Текст книги "Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху. 1930–1940-е годы"

Автор книги: Георгий Андреевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Но будем справедливы к немцам. Не одни они ставили свою страну, свою нацию превыше всего. При том же Людовике ХIV некий Одижье накатал книгу о происхождении французов, в которой сообщал о том, что в 3464 году от Сотворения мира и за 590 лет до Рождества Христова их предки называли немцев вандалами, что Юпитер, Нептун и Марс были королями Галлии, а сам Галл, ее основатель, был не кем иным, как самим Ноем. Автор поведал миру также о том, что именно от французов пошли все божества Европы, все изящные искусства и все науки. Нескромно, конечно, зато патриотично.

Надо думать, что мысли эти не были мыслями народов Германии и Франции, но какую-то часть общества, и, возможно, наиболее агрессивную, они вдохновляли. И вот уже Фридрих Барбаросса пытается завоевать Италию, потом проникновение немцев в Прибалтику, раздел Польши, идея «Drang naсh Osten». Путь на Восток для немцев – путь войны. Для нас путь на Запад – путь эмиграции. Нередко этот путь смешон и жалок.

Профессор Горностаев в пьесе Тренева «Любовь Яровая», когда домработница Авдотья, расталкивая окружающих, лезет в машину, чтобы бежать из России в Европу, бросает в толпу полную горькой иронии фразу: «Пустите, пустите Дуньку в Европу!»

Достоинства европейской цивилизации, конечно, очевидны, и никто с этим не спорит. Чем дальше от Москвы на запад, тем становится чище и культурней. Уже Литва по сравнению с Россией и Белоруссией выглядит совсем иначе. Дома аккуратные, крашеные, на стенах цветочки, чисто, опрятно. Заборов не видно. Вместо них густой стриженый кустарник. И красиво, и не перелезешь. А как мы любим заборы! Заборы-стены, заборы-крепости. А есть еще заборы-помойки. На изготовление их идет все, что попадется под руку: палки, столбы, спинки железных кроватей, ободья от бочек, сломанные стулья. Все эти отбросы переплетены проволокой и бессмысленно торчат над цветами и зеленью. Для чего они? Препятствием для воров они не являются. За ними нельзя ни спрятаться, ни укрыться. Своим жалким видом они говорят лишь о том, что все, что за ними, – «мое». Но неужели это нельзя сказать каким-нибудь другим способом? Хотя бы таким, как это делают в Литве? Отсутствие чувства красоты – это ведь тоже признак варварства. А эти вопли баб на похоронах! Я был в Литве, когда там хоронили молодых парней, таможенников, расстрелянных на своем посту бандитами. Их было девять. На похоронах собрались девять матерей, девять жен, но никто из них не выл, не кричал, не рвал на себе волосы, как это делают русские, еврейки или уроженки Кавказа.

Позволю себе остановиться еще на одной нашей особенности. Не знаю даже, к чему ее отнести: то ли к опасному любопытству, то ли к непреодолимому желанию сделать пакость. О стремлении к разрушению, жертвой которого становятся телефоны-автоматы, остановки городского транспорта и прочее, я не говорю. Это общеизвестно и никого не удивляет. Но как не удивляться, когда человек, находясь в самолете на высоте десять тысяч метров, начинает ломиться в «аварийный выход»! А ведь именно такую картину мне довелось увидеть, и, надо признаться, я почему-то постеснялся остановить экспериментатора. Или другой случай: ученики одного из старших классов в Краснодарском крае принесли на урок минометную мину. (Таких мин по нашим лесам со времен войны разбросано немало.) Учительница попросила мальчиков не отвлекаться и не трогать мину. Ее, конечно, никто не послушал. Более того, один из учеников взял большой школьный циркуль, которым чертят на доске, и стал ковырять мину его острым концом. Другой смышленый мальчик при этом заметил: «Щас жахнет». Он оказался прав. Мина действительно жахнула. В результате – шесть трупов и несколько раненых. Учительница осталась жива. Тем урок и закончился. Урок на всю жизнь.

