Текст книги "Повесть о Болотникове"

Автор книги: Георгий Шторм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Боярин уехал, бранясь и грозя рукой в боевой парчовой рукавице.

Всю ночь горели костры. Разъятая огнем, кипела зимняя ночная чернота над Коломенским. «Воры» шли – чуть свет – наступать на Москву…

В Архангельском соборе отслужили молебен. Царь и бояре в зерцалах, боевых железных шапках с висящими до плеч сетками и булатных наручах двинулись к воротам. Тучные, родовитые, в летучем блеске доспехов, шли они за «домы свои и достатки» против «безымянников-воров».

День был серый, холодный и сухой – перед снегом. На Пожаре зеленели кафтаны стрельцов и синё топорщились шапки копейщиков с щитками, закрывавшими затылок. Зазвонили в церквах. Ударили трубы. Дворяне, браня дворовых конных, повели ряды.

После всех медленно проехал царь. Он пригибался к луке и взмахивал рукою, будто подгонял бояр и напутствовал их «стоять твердо». Но когда конь от понуканья пошел быстрее, он осадил его и повернул назад…

На Посольском дворе собрались иноземцы. Тут были купцы из Любека и Риги, голландец Исаак Масса и швед Петрей Ерлезунда, которого прислал ко двору шведский король.

Ерлезунда вел дневник и составлял записки о московской жизни. Недовольный московскими порядками, он говорил:

– Московиты смело нападают, но у них постоянно так: все держится в тайне, нет ничего заготовленного, и только в крайней нужде они начинают спешить, как сейчас…

Шум идущих ополчений прервал его.

– Глядите, – сказал, – вон идут дворяне, кричат, гамят, словно полоумные, каждый заезжает вперед, чтобы быть видней!..

Исаак Масса, хмурясь, покачал головою:

– А волокита их? Из-за нее мы не можем торговать: начнем судиться, и наступает, как они говорят, «в торгах беспромыслица». А уехать нам не дают, боятся, что мы разнесем скверные вести и в наших землях узнают про воров…

В стороне Рогожской слободы громыхнули пушки. Иноземцы притихли, долгое время стояли молча. Потом швед Ерлезунда вздохнул и, коверкая речь, сказал по-русски:

– Каков земля, такова и урожай!..

На рассвете Болотников перешел Москву-реку.

Пашкова он поставил в селе Красном – перенимать ратных, шедших из Ярославля, Ляпуновы сторожили Смоленскую дорогу. «Воры» ударили на Рогожскую слободу.

Первые сшиблись с ними дворяне. Они закричали:

– Полно воровать, государь вас пожалует, а воеводам вашим ничего не будет!

– Нам такие цари не надобны! – раздалось в ответ. – Сами ступайте к нему под крыло – к орлу беспёру!..

Болотников сбил с поля дворян и пошел вперед. Его серый кафтан и волчий треух мелькали в кипящей боевой стремнине. Лицо у него было быстрое, живое и играло, как в праздник, а отросшая борода неслась по ветру тонким серым дымком.

На тяжелых, сытых конях наскакали воеводы: князья Барятинские, Хованский, Мезецкий, Бутурлин. Вот один упал, взвилась на ремешке чокма – железная, привязанная у запястья чашка. Вот опустилась на «воровскую» голову брусь – каменная граненая булава.

«Воры» забегали в слободские дома, били из пищалей, пробивались дальше. Вдруг казак подбежал к Болотникову.

– Один шьет, другой порет! – с белым от гнева лицом завопил он. – Пашков к царю отъехал!.. И Рязань отъехала! Ляпуновы ушли со всею ратью!

– Люди – жать, а мы – с поля бежать?! – крикнул Болотников и вломился в самую гущу.

Но уже бежала вольница, смятая, расстроенная, и секли, гнали ее по пятам бояре.

– Оборотись, идучи рядами! – закричал Болотников, повернул людей и, отбившись, укрылся в остроге…

Тогда Скопин-Шуйский, стоявший в Даниловском монастыре, пошел к Коломенскому. Болотников вышел к нему при урочище Котлы. Ветер срывался с дикого пустого неба.

– Сабли до рук прикипают! – говорили «воры», дуя на сведенные стужей пальцы.

