Текст книги "Повесть о Болотникове"

Автор книги: Георгий Шторм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Царь вдруг просветлел и сказал почти весело, ясно:

– Семен Никитич, где он, Франческа, работал, там есть прах толченый, с алмазом схожий. Ты бы горсть того праху взял да, водой разведя, отнес бы ко мне наверх и там поставил…

Боярин двинул ушами, нахмурился…

Лицо у Семена Годунова было серое, когда он выходил из палаты. Быстро поднялся он наверх, в высокий терем, и взял из поставца граненую сулею: на деревянной втулке был вырезан единорог.

Боярин налил сулею чистой ключевой водою, поставил на место и поспешно спустился вниз. В палате золотого дела он собрал со стола весь запас толченого камня и вытряхнул его в оконце.

День прошел тихо. Ничего не случилось.

Только дворянина Молчанова секли кнутом.

В полночь от Кремля на город двинулись холопы. Они шли, как на приступ.

Впереди ехал всадник, закутавшись в плащ – ферезею. Перед ним несли копья с железными орлами; в когтях их чадно горели фитили.

У боярских домов всадник спешивался. Бревном высаживали ворота. Холопы выносили из клетей зерно; тут же ссыпали его в припасенные мешки.

Треск отдираемых досок, вопли и брань звучали глухо, словно накинули на город душный, сырой войлок.

Из одного дома выскочил боярин. Свет мазнул по лицу всадника. Мелькнули: царский соболий кафтан, крест; четыре зоркие искорки брызнули во мрак.

Боярин закричал и повалился всаднику в ноги…

Холопы разбивали дома.

Звезд не было. Без ветра мелко дрожали на деревьях листья. С огнем в когтях летели железные орлы…

5

После Духова дня, во второе воскресенье, в самый полдень явилась «комета». Она была меньше и светлее той, что видели при царе Иване. В пасмурном небе, в просветах туч, возникал и рос ее бледный свет.[28]28
  Речь идет о видимости днем планеты Венеры.


[Закрыть]

Дьяк Афанасий Власьев спросил о ней лифляндского звездочета. Звездочет ответил: «Бог такими звездами предостерегает государей, пусть же царь ныне бережется и велит крепко беречь рубежи от иноземных гостей».

На Красной площади с утра сколачивали лари, открывали торг, раскладывали товары. Стрельцы осаживали народ. Никому ничего не продавали. С государева Сытного двора волокли снедь.

До полудня не знали, что означает открытый торг, почему десятники отовсюду гонят плетьми холопов. Потом объяснилось. В Москве ждали посла цесаря из Праги. Борис приказал: «Чтоб запасов по городу было вдоволь и чтоб ни один нищий не встречался на пути…»

Из Фроловских ворот бойко выкатился возок. В нем сидел покинувший Борисовы терема Франческо Ачентини.

Итальянец был «изрядно пожалован»: ему достались соболья шуба, муфта и сотня червонцев. Он держал путь на Киев, надеясь пробраться на родину через Стамбул.

Кони рванули, и возок едва не перевернуло на ухабе. Прямо на лошадей тяжело шел рослый монах. Он вопил:

– Рече господь: сотворю вам небо, аки медяно, и землю, аки железну!..

– Страшно, страшно! – прошептал Франческо и вжал голову в плечи.

– И не воспоет ратай[29]29
  Ратай – земледелец.


[Закрыть] на нивах ваших, и поля ваши родят былие и волчец!..[30]30
  Былие и волчец – сорные травы.


[Закрыть]

К верховьям Оки пролегали торные дороги.

Они огибали погосты выморенных сел, внезапно уходили в лес, раздольно выкидывались на старые, съеденные зноем жнивья.

Возок бросало на гатях, ставило стоймя и тащило по воде там, где настилы были щербаты и ветхи. Франческо по ночам трясся от страха. Если бы он мог, то спал бы, не закрывая глаз.

Обозы преграждали путь, пугали сумятицей, храпом коней, громом пушечного запаса. Воеводы шли под Кромы – выбивать крепко засевших казаков. Не давшая хлеба земля уродила без числа «воров».

Во многих местах было «смутно». Приходилось объезжать казацкие заставы. В Алексине и Кашине бранили патриарха: он-де в Москве весь хлеб под себя собрал, ждет – цена поболе возросла бы.

В Курске люди, не таясь, говорили о Димитрии. Чем ближе подвигался Франческо к Путивлю, тем громче слышалось вокруг: «Борис нам боле не царь».

