Текст книги "Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху. 1930–1940-е годы"

Автор книги: Георгий Андреевский

Выйдя на Пушкинскую улицу, я повернул направо, прошел до Столешникова переулка и напротив магазина «Меха» увидел дом, которого давно нет. В нем находилось 50-е отделение милиции, «полтинник», как его тогда называли. Здание же партийного архива было поменьше и не имело пристройки со стороны Б. Дмитровки. Дальше по Пушкинской, по ее правой стороне, на том месте, где теперь находится здание Совета Федерации, стоял дом 26, похожий на 28-й, соседний. В нем находился Театр имени Ермоловой, а после войны, как я помню, – цыганский театр «Ромэн». Ближе к Охотному Ряду, в доме 10, как и в наше время, помещалась столовая. Эту столовую облюбовали таксисты. В конце семидесятых ее так и назвали – «Зеленый огонек». Весь день около нее, вдоль тротуара, стояли салатные «Волги» с шашечками по бокам. Таксисты не запирали свои машины, и их нередко угоняли мальчишки, чтобы покататься. Как-то в начале восьмидесятых я зашел в эту столовую. Подойдя к «раздаче», взял поднос и с ужасом увидел, как по нему с довольно деловым видом ползет таракан. Я, конечно, поднос бросил, из столовой сбежал и больше в ней не появлялся.

Теперь же, оказавшись в 1941-м, я решил зайти в нее, будучи в полной уверенности, что тот таракан еще не родился. В столовой было светло, на столиках лежали белые скатерти, стояли соль, горчица, а в углу столовой, недалеко от окна, – пальма в большой кадке.

Пять минут ждал официантку, пятнадцать – обед, а пообедав, отправился в музей.

Проходя по Пушкинской площади, я обратил внимание на то, что очереди на городской транспорт стоят почему-то не вдоль, а поперек тротуара. Те, кто шли по тротуару, возмущались: «Ну, чего встали, пройти нельзя!» Те же, что стояли в очереди, тоже возмущались: «Не видите, что ли – люди стоят. Обойти не можете?» Милиционер попробовал выстроить очередь вдоль тротуара. Она немного так постояла, а потом снова вернулась в прежнее положение. Не помогали ни нарисованные на асфальте линии, оповещающие о зоне посадки пассажиров на городской автотранспорт, ни надпись на мостовой: «Ожидая автобуса, стойте вдоль тротуара».

Меня возмутила тупость москвичей, и я зашагал дальше гордый и злой. Но, сделав несколько шагов, налетел на большую и упругую женщину. «Держитесь правой стороны!» – строго сказала она мне. Я смутился, стал объяснять, что я приезжий. Мы разговорились. Женщина оказалась работником ГАИ. Она поведала мне о том, что в области уличного движения Москву ждут великие преобразования, что скоро на улицах столицы, как за границей, появятся фотоэлементы, что регулировщики будут стоять не на мостовой, а на светящихся площадках – «черепахах» (я видел одну такую недалеко от ЦУМа, она действительно напоминала черепаху). Толстые стекла в ней чередовались с железными опорами, что в Москве уже сейчас имеется свыше двухсот светофоров и пятьдесят две милицейские будки. «Правда, сами мы, – пожаловалась она, – дежурные ГАИ, ютимся всемером в одной двенадцатиметровой комнате и имеем на всю дежурную часть всего одну автомашину».

Посочувствовав женщине, поблагодарив ее за интересный рассказ и пообещав не нарушать больше правил уличного движения, я поспешил в музей.

Здесь, под сводами бывшего храма, девушка-экскурсовод увлеченно рассказывала собравшимся о зверствах инквизиции, о том, как попы морочили голову бедному, эксплуатируемому народу, как высмеивали церковников прогрессивные писатели и ученые, потом подвела нашу группу к иконам и картинам. «Перед вами, – говорила она, подняв указку, – икона конца XIX века „Явление Христа Александру III с чадами и домочадцами“. На ней мы видим рядом с Александром III его сына Николая, ставшего впоследствии царем Николаем II, которому, как мы теперь знаем, личное знакомство с Иисусом Христом не помогло». После этих слов девушка попыталась изобразить на своем лице что-то вроде улыбки. Осклабились и некоторые из посетителей. «А эти картины, – продолжала экскурсовод, указывая на потемневшие изображения, – из церквей сел Тазово и Подмоклово Курской губернии. На одной из них изображен Лев Николаевич Толстой, томящийся в аду, а на другой, в том же аду, – Михаил Юрьевич Лермонтов. Черти, донимающие Толстого и Лермонтова, выступают здесь явными союзниками самодержавия и мракобесия дореволюционной России… Сами же цари и их приспешники, как вы уже заметили, – не без ехидства прибавила экскурсовод, – лезли в святые, используя власть денег. Взгляните на эти иконы. На этой – в образе Богородицы изображена дворянка Чихачева, на этой – в окружении ангелов фабрикант Грязнов, а на этой – в образах апостола и девы Марии – курский помещик Нелидов и его преподобная супруга…»