– Эй! – сказал вдруг Болотников, заметив впереди людей в поповском платье. – То што за люди? Или биться с нами хотят?

– Ну да ж, биться. Попы с чернецами Данилова монастыря противу нас стали!..

Тут Скопин-Шуйский ударил в лоб, и набежали подоспевшие к Москве смоляне.

– Дело наше преет! – закричали болотниковцы и пустились бегом в Коломенский острог…

Три дня били воеводы из пушек, но разметать земляные валы не смогли. К вечеру загорелось. Ворота с резными кокошниками распахнулись. Болотников выскочил из острога и побежал по серпуховской дороге. Скопин-Шуйский погнался за ним, но разбить наголову не сумел. Болотников ненадолго задержался в Серпухове и ушел в Калугу…

Солнце другого дня осветило москворецкий, разбитый ядрами лед и толпы «воров», которых «сажали в воду»: их ударяли дубиной по голове и спускали в жгучую черную ледынь.

– Мы-то с вешней водой опять придем! – кричали они.

А в патриарших палатах дьяки строчили «известительные листы» – писали пространные жалобные по областям вести:

«…Собрались украйных городов казаки и стрельцы, и боярские холопи, и мужики, а прибрали к себе в головы таких же воров, Истомку Пашкова да… Ивашку Болотникова, многие города смутя, церкви божие разорили… и с образов оклады и престолы… обдирали… и кололи ногами и топтали… и дворян и детей боярских и гостей и торговых всяких… людей побивали… и, пришед под Москву, стояли в Коломенском, умысля воровством, чтоб на Москве всяких людей прельстити и смуту учинити, как и в иных городех, и Москва выграбить…»

Тульское сиденье

Вода путь найдет.

Старинная пословица

1

Деревянные стены астраханского кремля лоснились от пролетевшей над городом моряны. Ледяной нарост покрывал лубяные лабазы, зимующие на Волге живорыбные садки и надолбы – поставленные стеной у нижних бойниц дубовые бревна.

У Мочаговских ворот городские стрельцы и пришлые казаки затеяли спор.

Казаки в татарских штофных бешметах, шароварах и молодецки искривленных шапках грозились:

– Вы против вашего воеводы не стойте! Што он Шуйскому изменил, то к добру. А станете биться, и мы бить станем. То наша и сказка!

– Да он же, воевода, – пес! – кричали стрельцы. – Жалованье наше проедает! Не мыслим его правым!

– За Димитрия стоит, то и правда! И вы б за него стояли да за царевича Петра. Он-то нынче в Путивле, а скоро пойдет с людьми к атаману Болотникову в прибавку.

– А дьяк Афанасий молвил, што тот Болотников – вор!

– Голову сронит Афанасий!

– С раската кинем!..

Стрельцы умолкали, задумчиво отходили прочь, пытливо и с опаской косились на казаков.

На персидском, бухарском и русском гостиных дворах стоял шум: купцы суетились, прятали товар и торопливо закрывали лавки.

Смуглый, с гривой кольчатых черных волос человек остановился, прислушиваясь к крику. Это был резчик Франческо Ачентини.

Тогда, в жаркую июльскую ночь, он неожиданно для себя изменил путь, круто свернул от Чернигова на север… Тонкий резной месяц висел над полями, над светлой хрупкой тишиной, над черствой от зноя, бездорожной, в рытвинах землею. Итальянец торопил ямщика, и тот гнал лошадей в село, где утром видели они прикованную Грустинку. Зачем – Франческо не знал. Но, прикатив в село и никого не найдя, он велел гнать лошадей вперед.

Спустя два дня он решил повернуть на Киев. Но никто не захотел везти его. Дороги стали опасны. Был только один путь – на Курск.

Он ездил из города в город. В Ливнах его едва не убили. Калужский воевода долго расспрашивал, кто он и откуда едет, не поверил и грозил посадить в тюрьму.

Он пробрался в Астрахань, поселился у земляка Антонио Ферано и жил там, промышляя кропотливым своим делом. Франческо тосковал по родине, но всюду была «смута», и он потерял всякую надежду на отъезд…

Старый хромой купец вышел из лавки и остановился.

