Текст книги "Повесть о Болотникове"

Автор книги: Георгий Шторм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Часть третья
ВСЕЙ КРОВИ ЗАВОДЧИК

Откуда «Комаринская» пошла

Пострадахом и убиени быхом ни от неверных, но от своих раб и крестьян.

«Новый летописец»

1

– Эй, у кого деньга не щербата, подходи, подходи! Продаем по оценке и кто боле даст государево отставное платье: собольи и куньи лапы да хвосты, всякие мелкие обрезки, сарафанцы, кафтаны, ветхие сукнишка-а-а!..

Взятый из теремных камор, пошел на вынос лежалый запас – скаредного царя незавидный достаток. Площадные смутники-горланы толпятся в рядах, смотрят, как дворецкий дьяк продает царскую «рухлядь», и зубоскалят:

– Деньга – торгу староста, а и царю голова!

– А в чем он зимней порой ходить станет?

– Знали б вы кнут да липовую плаху, – ворчит дьяк и, склонив голову вбок, записывает, что кому продано, «по статьям», в книгу.

– Дьяче! Мышиных хвостов у тя нет ли?..

Плешивые меха и горелые сукна лежат на земле. Дворяне и кое-кто из бояр победнее присматривают «товарец». Встряхнет кто-нибудь ветошь, распялит на руках истлевшую дрянь, и – откуда взялся пыльный вихрь крохотных крыл? – вылетит, завеет лицо парчовая туча моли.

– Скуп Шуйский, – говорят в толпе, – своим и купеческим деньгам бережлив, да еще пьяница и блудник.

– Не многие люди выбрали его.

– А бояре нынче боле царя власти взяли…

Дьяк на помостье перестал кричать и повел счет деньгам. Толпа двинулась – кто по домам, кто Ивановской улицей в Кремль. А там-то с утра уже теснился народ: как при Борисе и Лжедимитрии, полнилась людьми Боярская площадка…

Царя не было видно.

Бояре в высоких меховых шапках сидели у столов. Они выслушивали челобитья, тоскливо оглядывали текущий по двору народ, потея и кряхтя, принимали на себя неуемный ливень жалоб.

– …И он, боярин мой, посылал меня по квас, – кричал, припадая на клюку, молодой холоп, – а я пошел нешибко, и он за то спихнул меня с лестницы и ушиб до полусмерти!

– Помираем голодною смертью, – плакались пришедшие издалека крестьяне. – Разорены мы московскою волокитою, а пуще всего – от неправедных судов!..

Старая черница, подойдя к столам, завопила гневно и быстро, глотая слезы:

– При прежних государях била челом и нынче с тем же до царя пришла, а будет ли сему конец – не ведаю, должно, так и не сыщу вдовьей своей правды. Дочеришку мою княжой сын Телятевский похолопил да посадил на цепь, и дочеришка моя лишилась ума, а што с ней сталось и где ныне Телятевские, никто не знает…

– Телятевские нынче на воровстве, – сказали за столом. – Противу государя стоят. Терпи, доколе их не уймут, тогда сыщем.

Черница поникла. Бессильно опустив руки, она прошла в тишине среди расступившейся толпы холопов.

Люди шумели недолго. Бояре встали, и дьяк объявил челобитью конец. Народ начал медленно расходиться, глухо шумя у столов и громко бранясь, по мере того как отходили дальше.

Хилый, с мертвым лицом старик вышел из сеней. Осенний вёдерный день горел на разводах его опашня,[54]54
  Опашень– старинная верхняя мужская одежда: долгополый кафтан с короткими, широкими рукавами.


[Закрыть] метанных серебром, на «втышных» пуговицах с чернью, наведенной в виде решетки. У старика была жалкая, худая шея, а руки в сизом разливе жил крупны и черны. Щуря больные глаза, он смотрел на солнце.

Бояре Иван Крюк Колычев и Григорий Полтев склонились перед ним.

– Каково, государь, господь сном подарил? Почивать изволил подобру ль, поздорову ль?

– Брюхо болит, – часто моргая, плаксиво сказал царь, – то ли от худого сна, то ли от настоя, што испил давеча. Молвите, бояре, людям, которые делают настои: глядели б они, чтоб в лекарства ничего вредительного не попало, а в постные дни – скоромного, чтоб ни зла, ни смерти не навесть и меня б не оскоромить.

Он потянул носом. Слепенькие его глазки, стрельнув по двору, заметили подходивших к крыльцу бояр.

– Вона! Ближняя моя дума идет! – захлопотал он. – Ступайте за мной! – и вошел в сени.