Пыльным июльским полднем возок прикатил в Севск. На площади стоял крик. Шумели ямщики, посадские люди и ссыльные казаки. Они пинали друг друга, бранили царя и воевод и протискивались к лабазам. Сладкая желтая пыль висела над крикунами. Это ссыпали привезенный из Литвы хлеб.

При носке один из мешков разорвался. Зерно полилось. Из мешка выпорхнула грамота. Тотчас отыскался дьяк. Прямые, как стрелы, космы торчали из-под его траченной временем скуфейки. Он взобрался на воз, лег животом на мешки и стал читать.

Дать ратным людям поместья, оказать всем милость и землю в тишине устроить сулил Лжедимитрий. «А как лист на дереве станет разметываться, – говорилось в конце, – будет он к ним государем на Москву».

Возок, стиснутый напиравшей толпою, трещал. Казаки влезали в него, чтобы лучше видеть, наваливались на Франческо и кричали:

– Воеводы нашу землю огнем прошли!

– У многих глаза повынуты!

– У иных руки посечены!

– Жаловал нас царь хоромами – двумя столбами с перекладиной. Пес с ним!..

Дьяк на возу свесил ноги с мешков, помахал грамотою и сказал:

– Служилые! Што такое: конь, а траву ест двумя головами?

– Невдомек, к чему клонишь!

– Да конь тот – наш воевода: с обеих сторон взятки берет. Не худо бы его взять, в железа[31]31
  Железа – цепи, оковы.


[Закрыть] посадить!

– В железа! Вестимо!

– На воеводин двор! Бежим, ребята!

– Кто таков? – закричал вдруг молодой казак, подбегая к Франческину возку.

Итальянец быстро ответил:

– Иноземный мастер, к царевичу Димитрию в Чернигов, на службу.

Казак исподлобья оглядел седока, взглянул на державшего коней крестьянина и буркнул:

– Н-ну ладно!..

Возок медленно двинулся. Народ бежал к воеводину двору. Выл набат с ветхой колокольни. Выехав за город, Франческо велел пустить лошадей вскачь.

И опять нескончаемый курился пылью большак, возок трясло на рубчатых гатях, набегали слева и справа белехонькие хутора и села. Застав нигде не было. Началась Лжедимитриева земля. Лишь изредка встречались вотчины, оставшиеся верными Борису.

Франческо спрятал московскую проездную грамоту. Глаза его научились издали распознавать встречных людей. Крестьяне подолгу смотрели ему вслед. Лицо итальянца стало совсем как маска – блестящее и литое, а отросшие, седые от пыли кудри закрывали воротник.

В сорока верстах от Чернигова из-за березовой рощицы выглянуло село. Тотчас за околицей стояли оседланные кони. Шел ратный сбор. Волокли пищали, порошницы, сабли. На возы второпях укладывали скарб.

На юру, у церкви, старый боярин ругал мужика. Отливали голубым его связанные из колец доспехи.

– Охнешь ты у меня, – кричал боярин, – как я тебя дубиной по спине ожгу, охнешь!..

Мужик валился на землю, боярин пинал его ногой; битый поднимался, выслушивал брань и покорно, без крика, валился снова.

Дорога, круто свернув, повела через гумно.

– Стой! – выпрыгивая из возка, внезапно закричал Франческо.

Работавший на гумне дед обернулся на крик и прикрыл глаза рукой.

У входа в ригу лежали жернова. К круглому камню была прикована девка. Тяжелая короткая цепь охватывала шею. Иссиня-черный волос буйно хлестал на грудь через плечо.

«Что это?» – спрашивал себя Франческо, робея под синим до темноты девичьим взглядом. И вдруг ему вспомнилось: на тихом, далеком берегу Бренты – другое, столь непохожее лицо!

Франческо подошел ближе. Взглянув на него невидящими глазами, она высоким голосом пропела:

 
Шуме, гуде, дубровою иде, —
Пчелонька-мати пчелоньку веде…
 

И снова взглянула, как бы смотря сквозь него в степь, через дорогу.

– Эй, кто она? – окликнул Франческо стоявшего на гумне деда.

Старик медленно подошел, снял шапку и проговорил:

– Да Марья, прозвищем Грустинка. Тутошная. Третий годок, сердешная, на цепи сидит.

– За что ее мучат?