– Дивны дела! – сказал он, почти со страхом разглядывая итальянца. – А должно, ты знакомый мне человек. Не тебя ли я в Азове за ясырь сторговал?

– Меня… А сына своего нашел? – с улыбкой спросил Франческо.

– Не дай бог, – проговорил купец, – сколько горя было. Совсем проелся тогда в дороге. А все же догнал того Махмет-Сеита, штоб под ним земля горела. Черт!..

– А зачем опять приехал?

– С товаром я. Дом мой теперь в Нижнем. В Москве торговым людям житья не стало. То царя убьют, то, гляди, самого под дым спустят. Лавку мою сожгли; сам чуть жив ушел. А нынче воры под самый город подскакивали. Болотников, человек удалой, беды накурил. А затеял такое, штоб волю взять одним холопам…

– Болотников?.. – Франческо нахмурился, припоминая.

Стрельцы прошли мимо, разом грянул горластый хор:

 
А браним-то мы, клянем
Воеводу со женой,
Что с женою и со детьми
И со внучатами!..
 

– Чуешь? – тихо сказал купец. – Таково запели – беда будет…

 
Заедает вор-собака
Наше жалованье,
Кормовое, годовое
Наше денежное!..
 

Крик раздался в конце двора.

К оравшим стрельцам подбегали другие.

– Казаки секут!

– За воеводу стали!

– Дьяка Афанасия с раската метнули!..

– Ну, прощай! – заторопился купец. – Дал господь безвременье! И тут немирно!..

Франческо вжал голову в плечи и побежал по Гостиному, перемогая страх.

2

«…И взять с собою губных старост и целовальников и россыльщиков, да ехати по уездам, да тех дворян и детей дворянских и холопов их – всех нетчиков[63]63
  Нетчики – люди, находящиеся «в нетях» – в бегах.


[Закрыть] – по списку собрати и выслати… на государеву службу в полки… И велети им ехати под Калугу к нашему стану. А будет которые… учнут бегать и хорониться, и тем от нас быти в великой опале и тех сажать в тюрьму».

В Москве подле изб стрелецких приказов сидели писцы. Они выкликали по спискам ратных людей, отмечали нетчиков и позванивали зеленоватой медью: каждому в начале похода давали меченый грош; те гроши потом сдавали в приказ – сочли б воеводы, сколько пришло, скольким недостача. На Балчуге, в старом кабаке, гулял подвыпивший стрелецкий кашевар.

– Во! – кричал он. – Посылает меня голова в Калугу кашу варить! А какова та каша будет, знаете? С зе-е-ельем!

– Гляди, посекут тя воры! – хмуро говорили стрельцы.

– Не посекут. Чин добуду немалый, коли Болотникова изведу.

– А в Калуге што станешь есть?

– Эко дело! Кашевар живет сытнее князя!..

В Кремле собирались воеводы, головы, стрельцы. Шел ратный сбор. В хоромах боярин Колычев устало слушал, что ему говорил Шуйский.

– Сидит вор в Калуге, а с ним людей боле десяти тысяч. Мстиславскому его не унять. Пиши, боярин, к мурзам в степь, штоб шли к Калуге, к нашему стану.

– Да мурзы, государь, не все за тебя стоят. Иные мордвины воруют под Нижним и многие пакости городу делают.

– Пиши, боярин! – сказал царь. – Твори што велят! Ну, ступай! Я чаю, нет боле у нас иного дела?

– Да вот еще. Ходил давеча стрелецкий голова Хилков с кашеваром в Аптечный приказ. А как выбирали они зелье, был там немец, твой, государев, новый дохтур. И он, сведав про ту затею, молвил, чтоб посылали и его в Калугу, а он-де вора лучше изведет. И я велел его звать к тебе в терема. Вели его в палату кликнуть.

– Зови дохтура!

Шуйский заходил по палате, растирая о грудь засвербевшую ладонь.

Боярин вышел и тотчас вернулся. За ним, бережно неся в руках колпак, шел седой, длинноносый, похожий на птицу немец.

– Верно ли, – спросил царь, – што можешь ты извести вора и пойдешь на такое дело?

– Верно, государь.

– А не соврешь?

Немец выпрямился и взмахнул маленькой красной рукой.