Бояре вступили в крытый прохладный переход. Косой солнечный блеск рассек надвое спину царя. Ноги его в белых немецких сапогах ступали нетвердо.

В брусяных хоромах Шуйского стоял терпкий дух свежей сосны. Строить каменный терем не было времени, а жить в «Гришкином» – не к лицу. Немногая утварь да в клетке жаркоцветый попугай – вот и вся память, что осталось от Лжедимитрия и Бориса.

И все же воздух в палатах был зажитой. В свежее дыхание срубов вплетался старческий кислый дух, медленный тлен платья и шуб, а в пыльных столбах света загорались и гасли искры моли.

Бояре сели не сразу. Трубецкой отстранился от места рядом с Мстиславским.

– Мне-то ниже тебя сидеть негоже! – сказал он.

– Объюродивел ты! – отозвался Мстиславский.

Они забранились. А царь сидел, молчал и только следил за ними. Наконец заговорил:

– Ведомо вам, бояре, што в северских городах люди заворовали – начали воевод побивать и грабить, и толкуют, будто вор Гришка с Москвы ушел, а вместо него убит иной человек… На Украйне-то шатко. Собрались там воры, што сот пчелиный. Вот и молвите, бояре, как с теми ворами быть, да не таитесь, сказывайте вести.

Встал Мстиславский. Весь в белой дымной седине, он забубнил трубным глуховатым басом:

– Недобрые, государь, вести, а таиться от тебя – не след. Одна надежда – на бога, што зло добра не одолеет. Из Путивля от Шаховского посланы были люди в степь, на Дон. И боярский сын Истомка Пашков смутил донских казаков да склонил к воровству Тулу, Каширу и Венев и ныне стал аж под самою Коломной.

– И то, князь боярин, о Путивле сказываешь ты не все, – перебил Мстиславского молодой Скопин-Шуйский. – От перелетов[55]55
  Перелеты – перебежчики.


[Закрыть] стрельцы узнали, што пришел к Шаховскому с Литвы Ивашка Болотников, князя Андрея Телятевского холоп. Сказывал он, будто видел проклятого вора в Литве и што вор его, Ивашку, большим воеводой нарек. А ныне Болотников собирает в Северской земле силу.

– Верно молвят про украинских людей, – сказал царь, следя за кружащей подле него молью. – Давно погибшая та земля!.. Эх, гнуса сколь развелось! – проворчал он, и было невдомек, где развелся тот «гнус» – в Северской ли земле или в государевой палате.

– Подайте-ка боярский список на сей год…

Ему принесли писанную на длинном «столбце» роспись служилым людям.

– Ну вот, бояре, как скажете: своими ль силами воров побьем или ратный сбор надобен?

– Ратный сбор, государь.

– По городам!

– Вестимо!

– Иван Крюк Федорыч, вели писать в Ярославль, в Вологду и в Пермь Великую о ратном сборе… Во стрельцах недостача. Возьмите с Москвы всех охотников: псарей конных, чарошников, трубников… Тебе, боярин, Мстиславский, с большим полком выступать… – Он поглядел в список. – Плещеева «на Москве нет»… Телятевский «в измене»… Михайло Васильич, – молвил он Скопину-Шуйскому, – ты, мыслю я, станешь на берегу Пахры, а Трубецкой с Воротынским шли б под Кромы…

Он отложил список и, зябко потирая руки, сказал:

– Расстрига того не осилил, потому што был вор. А мы хотим и впрямь, штоб в нашей земле тишина стала. Первое – надобно выхода крестьянам не давать, беглых всех воротить. Земли, как при Борисе, не пустовали б. Ну, о том поразмыслим с вами на соборе… Да, Иван Крюк Федорыч, вели боярам писать по вотчинам: приказчики – крестьяне добрые[56]56
  «Добрыми», «лучшими» или же «сильными» издревле сами себя называли на Руси представители господствующего класса и наиболее богатого слоя деревни. Беднейшее же население называло их «худыми» (плохими) людьми.


[Закрыть] – глядели б, штоб ни у кого воровским и беглым людям приезду не было.

– А как им глядеть, государь? – сказал боярин. – Ныне все люди по деревням сделались супротивны, и пытать воровских людей стало некому…

Шуйский нахмурился, встал:

– Ну, ступайте, бояре! Дай вам боже воров одолеть и с кореньями повывертеть!..

Он остался один. Моль искрой взвилась у его виска. Звонко ударил влёт, убил, плюща ладонью в ладонь; потом вздохнул и, слепенько моргая, растер в скользкий блеск пыльную золотинку.

