Текст книги "Обоснование и защита марксизма .Часть первая"

Автор книги: Георгий Плеханов

Приложение II
Несколько слов нашим противникам

В последнее время в нашей литературе снова подняв вопрос о том., по какому пути пойдет экономическое развитие России. Об этом вопросе говорят много и горячо, так горячо, что люди, известные в общежитии под именем рассудительных, даже смущаются излишнею будто бы горячностью спорящих сторон: зачем волноваться, зачем бросать противникам гордые вызовы и горькие упреки, зачем насмехаться над ними, – говорят рассудительные люди, – не лучше ли хладнокровно рассмотреть вопрос, который, действительно, имеет громадную важность для нашей страны, но именно вследствие своей громадной важности требует хладнокровного обсуждения?

Как это всегда было и бывает, рассудительные люди правы и неправы в одно и то же время. Зачем волнуются и горячатся писатели, принадлежащие к двум лагерям, из которых каждый, – что бы там ни говорили его противники, – стремится отстоять, по мере понимания, сил и возможности, самые важные, самые насущные интересы народа? По-видимому, достаточно поставить этот вопрос, чтобы немедленно разрешить его раз-навсегда с помощью двух-трех сентенций, годных в любую пропись: терпимость – прекрасная вещь; уважать чужие мнения надо даже тогда, когда они радикально расходятся с нашими, и т. п… Все это очень справедливо, и давно уже все это "твердили миру". Но не менее справедливо и то, что человечество горячилось, горячится и будет горячиться всякий раз, когда заходила, заходит или зайдет речь об его насущных интересах. Такова уж природа человека, – сказали бы мы, если бы не знали, как часто и как сильно злоупотребляли этим выражением. Но это еще не все. Главное в том, что человечеству и нет оснований сожалеть о таковой своей "природе". Ни один великий шаг в истории не был сделан без помощи страсти, которая, удесятеряя нравственные силы и изощряя умственные способности деятелей, сама является великой прогрессивной силой. Хладнокровно обсуждаются только такие общественные вопросы, которые совсем неважны сами по себе или еще не стали очередными вопросами данной страны и данной эпохи, а потому и интересуют собою только горсть кабинетных мыслителей. А раз вышел на очередь тот или другой великий общественный вопрос, он непременно возбудит великие страсти, сколько бы ни кричали о хладнокровии сторонники умеренности.

Вопрос об экономическом развитии нашей страны есть именно тот великий общественный вопрос, который не может теперь обсуждаться у нас с уверенностью по той простой причине, что он стал очередным вопросом. Это не значит, конечно, что только теперь экономия приобрела решающее значение в нашем общественном развитии. Ей всегда и везде принадлежало такое значение. Но у нас, – как и везде, – это значение не всегда сознавалось людьми, интересовавшимися общественными делами, а потому люди эти сосредоточивали силу своей страсти на вопросах, касающихся экономии лишь самым отдаленным образом. Вспомните хоть наши сороковые годы. Теперь не то. Теперь коренное, великое значение экономии сознается у нас даже теми, которые горячо восстают против «узкой» исторической теории Маркса. Теперь все мыслящие люди сознают, что все наше будущее сложится сообразно тому, как решится вопрос нашего экономического развития. Оттого и сосредоточивают на этом вопросе всю силу своей страсти даже совсем не «узкие» мыслители. Но если нельзя нам теперь обсуждать этот вопрос с умеренностью, то и теперь можно и должно заботиться нам об отсутствии распущенности как в определении наших собственных мыслей, так и в наших полемических приемах. Против этого требования решительно ничего возразить невозможно. Западные люди прекрасно знают, что серьезная страсть исключает всякую распущенность. Правда, у нас до сих пор полагают, иногда, что страсть и распущенность – родные сестры, но пора же и нам цивилизоваться.