– Кашевар простой человек есть. Он государю никакой услуги делать не может. Я знаю хорошо самый лучший яд. Я отравлю Ивана Болотникова… А государь должен давать мне сто рублей и поместье.

– Клятву дашь, – сказал Шуйский. – Велите послать за люторским попом!

Немца увели… Думный дьяк с грамотой вошел в палату:

– Государь! При Борисе робят наших посылали в Любку, и нынче немцы из Любки о тех робятах бьют челом.

– То мне памятно, – проговорил Шуйский. – Еще сказывал я, што побегут робята, не станут они ихнюю грамоту учить.

– Читать ли, государь?

Царь склонил голову набок и приставил ладонь к уху.

– «Извещаем ваше царское величество, што мы тех робят учили, поили и кормили и делали им по нашей возможности все добро; а они непослушливы и учения не слушали, и нынче двое робят от нас побежали неведомо за што… Бьем челом, чтоб ваше царское величество написали об остальных трех робятах: еще ли нам их у себя держать или их к себе велите прислать».

– Побежали! – радостно крикнул царь и часто, с кашлем и слезами засмеялся. – Эх, Борис! Не по-твоему вышло!.. А робят тех воротить!

В палате было светло. Февральская капель стучала под оконцем. Царь ходил из угла в угол, утирал рукой слезы и покрикивал:

– Побежали! Побежали!..

Боярин Колычев ввел немца и стрелецкого голову Хилкова. За ними медленно шел лютеранский пастор Бэр.

– Ну, – сказал царь, – клянись, дохтур, да поезжай! Погляжу я, кто из вас – ты ли, кашевар ли – проворней будет.

Бояре стояли с хмурыми лицами. Бэр записывал клятву. Немец говорил:

«…Богом клянусь извести ядом недруга царя Василия Ивановича и всей Руси Ивана Болотникова; если же не сделаю того, а обману моего милостивейшего государя Шуйского из-за денег, то пусть земля поглотит меня живого… все земные растения… послужат мне не пищею, а ядом; пусть я буду принадлежать дьяволу… мучиться и казниться весь век…».

3

Болотников стоял в Калуге, над Березуйским оврагом, в доме, откуда шел подземный ход на Оку.

За рекою был стан Мстиславского. Рыжая муть костров и глухое кипенье табора застилали поле. По утрам в Калугу на стрелах прилетали грамотки. «Царевич ваш – вор, – писали воеводы, – бездельник Михайло Молчанов, сеченный при Борисе кнутом. И вы б за него не стояли».

Болотников обнес город тыном и рвами.

– У нас один глаз в феврале, другой – в марте, – говорили «воры», – поглядим, каково воеводы будут наступать!

На поле под городом бояре сделали мосты на колесах, а за ними поставили туры – деревянные башни для заслону ратников. Сотники и десятники сгоняли с окрестных деревень крестьян, велели им рубить лес и складывать на мостах бревна и хворост. А «воры» днем и ночью копали землю над Березуйским оврагом – ветвили и ширили подземный ход…

На Оке пошел лед. В Калуге было много стругов и лодок с солью. «Воры» попытались уплыть, но воеводы поставили на плотах пушкарей – уйти не дали. А запасов в городе оставалось немного, и посадские люди начали роптать…

Ясным мартовским полднем в город сквозь стан пробрался холоп.

– Воевода где? – блестя черным от пороха и земли лицом, закричал он.

Его отвели к Болотникову. Иван стоял на обрывистом берегу. Вниз по всему полю торопливо, боясь упустить ветер, зажигали хворост.

Холоп подбежал:

– Воевода!.. К тебе из Путивля от Шаховского помочь шла. И догнали нас на Вырке-реке бояре. Мы крепко стояли. День и ночь, воевода!.. До света! И тут мочи нашей не стало. А был с ними комаринский человек, Сенька Пороша, што из-под Севска, из села ушел. И он-то молвит: «Запалим-де порох! Коли от своего огня не погибнем, государевой воды нам не миновать!..»[64]64
  Речь идет о распространенной в России XVII века казни – «посажении в воду», то есть утоплении.