За дикие, неоправданные поступки, пьянство и многое другое европейцы не очень жалуют русских, видя в них если не варваров, то уж полуварваров наверняка. А образ «загадочной русской души» в их сознании возник, скорее всего, от неспособности рационального европейского ума объяснить нелепые поступки их восточных соседей. «Каждый народ имеет свои достоинства, но имеет и недостатки, – писал Даниэль Дефо. – Возьмите русских, сколько урона им приносит приверженность к необузданным страстям!» Обжорство, пьянство, сумасшедший карточный азарт, короче, все, чему мы так непринужденно и легко предаемся по своей распущенности и отсутствию воли, воспринимается европейцами как проявление «необузданности страстей». Другую особенность русского характера подметил Фридрих Ницше, который изрек: «Говорят, у злых людей нет песен. Почему же у русских есть песни?» В устах провозвестника фашизма это звучало как комплимент. Возможно, Ницше прав.

Легкость перехода русского человека в отношениях с себе подобными от равнодушия и даже симпатии к озлоблению и ненависти не позволяет говорить о мягкости нравов в России.

Специалисты по русской истории 3-й фашистской танковой армии капитан Штрик-Штрикфельд и доктор Штольте в докладе о русских вообще и о формировании их национального характера в частности писали: «… непосредственность и наивность мысли, внезапная перемена в настроении и опасная склонность к утопии характеризуют этот тип… Упорная работа на скудных участках земли на севере сделала этих людей сильными, долгая зима воспитала выносливость… для русских характерны непримиримость, социальная ненависть». Эти, последние, черты русского характера немецкие специалисты объясняют бесправием и рабством, в котором несколько веков жил русский народ, попадая под власть то Европы, то Азии. Особое место в докладе было уделено вопросам религиозности русского народа. Причину своеобразия русских немецкие ученые увидели также в насаждении и проповедовании в России «самой закоснелой формы христианства – православия идейно незрелому народу и в сдерживании развития светской культуры». Отсюда, по их мнению, возникла исключительная набожность русских и их глубокая мистическая вера в обряды. Положение, по мнению авторов доклада, усугублялось еще и тем, что после захвата Константинополя турками Москва стала единственным центром православия, и чувство своеобразности веры стало частью русского национального самосознания. Безраздельному господству церкви в духовной жизни народа способствовало еще и то, что Россия не знала ни рыцарства, ни гуманизма, ни ренессанса. Не знала она, к сожалению авторов доклада, и антисемитизма с расовой точки зрения. Это правда. В России антисемитизм не мешал русским и евреям дружить, любить и обзаводиться детьми.

В то же время, касаясь особенностей национального характера русских, фашистские специалисты подчеркивали, что русские рьяно отстаивают свои идеи, особенно патриотические, и не выносят телесные наказания, в особенности со стороны немцев, так как видят в этом оскорбление своего национального достоинства. Что касается интеллектуального развития, то, по мнению Штрик-Штрикфельда и Штольте, «если три четверти русских по культурному уровню стоят значительно ниже немцев, то одна их четверть обнаруживает выдающийся интеллект и одаренность, превышающие средний уровень».

Больше всего шокировал немцев внешний вид русских. «Внешний вид русских, – писали сочинители доклада, – их образ жизни следует отнести за счет систематической пролетаризации масс, что типично для Советской России. Трудно отличить офицера от солдата, инженера от рабочего. Большевики уничтожили старую интеллигенцию, а современная – вышла из рабочих и не имела перед собой примера культурного человека».

Помимо подмеченных немецкими специалистами объективных причин запущенного вида советских людей, были еще причины субъективные. Когда нацисты входили в какое-нибудь село или деревню, местные жители не понимали или делали вид, что не понимают того, что они от них хотят, а девчонки, так те мазали себе лица сажей, боясь, что на них обратят внимание оккупанты. И все-таки надо признать, что после европейских советские деревни не могли не произвести на немцев тяжелого впечатления, несмотря на все преобразования предвоенных лет.