По части литературных приличий мы цивилизовались, по-видимому, уж очень значительно, – так значительно, что наш передовой" человек, г. Михайловский, читает нотацию немцам (Марксу, Энгельсу, Дюрингу), у которых в полемике можно будто бы найти вещи, или совершенно бесплодные, или даже извращающие предмет и отталкивающие своею грубостью. Г. Михайловский припоминает замечание Берне, что немцы всегда "были грубы в полемике"! "И я боюсь, – прибавляет он, – что, вместе с другими немецкими влияниями, к нам проникнет эта традиционная немецкая грубость, осложнившись еще собственной дикостью, и полемика превратится в реплику, влагаемую гр. Толстым в уста царевне по адресу Потока-Богатыря:

 
Шаромыжник, болван, неученый холоп!
Чтоб тебя в турий рог искривило!
Поросенок, теленок, свинья, эфиоп,
Чертов сын, неумытое рыло!
Кабы только не этот мой девичий стыд,
Что иного словечка сказать не велит,
Я тебя, прощелыгу, нахала,
И не так бы еще обругала![179]179
  «Русское Богатство», 1-я книжка, 1895, ст. «Литература и Жизнь».


[Закрыть]
 

Г. Михайловский не в первый раз вспомнил здесь о неприличной толстовской царевне. Он не раз уже советовал русским писателям не уподобляться ей в своей полемике. Совет, нечего и говорить, прекрасный. Жаль только, что наш автор сам не всегда следовал ему. Так, одного из своих противников он назвал, как известно, клопом, другого – литературным акробатом. Свою полемику с г. де ла Серда он украсил таким замечанием: «слово la cerda из всех европейских языков имеет определенное значение только в испанском и значит по-русски свинья». Зачем оно понадобилось автору – понять довольно трудно.

"Неправда ли, хорошо?" – спрашивал по этому поводу г. де ла Серда. Действительно, очень хорошо, и совершенно во вкусе толстовской царевны. Только царевна была прямодушнее, и когда ей хотелось выругаться, она так и кричала: поросенок, теленок, свинья и т. д., не прибегая к насилию иностранных языков, с целью сказать противнику грубое слово.

При сравнении г. Михайловского с толстовской царевной оказывается, что он, пренебрегая "эфиопами", "чертовыми детьми" и т. п., налегает, если можно так выразиться, на толстокожие эпитеты. У него вы встретите и "свиней", и "поросят", и притом поросят самых различных: гамлетизированных, зеленых и т. д. Это несколько монотонно, но очень сильно. Вообще, если от ругательного лексикона толстовской царевны мы обратимся к такому же лексикону нашего субъективного социолога, то перед нами, конечно, иной картины красы жилые расцветут, но эти красы по своей силе и выразительности нимало не уступят полемическим красам бойкой царевны. «Est modus in rebus, или, по-русски сказать, надо же и честь знать», говорит г. Михайловский. Это как нельзя более справедливо, и мы от души жалеем, что наш маститый социолог часто забывает об этом. Он может трагически воскликнуть о себе:

 
Video meliora, proboque,
Deteriora sequor!
 

Надо надеяться, однако, что со временем цивилизуется и г. Михайловский, что хорошие намерения возьмут у него, наконец, верх над «собственною нашею дикостью», и он перестанет кидать в своих противников «свиньями» и «поросятами». Сам г. Михайловский справедливо думает, что la raison finit toujours par avoir raison. Читающая публика не одобряет теперь у нас резкой полемики. Но в своем неодобрении она смешивает резкость с грубостью, между тем как это далеко не одно и то же. Уже Пушкин выяснил огромную разницу между резкостью и грубостью:

 
Иная брань, конечно, неприличность.
Нельзя писать: такой-то де старик,
Козел в очках, плюгавый клеветник,
И зол, и подл – все это будет личность.
Но можете печатать, например,
Что "господин парнасский старовер
(В своих статьях) бессмыслицы оратор,
Отменно вял, отменно скучноват,
Тяжеловат и даже глуповат".
Тут не лицо, а просто литератор.
 