[Закрыть] А сам-то – на бочку, да и затропотит: «Эх ты, вор, комаринский мужик!..» И тут шибанула меня, землею накрыло, – не чуял боле себя… – Он помолчал и тихо промолвил: – Их, товарищей моих, на куски порвало!..

Крик раздался внизу, у реки. Ратные зажгли хворост и двинули туры – заслон. Но ветер внезапно стих, и огонь загас. В низкую дымовую завесу бойко ударили городские пушки.

Вечером седой длинноносый немец пришел из стана к Серпеечной башне и молча стал у ворот…

Его отвели в Приказную избу к Ивану.

– Здравствуй, Болотников, – радостно сказал немец, будто крылом взмахивая маленькой красной рукой.

Иван смотрел на него, хмуря лоб, не видя лица в избяных потемках.

– Царь Василий посылал кашевара тебя отравлять. Царь Василий и меня посылал с тем же делом. Но Фридрих Фидлер есть честный человек. Он не забыл твоей благородной услуги – как ты ему в Праге спасал жизнь.

– Правду молвит! – закричали «воры». – Сёдни кашевар приходил от воевод.

– Ну-ка, сыщем его, ребята!

– Поглядим на царское зелье!..

И они с бранью и криком выбежали из избы.

– Спасибо тебе, друг! – сказал Иван. – Не думал я тебя тут встретить.

– Я давно уезжал из Праги… В Москве все узнавал про тебя, про твои дела… Ну как, Иван, долго еще будешь воевать с царем Василием?

– Я – пахарь, пашущий землю, – тихо сказал Болотников, – пашу и буду пахать ее, доколе не родит она плод…

Утром «воры» повесили кашевара перед городскими воротами (у него нашли яд). В стане узнали и об измене Фидлера.

– Эй, немец! – кричали оттуда. – Такова честность ваша?

А калужане сходились к воротам, смотрели на кашевара и говорили:

– Лихо ремесло на столб занесло!..

С теплыми днями не стало в городе хлеба.

– Ай месяц май, тепел, да голоден! – говорили «воры». – В Тулу уйти бы, там-то и запаса вдоволь и помочь не малая – Шаховской да царевич Петр.

Вскоре узнали: князь Телятевский разбил воевод на реке Пчельне, идет к Калуге.

Болотников позвал Заруцкого, молодого «воровского» атамана, и спустился с ним в подземный ход.

Потом «воры» стали сносить туда пузатые черные бочки и всякий боевой «запас». А торговые люди зашептали: «Уйти мыслят!» И вот подул ветер на город. На поле зажгли хворост, двинули туры и покатили груды горящих дров к городской стене.

Калужане закричали.

Сплошной дровяной вал трещал, протянув над рекой мутные космы дыма.

Огонь с ревом сокрушал валежник, объедал бревна; на стены летели головни и уголья…

Болотников вышел из подземного хода. С обрыва было видно – за низкой дымовой завесой наступали воеводы. Он подождал, пока огонь стал совсем близок, и кинулся к устью глухого, уходившего под землю лаза.

– Запаляйте! – сказал он.

«…И тако подняся земля и с дровы и с туры и со щиты и со всякими хитростьми приступными…»

«Воры» выскочили из Калуги и погнали воевод.

4

Двадцать первого мая Шуйский вышел «на свое государево и великое земское дело». Взяв и разорив Алексин, он пришел под Тулу, где затворились Болотников, Шаховской и «Петр».[65]65
  «Петр» – предводитель терских казаков Илейка Муромец, назвавшийся царевичем Петром.


[Закрыть]

Стотысячная рать стала по обеим сторонам Крапивенской дороги. В большом полку – Скопин-Шуйский, в сторожевом – Морозов. Близ реки Упы – «наряд»: пушки с потешными прозвищами – «Соловей», «Сокол», «Обезьяна». При Каширской дороге, за ольшаником и гущей ломкой крушины, – казанские мурзы, черемисы и чуваши.

В низине лежала Тула, приземистая, за стеной, со своими четырьми воротными башнями. Пушистый болотный седач и темно-зеленый сабельник покрывали поле. Выблескивая из травы, проходила под стеною и дальше текла городом Упа…

Люди всходили на стены, втаскивали наверх пушки, мазали деревянным маслом горелые стволы пищалей. За рекою был стан. Иногда ратные подбегали близко, кричали: «Эй, Тула, зипуны вздула!» – «Ждала сова галку, да выждала палку! – отвечали „воры“. – Так и с вами будет: всем вам царь по шишу даст!..»