О современной России в докладе говорилось следующее: «… Ленин, как и Петр Великий, видел техническую отсталость России и старался ликвидировать ее, перенять европейскую цивилизацию, но идея, во имя которой он это делал, враждебна европейской культуре, как и преступления большевиков против народа, расы, семьи, собственности, религии и прежде всего человеческой личности. Эта государственная система мирового господства евреев является для русского народа порабощением, превосходящим кровавые события его прошлого, даже нашествие татар. Единственное, что русские смогли противопоставить этому, оказались их терпеливость и выносливость… Насколько чужда стала Европе Россия за двадцать пять лет, ясно увидели немецкие солдаты, но вместе с тем они увидели, что русский человек под немецким руководством способен вернуться в Европу».

Читатель, лучше меня разбирающийся в вопросах российской истории и религии, сам сможет оценить взгляды немецких историков гитлеровской эпохи на проблемы развития русской нации, значение православной церкви и коммунистических преобразований. Я же, не считая себя достаточно компетентным во всех этих вопросах и не желая навязывать читателю свою точку зрения, ограничусь сказанным и пойду дальше.

Обращусь теперь к отечественным источникам. Интересно, как они характеризовали наш умственный уровень в годы, предшествовавшие войне. В середине двадцатых годов некий Шпильрейн проводил исследование на тему: «С какими знаниями красноармейцы приходят в армию и с какими из нее уходят». Исследование показало, что в те годы, оставляя службу, большинство солдат не понимали значения таких слов, как «кредит», «ликвидация», «блокада», «бюрократия», «десант», «импорт», «контрибуция», «критика», «монополия», «ноты», «премирование», «рейхстаг». Не знали, что слово «автономный» не значит богатый, а слово «ветеран» ничего общего не имеет со словом «ветеринар». Не все демобилизованные из армии лица знали, за кого большевики – за кулаков, попов, трудящихся, или царей, – многие не могли ответить на вопрос: «Кто такой Сталин: анархист, коммунист, меньшевик, эсер?» Зато демобилизованные из армии знали такие мудреные слова, как «живоглот», «кутузка», «Перекоп», «золотопогонники», «бастовать», о которых солдаты в конце тридцатых годов успели позабыть. А вот «крепкие» слова и выражения они, конечно, не забыли и вовсю ими пользовались. Кстати, в октябре 1941 года в одной из немецких газет был опубликован очерк некоего Шварца фон Берка, в котором утверждалось, что немцы основательно изучили все русские ругательства и установили, что чаще всего русские повторяют фразу: «Рожа просит кирпича». Поэтому-то, наверное, немцы и стали использовать ее в своих листовках: «Бей жидаполитрука – рожа просит кирпича». На наших плакатах политрук выглядел по-другому, и слова на плакате были другие: «Военный комиссар – отец и душа своей части».

Невысокому интеллектуальному и культурному уровню наших солдат в те годы удивляться не приходится. В середине двадцатых годов в стране только начиналась борьба с неграмотностью. Знания, которые на политзанятиях старались вбить в головы солдат командиры и комиссары, часто ложились на неподготовленную почву. Мне в связи с этим вспоминается одна характеристика из старого уголовного дела. Была в ней такая фраза: «На политинформациях не осмысливает приведенные факты, но бдительно следит за политической жизнью страны».

В предвоенные годы воины наши стали, конечно, более грамотными и развитыми. Особый отбор шел в элитные части, в органы безопасности.

Немцы органам безопасности и элитным частям тоже уделяли исключительное внимание. Отбор в войска СС был долог и строг. Принимали в них восемнадцатилетних юношей из Союза гитлеровской молодежи. Из ста отбирали десять-пятнадцать. Отобранный должен был представить свидетельство о политической благонадежности родителей, братьев, сестер, свою родословную с 1750 года, свидетельство о состоянии здоровья и свидетельство от Союза гитлеровской молодежи о собственной благонадежности, свидетельство о том, что у его родителей и в его семье нет никаких наследственных болезней, и, наконец, заключение расовой комиссии, в которую входили представители руководящего состава СС, знатоки расовой теории и врачи. Пройдя все эти испытания, молодой человек давал присягу на верность фюреру.