2

Комаринщина – Курско-Орловский край – была той «давно погибшей» землей, где издавна селились «воры». Поле принимало ссыльных, давало им коня, пищаль и нарекало стрельцами. «Быль молодцу не укор, – говорили там, – людям у нас вольным воля». Никто не спрашивал беглеца, кто он, какие его вины. Не чуя беды, сама готовила себе грозу Москва.

Бродяги-бездомовники ютились в чужих избах по каморам (комарам). Вся волость – сердце Северской земли – называлась Комаринской; она бурлила и кипела, как овраг в половодье. Боярских дворов было мало, холопов держали на них с опаской. Вотчинник боялся владеть непокорным мужиком-севрюком…

Под самым Севском, в полуверсте от села Доброводья, – лес. Перистолистый ясень и могучие стволы сосен-старух укрыли залегший на опушке табор.

Белые от осенних жаров, лоснятся жнивья и севский большак. Алатырские, белогородские стрельцы, комаринские бобыли[57]57
  Бобыль – крестьянин, по бедности не имевший земли, а потому не тяглый, то есть не плативший подати и живший в чьем-либо дворе в качестве батрака, сторожа, пастуха.


[Закрыть] и казаки выходят из лесу и подолгу смотрят на дорогу.

– Очи все проглядел!

– Не видать!

– Должно, придут завтра, – перекликаются они.

Медленно уходят в лес. На опушке – треск раздираемых ветром костров, голосистый паводок толпы. Стоят распряженные возки, станки осадных пищалей. Синит кругом землю частым колокольчиком горечавка.

– За каждую пядь землицы – посулы, – несется от сосны к сосне. – Вестимо дело: не купи села – купи приказчика…

– А обоброчили как! С дуги – по лошади, с шапки – по человеку. А и без смеху сказать – с кузни-то берут, с бани, водопоя тож! Где рыбишка есть – рыбу, где ягодка – и ту приметят.

– А ты ведай свое: на столе недосол, а на спине пересол. Да и осыпайся спиной, што рожью.

– Я те осыплюсь! У меня от дворянских плетей хребет гудёт. Грамоте знаю, а челобитья писать не смею – письмо-то у приказчика на откупу.[58]58
  Письмо у приказчика на откупу. – Составление челобитных (просьб) в XVII веке отдавалось на откуп приказчику села, управителю вотчинного хозяйства.


[Закрыть] Как мне на него челом бить?..

Густая синяя хвоя глушила голоса. Нарезанное кусками мясо прыгало в котлах. На земле, подобрав ноги и закинув вверх голову, сидел татарин.

– Истомка Башка… – говорил он, летая глазами по верхам дерёв, – Истомка Башка приходил под самый город Коломну. Царь Василья мало-мало жив-здоров. Степь наша встала. Мордва встала. Большая с Москвой травля будет!

– А Шуйский-то, – кричал какой-то вихрастый под черной, усохшей сосной, – выход у крестьян вовсе отнять замыслил! Сказывают, кто годов за пятнадцать перед сим бежал, тех станут сыскивать и отдавать прежним господарям.

– Эх ты, Соломенные Кудри, а не все ль едино нам? Ну дадут тебе выход, а где грошей возьмешь, коль взыщут пожилое?[59]59
  Пожилое – особая пошлина; взыскивалась с крестьян за пользование господским строением.


[Закрыть]

– А верно ль бают, што царь на Москве шубами заторговал?

– С него станется!

– Скаредный, черт!

– Шу-у-убник!..

– Эй, браты, идем к большаку, глянем-ка еще разок!..

Курил духовитою смолкой ровно и густо лес.

– Иде-о-ом!

Сходились комаринцы, из края в край перекликались на поляне.

В конце села, на отшибе, был господский двор. Вдовая боярыня зимой и летом ходила в куньей телегрее – берегла от «прострела» старую свою плоть, – холила борзых кобелей да терзала и увечила своих холопов.

В полдень крепостного Сеньку Порошу позвали на крыльцо.

– Пошто собаки не кормлены?! – закричала боярыня. – Сечь тебя надобно, пересечь! Эй, подайте-ка мне плеть потяжеле!

Сенька не стал дожидаться. Он сверкнул пятками и побежал.

– Лю-у-ди! – ударил ему вдогонку крик. – Эй! Вора имайте!.. Борзых!.. Слушайте свору!