Если вы вздумаете, подобно толстовской царевне или г. Михайловскому, обозвать своего противника «свиньей» или «клопом», то это "будет личность", а если вы станете доказывать, что такой-то социологический или историософический или экономический старовер, в своих статьях, «трудах» или «очерках» отменно вял, отменно скучноват и даже… не умен, то «тут не лицо, а просто литератор», тут будет резкость, а не грубость. Вы можете, конечно, ошибиться в своем приговоре, и ваши противники хорошо сделают, если обнаружат вашу ошибку. Но обвинять вас они будут иметь право только в ошибке, а вовсе не в резкости, потому что без таких резкостей не может обойтись развитие литературы. Если бы литература вздумала обходиться без них, то она немедленно превратилась бы, по выражению Белинского, в льстивую повторялыцину избитых мест, чего ей могут пожелать только недруги. Рассуждение г. Михайловского о традиционной немецкой грубости и о нашей собственной дикости вызвано было «интересной книгой» г. Н. Бельтова: «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю». Г. Бельтова многие обвиняли в излишней резкости. Так, например, по поводу его книги рецензент «Русской Мысли» говорил: «Не разделяя односторонней, по нашему мнению, теории экономического материализма, мы готовы были бы в интересах и науки, и нашей общественной жизни приветствовать представителей этой теории, если бы некоторые из них (гг. Струве и Бельтов) не вносили в свою полемику чересчур больших резкостей, если бы они не издевались над писателями, труды которых заслуживают уважения!».

Это написано в той самой "Русской Мысли", которая еще недавно называла сторонников экономического материализма "фаршированными головами" и которая объявила книгу г. П. Струве продуктом непереваренной эрудиции и полной неспособности к логическому мышлению. "Русская Мысль" не любит чересчур больших резкостей и потому, как видит читатель, она отзывалась о сторонниках экономического материализма с большою мягкостью. Теперь она уже готова, в интересах науки и нашей общественной жизни, приветствовать представителей этой теории. Зачем же приветствовать их? Много ли сделают для общественной жизни фаршированные головы? Много ли выиграет наука от непереваренной эрудиции и полной неспособности к логическому мышлению? Нам думается, что боязнь чересчур больших резкостей заводит "Русскую Мысль" слишком далеко и заставляет ее говорить вещи, благодаря которым читатели могут заподозрить ее самое в неуме-нии переварить кое-что и в некоторой неспособности к логическому мышлению.

У г. П. Струве совсем нет никаких резкостей (мы уже не говорим о чересчур больших), а у г. Бельтова, если и есть резкости, то лишь такие, о которых, наверное, Пушкин сказал бы, что они затрагивают только литераторов, и что поэтому к ним прибегать вполне позволительно. Рецензент "Русской Мысли" полагает, что труды тех писателей, над которы-ми смеется г. Бельтов, застуживают уважения. Если бы г. Бельтов разделял такое мнение, то с его стороны, конечно, не хорошо было бы смеяться над ними. Ну, а что, если он убежден в противном? Что, если "труды" этих господ кажутся ему и скучноватыми, и тяжеловатыми, и совершенно бессодержательными, и даже очень вредными в настоящее время, когда усложнившаяся общественная жизнь требует новых усилий мысли от всех тех, кто не смотрит на мир, по выражению Гоголя, "ковыряя в носу". Рецензенту "Русской Мысли" эти писатели кажутся, может быть, настоящими светочами, спасательными маяками. Ну, а что, если г. Бельтов считает их гасильниками и усыпителями? Рецензент скажет, что г. Бельтов ошибается. Это его право; но это свое мнение рецензент должен доказать, а не довольствоваться простым осуждением "чересчур большой резкости". Какого мнения рецензент о Грече и Булгарине? Мы уверены, что если бы он высказал его, то известная часть нашей печати нашла бы его чересчур резким. Значило ли бы это, что г. рецензент "Русской Мысли" не имеет права откровенно высказать свой взгляд на литературную деятельность Греча и Булгарина? Мы не ставим, конечно, на одну доску с Гречем и Булгариным людей, с которыми спорят гг. П. Струве и Н. Бельтов. Но мы опрашиваем рецензента "Русской Мысли", почему литературное приличия позволяют высказать резкое мнение о Грече и Булгарине, но запрещают поступить так по отношению к гг. Михайловскому и Карееву? Г. рецензент думает, как видно, что сильнее кошки зверя нет, и что, поэтому, кошка заслуживает, не в пример прочим зверям, особенно почтительного обращения. Но ведь в этом позволительно усомниться. Мы вот, например, думаем, что субъективная кошка – зверь не только не очень сильный, но даже весьма значительно выродившийся. а потому никакого особого почтения и не заслуживающий. Мы готовы спорить с рецензентом, если он не согласен с нами, но прежде, чем вступить с ним в спор, мы попросим его хорошенько выяснить себе ту разницу, которая, несомненно, существует между резкостью суждения и грубостью выражения. Гг. Струве и Бельтов высказали суждения, которые очень многим могли показаться резкими. Но позволил ли себе хоть один из них прибегнуть, для защиты своих мнений, к той грубой брани, к какой прибегал не раз в своих литературных стычках г. Михайловский, этот настоящий Miles Gloriosus нашей «передовой» литературы? Ни один из них себе этого не позволил, и рецензент «Русской Мысли» сам отдаст им эту справедливость, если вдумается в указанную нами разницу между резкостью суждения и грубостью выражения.