Молодые фашисты много занимались спортом, отбывали трудовую повинность и два года служили в армии. Когда их наконец принимали в СС, им вручали кинжал. С этого момента они имели право защищать свою честь с оружием в руках. Носили эсэсовцы и значки: спортивный значок штурмовика и бронзовый спортивный значок. Эсэсовцы, вообще, всю жизнь должны были заниматься спортом, сдавая до пятидесятилетнего возраста ежегодно хотя бы одну из спортивных норм и получая за это серебряные и золотые значки.

В нашей стране значки тоже любили. Октябрятские звездочки, пионерские, комсомольские значки, значки БГТО (Будь готов к труду и обороне), ГТО (Готов к труду и обороне), «Ворошиловский стрелок» и другие украшали грудь многих юношей и девушек. Перед войной был утвержден даже значок для дворника, нагрудный и нарукавный. На нагрудном должен был красоваться номер дворника (как прежде говорили: дворник бляха №…), однако война помешала внедрению этого новшества. А вообще значки у нас носили многие, даже депутаты. В этом мы обошли английских лордов и американских сенаторов.

На первом съезде советских писателей, в 1934 году, журналист и сатирик, редактор газеты «Правда» и журнала «Огонек» Михаил Кольцов в шутку, конечно, предлагал ввести знаки отличия для писателей. Например, для прозаиков – чернильницу, для поэтов – лиру, а для критиков – дубину. «Идет по улице критик, – говорил Кольцов, – с четырьмя дубинами в петлице, и все писатели на улице становятся во фрунт…»

Вот ордена наши особой оригинальностью не отличались: Красного Знамени, Красной Звезды и пр. Не было у нас «Владимира с мечами» или «Железного креста с дубовыми листьями», как у немцев, или «Золотого коршуна», «Восходящего солнца», как у японцев. Зато у нас появились медали: «За освобождение Праги», «За взятие Берлина», «За победу над Германией», а у японцев лишь – «За участие в боях с Россией».

Не только значки и медали, но и спортивные нормы наши были ничем не хуже немецких и японских. Сто пятьдесят метров с винтовкой на значок ГТО надо было пробежать за минуту тридцать секунд, за час и пять минут пройти на лыжах десять километров, прыгнуть в высоту на метр двадцать пять сантиметров, в длину – на четыре с половиной метра и сделать многое-многое другое. Спорт, конечно, вещь полезная, и с этим спорить нельзя, но в той страшной войне, помимо спорта, нам помогла наша природная выносливость, привычка к трудным условиям жизни, особенно жителей сельской местности. Ведь в деревнях еще снег не успевал сойти, а мальчишки уже бегали босиком. Помните Н. А. Некрасова: «Босы ноги, грязно тело и едва прикрыта грудь…» Это ведь о наших деревенских мальчишках написано. Немцам такое было недоступно, они были развращены культурой. Не зря же римлянин Катон сказал когда-то, что из земледельцев выходят самые верные люди и самые стойкие солдаты. К тому же в наших мальчишках не было гонора и самодовольства.

А ведь не трудно себе представить, какой гордостью наполнялись сердца молодых немцев в день вручения им эсэсовского кинжала, как гордились своими сыновьями их отцы и матери, как завидовали им не удостоенные такой чести товарищи! Только стоило ли радоваться и завидовать? Организация-то была преступной. Но думал ли тогда кто об этом? Наверное, очень немногие. Кровавая диктатура имеет одну особенность: она вселяет в людей уверенность не только в своей непогрешимости, но и в своей вечности.