Он стал на кровлю земляного погреба, оглянулся, увидел бегущих по двору людей. Прыгнул – прямо в глухую крапиву, липучки и облепиху. Борзые залились. Он выхватил из плетня жердину и побежал. Впереди было гумно. Сбоку мелькнула пара огненношерстных псов. Псы настигали. Сенька закружил над головою жердь. Воздух обернулся крутым гудом… Стоялая вода блеснула перед ним. Он уперся жердиной в землю, перемахнул и дальше уже не бежал, а только упирался жердью и, высоко взлетая, скакал кузнечиком по жниву.

Погонщики не очень старались. Скоро и борзые стали отставать. Он бросил жердь. Жниво кончилось. Синяя сумеречная хвоя дохнула прохладою в лицо. Потом гул голосов ударил в уши. Он остановился на поляне…

Комаринцы глядели на него. Весь табор на мгновение затих. Старый бобыль Пепелыш окликнул Сеньку:

– Кто тебя, брат, так загонял? Или проведал што? Наши идут?

– Да не! – сказал холоп. – От боярыни едва ушел… Псов спустила… «Вора имайте!» – вопит… А все оттого, что не дал с себя спустить шкуру.

– Вона што!

Смех долго, раскатисто гудел в лесу. Смеялся и Сенька, славно уставший, радостный, перебиравший ногами, как перед плясом.

Комаринец Ложкомой подошел к нему, медленно разминаясь на месте, сказал:

– «Эх, рассукин сын, вор, комаринский мужик!..»

Сенька, уперши руки в бока и поводя бровями, быстро ответил:

– «А не хочет, не желает он боярыне служить!»

Кто-то крикнул:

– «Сняв кафтанишко, по улице бежит!»

Ложкомой заложил ногу за ногу. Сенька замесил пятками навыверт:

 
Он бежит, бежит,
Повертывает!
Ево судорга подергивает!..
 

Складывалась песня.

Лес стонал. Тут и там ломали коленца взад и вперед, валяли скоком и Загребом:

 
Ох, боярыня ты Марковна!
У тебя-то плеть не бархатна.
У меня ль да сердце шелковое,
Инда зуб о зуб пощелкивает…
 

Комаринцы грянули вприсядку.

Гудел лес. Загасли костры, сизо, горьковато дымя. Никла под коваными сапогами колокольчатая синь горечавок…

– Идут! Идут! – вдруг звонко прокричали в стороне.

Оборвав пляс, треща валежником, комаринцы гурьбой устремились на дорогу.

Растянувшись на версты, завивая белую, жаркую пыль, шел обоз. За ним неровным строем подвигалось ополчение.

Подъехали конные.

– Юшка! Беззубцев! – окликнули комаринцы молодого стрельца. – Куда, черт, правишь? Своих не приметил?

– Здорово! – Не по летам тучный, с серым, отеклым лицом казак спешился. – Заждались?.. Зато боле двух тысяч нас. А большой воевода один тыщи стоит.

– Он-то где ж?

– А в обозе. Болотников Иван Исаич – вона он. Я-то с ним ведь с одного села. Бывалый человек: в турском плену был, папаримские земли прошел и за правду нашу стоит твердо.

– Чего долгое время не шли?

– А в пути дела много, – лениво протянул казак. – Да заходил воевода в села – искал Телятевских князей. Он-то на них издавна в обиде…

Прошло ополчение, и снова тянулся и скрипел обоз. Но уже кое-где зачернели котлы и бледно выметывался из дымных костровых шапок лепест-огонь. Кони, телеги, пыльные станки пушек стали табором от села до леса…

Болотников вышел к комаринцам без шапки, тихий, простой. На нем был прямой – со сборами по бокам – серого цвета кафтан. Он отстегнул саблю, положил на землю и поглядел ввысь – там кружились ястребы. Желтое жниво полнил трескучий, сухой звон кузнечиков. Кони топали, бесясь от оводов и зноя.

– Браты! – негромко сказал он. – Брел я с Веницеи-города на Русь, и довелось мне пройти Самбор литовский. Видел я там нашего государя и говорил с ним. Поставил он меня большим воеводой. Не ведаю, как на деле будет, а в речах высказывался царем прямым крестьянским. Обещался я служить ему, и то мое слово верно, да мыслю, и, кроме той службы, забота есть!

– Как не быть? – отозвались в толпе. – Людей своих посылают бояре в вотчины и велят им с крестьян брать жалованье и поборы, чем бы им было поживиться. А мы с того голодом помираем, скитаемся меж дворов!

– А царь-то выход отнять замыслил!

– Юрьев день воротить бы! Вот што!