Кстати, о рецензенте "Русской Мысли". Он говорит: "г. Бельтов, по меньшей мере, без церемонии расточает обвинения в том, что такой-то писатель говорит о Марксе, не прочитавши его сочинений, осуждает гегелевскую философию, не познакомившись с нею самостоятельно, и т. п. Не мешает, конечно, при этом не делать самому промахов, в особенности по самым существенным вопросам. А г. Бельтов именно о Гегеле говорит совершенный вздор: "Если современное естествознание, – читаем мы на стр. 86 названной книги, – на каждом шагу подтверждает гениальную мысль Гегеля о переходе количества в качество, то можно ли сказать, что оно не имеет ничего общего с гегельянством". Но беда в том, г. Бельтов, что Гегель этого не утверждал, а доказывал противоположное: у него "качество переходит в количество". – Если бы нам пришлось характеризовать это представление г. рецензента о философии Гегеля, то наше суждение, наверное, показалось бы ему "чересчур резким". Но вина была бы не наша. Мы можем уверить г. рецензента, что об его философских сведениях произнесли очень резкие суждения все те, которые прочитали его рецензию и которые хоть немного знакомы с историей философии.

Нельзя, конечно, требовать от всякого журналиста серьезного философского образования, но можно требовать от него, чтоб он не позволял себе судить о вещах, ему неизвестных. В противном случае, о нем всегда будут отзываться очень "резко" люди, знающие дело.

В первой части Энциклопедии Гегеля, в прибавлении к параграфу 108, о мере, сказано: «Качество и количество еще различаются и не совершенно тождественны. Вследствие того, оба эти определения до некоторой степени независимы одно от другого, так что, с одной стороны, количество может изменяться, без изменения качества предмета, но, с другой стороны, его увеличение и уменьшение, к которому предмет первоначально равнодушен, имеет границу, и при переступлении этой границы качество изменяется. Так, например, различная температура воды сначала не оказывает влияния на ее капельно-жидкое состояние, но при дальнейшем увеличении или уменьшении ее температуры наступает точка, когда это состояние сцепления изменяется качественно и вода превращается в пар или в лед. Сначала кажется, будто изменение количества не оказывает никакого влияния на существенную природу предмета, но за ним скрывается что-то другое, и это, по-видимому, бесхитростное изменение количества, неизменное для самого предмета, изменяет его качество» [180]180
  Цитируем по русскому переводу г. В. Чижова (стр. 191–192).


[Закрыть].

"Беда в том, г. Бельтов, что Гегель этого не утверждал, а доказывал противоположное!" Вы и теперь думаете, что беда именно в этом, г. рецензент? [181]181
  В третьей книжке «Русской Мысли» г. рецензент продолжает отстаивать свое мнение, при чем советует несогласно мыслящим взглянуть «хоть» в русский перевод «Историиновой философии» Ибервега Гейнце. Почему бы г. рецензенту не заглянуть «хоть» в самого Гегеля?