Близ Кузнечной слободы в грязной воеводской избе лежал Болотников, со вздутым горевшим плечом, медленно приходя в себя после того дня, как встретившие под Тулой воеводы загнали его в город…

…Тогда у Калуги «воры» взяли большой запас. В семи верстах от Оки Болотников встретил Телятевского.

Старый, с белыми насупленными бровями князь сказал:

– Таково-то! Был у меня в холопах, а нынче стал надо мной воеводой!

– Какая обида была, – ответил Иван, – о том не помню. А молви-ка, где нынче сын твой Пётра? Да сказывай, пошто против царя стоишь?

– Петра – в Туле, – сказал Телятевский, кладя руку на грудь. (Блеснули голубым связанные из колец доспехи.) А против царя мы встали за его кривду и ложь. Издавна у нас вражда с Шуйским…

…В Туле Иван увидел Грустинку. Он не обрадовался ей и сам себе удивился, что так зачерствел за эти годы. Она стояла на забитом телегами дворе, все такая же, со слепым взглядом, с иссиня-черной, перекинутой через плечо на грудь косою. Молодой Телятевский вышел из избы, опасливо метнул по двору глазами. И тут Болотников закипел и медленно, тяжело двинулся к Петру.

– Полно! – глухо сказал он. – Не срок ли тебе дать ей волю?

– Ступай, ступай! – низким, густым голосом сказала Грустинка, не узнавая Ивана.

Петр усмехнулся и двинул насупленными, как у отца, бровями.

– А на што ей воля? Ныне меж нас любовь да совет.

– Любовь да совет?! – закричал Иван и схватил Петра нывшей от раны левой рукою. – А от кого она вне ума стала? Да мыслишь, не знаю, кто ее, сироту, на цепи держал?!

Грустинка кинулась к ним, оттолкнула Болотникова и заслонила Телятевского.

– Ступай, ступай! – низким, густым голосом сказала она. – Не тронь Ивашки мово, не обижай, княжич!

– Княжич?! – прохрипел Болотников и воззрился на них, кинув руку на саблю.

– Таково она всех кличет, – с усмешкой сказал Телятевский, – не тебя единого.

– Ну, худые ваши любовь да совет! – крикнул Иван и добавил сквозь зубы: – Посек бы тебя, князь, кабы не она!..

Болотников привстал и потянулся к ковшу на столе – пить. В избу вошли Юшка Беззубцев и крепкая, с веселым румяным лицом баба.

– Не легчает? – спросил Юшка. – Я вот лекарку те привел. Догляди-ка воеводу, женка!

– Пулька тут либо стрелой ударило? – спросила баба, дотрагиваясь до замотанного холстом плеча.

– Саблей, – сказал Болотников. – Саднит да жжет, будто пить просит.

Женка осмотрела руку.

– Ништо, – проговорила она. – Даве зрела недужного, так у него рана в боку грызет, а кругом красно и синь, и та рана зовется волк. Вот то худо.

Она вынула из посконной торбы охапку сухих трав, взяла узкий зубчатый лист и, намочив в воде, приложила к ране. Длинный пахучий стебель упал Ивану на грудь.

– Што за травинка? – спросил он.

– Нешто не знаешь? Да царь-зелье. А пригодна ко многим вещам: если што с ума нейдет, или глух, или хочешь на худой лошади ехать – поезжай, не устанет.

– Как звать тя, женка?

– Манькою. С Москвы я при царе Борисе ушла… Ворожил дворянский сын Михайло Молчанов, и как стал он про ту свою ворожбу рассказывать, што-де видел косматых, как сеют муку и землю (а в те поры на Москве голод был), – и его за те речи секли кнутом, а я едва от стрельцов укрылась. А нынче слышала, будто Молчанов в Литве живет да прозвался царем…

В избу вошел Шаховской; за ним – «царевич Петр», молодой, с рябым плоским лицом и злыми глазами.