– Да вишь, дело какое, – заговорил старик. – Жила она с матерью своей у князя на селе – по своей охоте. И похолопил их старый князь, да взял Марью княжой сын Пётра к себе для потехи. Мать ее царю о сем деле челом била. И с той поры мстит княжой сын девке. А сама она сказать ничего не умеет, потому что лишилась ума.

– Давно так?

– Да с месяц, не боле. Все пасека чудится ей, пчелок видит, сердешная, да друга своего Ивашку кличет. А Ивашка тот, Исаев сын Болотников, жалобу ей писал, да што с ним сталось – неведомо, должно уморили.

– Чье это село? – спросил Франческо.

– Телятевских князей. А стоят они за царя Бориса. Нынче на рать снарядились; завтра с вотчины пойдут в поход. Да ты, знамо, видел старого князя: вон он где – на юру лютует. – И старик махнул рукой в сторону церкви.

Стриж чиркнул над гумном. Острый, горючий визг ударил в небо.

Франческо взглянул на прикованную Грустинку и вдруг, словно чего-то испугавшись, вскочил в возок и велел гнать лошадей прочь.

6

«…Грех ради наших… бог попустил… литовского короля Жигимонта: назвал вора беглеца, росстригу Гришку Отрепьева, будто он князь Димитрий Углецкий… А нам и вам, всему миру о том подлинно ведомо, что князя Димитрия Ивановича не стало в Углече в 99 году…,[32]32
  По старинному русскому летосчислению, то есть в 1591 году.


[Закрыть] а тот расстрига – ведомой вор, в мире звали его Юшком Богданов сын Отрепьев и, заворовався, от смертные казни постригся в черньцы…»

В Москве подле самых теремов убили черную лисицу. Один купец заплатил за нее девяносто рублей.

Город запустел.

Воеводы стояли под Кромами. Оттуда приходили скверные вести. Росли с каждым днем слухи. Все чаще вспоминали стрельцов, которые видели ехавший по небу возок. В нем сидел поляк: он хлопал кнутом, правил на Кремль и вопил.

Челобитчиков гнали батогами.

Царя более никто не видел.

И от всего этого народу становилось страшно.

Пришли вести из Сийского монастыря. Боярин, прозванный «правым ухом царевым», известил Бориса:

– Романов Федор Никитич стал жить не по монастырскому чину: всегда смеется неведомо чему да говорит про птиц ловчих и про собак, а што у него в уме – никто не знает.

Царь устало кивнул, спросил:

– А боле ничего не говорит Федор?

– Говорит: увидят еще, каков он впредь будет.

– На вора надеется, – сказал Борис. – Не он ли и Гришку научил царевичем назваться? Эх, бояре!..

Апреля в тринадцатый день царь собрался на богомолье, но выхода ему «за грязью» не было.

День начался так: из-под Кром прибыл гонец.

Воеводы, извещала отписка, вели осаду оплошно.

Шереметев и Шуйский только «проедались», стоя без дела, а Салтыков-Морозов, «норовя окаянному Гришке», велел отвести от стен пушечный «наряд».

В полдень – еще гонец. Боярские дети смутили многие земли. Братья Ляпуновы с сподвижниками своими поднимали новые города.

Борис послал за Федором. Царевич принес сделанный им самим чертеж царства.

Суровый пергамен блекло расцвел красками – баканом, голубцом, немецкою охрой. Чернели города и люди. Мохнатыми червями змеились рубежи.

Борис закрыл ладонью отпавшие земли. Руки не хватило. Царь положил обе ладони…

«Земля моя!» – прохрипел он, и ногти его в двух местах вдавились в пергамен. Федор, бледный, пытался отнять у него чертеж.

Потом был стол.

Царь вышел в парадном платье, в золотых наплечниках – бармах, с державой в руке. Справа от него был Большой стол, слева – Кривой, заворачивавший глаголем в угол. На широкой скамье сидели послы.

За всеми смотрели стольники. Они должны были говорить, чтоб ставили и снимали блюда.

Бояре сидели «по роду своему и по чести», а не по тому, кто кого знатнее чином. У среднего стола застыл дворецкий. Чашники, с золотыми – крест-накрест – нагрудными цепями, подошли к царскому месту и, поклонившись, удалились попарно, обходя вокруг поставцов.

Борис много ел и был весел.

Бояре сидели молча.

С надворья темью налетела непогода.

Унесли кривые пироги, зайцев в лапше, лосье сердце. Налили ковши старым, стоялым медом. Семен Годунов что-то шепнул царю.

– А ты мне не докучай, Семен Никитич! – сказал Борис. – У меня нынче радость. – И, тотчас встав, ушел наверх, в высокий терем.

В палате стало темно…

– Таково-то! – сказал царь, отворяя теремное, украшенное резьбой оконце.

Острый тучевой клин раскраивал небо на медное и голубое. Над рекою, золотея и шумя, ниспадал слепой, бусовый дождь.

Далеко было видно поле, монастыри, вилась дорога в Коломенское.

Тут он пускал на птиц соколов… Однажды сокол сбил ему дикого коршака… «А покосы сей год будут добрые, – подумал Борис. – Да и к потехе поле весьма пригодно…»

Внизу, у стены, рвал тишину докучный звук: то у Портомойных ворот бабы стирали ветошь.

Он затворил оконце, отошел от него и сказал вслух:

– Царь Федор, хорошо ты, умираючи, молвил: «Уже время приспело, и час мой пришел…»

Он отпер укладку, достал из нее связку сшитых тетрадью листов. Потом вынул из аптечного поставца сулею. В горлышке торчала втулка с резным единорогом…

…Борис не читал (он же был «грамотного учения не сведый»). Пальцы быстро перелистывали связку. Расспрос мамки Волоховой чернел скорописью на листе:

«…Разболелся царевич в середу… а в субботу, пришодчи от обедни, велела царица на двор царевичу итить гулять, а с царевичем были она, Василиса, да кормилица Орина, да маленькие робята жильцы. А играл царевич ножичком. И тут на царевича пришла опять та ж чорная болезнь, и бросило его о землю, и тут царевич сам себя ножом поколол в горло, и било его долго, да тут его и не стало…»[33]33
  Показание Василисы Волоховой, мамки царевича Димитрия Ивановича, об обстоятельствах его смерти в Угличе.


[Закрыть]

Он бросил листки в укладку. Долго стоял, приложив руки к груди; засмеялся:

– Скажут бояре: «Бориса судом божиим не стало…» Эх, служилые мои, чаяли вы себе от меня большого жалованья!.. – и пошатнулся: к голове сильно приливала кровь.

Спеша и хромая, спустился в палату. Семен Годунов быстро шел навстречу.

– Вести, государь!.. – завидев его, крикнул боярин и не докончил.

Борис упал.

– Патриарха!.. Клобук!.. – сказал лишь, и отнялся у него язык.

Сорока сороков разом зазвонили во всем теле царевом. Кровь текла из глаз, ушей и носа. Боярин, вопя, бежал из палаты. И, руша тишину, близился отовсюду топот ног…

Ковер был толст и нагрет солнцем сквозь мутную слюду оконниц. По голубому полю цвели птицы и травы. Неловко подвернув ногу, лежа, б е ж а л царь по тканому полю. И было ему невдомек, почему земля и травы – над головой, а небо – внизу.

Шел чин пострижения. Патриарх в лазоревой ризе склонялся над Борисом.

…Однажды сокол сбил ему дикого коршака. Расклеванная птица забилась с острым человечьим криком. Тогда впервые не стало сердца… «Бог с ним, с коршаком! – подумал Борис. – Ахти мне, сколь еще много нынче дела!..»

Травы жгли и щекотали шею – отрезанные волосы падали за бобровый ворот.

Едва подали ему монашеский клобук, он умер.

В Крестовой палате стояли бояре. Доктор Фидлер, подойдя к ним, сказал:

– Государь ваш был тяжко болен – страдал водянкой от сердечной болезни.

– Судом божиим его не стало! – молвил, крестясь, Семен Годунов.

К дверному косяку, дрожа и сутулясь, приник Федор.

– Щука умерла, а зубы остались, – вдруг шепотом сказал кто-то, и лица бояр стали злы и красны.

Было три часа пополудни. Народ, по обычаю, громко вопил и плакал. А на крестцах и площадях уже читались «прелестные» Лжедимитриевы листы:

«…Меня, господаря вашего прироженного, бог невидимою рукою укрыл и много лет в судьбах своих сохранил, и яз, царевич, великий князь Димитрий Иванович, ныне приспел в мужество… иду на престол прародителей наших.

…А как лист на дереве станет разметываться, – буду к вам государем на Москву»

Часть вторая
ЗА РУБЕЖОМ

Перстень Ачентини

Я поднимаюсь на кровлю Айя-Софии, и мне внятен язык ветра и облаков.