[Закрыть]. Или, может быть, вы теперь изменили свое мнение по этому предмету. А если изменили, то в чем же беда в настоящее время? Мы сказали бы вам, в чем, да боимся, что вы обвините нас в излишней резкости.

Повторяем, от каждого журналиста нельзя требовать знания истории философии. Поэтому беда, в которую попал г. рецензент "Русской Мысли", не столь уж велика, как это может показаться с первого взгляда. Но "беда в том", что эта беда г. рецензента не последняя. Вторая беда его горше первой: он не дал себе труда прочитать ту книгу, о которой писал свой отзыв.

На стр. 75–76 своей книги (стр. 122 наст. издания) г. Бельтов делает довольно длинную выписку из большой Логики Гегеля ("Wissenschaft der Logik"). Вот начало этой выписки: "Изменения бытия состоят не только в том, что одно количество переходит в другое количество, но также и в том, что качество переходит в количество и наоборот, и т. д." (стр. 75).

Если бы г. рецензент прочитал хоть эту выписку, он не попал бы в беду, ибо тогда он не "утверждал" бы, что "Гегель этого не утверждал, а доказывал противоположное".

Мы знаем, как пишется в русской, – да, к сожалению, и не только в русской, – литературе большинство рецензий. Рецензент перелистывает книгу, быстро пробегая в ней, положим, каждую десятую, двадцатую страницу и отмечая места, как ему кажется, наиболее характерные. Затем он выписывает эти места, сопровождая их выражением своего порицания или одобрения: он "недоумевает", "очень сожалеет" или " от души приветствует" – и дело кончено, рецензия готова. Можно представить себе, сколько вздору печатается таким образом, особенно если (как это нередко случается) рецензент не имеет никакого понятия о том предмете, о котором говорится в разбираемой им книге!

Нам и в голову не приходит советовать гг. рецензентам совсем отделаться от этой дурной привычки: горбатого исправит могила. Но, все-таки, им следовало бы хоть немного серьезнее относиться к своему делу там, где, – как, напр., в споре об экономическом развитии России, – речь идет о важнейших интересах нашей родины. Неужели они и тут будут продолжать с легким сердцем сбивать с толку читающую публику своими легкомысленными отзывами? Надо же и честь знать, как справедливо заключает г. Михайловский.

Г. Михайловскому тоже не нравятся полемические приемы г. Бельтова: "Г. Бельтов человек талантливый, – говорит он, – и не лишенный остроумия, но оно, к сожалению, часто переходит у него в неприятное шутовство". Почему же в шутовство? И кому собственно неприятна это мнимое шутовство г. Бельтова?

Когда в шестидесятых годах "Современник" осмеивал, положим, Погодина, то Погодину, наверное, казалось, что этот журнал вдавался в неприятное шутовство. Да и не одному Погодину казалось это, а всем, кто привык почитать московского историка. Мало ли нападали у нас тогда на "рыцарей свистопляски"? Мало ли возмущались "мальчишескими выходками свистунов"? А вот, по нашему мнению, блестящее остроумие "свистунов" никогда в неприятное шутовство не переходило; если люди, осмеянные ими, думали иначе, то лишь по той человеческой слабости, в силу которой Аммос Федорович Ляпкин-Тяпкин находил, что «слишком длинно» было то письмо, где его называли в «сильнейшей степени моветоном».

– Ах, вот оно что! Так вы хотите сказать, что г. Бельтов обладает остроумием Добролюбова и его сотрудников по "Свистку"! Это мило! – восклицают люди, которым "несимпатичны" полемические приемы г. Бельтова.

Погодите, господа. Мы не сравниваем г. Бельтова со "свистунами" шестидесятых годов; мы говорим только, что не г. Михайловскому судить о том, переходит ли и где именно переходит в неприятное шутовство остроумие г. Бельтова. Кто же может быть судьею в своем собственном деле?