Экскурсия закончилась. Я шел домой и думал: куда же делись эти картины и иконы, что с ними стало? Может быть, они лежат в запасниках или еще где-нибудь? Хорошо бы выяснить. Хотя, что у нас можно выяснить? Будет война, всякие переезды, эвакуации, пертурбации и т. д. и т. п. А что станет, например, с артелью «Тряпье-лоскут», с конторами «Мобресснабэлектро» или «Авторазгрузжелдор»? Что станет, наконец, с москвичами, куда их закинет судьба? Что случится, например, с итальянским подданным Портеле-Теселе Паскуале Доминиковичем из квартиры 39 дома 21 по Петровскому бульвару, или с Менделем Гдальевичем Срулевичем, референтом одесской кондитерской фабрики имени Розы Люксембург, наезжавшим в Москву по делам своей фирмы? А как сложится судьба живущих в Москве Цуцульковских, Цубербиллеров, Цицикьянцев, Цивертиновых-Укусниковых, Райхеров (с Калашникова переулка и с Бронной улицы), Рациборжинских, Радикульцевых, Розенгардов-Пупко? Все эти фамилии я взял из телефонных справочников, чтение которых, должен вам сказать, не такое уж скучное занятие. Из этих справочников я узнал, например, что после войны Розенгардов-Пупко в Москве не осталось. Остались лишь отдельно Розенгарды и отдельно Пупко.

А все эти люди в то довоенное время спали в своих кроватях, ходили в бани, говорили о ценах на рынках и в магазинах и если и думали о войне, то не больше, чем здоровый человек о смерти.

Вернувшись в квартиру, я застал жильцов на кухне. Здесь находились моя бабушка Вера, сестры Агранян Тоня и Марьяна, Дуняша Сударикова и Руфа Полечная, топилась большая плита, в которой потрескивали дрова, скрипела кофемолка, было тепло и уютно. Еще молодые и полные сил женщины, которые, превратившись в старушек, умрут в 70-80-е годы, готовили на плите еду: варили, жарили, кипятили и, конечно, разговаривали. Я, желая услышать их рассказы о старой Москве, завел разговор на эту тему. Все увлеклись воспоминаниями. Вспомнили о том, что в двадцатые годы кинотеатр «Центральный» на Пушкинской площади назывался «Ша нуар», по-нашему «Черная кошка». На вывеске его была изображена черная кошка, которая вечером освещалась лампочками; что в здании на улице Горького, в котором потом откроется ресторан «София», находилось кафе, и движущаяся реклама на витрине изображала девушку, наливающую сидящему за столиком мужчине кофе; что в кинотеатре «Арс» на улице Горького (Тверская) (теперь там Драматический театр имени Станиславского) играл симфонический оркестр, а рядом, на углу Мамоновского переулка, находилась «кефирная». В магазинах, оказывается, кефир не продавался, в «кефирной» же кефир подавали в бутылках с пробками, имеющими резиновые прокладки. Кефир надо было выпить тут же или же перелить его в свою посуду, а бутылку вернуть. Выносить бутылки из «кефирной» не разрешалось. Вспомнили женщины, как на Пушкинской площади, где теперь памятник поэту, существовал цветочный базар, и как там жульничали продавцы, продавая «подвязанные» цветы, то есть цветы с привязанными к стеблям головками. Вспомнили женщины и про извозчичью биржу у Страстного монастыря. Лошади у тамошних извозчиков были крупные – тяжеловозы, битюги, запряженные в телеги-платформы. Вспомнили о том, как в 1925 году заасфальтировали улицу Горького (Тверская) от площади Пушкина до площади Маяковского (Триумфальная); о черных автомобилях «такси» фирмы «Рено», у которых кабина шофера была отделена от пассажирского салона, имеющего откидной верх. Вспомнили, как летом в Москве поливали улицы: лошади возили по городу бочки с водой, позади которых находились трубы с дырочками и как через эти дырочки разбрызгивалась вода. Вспомнили, как торговали вразнос на улицах Москвы апельсинами и лимонами, разложив их на простынях, и о том, как совсем недавно передвигали дома на улице Горького, не отключив водопровод и электричество.