Гафиз

1

Джерид – опасная джигитовка на Атмайдане, мясной площади Стамбула, где турки справляют байрам. Старому Еми-Али выбили на Атмайдане глаз и веко другого глаза изорвали в клочья. «Безглазым» звали его, и то была неправда. Могло случиться и так, но – велик аллах! – Еми-Али только окривел.

Селом Топ-хане шел Еми-Али – местом, где выливают пушки. Множество их, черных и гладких, лежало у воды.

Матросов-новичков обучали корабельной службе. Над людьми на веревках висели овощи. «Репу крепи!» – раздавалась команда, и неловкая рука крепила парус. «Капусту отдай!» – кричал начальник, и матрос поспешно отдавал конец.

Знакомый каикчи повез старика на другой берег.

Веселая корма плясала на зыбях. Зеленым семихолмием вставал Стамбул. На галере турок с сизым, как боб, носом пил кофе. Чашка в его руках дымилась, похожая на цветок. Из воды вылетел шумный веер весел.

Каикчи пристал к галере. Старик взобрался на палубу и подсел к турку. У Еми-Али были длинные волосы, лицо в сетке морщин и брови бритые, как у дервиша. Ему подали кофе. Потом каикчи повезет турка и Еми-Али в Стамбул.

Водоносы шли им навстречу, неся тяжелые кожаные мешки.

– Вода свежа, – кричали они, – как начало человеческой жизни! Запасайтесь в засуху. За мешок – деньга!

Спуск от Адрианопольских ворот привел путников к оконечности сераля. Оттуда снова подъем, и у мечети Сулеймана дорога уперлась в невольничий рынок – Аурит-базар.

Еми-Али, толмач, рассказчик и завсегдатай кофеен, посредничал на Аурит-базаре.

– Эффенди Гиссар, – сказал он, – ты будешь стоять в тени и курить, а я тем временем побегаю на солнцепеке. Невольники будут у тебя мигом – пророк дважды не объедет на своей кобылице рай.

У входа на рынок продавали голубей. Три голубя, один за другим, исчезли в небе, выпущенные Гиссаром, – таков был обычай: прежде чем купить человека, турок выпускал на волю птиц.

За каменной стеной тянулись похожие на курятник клети. Женщины стояли в них, закрытые картинно пестрыми платками либо фатой. Напротив теснились невольники. Каждый раз перед началом торга купцы читали молитву за здоровье султана. «Не надо спешить, – смеясь, говорил Еми-Али, – не надо спешить и уподобляться петухам, клюющим ячменные зерна».

Он отобрал невольников: двух горских черкесов и одного русского – Ивашку, которого привез Мус-Мух. Гиссар осмотрел будущих гребцов: согнул им руки в локтях, велел широко открыть рты и каждому постучал чубуком о зубы.

Глашатай объявил цену.

– Слаб. Не куплю, – сказал Гиссар, указывая на Ивашку.

– Эффенди! – возразил толмач. – Цветок алоэ ждет двадцать лет, пока улыбнется солнцу. Скажи, когда Еми-Али обманывал тебя?

Толмач приблизил к Ивашке лицо, косясь большим и страшным глазом. На руке русского он заметил перстень. Однорукий бородатый старик был вырезан на широкой дужке. Цепкие пальцы потянули перстень. Ивашка с силой толкнул в грудь толмача.

Еми-Али сел на землю. Гиссар засмеялся.

– Вот и неправда! – сказал он. – Цветок алоэ улыбается солнцу раньше срока.

А Мус-Мух шепнул глашатаю, склонив тощую шею:

– Надо уступить, Гиссар купит троих…

Когда торг был закончен, Еми-Али получил бакшиш. Невольников связали рука с рукой и повели. Толмач тронул за плечо Гиссара:

– Эффенди! Я получил немного, но больше и не прошу. Позволь только снять с русского перстень. Еми-Али очень ценит амулеты.

Гиссар кивнул головой. Старик снял перстень со связанной руки, мигнул Ивашке рваным глазом и скрылся.

Они покинули базар. За воротами сухой ветер нес пыль. Толпа высматривала в небе дождь. В пряной духоте розовели олеандры.

Шли янычары. Впереди несли котлы, в которых варят плов.[34]34
  Котлы, в которых варят плов, – символ братства у янычар.


[Закрыть] Их брали в битву и опрокидывали, когда затевался бунт. Гудели барабаны. Мулла верхом на осле вез Коран. По ветру веял шелковый «кипарис побед» – зеленое знамя халифов…

Невольников на каике перевезли в Топ-хане.

На берегу, на подпорах, стояла галера. На ней жили гребцы. Бритые казацкие головы были повернуты к Гиссару и его людям. Певучая жалоба долетела до Ивашки вместе с брызгами воды:

 
Подай нам, господи, з неба дрiбен дощик,
А з низу буйний вiтер!
Ой, чи бы не встала по Черному морю бистрая хвиля,
Ой, чи бы не повирвила якорiв з турецькой каторги,[35]35
  Каторга – гребное судно, на которое турки ссылали работать гребцами пленных или же осужденных людей; отсюда и «каторга» – место ссылки на тяжелую работу.


[Закрыть]
Да вже нам ся турецька бусурманьска каторга надоiла!..
 

Звон железных «кайданов», горючие слова песни и шорох волн потрясли Ивашку. Впервые всем сердцем понял: «Неволя!» Не его одного, Ивашки, горемычный рок, а всех этих кандальников общее круговое горе!.. Он даже рванулся вперед, – рука, связанная с рукой черкеса, заныла. Их ввели на галеру. Бородатый турок набил им на ноги колодки и сорвал рубахи, – спину каждого заклеймил огненный завиток…

Казаки окружили Ивашку, спрашивали о родине угрюмо и тихо:

– Да уж остались ли на Руси какие люди?

– Не всех ли хрестьян турки в полон побрали?

– Верно ли, што по нашей степи саранча шла великая?

Галерный ключник окриком велел гребцам стать на работу. То был принявший турецкую веру поляк Бутурлин.

– Перевертыш християнский! – шепнул Ивашке казак Самийло. – Лю-у-у-ут он! Про него и в песне поется: «Потурчився, побусурманився для панства великого, для лакомства несчастного».

– В воду б его! – неожиданно для самого себя вспыхнул Ивашка.

– Га! Сокол! Твоими б крылами да расчерпать море!..

Они вытянулись по берегу в звенящий кандалами ряд.

Плотные тюки запрыгали с рук на руки, сносимые с галер Гиссара. До вечера сгружались парусные полотна и конский волос, мускус, юфть, левантский кофе, аравийская камедь…

Протянулись тени. Загустев крутою синевой, волны пошли на берег суровым походом.

– Притомился? – окликнул Ивашку Самийло, отводя со лба потный смоляной чуб.

– Маленько… А невдомек мне, што то за люди меж нас ходят?

– Янычары то, воинский караул… А ты, сокол, еще Царь-града не знаешь? Вон, гляди, то – град малый Галата. А здесь будет село Топхана. Пушки тут выливают; видишь – лежит их много у воды.

– А пошто колокольного звону не слышно? – спросил Ивашка.

– Да паши в колокола благовестить не велят: салтан-де от звону полошается…

С холма ударила вечерняя пушка сераля. Небо зардело, как облитая вином кольчуга. Солнце, дрогнув, зашло.

2

Так началось «полное терпенье».

Гиссар ходил к Румелийским берегам за душистыми грудами лимонов, возил из Смирны и Родоса гранатовую корку и орех.

Две пары рук качали трехгранную рукоять весла. Самийло сидел ближе к проходу, Ивашка – у борта. Галерный флюгер – «колдун» с навязанным хвостом из перьев – то вяло опадал, то летел по ветру струной.

Гребцы дышали соленой синевой, недоброй свежестью засмоленного грозою небосклона. Когда небо и земля становились одинаково черны, Гиссар впивался глазами в компас – большой, обтянутый кожей барабан; он называл его «неподвижною душой».

На многих галерах гребцам давали целовать крест, вынуждая навеки бросить думу о побеге. Все же, мало доверяя русским, турки набивали им на ноги колодки, а на берегу то и дело сменялся янычарский караул…

Второе лето горела от суши земля; в водоемах кружились пыльные вихри; янычарам не платили жалованья, и они грозились спалить город; от недорода пустела султанская казна.

Однажды галера стояла у стамбульских причалов. Ивашка увидел скороходов, которые кропили дорогу водой.

За ними – верхом на коне – проехал султан. Его окружали пешие слуги. У крайнего дома они остановились.

Связанного турка вынесли из ворот и, раскачав, швырнули в море. Потом начался грабеж. Султан легко и быстро пополнял казну.

В другой раз – это было в Топ-хане – в лавку старого торговца вошел кривоногий паша. «Львом без цепи» называл его народ. Он проверил весы, подбросив на ладони несколько гирек, и приказал повесить старика на дверях. Торговец выложил на прилавок деньги.

– В моей лавке правильный вес, – сказал он, – смилуйся!

– Повешу тебя! – крикнул паша.

Старик выгреб из ящика все, что у него было.

– Теперь весы верные, – сказал паша и засмеялся.

А старик сказал:

– Да продлит твои дни аллах!..

Еми-Али приходил к невольникам, до самой зари просиживал с ними. Гребцы любили слушать о священных войнах пророка, о том, как верблюды одного шейха наелись кофе и затанцевали. Еми-Али по многу раз повторял одно и то же, но галерники всегда с охотой слушали рассказ.

Многие из них благодаря толмачу перешли на другие суда, иные и вовсе были увезены купцами из Стамбула…

Еми-Али как-то сказал Ивашке:

– А перстень я продал. Хозяин кофейни носит его на среднем пальце. – И, смеясь, закрыл рваное веко страшного глаза.

Ивашка промолчал.

Стамбульское солнце спалило ему брови, соль и ветер выбелили ему волосы. Тощее тело его стало крепким и ладным, а на сгибах рук, под гладкою кожей, взыграли крутые желваки.

Однажды две женщины в цветных плащах прошли мимо галеры. У одной были иссиня-черные косы, и сердце Ивашки заныло по Грустинке. Вспомнилась Черниговщина с запахом меда, с сонным пчелиным гудом. Но только на миг. Его еще не тянуло на родину. Смутная дума одолевала Ивашку. Он должен был додумать ее в чужой земле…

Шум ливня пронесся наконец над иссушенным Стамбулом. С холмов, рыча, сбежали в море потоки. Вечером в свежей синеве махрово распустились звезды. Мокрый и веселый, пришел на галеру Еми-Али.

– Наконец-то! – сказал он, усаживаясь в кругу гребцов и подбирая ноги под себя. – По молитве русского попа аллах послал дождь. А труды наших мулл пропали даром, хотя они и молились по пять раз в день, как велит закон.

– Вот диво! – вскричали галерники. – Басурманскому богу наши попы полюбились!

– Э, нет! – быстро возразил Еми-Али. – Аллах так не любит гяуров, что спешит исполнить всякую просьбу, лишь бы они ему не докучали.

По галере дружно прокатился смех.

– А пошто турки по пять раз на дню молятся? – спросил Самийло.

Еми-Али потер ладонью правое веко и заговорил:

– Когда пророк разъезжал по небесам на своей чудной кобылице, миновал он одно за другим семь небес. Так попал он в изумрудное жилище аллаха. Господь увидел его и повелел, чтобы правоверные творили по пятьдесят молитв в день. Поехал пророк обратно и задумался: «Кто же станет по пятьдесят раз в день молиться? Разгневанным застал я аллаха. Вернусь, упрошу, чтоб число молитв было уменьшено». Вернулся Магомет, господь уступил его просьбе и пять молитв сбавил. Уехал пророк и снова вернулся… И так торговался он с аллахом, как последний нищий на Аурит-базаре, пока число молитв не уменьшилось до пяти…

Ивашка, хмурый, смотрел на темное море и будто не слушал.

– Эй! – окликнул его Еми-Али. – Не нравится тебе сегодня мой рассказ?

– Дивлюсь тебе, – тихо проговорил Ивашка, – сколь много в твоих речах звону, старый!.. И все-то сказки твои про верблюдов да про кобылиц… Я вот на Руси жил, горя-обиды набрался – на век хватит, а гляжу – и в турской земле живут не лучше. Нынче в Топхане двоих ваших без вины в море метнули. Вот и сложи сказку да и кричи по всему Стамбулу… Были люди – и нет их. Как тут быть?

Гребцы переглядывались. Таких слов еще не слыхали они от Ивашки. В темноте совсем близко кипело море. Жирная пена, лопаясь, стыла островками на песке.

– Злой какой! – с досадой сказал Еми-Али. – А все оттого, что никогда не курил кальяна и не пил кофе. Кофе – это капля радости, отец веселья: человек, отведавший его, поднимается на кровлю Айя-Софии, и ему внятен язык ветра и облаков, как сказал певец.

– Не глумись! – закричал Ивашка, и кандалы его зазвенели. – Паши двоих ваших метнули в море. Были люди – и нет их. Как тут быть?!

– Слушай, – серьезно сказал старик, – на земле нет никакой правды. Правда вся у одного аллаха. В раю паши и утопленники будут лежать рядом и мирно беседовать, как лучшие друзья.