Но г. Михайловский упрекает г. Бельтова не только в "неприятном шутовстве". Он возводит на него очень серьезное обвинение. Чтобы читатель мог легче разобрать – в чем дело, мы предоставим г. Михайловскому изложить это обвинение своими собственными словами:

"В одной из своих статей в "Русской Мысли" я вспоминал о своем знакомстве с покойным Н. И. Зибером и сообщил, между прочим, что этот почтенный ученый в разговорах о судьбах капитализма в России употреблял всевозможные аргументы, но при малейшей опасности укрывался под сень непреложного и непререкаемого трехчленного диалектического развития". Приведя эти мои слова, г. Бельтов пишет: "Нам приходилось не раз беседовать с покойным и ни разу не слышали мы от него ссылок на диалектическое развитие; он не раз сам говорил, что ему совершенно неизвестно значение Гегеля в развитии новейшей экономии. Конечно, на мертвых все валить можно и показание г. Михайловского неопровержимо!..". Я скажу иначе, на мертвых не всегда все валить можно, и показание г. Бельтова вполне опровержимо…

"В 1879 г. в журнале "Слово" было напечатана статья Зибера, озаглавленная: "Диалектика в ее применении к науке". Статья эта (неоконченная) представляет собой пересказ, даже почти сплошной перевод книги Энгельса "Herrn Dühring's Umwälzung der Wissenschaft". Ну, а переведя эту книгу, остаться в "совершенной неизвестности о значении Гегеля в развитии новейшей экономии" – довольно-таки мудрено не только для Зибера, а даже для Потока-Богатыря в вышеприведенной полемической характеристике царевны. Это, я думаю, для самого г. Бельтова понятно. Но на всякий случай приведу все-таки несколько строк из маленького предисловия Зибера: "Книга Энгельса заслуживает особенного внимания, как ввиду последовательности и дельности приводимых в ней философских и общественно-экономических понятий, так и потому, что для объяснения практического приложения метода диалектических противоречий она дает ряд новых иллюстраций и фактических примеров, которые не мало способствуют ближайшему ознакомлению с этим столь сильно прославляемым и в то же время столь сильно унижаемым способом исследования истины. Можно сказать, по-видимому, что в первый еще раз с тех пор, как существует так называемая диалектика, она является глазам читателя в таком реальном освещении".

"Итак, Зиберу было известно значение Гегеля в развитии новейшей экономии; Зибер был очень заинтересован "методом диалектических противоречий". Такова истина, документально засвидетельствованная и вполне разрешающая пикантный вопрос о том, кто лжет за двух" [182]182
  «Р. Бог.» 1895 г., январь отд. II, стр. 140–141.


[Закрыть].

Истина, особенно истина документально засвидетельствованная, – прекрасное дело!.. В интересах той же истины мы несколько продолжим выписку, сделанную г. Михайловским из статьи Н. Зибера "Диалектика в ее применении к науке".

Как раз за теми словами, которыми заканчивается эта выписка у г. Михайловского, у Зибера следует такое значение: "Впрочем, мы, с своей стороны, воздержимся от суждения о точности этого метода в применении к различным областям знания, а также и о том, представляет ли он собою или не представляет, – насколько ему может быть придаваемо действительное значение, – простое видоизменение пли даже прототип метода теории эволюции или всеобщего развития. Именно в этом последнем смысле рассматривает его автор или, по меньшей мере, старается указать на подтверждение его при помощи тех истин, которые достигнуты эволюционною теориею, и нельзя не сознаться, что в некотором отношении здесь открывается значительное сходство".

Как видим, покойный русский экономист, даже и переведя книгу Энгельса "Herrn Eugen Dühring's Umwälzung der Wissenschaft", все-таки остался в неизвестности насчет значения Гегеля в развитии новейшей экономии и даже вообще насчет годности диалектики в применении к различным областям знания. По крайней мере, он не хотел судить о ней. Вот мы и спрашиваем: вероятно ли, чтобы этот самый Зибер, который вообще совсем не решался судить о годности диалектики, в спорах с г. Михайловским, "при малейшей опасности укрывался под сень непреложного и непререкаемого диалектического развития"? Почему же это именно только в этих случаях Зибер изменял свой обыкновенно решительный взгляд на диалектику? Уже не потому ли, что слишком велика была для него "опасность" быть разбитым его страшным противником? Вряд ли поэтому! Кому-кому другому, а Зиберу, обладавшему очень серьезными знаниями, такой противник едва ли был "опасен".