– Здорово, воевода побитой! – хрипя от опоя, сказал он. – А ну, погляжу, каков ты есть!

– Каков был, таков и есть, – всматриваясь в него, медленно проговорил Иван. – А ты вот звался Илейкой, а нынче Петром стал. Или не так?

– Признал, черт!.. На Волге в стругу вместе были!.. Теперь гуляю… Девять воевод казнил… А иду я за холопов и меньших людей против больших и лучших…

– Ты-то? – Болотников окинул взглядом его дорогой, залитый вином кафтан и сказал: – Ну, гуляй, гуляй!..

В избу набивались «воры», – туляки, алексинцы, калужане, иноземцы – из тех, что перешли к Болотникову от воевод.

Шаховской заговорил, сутулясь и тряся темной бородой с белым островатым клином:

– Людей в Туле с двадцать тысяч будет, а запасу хватит на месяц, не боле. Из Литвы помочь все не идет. Надобно посылать к государю гонца, Иван Исаич.

– Вестимо, гонца! – закричали «воры». – А сказывать ему так: «Пущай приходит каков ни есть Димитрий!.. От рубежа до Москвы – все наше!.. Приходил бы и брал, только б избавил нас от Шуйского!..»

– А в Москве будет добра много! – крикнул «Петр» и повалился на лавку.

– Ну так, – сказал Болотников, – посылай, князь, гонца!..

5

– Эй, воры! Винитесь царю-у-у!

– Царь птицам орел, да боится сокола, а ваш царь – тетерев, где ему против нашего сокола лёт держать?!

Болотников стоит на стене.

Летят озорные бранные присловья.

Мелькают за рекой шапки иноземных войск.

Иногда просвистят оттуда хвостатые стрелы и вопьются в землю, дрожа, как живые.

– Поберегись, Иван Исаич! – окликнут Болотникова. – За кожею панциря нет!..

– Эй, воры! Винитесь! Государь вас пожалует!

– Царь Борис мудренее его был, а и того скоро не стало!..

Пушки бьют по стене: ядро подле ядра. Скачут по полю чуваши: в зубах – стрела, узда навита на пальцы. Кони у них с подрезанными ноздрями, с крепкими копытами.

– Глядите, – говорит Иван, – караулы б у вас днем и ночью были частые. – И, задумчивый, хмурый, сходит со стены.

Ночами светлят небо костровые зори царского стана. Прибегают из-за реки люди: «У нас-де в полках гульба; ратные женок держат и воевод побить грозятся…» А в городе голод. Торговые люди ходят по домам, смущают посадских: «Сдавал бы воевода Тулу. Пропадут ваши головы за боярами голыми. А хлеба не станет – приходите к нам мы дадим…»

Еще одного гонца послали к «Димитрию» в Польшу – Заруцкого. Он достиг Стародуба, но дальше не поехал и остался там. Какой-то человек появился в городе. Товарищи его стали распускать о нем всякую небыль. Стародубцы взяли их и отхлестали розгами. Тогда один из них закричал: «Ах вы, дурачье! Кого бьете? Поглядите-ка на своего царя, как вы отделали его!..» Прибежал Заруцкий и поклялся, что узнаёт Димитрия. Стало одним «государем» больше. Это про него говорили потом: «Все воры, которые назывались именем царским, были известны многим людям, а сего вора отнюдь никто не знал, неведомо откуда взялся». Это был будущий Тушинский «вор».

А в Тулу пробирались люди, говорили: «По всей земле стала смута. Соберутся крестьяне и выберут себе царя: то – мужика-лапотника, то – сына боярского, а есть царевичи: Мартынка, Ерошка, царевич Непогода, царевич Долгие Руки и царевич Шиш…»

Из Самбора от Молчанова получилась грамота. Ее стали читать на площади. «Воры» затаили дух.

«Будь ты, Шаховской, Димитрием, – писал Молчанов. – Я-то думаю сделаться добрым помещиком и жить в Польше. Пущай выдает себя за Димитрия тот, кому будет охота, а я более не царевич и быть таким не хочу».

– Шаховской, пес! Обманул! Каков то Димитрий?! – закричали «воры». – Одна слава, што печать на Москве скрал!

Они схватили старого князя. Он вырвался и сулил им денег.