– Не, браты! – твердо сказал Болотников. – Иное надобно. Саблю свою кинул, не возьму, коли не станете меня слушать. Малая искра велик родит пламень!.. Зову вас: бояр, дворянство, приказных, неправду их силой порушить! Москва – што доска: спать – широка, да гнетет всюду. О Юрьеве дне забудьте! Вот моя дума: боярство – холопство, крестьянство – господство! Ей, браты, крестьянской кабале на Руси не бывать!..

Круг вольницы развернулся, радостно, буйно плеснув гулом. Люди, тесня друг друга, пробирались вперед, кричали, опрокидывали котлы:

– Слово твое – што рогатина!

– Возьми саблю, веди Иван Исаич!

– Ну-те, ребята, промыслы водить – замки колотить, наших приказных бить!..

Засветло комаринцы пришли в Севск. Городские казаки, ямщики и ремесленники встретили их. Стоя на деревянной стене, они размахивали шапками и орали во все свое степное горло.

Овражистый, кишевший беглыми городок наполнился скрипом обозов, деловитой суетой ратного волнения. Болотников вошел в приказную избу. Под окнами стоял народ. Юшка Беззубцев и седой, в отрепьях бобыль Пепелыш стали выносить из избы и складывать у порога бумаги и книги.

Болотников стал в дверях.

– Ну-ка! – звонко сказал он. – Как мы землю сами себе приберем, то подайте сюда книги государевой десятинной пашни.[60]60
  Книги государевой десятинной пашни – книги, по которым велся учет обрабатываемых казенными крестьянами царских земель.


[Закрыть]

Он схватился за саблю. Из ножен выкинулся короткий блеск. В несколько крутых взмахов изрубил книгу и разметал ногой бумажные лохмотья.

– А как нынче мы сами себе суд и расспрос, – сказал он еще громче и звончей, – подайте сюда и книги всяких судных дел!..

Народ двинулся к нему; с криком хватал хрустевшие связки, топтал, жег в стороне на кострах, разрывал в клочья.

– Чуйте! – говорил Болотников, отступая от книг. – Идите к нам, все воры, шпыни и безымянные люди, и мы будем вам давать окольничество, дьячество и боярство!.. Ну, где ваши проклятые кабалы? Где листы обыскные о беглых? Под ветер спустили, под дым! То ли еще будет!

Комаринцы привели скрученных людей.

– В чем повинны? – спросил Болотников.

– Да, вишь, воевода, из тех, што сосланы сюда, многие люди во приставы порядились. А жалованье брали себе пожелезное: кого в железа посадят, с того за день и за ночь – три деньги. А нынче просят пощады, хотят быть с нами вместе.

Болотников махнул рукой:

– Открутить!.. Приставы – што? Многие дворяне и боярские дети к нам пристать мыслят.

– То зря, – сказал бобыль Пепелыш. – Путь ли нам с ними? «Поссорь бог народ – накорми воевод!» – или того не знаешь?

– Знаю, – ответил Болотников, – да мне Шаховской для почину невеликую рать дал. А придут к нам на помочь дворяне Ляпуновы да Истомка Пашков, всё – сила… Бояре с Москвы пошли на Кромы. Надобно посадским на выручку поспешать… А кто из вас, – быстро спросил он вдруг, – в Путивль поедет? То – к спеху!

– Меня бы послал!.. Или меня! – раздались голоса.

– Ладно, – сказал Болотников. – Поезжайте хотя оба. Молвите вы Шаховскому: пущай пишет государю в Литву – ему и войско не для чего набирать, приходил бы один, дела скоро поправятся!..

Тянуло свежестью полевых трав. Поникшая листва ракит зажглась и померкла над избой. Городок затихал, горбато уходя в смуглый августовский вечер…

На рассвете выросший за сутки обоз пошел севским большаком вспять. В селе Доброводье комаринцы задержались. Громко бранясь, они двинулись к боярскому двору. Сенька Пороша первый залепил в ворота топор. В хоромах закричали. За тыном показался и тотчас пропал приказчик-немец.

Комаринцы ворвались. Слились: треск разносимых клетей и заливистый лай борзых, хриплый женский крик и крепкое холопье слово. Там волокли верещавшую свинью, здесь выбегал из стойла конь; над ригою сизою скирдой вспухал дым; он то тяжелел, мутно, дочерна клубясь, то становился легок и багровел. В хоромах бранились. Кого-то били по щекам. А на дворе Сенька с товарищами шли вприсядку:

 
Как у той боярыни,
У нашей ли, бравой ли…
Боярыня, боярыня!
Государыня, государыня!..
 

Частый топот ног не мешал слагать песню:

 
На боярыне ль салоп.
Бьет боярыню холоп!
На Марковне ль чепчик,
За Марковной – немчик!
Эй, боярыня, проснись!
Государыня, первернись!
Сделай милость, не срамись!..
 