Постепенно женщины перешли к рассказам о случаях невероятных. Вспомнили о том, как в 1-м Коптельском переулке мальчишки гоняли в футбол какой-то чулок или тряпку. Вдруг чулок разорвался, и из него посыпались золотые монеты царской чеканки; о том, как одна женщина нашла на станции метро «Сокол» дамскую сумочку с облигациями золотого займа на крупную сумму и золотые часы; о том, как где-то на Севере какой-то Копейкин на железнодорожной станции нашел чемодан с двадцатью тысячами, а уборщица в кинотеатре, в Челябинске, когда после сеанса убирала зал, обнаружила портфель с десятью тысячами рублей и пр. Самым невероятным в этих рассказах было для меня то, что все потерянное возвращалось владельцам или сдавалось в милицию. Жильцов же квартиры как раз это почему-то удивляло меньше всего. Они стали вспоминать о том, как они когда-то что-то нашли или потеряли, а им потом вернули. Я же пил чай с крыжовенным вареньем и думал: «Боже мой, о чем они говорят, ведь скоро война, а они о всякой ерунде. Не знают, что их ждет. Да что война, они даже не знают, какая будет погода, а я знаю, в газетах вычитал. Зима 1941-го будет очень холодная, лето 1942-го – тоже холодное, а лето 1943-го дождливое: с 19 мая по 30 июля почти ежедневно будут лить дожди. Зимы 1943/44 года почти не будет. Вместо нее дождь, слякоть. Только в феврале пройдут афанасьевские морозы. В марте 1944-го будет оттепель, а в апреле – стужа, в начале же мая – жара. Лето того года будет прохладное и дождливое, зато осень, как и в 1945-м, будет прекрасная: сухая и теплая. В октябре зацветут вишни, земляника, брусника, в лесу появятся маслята и белые, но 27 октября резко похолодает, и прощай, золотая осень. Весна 1945-го будет поздней, 28 мая выпадет снег, закружит метель, побелеют крыши домов. Вот какие сюрпризы готовила погода этим людям, мирно копошащимся на московской кухне у своих керосинок и электрических плиток незадолго до начала войны. Смотрел я на них и думал: сказать им о том, что их ждет… А подумав, решил: не буду говорить, а то еще наболтают где-нибудь о войне, а потом их посадят „за провокационные разговоры“. Решив ничего не говорить, я продолжал пить чай и слушать, но через несколько минут, неожиданно для самого себя, выпалил: „А вы знаете, что скоро будет война?“ – „С кем?“ – спросила полная Руфа. – „С немцами“, – ответил я. – „Ах, оставьте, у нас с ними дружба!“ – воскликнула она. И тут заговорили все. Никто не хотел верить в то, что будет война. Ну а если и будет, полагала кухня, то ненадолго, разбили же мы финнов, японцев на Халхин-Голе, что же, мы с немцами не справимся? Били мы этих колбасников и еще побьем. Моя бабушка посчитала, что немецкие рабочие не допустят войны против СССР. Я уж пожалел о том, что вылез со своим предупреждением: и не убедил никого, и настроение всем испортил. Потом до меня дошло: они ведь не знали, кто я такой, и поэтому мои слова о скорой войне никакой ценности для них не представляли: мало ли кто что болтает, а то, может быть, я вообще какой-нибудь подосланный, с целью проверки их морально-идеологического состояния. В общем, сенсации не получилось. И хорошо.

Нечего соваться к людям с открытиями, время которых еще не настало.

Чтобы своим видом не напоминать соседкам о плохом, я решил уйти в свою комнату и взяться за газеты. Мне было интересно узнать, о чем они писали накануне войны.

В газетах все было тихо и безмятежно, как в летнее украинское утро, когда старосветские помещики Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна делают первые зевки и почесывают запревшие после сладкого сна складки разомлевшего тела.