– Борода козлу не замена! – сказали они и бросили его в тюрьму…

Листобойные ветры намели рыжие скользкие вороха. Сразу наступила осень. Из ближней деревни в Тулу прибежал холоп.

– Чуваши гнали!.. – кричал он. – Беда, браты!.. Был я сёдни в лесу – крушину ломал. Притомившись, лег, дремлю, слышу – голоса гудут. Гляжу – двое старцев спорят, ну вот биться станут, а молвят такое: «Я-де Тулу потоплю». – «Ан не потопишь!» – «Нет, потоплю!» Страх меня взял, тут я и бежать!..

– Привиделось тебе, – сказали «воры».

– Старцы!..

– Надумал, дурень!..

А в полдень в стан к Шуйскому и впрямь пришел ветхий старик.

– Дай мне, государь, людей, – шамкая, сказал он. – Плотину сделаю, потоплю Тулу.

– Ты кто же будешь? – щурясь, спросил царь.

Муромский человек Федор Кровков… Древодел я. Дай мне, государь, людей посошно.[66]66
  Пахотная земля и села делились в России XVII века на участки, называемые «сохами»; с «сох» брали и людей на ратную службу.


[Закрыть] Тулу потоплю…

Согнали крестьян, велели им носить в мешках к реке землю и делали запруду. Упа разлилась и вышла в городе из берегов…

Утром у мельницы, где река гудела и рассыпалась водяной пылью, собрались люди.

– Вода путь найдет! – говорили купцы. – Ишь лабазы с хлебом все залила!

Шел дождь. С неба свисала серая нитевая морось. По улицам сновали плоты и челноки. Болотников стоял у плотины. Рядом с ним – Фидлер и Юшка Беззубцев. Юшка говорил:

– …А мыслю я, вспомянут ли внуки наши, как мы в Туле в осаде, голодом, сидели?..

– Вспомянут! – тихо ответил Болотников. – Вспомянут, Юшка!..

Тут все увидели: у мельничного колеса встал на колоду никому не ведомый пришлый старик.

– Люди тульские! – сказал он. – Я Упу заговорю. Погодите малость, покуда в воду влезу!

Он разделся и, худой, костлявый, нырнул. Потом вышел из реки весь синий и, стуча зубами, промолвил:

– Было мне много дела! За Шуйского двенадцать тысяч бесов. Шесть тысяч я отогнал, а шесть – за него стоят!..

«Воры» побили его. Народ, подстрекаемый «лучшими» людьми, сбегался к плотине, кричал:

– Иван Исаич! Винись царю!

– Воевод не одолеть!

– С голоду помираем!

– Вижу, што так! – глухо сказал Болотников. – Ну, ступайте к воеводам: коли обещается царь вас отпустить, не чиня никакого зла, – сдадим Тулу…

Развёдрилось. Солнце низко стояло над мокрым полем. От Шуйского пришел ответ:

«Целую на том крест, что мне-де ворам всем дать выход, кто куда захочет, а воеводам их, вору Ивашке и иным, ничего не будет…»

И тульские «лучшие» люди выдали его…

Сырое дикое поле уходило вдаль. Солнце висело в пару. Казалось, над самым солнцем пластался неподвижный коршун.

Болотникова отвезли за реку, в царский стан.

Стрельцы расступились перед ним. Никто не сказал ни слова. И тут подбежали сотники, головы, воеводы:

– Спасибо тебе, вор!

– Спасибо, изменник!

– За што? – водя мутными глазами, спросил Болотников.

– За брата моего!

– За зятя!

– За сына!

– Не меня вините. Убиты они за свои грехи.

Удары и брань посыпались на Ивана. Его отволокли к царской веже. Иноземцы стояли у шатра. Среди них были швед Ерлезунда и лекарь Давид Васмер. Шуйский, глядя на Болотникова и зябко потирая руки, сказал:

– Так вот каков ты, вор, што хотел лишить меня царства!

– Не я того хотел – весь народ!

– Воры все! – крикнул Шуйский. – То ведаю. Я их с кореньями велю повывертеть!..

Стало тоскливо. Рванулся, жадно в последний раз обвел глазами Тулу.

Коршун в небе сложил крылья, упал…