– Мар-р-ковна-а-а!..

Весело, озорно покрикивал Сенька. Ломали комаринцы коленца, валяли скоком и Загребом…

3

«…А как после Ростриги сел на государство царь Василий, и… в украинных и северских городех люди смутились и заворовали…

И под Кромами у воевод с воровскими людьми был бой, и из Путимля пришел Ивашка Болотников да Юшка Беззубцов со многими северскими людьми… И после бою ратные люди далних городов и ноугородичи, и псковичи, и лучане, и торопчане… под осень быть в полкех не похотели, видячи, что во всех украинных городех учинилась измена…»

К Кромам сходились все дороги с юга на окские верховья. Болотников, за один месяц вздыбивший Северскую Украину, поднял Ливны, Елец, Алексин, Каширу. Те самые Ливны, что «всем ворам дивны», тот самый Елец, что «всем ворам отец».

Он шел в Кромы выручать осажденных воеводами кромичан. Силы его прибыло. Были с ними холопы и крестьяне, стрельцы и казаки; серпуховичи, болховичи, туляки, алексинцы, медынцы – хмельники, овчинники, скоморохи, веретенники, сковородники, сапожники, плотники, гвоздочники.

Подле самых Кром люди, посланные «для вестей» вперед, донесли: «Встала Рязань старая! Братья Ляпуновы идут с целою ратью! А в царевом стану – шатость; люди все – в изнеможении, а воеводы один другого побить хотят!..»

Городок открылся на рыжем холме в насупленном дозоре сторож.[61]61
  Сторожи – выдвинутые за черту города сторожевые башни, наблюдательные посты.


[Закрыть] Иссиня-черная гряда бора замыкала песчаную ветряную степь, еще желто-лиловую от мяты, пустырника и зверобоя.

Накануне «перелеты» из московских полков сказали:

– Воевода не стоит лыка, а ставь его за велика! Побьете Трубецкого и людей его. Нетвердо стоят.

В полдень «воры» увидели стан. Накрытые войлоками телеги уходили в лес. Поблескивали пушки. Над станом шумным клином проносились воробьи. Ветер трепал знамя. «Москва» стояла, охорашиваясь и гарцуя.

Стрелецкий голова отъехал от стана и закричал:

– Лю-у-у-ди! Бросьте воровать против великого государя! Нас тута пять тысяч!

– Ногами правил, головою в седле сидел! – крикнули в ответ. – Хотите вы со своим шубником нашей крови лакнуть? Пейте воду из лужи да трескайте свои блины!..

– Эй, метлу захвати! Было б чем дорогой от мух пообмахнуться!..

Колючая пыль, слепя глаза, неслась на «воров». Болотников пошел в обход, выиграл ветер, и солнце било теперь «Москве» в глаза. В стане ударили пушки. Круглые черные ядра запрыгали меж рядов, глухо колотя и не взрывая землю.

Все обернулось быстро и так, как никто не ждал.

Закричали, попадали люди, загремело по полю там и тут. И вдруг левое крыло «воров» слилось с правым воеводским, и оба разом ударили на москвитян. А из города уже выскакивали казаки, гнали по дороге воевод, перенимали пушки и обозы…

Болотников поглядел в мутную от пыли даль.

– Вона! Рязань идет! – пронесся крик.

Шло ополчение – люди дворян Сумбулова и Ляпуновых.

«Рязань» стала обозом и раскинула под городом шатры.

Челядь и мелкие дворяне южных поокских городов побрели к болотниковскому стану.

– Што, – спрашивали «воры», – и Рязань богатая за царем худо живет?

– Вестимо, худо. Нынче родовитым нашим людям на Москве не стало мест.

– А нам, – говорили дворяне, – либо идти дьячком в церкви петь, либо к вам, в казаки, – все едино!..

Болотников, окруженный толпою своих и рязан, стоял на пригорке.

– Што за люди, – спрашивал он, – Ляпуновы да Сумбулов? Чего добывают? Богатство аль братство? – И косился сторожким взглядом на завесу ближнего шатра.

Он сошел с холма. Стоявший у шатра широкий в плечах, голубоглазый человек смотрел на Болотникова, разведя тонкие дуги бровей и прикрывая мягкую светло-рыжую бороду пухлой рукою.

– Ляпунов будешь? – сказал Болотников, подойдя близко, почти касаясь рыжего плечом.

Они поглядели друг другу в глаза с грубой, простоватой силой, не мигая. Захар Ляпунов вышел из шатра. Медведь медведем, смуглый, с круто скошенным лбом.

– Пошто, – спросил Болотников, – хотите быть с нами?

Прокопий заговорил:

– Шуйский у многих из нас поместья и вотчины поотнимал. Для нас, рязан, на государевой службе мест не стало…

– Стало быть, за Димитрия стоите? – перебил Болотников, и усмешка чуть засветилась в его глазах. – А што, как и он земли отбирать станет?

– И его сведем! – темнея глазами, крикнул Ляпунов.

– А может, и так случится: приберут земли сии вот люди, – указывая на подошедших комаринцев, сказал Болотников.

– Дай бог те здоровья, Иван Исаич! – раздался крик. – Верно молвил! Гни осину за вершину, а вотчинника – за чуб!..

Ляпунов взглянул на молчавшего своего брата и проговорил глухо:

– Спорить с тобой не стану. Речь твоя высока, в иное время сам бы тебя кнутом бил… А нынче иду с тобой заодно, и ты на меня зла не мысли!..

Болотников молчал. Ропот возникал у шатра Ляпуновых.

Белые холодные облака летели над головами.

Обозы, скрипя, уходили из-под Кром.

«…Тое ж осени под Серпухов ходил на воров Михайло Васильевич Скопин-Шуйский, да боярин князь Борис Петрович Татев, да Ортемей Измайлов… и воры все: Ивашко Болотников, да Истомка Пашков, да Юшка Беззубцов с резаны и с коширяны, и с туляны, и со всеми краинными городы с дворяне и с детьми боярскими, и со стрельцы, и с казаки с Коломны, собрався, пошли к Москве.

И по общему греху тогда воры под селом под Заборьем бояр побили и разогнали, что люди были не единомысленны, а воров было без числа…»

Осень была ранняя.

«Воры» шли под бурым пологом отгоревшего леса. Ударили утренники, и уже под колесами стонала хрупкая ледяная кромка, когда они вышли на среднюю Оку.

Под Коломной стояли люди Истомы Пашкова.

Ветер звенел в ушах. Сухое колючее устели-поле зыбилось, кое-где вмерзши в землю.

Пашков, нескладный, большой, с прямыми волосами соломенного цвета, пришел к Болотникову.

– С Москвы посланы ратные, – сказал он, – да к ним в помочь охотники: псари конные, чарошники, трубники. Не побили б нас воеводы, не ведаю, как тя звать…

– Было у меня прозвище, – с усмешкой сказал Болотников, после того – полуимя, а нынче зовусь Иван Исаич. Воры меня так пожаловали. Горазд, вишь, я воровской завод заводить!.. А воевод побьем!

– Того не знаю, – глухо протянул Пашков и ушел к казакам…

Они взяли Коломну. Повернули на Серпухов. К ним отовсюду стекались люди. Первый снег забелял путь, прикрывал обочины, слеживался в логах.

Большой полк Мстиславского был разбит наголову под селом Троицким. Лишь под Серпуховом Скопин-Шуйский потеснил «воров». Но силы его не хватило. Он повернул вспять и побежал.

Болотников выслал людей вперед. «Ступайте, – сказал он, – к Москве для смуты!..» Телеги поставили на полозья, и обозы покатились быстрей. Казаки пели. Слова уносило ветром, песня замирала в унылом сыром раздолье:

 
Выпадала порошица да на талую землю,
По той по порошице ишел тут обозец…
 

Болотников шел к Москве.

4

Царь был у обедни. Над патриархом, несмотря на зимнюю пору, держали подсолнечник – разъемный круг из китового уса, обтянутый тафтой. Патриарх не мог смотреть на солнце. А оно затопляло собор, жаркую ковровую стлань, дробилось на водосвятной чаше, воздухах[62]62
  Воздух – часть церковной утвари, покров.


[Закрыть] и ризах.

Служба кончилась. Царь вышел из собора, остановился на паперти и созвал бояр.

– Велите-ка ставить столы да скликать по приказам дьяков.

Поутру болотниковские листы прилипли ко многим воротам. Шуйский решил отыскать «воровскую» руку и устроил смотр.

Дьяки, робея, один за другим подходили к столам, писали, что говорили им, и становились в ряд на ступенях. Шуйский суетился; вытянув шею, бегал от стола к столу и вдруг закричал:

– Твой грех!.. – И ухватил за грудь молодого дьячка. – Посечь ему пальцы обеих рук, чтобы впредь к письму были неспособны!..

Он быстро пошел прочь от собора, удаляясь к теремам. Боярин Колычев догнал его:

– Без вины, государь, дьяка казнишь. Не его рука.