«Правда» сообщала о том, что колхозникам теперь разрешается часть урожая, полученного сверх плана, оставлять себе, а «Вечерняя Москва» – о том, что по Яузе скоро пойдут речные трамвайчики, что до Ленинграда можно долететь на самолете «ПС-84» всего за два часа и двадцать минут, затратив на это сто десять рублей, что в прудах Измайловского парка скоро будут разводить осетров и севрюг и что в Москву из Одессы прибыло пятнадцать вагонов бананов из Африки. Сообщалось в газете также о посадке пальм у памятника героям Плевны, о том, что напротив Моссовета, на сквере, среди многолетних лип и зарослей боярышника, забил фонтан, подсвеченный электричеством, о том, что в кинотеатре «Москва» на площади Маяковского начался показ нашего первого стереофильма, который называется «Земля молодости», и о том, что на Чистых прудах будет поставлен памятник Павлику Морозову.

Надо сказать, что насчет осетров и пальм газета, конечно, загнула, а вот насчет памятника не соврала. Открытие памятника пионеру, убитому «кулаками», состоялось 19 декабря 1948 года. Когда покрывало было снято, собравшиеся увидели Павлика во весь рост. Он стоял на постаменте около знамени. Тут же состоялся митинг. После митинга его участники послали, как водится, приветственное письмо товарищу Сталину.

Но не все запланированные памятники прописались в столице. Так и не были поставлены памятники Добролюбову, Белинскому, Станиславскому, Чкалову. Незапланированные, впрочем, тоже. Нет до сих пор в Москве памятников Белинскому, Глинке, Байрону, Диккенсу, Моцарту, Бетховену и многим другим достойным и дорогим России людям. Не был открыт в Москве и «Москварий». Мечта о его создании появилась у московских фантазеров еще в 1932 году. «Москварий» должен был представлять собой нечто вроде планетария, только для показа не звездного неба, а Москвы. Стоило опустить рубильник, и загорались бы в «Москварии» линии маршрутов трамваев, или голубой вязью засветились бы нитки водопроводов, возникали бы здания школ, родильных домов, яслей, заводов, кинотеатров и т. д. и т. п. В «Москварии» можно было бы увидеть и старую Москву, с ее церквями, трактирами, «хламными» домами, Москву современную и Москву будущую. Участником этого фантастического проекта был фотограф-художник Александр Родченко. Расположить «Москварий» собирались в храме Вознесения у Никитских ворот, в котором венчался А. С. Пушкин. Интересно было бы посмотреть этот «Москварий».

Просмотрев газеты, я убедился в том, что приятные события происходили тогда в столице довольно часто. Помимо приведенных выше, к таковым относились: окончание строительства вестибюля станции метро «Завод имени Сталина», на стене которого был установлен витраж – портрет Сталина, начало строительства Дворца Советов, строительство на улице Горького новых домов. Дома эти были до того новыми, что не имели собственных номеров, только буквы: «А», «Б», «В». А в газетных объявлениях о них говорилось просто: «Новые дома на улице Горького». Так вот в корпусе «Б» открылся «Коктейль-холл». В этом «Коктейль-холле» подавали сливки с ликером «Мараскин», ликер «Шартрез», «Какао-шуа», «Масседуан из фруктов», коктейли: «Кларет-коблер», «Черри-бренди-флипп», «Маяк», «Шампань», а также кизиловый пунш.

Я же, как и большинство моих соотечественников, прожил свою жизнь, так их и не отведав. В народе тогда все было проще, зато душевнее. Бывало и так, как писал неизвестный поэт:

 
В застолье праздничного дня
В кружок родные соберутся,
По пьянке все передерутся,
Но эта жизнь не для меня.
А для меня народный суд
Отпустит срок – ему не жалко,
И от тебя, родная Галка,
Меня на Север увезут.
 

Но это я что-то отвлекся…

Вернувшись к чтению газет, я узнал об открытии в доме 3 по Кузнецкому Мосту в начале 1941 года магазина букинистической литературы на иностранных языках. Отделы подобной литературы в других пяти магазинах, оказывается, были в то время уже закрыты, поскольку в них, как сообщала газета, стала проникать антисоветская литература, а работники магазинов, не знающие иностранных языков, выставляли ее в продажу. Тогда решили «укомплектовать магазин иностранной литературы политически проверенными работниками, знающими иностранные языки, а также установить резальную машину на складе „Союзутиль“„, через которую пропускать изъятые книги и карты, надо полагать географические. Стало быть, те тоже имели антисоветский вид. В городе, как писали газеты, стало чище. Оказывается, в декабре 1940 года Моссовет запретил бросать на улицах, в переулках, парках, скверах и других местах объедки, скорлупу, окурки, бумагу и т. п. Нарушителей ждал штраф от десяти до двадцати пяти рублей. Дворникам предписывалось «мусор и навоз в течение дня убирать немедленно“.