В самом деле, прекрасная это вещь истина, документально засвидетельствованная! Г. Михайловский совершенно прав, говоря, что она вполне разрешает пикантный вопрос: кто лжет за двух!

Но если воплотившийся в лице кое-кого "русский дух" несомненна прибегает к искажению истины, то он не довольствуется однократным искажением ее за двух; он за одного покойника Зибера искажает ее дважды: один раз, когда уверяет, что Зибер прятался под сень триады, а другой – когда с удивительной развязностью ссылается на то самое вступление, которое, как нельзя более ясно, показывает, что прав г. Бельтов.

Эх, г. Михайловский, г. Михайловский!

"Мудрено остаться в неизвестности насчет значения Гегеля в развитии экономии, переведя книгу Энгельса "Dühring's Umwälzung", – восклицает г. Михайловский. Будто бы так мудрено? По-нашему, вовсе нет. Переведя названную книгу, Зиберу действительно мудрено было бы остаться в неизвестности насчет мнения Энгельса (и, разумеется, Маркса) о значении Гегеля в развитии названной науки. Это мнение Зиберу было известно, как это разумеется само собой и как это следует из его предисловия. Но Зибер мог не довольствоваться чужим мнением. Как серьезный ученый, не полагающийся на чужие мнения, а привыкший изучать предмет по первым источникам, он, знавший мнение Энгельса о Гегеле, еще не считал себя в праве сказать: «я знаю Гегеля и его роль в истории развития научных понятий». Г. Михайловскому, может быть, непонятна такая скромность ученого; он, по его собственным словам, «не имеет претензий» знать философию Гегеля, а между тем он очень развязно рассуждает о ней. Но quod licet bovi, non licet Jovi. Г. Михайловский, бывший всю жизнь не чем иным, как бойким фельетонистом, обладает развязностью, присвоенную по штату людям этого звания. Но он позабыл, какая разница существует между ними и людьми науки. Благодаря этому забвению, он и решился говорить вещи, из которых ясно следует, что известный «дух „непременно“ лжет за двух».

Эх, г. Михайловский, г. Михайловский!

Да и за двух ли только "дух" искажает этот почтенный истину? Читатель помнит, может быть, историю "пропущенного" г. Михайловским "момента цветения". Пропуск этого "цветения" имеет "важное значение": он показывает, что истина искажена также и за Энгельса. Почему г. Михайловский ни единым словом не обмолвился об этой поучительной истории?

Эх, г. Михайловский, г. Михайловский!

А знаете ли что? Ведь, может быть, "русский дух" и не искажает истины, может быть, он, бедный, говорит чистейшую правду. Ведь, чтобы оставить вне всякого подозрения его правдивость, стоит только предположить, что Зибер просто подшутил над молодым писателем, пугнув его «триадой». Оно и похоже на правду: г. Михайловский уверяет, что Зибер был знаком с диалектическим методом; как человек, знакомый с этим методом, Зибер должен был прекрасно понимать, что пресловутая триада никогда роли довода у Гегеля не играла. Наоборот, г. Михайловский, как человек незнакомый с Гегелем, мог высказать в разговоре с Зибером ту, впоследствии не раз высказанную им, мысль, что вся аргументация Гегеля и гегельянцев сводилась к ссылке на триаду. Зиберу это должно было показаться забавным, и вот он стал поддразнивать триадой горячего, но несведущего молодого человека. Разумеется, если бы Зибер предвидел, в какое печальное положение попадет со временем его собеседник, благодаря его шутке, то он непременно воздержался бы от нее. Но этого он предвидеть не мог, а потому и позволил себе подшутить над г. Михайловским. Правдивость этого последнего не подлежит сомнению, если справедливо это наше предположение. Пусть г. Михайловский пороется в своей памяти: может быть, он припомнит какое-нибудь обстоятельство, показывающее, что наше предположение не совсем неосновательно. С своей стороны, мы всей душой рады были бы услышать о таком обстоятельстве, спасающем честь «русского духа». Порадуется, конечно, и г. Бельтов.

