28-й Уголовного кодекса, позволяющий отсрочить исполнение приговора до окончания военных действий, а осужденного направить в действующую армию. В приговоре по делу Родичева Алексея Павловича, отставшего от части и возвратившегося в Москву, это выглядело так: «… Назначить Родичеву по статье 193-7 „г“ УК РСФСР (дезертирство) наказание в виде десяти лет лишения свободы… Исполнение приговора отсрочить до окончания военных действий. Направить Родичева в ряды действующей Красной армии. В случае проявления себя Родичевым в действующей Красной армии стойким защитником Союза ССР предоставить ходатайство перед судом военно-начальствующему составу об освобождении Родичева от отбытия наказания или применения к нему более мягкой меры наказания».

На стезю правонарушений сумасшедшая жизнь того времени, как было уже сказано, толкала не только представителей пролетариата, но и «руководящих» работников.

Когда 16 октября 1941 года в Москве началась паника, они побросали свои должности, забыли про свои обязанности и пустились наутек. Их тоже хватали, судили и сажали.

Управляющий трестом местной промышленности Коминтерновского района Москвы Маслов и директор обувной фабрики этого треста Хачикьян оставили на произвол судьбы свои предприятия и попытались удрать из Москвы, но на вокзале их задержали и дали по десять лет. Директор продовольственной базы треста «Мосгастроном» Антонов и его заместитель Дементьев 16 октября разрешили своим подчиненным брать хранящиеся на базе продукты бесплатно, сами запаслись колбасой, маслом и сахаром, забрали из кассы шесть тысяч рублей и уехали. Их поймали и тоже дали по десять лет. Раздали продукты своим подчиненным и посторонним лицам руководитель Кировского райпищеторга Степанов и управляющий межреспубликанской конторой «Главзаготснаб» Ровинский. Даже работники ателье при Управлении делами ЦК ВКП(б) не выдержали и, похитив из кассы ателье семнадцать тысяч рублей, разбежались. Их поймали и дали каждому «по десятке».

О чем думали, покидая столицу, Маслов, Хачикьян, Антонов, Дементьев, Гусев, Ровинский? Может быть, о том, как спасти свою шкуру, а может быть, о том, что вот придут немцы, все сожгут, разграбят, и кто тогда будет проверять, куда делись деньги, продукты, вещи? А возможно, они считали, что сделали полезное дело: и врагу ничего не оставили, и людям помогли. В те дни лозунг «Ни пяди родной земли врагу не отдадим» устарел. Действовал новый: «Ничего врагу не оставим!»

Во время войны правильные решения вообще принимать очень трудно, а расплачиваться за них еще трудней. В качестве примера можно привести такой случай. Произошел он в конце октября – начале ноября 1941 года. На железнодорожной станции Валдай Октябрьской железной дороги скопилось восемь эшелонов с эвакуированными гражданами. Как-то днем в небе над ними появился немецкий самолет. Люди испугались бомбежки и побежали в лес. Увидев это, начальник станции приказал всем вернуться в вагоны. Люди послушались. Вскоре налетели бомбардировщики и стали станцию бомбить и расстреливать людей из пулеметов. Можно себе представить ту ужасную картину, которая последовала за бомбежкой. Сколько трупов, крови, человеческого мяса осталось на том месте, где только что стояли эшелоны с мирными людьми!

Не удивительно, что после случившегося один красноармеец арестовал начальника станции, а другой просто убил его. А ведь начальник с позиции мирного времени принял правильное решение. Он, наверное, думал о том, чтобы люди не разбежались, а то вдруг путь откроют, а их нет. Ищи их потом по лесу, собирай.

Да, в той обстановке преступлением могло обернуться даже доброе дело. Это познал на своей шкуре и начальник одного из московских гаражей с «поэтической» фамилией Огурчиков. 16 октября он приказал шоферам брать машины и вывозить на них из Москвы свои семьи. Шоферы первым делом выпили, и один из них, Хомутов, врезался на своем грузовике вместе с семьей и домашней утварью в трамвайную мачту. Автомашина, мачта и мечта о тихой семейной жизни в эвакуации оказались разбитыми. Хомутов получил три года, а Огурчиков – пять.

Пафос морального осуждения, вызванного дезертирством руководителей учреждений и предприятий с вверенных им постов, запечатлен в приговорах военного трибунала. Вот что записано в одном из них 27 декабря 1941 года: «Пасечников Федор Сергеевич, 1901 года рождения, член ВКП(б), с 1926 года председатель Мосгорпромсовета Управления промысловой кооперации при СНК РСФСР… в период напряженной работы в условиях Отечественной войны и особо в обстановке прифронтовой полосы, когда весь советский народ поднялся на ожесточенную борьбу против фашистских захватчиков, когда трудящиеся города Москвы с особым напряжением работали на максимальное обеспечение нужд фронта и защиты Красной столицы от озверелого врага, он, Пасечников, вместо мобилизации своего аппарата на перестройку работы на военный лад, на подчинение всего производства интересам войны и задачам разгрома врага, 16 октября 1941 года сознательно бросил свое предприятие на произвол судьбы и дезертировал из Москвы, результатом чего получилась дезорганизация работы во вверенных ему предприятиях». Трибунал приговорил Пасечникова к десяти годам лишения свободы с конфискацией имущества.

Период «разброда и шатаний» продолжался, как уже отмечалось, недолго, четыре дня. 20 октября руководство страны наконец очнулось. Постановлением Государственного Комитета Обороны руководство обороной Москвы на рубежах, отстоящих на 100–120 километров, было поручено командующему Западным фронтом генералу армии Жукову, а на начальника московского военного гарнизона генерала-лейтенанта Артемьева была возложена оборона Москвы на ее подступах.

В тот же день в Москве и в прилегающих к городу районах было введено осадное положение (некоторые называли его «досадным»). В постановлении, подписанном самим Сталиным, говорилось: «Нарушителей порядка немедля привлекать к ответственности с передачей суду военного трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врагов, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте».