Текст книги "Повесть о Болотникове"

Автор книги: Георгий Шторм

Каргун-пуоли – Камень-сторона

И Москва-река мертвых не пронесла.

Никоновская летопись

1

Илейку-Петра повесили над Даниловым монастырем, за Серпуховскими воротами. Не всех «воров» отпустил Шуйский. Много их было приведено с Поля и «посажено в воду» под кремлевской стеною. Народ говорил, смотря на заградившие течение трупы: «И при царе Иване было такое, што Москва-река мертвых не пронесла».

На Земском приказе у Никольских ворот – на плоской его кровле – лежали тяжелые, похожие на свиней пушки. Поминутно распахивались ворота, десятники и приставы выводили «на правеж» кабацких пьяниц, втаскивали взятых за «смутные речи».

– Где пил вино? – накидывался пристав на хмельного прохожего.

– В кабаке государевом.

– А не в ином ли месте? Гляди, кроме царева кабака, нигде пить не мысли, государевой казне убытку не чини!

Люди шли от реки. Их круто сек дождь. Они говорили с опаской, вглядывались в лица встречных:

– Людей сколь погинуло!

– Да всех не перетопить!

– Не нынче-завтра в иных местах заворуют.

– А Болотникова в Каргополь[67]67
  Каргополь(по-карельски «Каргун-пуоли») – Страна валунов, Камень-сторона.


[Закрыть] угнали.

– Еще жив ли останется, про то бы узнать!

В брусяных хоромах ранняя серость заволокла зеленые печные изразцы. Боярин Колычев держал перед царем чарку; по ней шли чеканные витые травки.

– Пирог-то слоеватый солон был! – говорил Шуйский. – Дай-ка еще!

Он стоя отпивал квас, и боярин брал чарку из его рук. Лица у них были серые, и по всей палате сеялся зыбкий и серый туск. Один только попугай упорно не мерк в островерхой клетке.

– Ну, боярин, – сказал царь, – призамолкнут ныне людишки – воров побили!

– Побили, да не всех, государь.

– А которые остались, и тех побьем… Казне моей в великий убыток воры стали. Нынче, боярин, гляди за винной продажей: против прошлых годов в доходе недобору не было б. Да крестьяне штоб в карты и зернь не играли, оброк платили бы исправно.

– А как они зернью, государь, играют, – сказал Колычев, – тогда вина твоего, государева, больше идет в расход…

Думный дьяк со свитком в руках вошел в палату:

– Отписка, государь, от воевод из Томска-города, а неладно пишут.

– Чего еще в Томске неладно?

– Казак Якушко Осокин сказывал про тебя, государя, – чего и в ум нельзя взять, – што тебе не многолетствовать, а быть на царстве недолго.

– Иван Крюк Федорыч, – сказал Шуйский, – дай-ка еще квасу!..

Он, разгневанный, красный, часто моргая, заходил по палате.

– Про того Якушку Осокина велите сыскать!..

В дверях появился боярин:

– Шведский посольский человек Петра Ерлезунда да лекарь Давид Васмер челом бьют!

– Зови!

Вошли швед и немец. Первым приблизился к царю Ерлезунда:

– Король Карлус поручил мне известить ваше величество, что король польский готовится вести с вами войну.

– Спасибо королю за вести, да то я и сам ведаю… Ты, лекарь, молви, с каким делом пришел.

– Государь! Братья мои и друзья сосланы на север. За верную мою службу молю, государь, их воротить!

– С ворами заедино были! – ответил Шуйский. – Пущай там живут, куда повезены.

– Государь, – сказал Колычев, – а Ивашку Болотникова, мыслю, зря угнали. Человек он смутный, убежит. Его бы тут, в Москве, на цепи держать.

– Верно, человек он смутный! Вор!..

– Вор!.. – скрипнул в тишине нечеловеческий голос.

Все, вздрогнув, разом посмотрели в угол. В клетке, вися вниз головой, качался попугай.

– Вона – судья мудрый! – крикнул царь и часто, с кашлем и слезами, засмеялся. – А и впрямь, чего от вора ждать? Напиши, боярин, в Каргополь: Ивашке глаза вынуть да немного погодя посадить его в воду!

– Царь целовал крест, – тихо проговорил немец и двинулся к Колычеву, – царь целовал крест, дал слово – я сам слыхал!

– Казни-и-им! – протянул боярин и махнул рукою.

– Blut ist nicht wasser![68]68
  Кровь – не вода! (Нем.)


[Закрыть]

– Чего молвил? Квасу? – смеясь, переспросил Колычев.

Тогда оба они – Васмер и Ерлезунда, – как по уговору, поклонились и вышли.

Придя на Посольский двор, швед что-то записал в своем дневнике.

2

«Город – деревянный рубленый, а башен по стенам семь… А тот город строение давних времен; башни строены шатровые, и те башни и городская стена и во многих местах кровли и лестницы, что из города на городскую стену ведут, обвалились…»

Ветер дует с Онеги, гонит на город чахлое мелколесье; дымит снегом близкий, срезанный рекою небосклон. Тут и там торчит из земли окатистый черный валун – скачет в тоскливом раздолье былинный конь-камень. Полозья свистят по льду: каргополы идут Онегою к морю «по соль».

Город уныл. Да и нет его вовсе. Так, едва приметный езжалый путь кружит в поле от избы к избе за ветхой стеною. Глушь. Медвежий закут. Избы рублены из толстого, в обхват, кондового леса, с высокими резными трубами и деревянным коньком.

На берегу, где сложена вываренная соль, солевозы ругают городского сотника Меркула:

– Откупщик! Правды в тебе нет нисколь! С соляной рогожи берешь по три и по пять денег за то лишь, что из саней на берег переносить!

Меркул, кряжистый, с раскосым лицом и мерзлыми – подковой – усами, смеется:

– Шолчи-молчи! Стану править на вас извозное – за брань накину по деньге!..

Ссыльные проходят берегом. Среди них – немцы, взятые вместе с болотниковцами в Туле. Стали у часовни с крестом, увешанным пестрою ветошью, смотрят на реку.

– А побьют они его, – говорит один, – поделом то будет!

– Злой человек! – отзывается седой длинноносый немец. – Жалко, что народ здесь очень смирный.

– Эк ты, брат, все дрожишь! Занедужил, што ли?

– Ничего. Это старость…

И немец машет маленькой, озябшей рукой.

На Онеге и озере Лаче рубят лед. Выколотые многопудовые «кабаны» громоздятся у полыней. В сумерках от зелени льдин отражаются ломкие лучи каргопольских звезд. Дорогою в Пудож бредут на стоялый двор озерные ледорубы.

В жарко натопленной избе сидят каргополы и поморы.

– Господи Исусе Христе! – доносится со двора.

– Аминь! – отвечает хозяин и впускает гостя.

Русая девка в вышитом сарафане собирает на стол. Расставляет пузатые чаши, несет мисы грибов – подъелышей и обабков.

Со двора постучали.

Отряхая снег, в рваных сапогах и тулупе вошел слепец. Молодой, со светлыми прямыми волосами, с дырьями прожженных глаз и опалинами меж бровей.

– На Пудож мне, – тыча клюкою в пол, сказал он, – застыл. Ноги в коленях свело, маленько персты ознобились…

– Садись, убогий человек! Обогреешься, – может, и старину скажешь?

Лоб его заиграл, краснея и рубцуясь.

– Скажу, люди! Доселе не сказывал, а скажу!..

Его накормили.

– А ты-то не ссыльный будешь? Не с города ли? – спросили каргополы.

Он не ответил. Только жженые рубцы сильней зачернелись на лице.

Хозяин, седой румяный мужик, вздохнул и сложил на животе руки.

За столом перестали есть. Слепец заговорил, прямой и страшный, уходя головою в тень божницы:

 
А взойдут человечи да на шелом, на гору,
А згленут человечи да ино вверх по земли:
Чем-то мати земля изукрашена?
Изукрашена мати земля тюрьмами,
Теми ль хоромами, что о двух столбах с перекладиной…
 

Стало тихо.

– Беглый! Вестимо! – тихо сказал хозяин.