– Не клади на землю хулы! Есть правда, только сыскать ее как, не ведаю еще покуда. Одно знаю, всей кровью чую: землю пройду с востока на запад, с полуночи на полдень – все равно добуду себе правду, сыщу!..

Еми-Али ушел поздно. Тьма клочьми валилась с неба, а над темной чашей моря свет возникал, как выдуваемый стеклодувом шар.

Гребцам не привелось заснуть под это утро: едва последние шаги старика проскрипели по песку прибрежья, рыжий пояс огня охватил город.

«Пожа-а-ар!» – всюду завопили дозорные и стали колотить по земле палками. Это янычары опрокинули котлы и подожгли Стамбул.

На рассвете караул побросал оружие и разбежался. Галерники подобрали и спрятали несколько турецких секир. Гребцы сдирали с ног кожу, сбивая кандалы. Веселые голоса перекликались на галерах.

– Гей! – кричали казаки. – У нас караула вовсе не стало!

– А наши турки до вас идти мыслят! – кричали с моря.

– У нас секиры припасены!

– Рубайте стражу!.. Вызволяться с каторги время приспело!..

Над холмами густо темнел круглый недвижный дым.

Сбитое железо, слито звеня, летело в воду. Ни Гиссара, ни ключников не было видно. Галерники уже собирались уйти в море. Внезапно топот коней просыпался из-за багровой стены дыма, и набережную оцепил сильный отряд.

Это была высланная к галерам конница султана. Впереди, в зеленой чалме, скакал пеннобородый турок. Он кричал, рубя воздух широкою саблей:

– Да покарает аллах преступных людей, ослабляющих царство! Буйная душа их еще не обуздана мундштуком!..

3

И снова тянулись несчетные дни «полонного терпенья». Опять, протирая кожу, скрипели на руках оковы, и галеры шли «от одного горизонта до другого», как говорил Гиссар.

Зной растекался по спинам червонным золотом ожогов. Невольники жалобные слагали песни. И тогда всех изумлял Ивашка: легко и дивно давался ему горючий песенный лад.

Четвертую весну встречал он на галере…

В Топ-хане шла спешная погрузка. Солнце пласталось на воде, белым огнем стекало с полумесяцев мечетей. Холмы, поросшие сплошь миндалем, стояли в розовом снегу.

Гиссар молча курил. Ключники ускоряли работу бранью.

Двое людей быстро спустились с холма к галерам. Бывший впереди временами почти бежал. За ним едва поспевал Еми-Али.

Толмач с важным видом, прикрывая от солнца глаз, подошел к Ивашке.

– Где ты это взял? – спросил он, показывая перстень, снятый на Аурит-базаре с Ивашкиной руки.

У спутника Еми-Али была светлая, в кольцах борода, а правый рукав иноземного камзола пустовал до локтя. «Посечен», – мелькнуло у Ивашки, и, вдруг все поняв, он оторопел и смешался; глядя на иноземца, он позабыл про свой ответ.

– Ну? – нетерпеливо крикнул Еми-Али.

Ивашка рассказал все как было. Толмач перевел.

– Как звали пленника?

– Франческо.

Иноземец кивнул головой, и две больших слезы разбились звездами на поле его камзола.

– Куда повезли его?

– В Москву, ко двору царя Бориса.

Стало тихо. Трудно переводили дух казаки. Они стояли неподвижно, и плечи их давили тяжелые тюки.

Иноземец подошел к Гиссару. Тот приказал ключникам отомкнуть Ивашку…

– Идем! – весело сказал Еми-Али, когда старик заплатил просимый выкуп.

Ивашка, будто хмельной, обвел глазами гребцов.

– Корите меня за то, што вас покидаю? – тихо спросил он. – Да не волен я в этом – словно кличет меня кто да гонит от галеры прочь.

– Правда тебя несысканная кличет, – зло усмехнувшись, произнес Самийло, и все казаки разом принялись за работу. – Ну, ступай, – без гнева уже добавил галерник. – Песен твоих не станет – о том горюю, а зла-обиды в нас нет…

Иноземец повел Ивашку в город. Толмач, услужливый и болтливый, бежал рядом.

Они миновали древний водопровод и вышли на Диванную – главную улицу Стамбула. Множество собак грызлись, поднимая пыль. Седые писцы сидели у ворот, положив бороды на большие развернутые книги.

У входа на оружейный базар Ивашке купили платье: куртку без рукавов, цветные, в полосках чулки и широкие малиновые шаровары.