А вообще в Москве было спокойно. Никаких факельных шествий, костров из книг, битья витрин и погромов.

Мирную идиллию нарушали небольшие сообщения об англо-германской войне, до которой тогда у нас никому не было дела.

Лето 1941 года газеты призывали москвичей провести в путешествиях по Крыму (тогда Крымской автономной республике), Кавказу, Волге. Стоимость такой поездки составляла 200–250 рублей. Среднему квалифицированному работнику такая поездка была доступна. Конечно, кто-то получал больше, кто-то меньше. Например, ведущие солисты Большого театра получали четыреста рублей в месяц, а девушки из кордебалета – шестьдесят. Тем не менее все как-то находили себе место под жарким южным солнцем. В это лето, думал я, загорать на юге вам, москвичи, не придется. А если вы и уедете из Москвы, то не с Курского, а с Казанского или Ярославского вокзалов.

На первой странице одной из газет я увидел большую фотографию трибуны мавзолея. На ней, в негласно установленном порядке, стояли «руководители партии и правительства». Это были еще не старые люди. Сталину – 62 года, Молотову – 51, Кагановичу – 48 лет, Берии – 40, Хрущеву – 47, Микояну – 46. Я вспомнил, как мама, когда я не хотел есть, раскладывала передо мной такую же газету и скармливала мне кашу по ложке за здоровье Сталина, Молотова, Кагановича, Берии и других вождей советского народа. Я же, когда подрос, старался, чтобы подобные фотографии из газет, а также фотографии Ленина и Сталина не попали как-нибудь в уборную. (По политическим соображениям, разумеется.) О существовании тогда туалетной бумаги москвичи и не подозревали. У них были другие заботы. О некоторых из них они писали в газеты.

А писали они о том, что во время трансляции оперы из филиала Большого театра, особенно «Травиаты», лучше всех бывает слышен суфлер, о том, что в букинистическом магазине есть Ницше и Шопенгауэр, а нет Маркса и Ленина, о том, что в палатке «Союзутиля» приемщик отказался принять старинные бронзовые подсвечники, заявив, что у него нет денег, что сосед Анохин уехал в командировку, не выключив репродуктор, и теперь тот орет с утра до ночи и не дает никому спать, что уборщицы на Ярославском вокзале сметают мусор с платформ на рельсы, а в вокзальных «забегаловках» грязь и заведующий одной из них, по фамилии Клочков, подогревает пиво в ржавом чайнике, месяцами не меняет халат и не убирает мусор. Граждане возмущались тем, что в продаже имеются прожекторы, пылесосы, электроприкуриватели, а вот простых керосиновых ламп и железных лопат нет, что в государственных магазинах нет клюквы по рубль восемьдесят и приходиться покупать ее на базаре по пятнадцать рублей за килограмм.

Однажды читатели сигнализировали в газету о том, что на кухне одной из квартир дома 24 по улице Мантулина горят две лампочки по девяносто четыре свечи каждая и «никто не желает пресечь это разбазаривание электрической энергии». Да, москвичи не могли смотреть спокойно на такое безобразие, они заботились об общенародной собственности.

Постепенно чтение газет меня утомило. Я почувствовал, что стены и окна моей комнаты блекнут, темнеют, уходят куда-то, а сам я становлюсь тяжелее, сводит ногу, чешется среднее ухо, подергивается вилочковая железа, стало темно и тихо, а потом наступивший мрак растворился светом, и я, наконец, почувствовал, что снова нахожусь дома и не в прошедшем, а в настоящем времени. Чтобы убедиться в том, что это не сон, я встал, включил телевизор, узнал о том, что доллар снова подорожал, а чеченцы устроили очередной взрыв, и понял, что я не сплю. И все же мне стало жаль, что я так мало побыл в довоенной Москве, мало ходил по ней, мало говорил с людьми. Когда еще побываешь во дне минувшем?