– Знаю, што не его, – не оборачиваясь, сказал царь, – а ты помолчи да ступай за мною!

В брусяных хоромах более не пахло свежей сосной. Воздух был зажитой вовсе. Должно быть, оттого, что жарко натопили печи.

Шуйский подошел к боярину и сказал, склонив голову вбок:

– Под Коромами неладно вышло, да и под Серпуховом тож. Бьют воры моих людей. Эдак скоро они у меня у крыльца станут!

Колычев заговорил. Курчавая, росшая от самых глаз борода разбилась от неровного дыхания в белые хлопья.

– Не злобись на воевод, государь. Не их то вина. Сам же ты молвил про Северскую землю, што воры там – словно сот пчелиный…

Шуйский замотал головой. Боярин, помолчав, заговорил опять:

– В Пермь Великую посылал я по ратный сбор, и тех объездчиков встретили непотребными словами, а людей не дали ни единого стрельца… Град Коломну взяли и разорили… А всей-то крови заводчики – Ивашка Болотников да князь Григорий Шаховской. И Болотников тот идет с людьми к Москве, на воровство да смуту горазд, а лет ему, сказывают, двадцать пятый год, не боле.

– Привадить бы его ласкою, – щурясь, сказал царь, – чин посулить или иное што… Да не худо бы Скопина-Шуйского с большими людьми послать. Он-то будет порезвей многих…

– И на Дону, государь, замутилось, – сказал Колычев, – муромский человек худого роду прозвался царевичем Петром, а нынче засел с казаками и в Путивле.

– Иван Крюк Федорыч! – Шуйский слепенько заморгал и взял боярина черной рукой за плечо. – Напиши в другой раз торговым людям в Вологду и в Ярославль – присылали б они скорее помочь, не то воры-де их, торговых, всех побьют…

Он умолк и стоял, опустив руки в сизом разливе жил, хилый, полуслепой. Ком снега сорвался с кровли, ударил в оконную слюду. Царь вздрогнул и разинул рот, вытянув худую шею.

Село Коломенское – на берегу реки, среди поемных лугов – входило в вотчинные земли московских князей, от начала своего было «за государем». На кровле теремов топорщились золоченые гребни, яблоки, орел, лев, единорог. На подворье перед хоромами высились ворота из цельного дуба. С теремных башен были видны поле, вся Москва, сенокосы и монастыри. Кругом шли сады. Из них брали сливу, груши, кедровый и грецкий орех – к государеву столу, для патоки и квасов.

Вторую неделю «воры» занимали терем и двор, стояли обозом в садах, вольно раскидывали стан по всей округе. Казаки копали норы и ходы. Болотников крепил тыном и насыпал землею острог. Там, расстелив на снегу полсть, спал комаринец, привязав к ноге коня. Здесь, у дымивших костров, гомонили стрельцы, вынимая из кожаных кошельков красные резные ложки.

В теремных осьмигранных сенях, где на сводах был выписан зодиак, стояли Ляпуновы, Пашков и тихий, прикидывавшийся дурачком Сумбулов. Прокопий заговорил:

– Города Зубцов и Ржев повинились. Хлебнули воровского житья, а боле охоты нет… Ишь затеяли: боярский корень повывести, земля чтоб холопья была… А грамоты ихние видели? Дворян и торговых людей велят казнить, а добро их себе брать!

Пашков тряхнул волосами и молвил:

– А из Ярославля, бают, стрельцы посланы, да из Смоленска к царю идет помочь.

– Глядите сами, – тихо сказал Ляпунов, – не оплошать бы да не сронить голов!.. – И ушел в хоромы, поглаживая свое словно прикрытое рыжим мехом горло…

Из Москвы прибегали люди, говорили: «Хлеб в цене растет, а купить не на што. Чего ждете? Приступали б скорее – все будет ваше». Но Болотников не «приступал», и воеводы не шли на «воров» в Коломенское. Проходил ноябрь. Снег лежал плотным, отвердевшим настом, а на реке крепчал лед, давно уже годный для переправ.

И вот заблестели морозным блеском селитренные котлы, заскрипели сани и пушки, залоснились крепкие черные кругляки осадных ядер.

Боярин прискакал из города. Болотников вышел ему навстречу.

– Эй, вор, – привстав на стременах, крикнул боярин. – Отъехали б твои люди от Москвы с миром, и великий государь их пожалует, а тебя особо – на свою государеву службу приберет!

– Приехал не зван – поезжай не дран! – сказал Болотников. – Служи ты своему государю, а я буду служить своему и скоро вас навещу!