Когда людям начинает казаться, что сильной диктатуре ничего не страшно и она все может, то их начинает тянуть в «органы». В них, в этих «органах», для молодых и тщеславных кроется тайная, неведомая сила, героизм, романтика, а кроме того, и дозволенность совершать преступления, даже убийства, во имя «великой идеи». Все это возвышает маленького человека в его собственных глазах. Наши сталинские спецслужбы в этом отношении не были исключением. О существовавшей в них вседозволенности свидетельствуют страницы романа (я бы назвал его большим очерком) Эрнеста Хемингуэя «По ком звонит колокол». Автор вывел в нем в образе советского журналиста Каркова упомянутого выше Михаила Кольцова. Тот, кто читал роман, может быть, помнит, что Карков носил в портсигаре и в воротничке своей рубашки ампулы с ядом. Этим ядом он должен был отравить трех наших смертельно раненных офицеров, чтобы они не попали в руки врага. Кроме того, в романе есть одна знаменательная фраза, которую Карков говорит Роберту Джордану, американскому журналисту, под именем которого Хемингуэй изобразил самого себя. А фраза такая: «Мы против индивидуального террора… но все-таки можно считать, что метод политических убийств применяется довольно широко… Мы их ликвидируем. Но не убиваем». Ну чем же это не терроризм? В Москве, конечно, стало известно об этих откровениях Кольцова и, возможно, не только от Хемингуэя. Не случайно Сталин спросил его после возвращения из Испании, есть ли у него пистолет и не покончит ли он с собой. Этим, возможно, Сталин хотел подчеркнуть, что ни о каких ядах он не знает. Государственные тайны вождь не позволял разглашать никому, даже своим любимчикам.

В Советском Союзе руководители «органов» любили общаться с интеллигенцией. В этом они, наверное, видели какую-то свою элитность. Софья Евсеевна Прокофьева, жена заместителя наркома внутренних дел Г. Е. Прокофьева, вспоминала о том, что встречать новый, 1937 год к ним домой пришли артисты Гиацинтова, Берсенев, Бирман.

Думаю, что такие отношения складывались не потому, что интеллигентов тянуло к чекистам, как кролика к удаву, хотя, наверное, было и это, а просто потому, что среди чекистов встречались интересные, интеллигентные люди, такие, например, как Прокофьевы. К тому же чекисты были неплохо обеспечены и имели возможность устроить хороший прием. Да и гостям, должно быть, сидеть за столом с официальным чекистом было спокойнее и приятнее, чем с неизвестным стукачом, который еще наврет про тебя с три короба.

Советское общество воспринимало работников «органов» как печальную, но необходимую реальность. В Германии деятельность СС тоже воспринималась как суровая необходимость. Концентрационные лагеря, в частности, считались полезным делом. Целесообразность создания концлагерей Гиммлер мотивировал как стремлением к возрождению нации, очищением ее от скверны, так и простой экономией государственных средств. «Что значит установить слежку за преступником? – спрашивал он. – Это значит, что нужно ежедневно выделять для этого троих служащих и две автомашины, ну а если преступник ловкий и будет перескакивать из одного трамвая в другой, из одного такси в другое, то меньше пяти человек с ним не справятся. Да и вообще, – констатировал Гиммлер, – сообразительный человек сумеет избежать любой слежки… Стоит ли ради гуманности тратить миллионы марок?»

Этим доводом Гиммлер задевал слабую струнку любого немца. Пересчитывая мелочь в кармане и мечтая о лучших временах, соотечественники готовы были простить новым хозяевам Германии все что угодно, только не свою бедность. Неким утешением для немцев в этом плане могло также служить сообщение Гиммлера о том, что бюджет ГПУ составляет 1,3 миллиарда золотых немецких марок! Все-таки не из нашего кармана.

В своей брошюре «Сущность и задачи охранных отрядов и полиции» Гиммлер рассказал согражданам об уголовных преступниках, о профессионалах-рецидивистах и, в частности, об одном старике, совершившем за свою жизнь шестьдесят три преступления! Немцы читали это и ужасались. Всем было ясно одно: в Германии таких стариков не должно быть. И Гиммлер не обманул надежд своих сограждан. Он избавил их, по крайней мере, от рецидивистов. «Ввиду того, – писал Гиммлер, – что число уголовных преступников в Германии велико, я решил рецидивистов, отбывающих наказание в третий-четвертый раз, сажать в тюрьму и уже не выпускать». Могло ли это решение вызвать протест в немецком народе? Конечно, нет.