А как было бы хорошо что-нибудь привезти из такого путешествия. Ну, хотя бы творожные сырки в корзиночках, шоколадные или цукатные, или коробку шоколадных конфет «Деликатес», «Театральный набор», «Золотой петушок», «Карнавал», «Лилипут» или шоколадную «бомбу», размером с бильярдный шар, с сюрпризом внутри. В кондитерском магазине на улице Горького (Тверская) во время своего путешествия я, кстати, обратил внимание на то, что некоторые названия конфет сохранились до нашего времени, например, «Малина со сливками», «Красный цветок», «Золотая рыбка», а вот таких конфет, как «Зубровка», «Китайская смесь», «Мессинские», «Крем-брюле», «Ровесник Октября» теперь, по-моему, нет. Ну что ж, в «карете прошлого» и так нет свободного места. Все забито воспоминаниями.

Я ничего не рассказал о встрече с самим собой, со своими родными, полагая, что эти события носят сугубо личный характер, а потому читателю совсем не интересны. Но после подумал, что в таком путешествии и личные переживания могут представлять интерес. А стало быть, надо сказать несколько слов и о них.

Мои отец, мать, бабушка и я сам занимали в квартире довольно просторную комнату, метров двадцать, наверное. Ее большое окно выходило на ресторан «Астория» (потом «Пекин», потом «Будапешт»). В то время, перед войной, было трудно с маслом. С пяти утра приходилось выстаивать за ним длинную очередь. И вот мама и бабушка придумали более простой, хотя и более дорогой способ доставания масла: они ходили в ресторан, брали бутерброды, снимали с них масло и приносили его домой. Ребенок ведь, как котенок, не может сделать ничего плохого и его нельзя не любить. Далекое, навсегда ушедшее время. И как было бы прекрасно всем нам провести хоть один день вместе, сесть за большой стол под оранжевым абажуром, пить чай с пирожными из Столешникова, говорить, смеяться и плакать. Много интересного узнали бы от меня мои родные. Единственное, о чем я не хотел бы с ними говорить, это о их уходе. К самому себе я не испытывал никакой симпатии и не имел ни малейшего желания подержать самого себя на руках. Было для меня в этом что-то противоестественное. Бессмысленными и глупыми казались мне мои восторги, а уж когда раздался рев – мне стало совсем противно, и я вышел из комнаты.

Может быть, вам покажется странным, но я почему-то стеснялся самых близких мне людей. Дело, наверное, в том, что люди эти были не совсем такими, какими я их помнил и к которым привык, они были тогда гораздо моложе. Я же тот, прежний, был в то время скорее зверем, нежели человеком, и жил не сознанием, а инстинктами. Лет пять я продирался из этого дикого младенчества к сознанию и памяти детства. Им же было совсем не до меня, теперешнего. Они упивались младенцем, прыгающим в своей деревянной кроватке. Ну а я вообще старался не попадаться им на глаза, боясь, что они меня узнают. Однако опасения мои были напрасны. Я оставался, как говорится, чужим среди своих. А сердце мое сжималось от любви и горя, когда я думал о предстоящей разлуке с ними и от сознания того, что я уже ничего не смогу изменить ни в своей, ни в их жизни. Мне оставалось только сожалеть об упущенных возможностях и проклинать себя за те волнения, переживания и обиды, которые я внес в жизнь этих, самых дорогих мне, людей своими болезнями, двойками, глупостями, упрямством, распущенностью и хамством. Но что теперь говорить, кому нужен этот «жалкий лепет оправданья», когда ничего нельзя исправить и, как бы мне ни хотелось, я больше никогда не смогу поцеловать маленькие мамины ручки, которыми она меня за всю жизнь не только ни разу не ударила, но даже не шлепнула.

… И так закончилось мое путешествие в прошлое. Теперь, когда все осталось позади, я могу сказать только одно: не возвращайтесь в прошлое, господа, если не хотите снова испытать боль от разлуки с родными, а постарайтесь заняться каким-нибудь полезным делом и окружить себя живыми любимыми людьми и животными…

Прочитав о моем путешествии в довоенную Москву, читатель, возможно, возмутится: «К чему эти выверты, эти литературные искания с негодными средствами? Неужели нельзя просто изложить факты, не прибегая к дурацким фантазиям?» Конечно, можно, но надо ли? Перечисление фактов – вещь, конечно, нужная, но скучная. Она еще успеет вам надоесть. Пока же мы находимся в начале нашего пути, до последней строчки еще далеко, и не грех немного пофантазировать. Надеюсь, что и вам, любезные мои читатели, самим захочется слетать в свое милое и далекое прошлое. Буду рад, если смогу вам в этом хоть чем-то помочь. Ну а пока я расскажу весьма правдивую историю об одном двойнике одного великого человека.