Г. Михайловский большой забавник! Он очень недоволен г. Бельтовым, который позволил себе сказать, что в "новых словах" нашего субъективного социолога "русский ум и русский дух зады твердит и. лжет за двух". Г. Михайловский полагает, что если г. Бельтов и не ответствен за содержание цитаты, то его все-таки можно было бы признать ответственным за ее выбор. Только грубость наших полемических нравов вынуждает нашего почтенного социолога сознаться, что подобный упрек г. Бельтову был бы излишней тонкостью. Но откуда взял эту "цитату" г. Бельтов? Он взял ее у Пушкина. Евгений Онегин был того мнения, что во всей нашей журналистике русский ум и русский дух зады твердит и лжет за двух. Можно ли признать Пушкина ответственным за столь резкое мнение его героя? До сих пор, как мы знаем. никто не думал, что – да, хотя весьма вероятно, что Онегин выражал собственное мнение великого поэта. А вот теперь г. Михайловский хотел бы сделать г. Бельтова ответственным за то, что тот не находит в сочинениях его, г. Михайловского, ничего, кроме повторения задов и "лжи за двух". Почему же это так? Почему нельзя применить эту "цитату" к трудам нашего социолога? Вероятно потому, что эти труды в глазах этого социолога заслуживают гораздо более почтительного отношения. Но ведь "об этом можно спорить", скажем мы словами г. Михайловского.

"Собственно, в этом месте ни в какой лжи г. Бельтов меня не уличает, – говорит г. Михайловский, – он просто так, взболтнул, чтобы горячее вышло, и цитатой, как фиговым листком, прикрылся" (стр. 140). Почему же "сболтнул", а не "высказал свое твердое убеждение"? Каков смысл предложения: г. Михайловский в своих статьях зады твердит и лжет за двух? Оно значит, что г. Михайловский высказывает лишь старые, давно опровергнутые на Западе мнения и, высказывая их, к ошибкам западных людей прибавляет свои собственные, доморощенные. Неужели, выражая подобный взгляд на литературную деятельность г. Михайловского, непременно надо прикрываться фиговым листком? Г. Михайловский убежден, что можно только «сболтнуть» подобное мнение, что оно на может быть плодом серьезной и вдумчивой оценки. Но об этом можно спорить, скажем мы еще раз его собственными словами.

Пишущий эти строки совершенно хладнокровно и обдуманно, не имея нужды ни в каких фиговых листках, заявляет, что, по его убеждению, очень невысокое мнение о «работах» г. Михайловского есть начало всякой премудрости.

Но если, говоря о "русском духе", г. Бельтов ни в какой лжи г. Михайловского не уличает, то зачем же наш "социолог" придрался именно к "цитате", начиная несчастный инцидент с Зибером? Вероятно затем, чтобы "горячее вышло". В действительности, ничего горячего приемы подобного рода в себе не заключают, но есть люди, которым они кажутся очень горячими. В одном из очерков Г. И. Успенского чиновница ссорится с дворником. Дворник произносит слово подле. «Как! Я подлая? – кричит чиновница. – Я тебе покажу, у меня сын в Польше служит» и т. д. Подобно чиновнице, г. Михайловский, ухватившись за отдельное слово, поднимает горячий крик: «я лгу за двух, вы смели усомниться в моей правдивости, да я вас самого сейчас уличу во лжи за многих! Посмотрите, что вы наговорили о Зибере!» Мы смотрим, что сказал о Зибере г. Бельтов, и видим, что сказал он истинную правду. Die Moral von der Geschichte – та, что излишняя горячность ни чиновниц, ни г. Михайловского ни к чему доброму привести не может.