Угодные народу меры приняли фашисты и в части содержания преступников в местах лишения свободы. Вот что писал Гиммлер по этому поводу: «… в концентрационных лагерях мы никакой политической подготовки не проводим, потому что арестанты в большинстве своем имеют рабскую душу… частично лгут, повторяя „Фолькишер беобахтер“… приветствие „Хайль Гитлер“ для них запрещено…» Как следует из брошюры, заключенные во время маршировки с первого шага должны были петь, но не национальные, а народные песни («национальные», надо понимать, – это песни своей национальности, а «народные» – это песни немецкие. – Г. А.). Разрешалось им также петь и старые валлийские, то есть уэльские песни, направленные против англосаксов, когда-то их оккупантов. «Мы приучаем их к порядку, – писал далее рейхсфюрер о заключенных концлагерей, – … содержим их в чистых бараках, им часто меняется белье, что возможно только у нас, немцев. Вряд ли другой народ был бы столь гуманным… Содержащиеся в лагере должны два раза в день умываться, пользоваться зубной щеткой, чего многие совсем не умели… За проступки заключенные, как в старой Прусской каторжной тюрьме (1914–1918 гг.), получают двадцать пять ударов (палкой. – Г. А.) в присутствии взвода солдат, врача и протоколиста…» При этих словах душа каждого правоверного немца должна была переполниться гордостью за свой народ и свою страну.

После войны, в 1945 году, мозг Гиммлера, как создателя величайшей за всю историю Западной Европы машины по истреблению людей, был помещен в Музей Скотленд-Ярда в Лондоне вместе с мозгами, автографами и орудиями преступлений других «великих» преступников.

Хорошо следить за деятельностью таких спецслужб, как НКВД и гестапо, в залах музея или в кино. А как страшно жить в стране, заболевшей бешенством! И, главное, не знаешь, откуда чего ждать. Да и сам человек не всегда знает, чего ему ждать от самого себя. При таких порядках легко стать предателем, доносчиком и даже убийцей ближнего. Никогда не забуду, как в 1952 году, в самый расцвет шпиономании, мне тогда было двенадцать лет, я смотрел на своего отца, который что-то писал, и мне казалось, что он пишет шпионское донесение. Не знаю, как бы я повел себя дальше, если бы мне пришлось высказать свои подозрения в соответствующем месте и как бы я дальше жил, окажись мой отец по моей вине в сталинском застенке. А ведь это запросто могло случиться. И совершил бы я это преступление, считая себя человеком честным и искренним. Во всяком случае, я себя уверял бы в этом, стараясь не думать о сути своего поступка и о страхе, подтолкнувшем меня к его совершению. А страх был, жуткий и необъяснимый.

Однажды к нам домой зашел чекист, неказистый мужичок в черном потертом пальто и кепке. Я ничего не знал тогда ни о сталинских лагерях, ни о нарушениях законности, ни о культе личности, но какой-то неведомый, панический ужас охватил меня (может быть, он передался мне от отца). Сегодня, вспоминая прошлое, приходится удивляться, что такое незначительное на первый взгляд событие, как приход неприметного мужичка, может остаться в памяти на всю жизнь и породить столь мрачные мысли и ассоциации.

Из такого прошлого хочется вырваться, как из дурного сна, выбежать, как из темной подворотни, где слышишь за собою чьи-то тяжелые, чужие шаги. Выбежать на свет, где люди и троллейбусы, где любая собака покажется старым и добрым другом.

Да, страшных лет в нашей истории было немало. Недавно мне на глаза попался один рассказ Ефима Зозули (был такой советский писатель до войны), написанный им еще в 1919 году. Называется он «Граммофон веков». В нем описывается, как некий изобретатель Кукс и его приятель Тилибом с помощью этого самого «Граммофона веков» попадают в будущее, а именно, в 1954 год. Ни о ежовщине, ни о Второй мировой войне в этом будущем, естественно, никто ничего не знает. Люди живут хорошо и счастливо. Они забыли, что такое преступность и войны. Они радуются жизни и не боятся завтрашнего дня. И вот Кукс начинает демонстрировать ученым будущей Москвы свое изобретение – «Граммофон веков». Суть его состоит в том, что он может читать и воспроизводить звуки и человеческую речь, когда-либо в прошлом произносимую у того места, где он теперь находится. В наступившей тишине Кукс включает «Граммофон веков» и тот, похрипев немного, доносит, наконец, до слуха собравшихся ученых кое-что из дореволюционного московского лексикона, и давно ушедшие в небытие люди на разные голоса начинают произносить такие привычные когда-то слова и фразы: «В морду! Молчать!.. А, здравствуйте, сколько зим, сколько лет!.. Не приставайте! Нет мелочи. Бог подаст… Ай, ай, тятенька, не бей, больше не буду! Сволочь… Мерзавец… Работай, скотина…