Слепец обернулся на голос, промолчал и снова заговорил:

 
А взойдут человечи да на шелом, на гору,
А згленут человечи да ино вниз по земли:
Чем-то мати земля принаполнена?
Принаполнена мати земля приказными,
Лжою-неправдою мати земля стоит…
Протекала река да огненная,
От востоку-то протекала да вплоть до западу.
Ширина, глубина да ненамерянная.
Через огненну реку да перевоз ведь есть.
А ишол человечишко, да он зарывчив был.
Он и стал у перевозчиков выспрашивать:
– А вы молвите, пошто река – огненна – течет? —
Отвечали перевозчики: то – издревле.
Лютовал-гневовал тут собака-царь.
Рыл-метал людей в воду на двенадцать верст.
В та поры и стала река огнем-от течь, —
Искони-де со дна пышут утоплые… —
Отъезжал человечишко за сини моря.
А была ему поветерь попутная.
Он и в турках был и в латынах живал
И повсюду правду искал, выспытывал.
Наезжал человечишко вобрат на Русь.
А была ему поветерь попутная.
Он и стал тут дворян поворачивать.
Бояр и приказных поколачивать:
– Ты вставай, вставай, безымянной люд!
Выдыбай скорея со речнова дна!
Ты вэойди-ко на гору, на круг шелом,
А зглени, какова мати земля стоит! —
Да тут скоро ему и конец приходил.
Обступила сила кругом-вокруг несметная,
Загасили ему очи – жогом пожгли.
Он и сам про себя старину складывал…
 

– Беглый и есть! – сказали в углу. – А хороша старина. Век бы слушал.

– Ну, пойду, – проговорил слепец.

Кто-то сильно затряс ворота. Хозяин, без шапки, выбежал во двор…

– Шолчи-молчи! – послышался в сенях чей-то шепот…

Вошел хозяин.

– Ну, ступай, – сказал он слепому. – Проведут тебя. Человек один с тобой на Пудож идти хочет.

Слепец вышел из избы. Снег захрупал под его ногами. На дворе стоял сотник Меркул.

– Человек вперед пойдет. Ступай за ним! – И звонкое бревно заложило изнутри ворота.

Слепец пошел по дороге, чутко следя за хрусткими шагами, – провожатый быстро уходил вперед. Вдали ледяным белым щитом лежала Онега. Меркул повел к реке, к ледокольням. Слепец завозил клюкой по снегу – потерял дорогу, остановился, потом быстро двинулся по льду.

Начались полыньи.

Меркул вел прямо к воде. Перешагнул. Слепец раздул ноздри – почуял воду – обошел полынью. Певучие, звонкие осколки крошились под ногами.

Меркул споткнулся и, громко выбранившись, впервые подал голос. Слепец остановился. (Вода была рядом.) Сказал:

– Жаловал до уса – жалуй и до бороды!.. – И бросил суму; из нее выкатилась на лед баклажка.

– Признал?! – закричал Меркул, вернулся и подошел вплотную. – От меня бегать не мысли! – Он легонько толкнул слепца, и тусклые блики, похожие на сабельные клинки, вспыхнули в густой, черной воде.

Меркул, натужась, поднял острую, выколотую поутру льдину и бросил в прорубь. Потом он подобрал баклажку, сказал: «Утопший пить не просит!» – и, довольный, неторопливо зашагал по льду…

На самом дне неаполитанского Castello Nuovo стояли двое. Темный колокол рясы, казалось, врос в ледяные плиты пола. Узник качал курчавой головой на тучной шее и улыбался. Руку его тряс молодой монах.

– Наконец-то мне удалось свидеться с тобою!

– Да, Паскуале!

Узник широко раскрыл зеленые глаза, но солнце ушло из каменного мешка, и темная празелень глаз сменилась угольной чернотою.

– Какие вести принес ты? Что нового в мире? В этой дыре я не слышу ни о чем.

– У нас все по-старому. В Калабрии же крепко сидят испанцы, а о других землях я и сам не много знаю… Вчера вот по дороге в кармелитский монастырь встретил одного венецианца. Он резчик. Жил во время смуты в Московии, сидел там, как в плену. Рассказывал, что какой-то человек поднял простой народ: едва не взял Москвы, но потом его одолели и замучили в ссылке.

– Смотри! – сказал узник и взял со стола лист бумаги. – Вот что я написал: «Нынешний век убивает своих благодетелей, но они воскреснут!..»

Швед Ерлезунда отметил в своих записках:

«Царь сдержал клятву, как собака держит пост».

1929

Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 04.02.2004

О найденных в тексте ошибках сообщать: mailto: [email protected]

Новые редакции текста можно получить на: http://vgershov.lib.ru