Молчать!.. Застрелю, как собаку… Я вас люблю, Линочка… Я Вас обожаю… Человек, получи на чай…»

Ученые сначала слушали граммофон с интересом, но постепенно все больше и больше мрачнели. Когда же изобретение Кукса вынесли в сад и поставили под большим красивым дубом, надеясь услышать от него что-нибудь приятное и романтическое, из граммофона раздался душераздирающий крик: «Стреляйте, только не в лицо!» и прогремели выстрелы. Оказалось, что под тем самым дубом, в тени которого теперь так хорошо и прохладно, когда-то кого-то расстреливали. Ученые не выдержали такого удара и разбили аппарат. Хорошо хоть дуб не срубили, люди ведь любят срывать свою злость за собственные ошибки и преступления на неодушевленных предметах.

Интересно, что бы донес этот аппарат, будь он в наших руках, из сорокового года? Может быть, это был бы грохот трамвая, марш духового оркестра, звук пионерского горна, обрывки чьих-то фраз, таких, например, как: «Свет погаси, я за тебя платить не буду!.. Газету дома надо читать, а не в уборной!.. Да здравствует Сталин!.. Жировочку оплатите… Куда прете, трамвай не резиновый!.. No pasaran!.. Rot front!…», а может быть, что-нибудь другое? Не знаю. Во всяком случае, он донес бы до нас и крики восторга, и шепот, и брань. Что ж, для любопытного человека и брань представляет интерес. Она тоже меняется со временем. Ну кто теперь говорит «черт бы тебя побрал» или «мать твою за ногу», как говорили раньше, ну а фразу «морда просит кирпича», которую так часто слышали у нас немцы, теперь можно было бы занести в Красную книгу.

Весной меня посещает «муза дальних странствий», тянет к морю. «А не махнуть ли нам на море?» – повторяю эту, ставшую стихотворением Андрея Вознесенского, сладостную строчку. Хочется лежать на берегу, прижавшись к теплому песчаному брюху земли, и, закрыв глаза, слушать шум нескончаемого прибоя, или сидеть за столиком ялтинского кафе, смотреть в синюю даль и пить пиво, закусывая его копченым окунем. Хочется бродить по России, разговаривать в случайных поездах с незнакомыми людьми, заходить в книжные магазины провинциальных городков или в сельпо, где в годы советской власти торговали печками, мышеловками, серпами, железными кружками, машинками для удаления косточек из вишен, керосинками, гранеными стаканами, иголками для примусов и тысячью всяких других мелких и разнообразных вещиц, безвозвратно ушедших теперь в прошлое. А разве плохо трястись в старом автобусе по сельским дорогам или плыть на речном трамвайчике или «Ракете» между уютных берегов Оки или Волги и где-нибудь, повинуясь лишь чувству, сойти на неизвестной пристани, отыскать маленькую гостиницу, переночевать в ней на скрипучей кровати, а рано утром, когда местные жители только раздувают свои самовары, отправиться на обследование городишки, сбегающего к реке своими безалаберными улочками. И потом там, где маленькие домики, разноцветные стекла веранд, белый убор яблонь, сизый дымок самоварных труб создают неповторимое очарование тихой, уютной жизни, остановиться, пораженным увиденной красотой. Такие минуты запоминаются на всю жизнь.

Говорят, что Лев Толстой как-то сказал: «Какая-нибудь избушка в лесу гораздо красивее Исаакиевского собора». Такое мнение, конечно, нисколько не умаляет красоты и ценности Исаакиевского собора. Оно говорит лишь о том, что сила впечатления и чувство красоты не имеют границ.

Отправиться в сентиментальное путешествие по стране давно прожитых лет – это ли не мечта каждого пожившего на этом свете человека?