Текст книги "Повесть о Болотникове"
Автор книги: Георгий Шторм
Жанры:
Детская проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)
Георгий Шторм
Повесть о Болотникове
– Ты вставай, вставай, безымянной люд!
Выдыбай скорея со речнова дна!
Ты взойди-ко на гору, на крут шелом,
А зглени, какова мати земля стоит.
Былина о Болотникове
Часть первая
ПРЕДГРОЗЬЕ
Юрьев день
И тем крестьянам отказывается один срок в году: Юрьев день осенний.
«
РОСПИСЬ, что прислал поминков[1]1
Поминки – подарки.
[Закрыть] Рудольф цесарь к царскому шурину, к слуге и конюшему, боярину и воеводе… к Борису Федоровичу Годунову… часы стоячие боевые со знамены небесными, два жеребца, а попоны на них бархат черфчат. Да государя Бориса Федоровича сыну Федору Борисовичу шесть попугаев, а в тех попугаев два есть: один самец, а другой самка… а Федору ж Борисовичу две обезьяны…»
Царь Федор преставился.
Слуга и конюший, боярин и воевода сам «учинился на царстве». Вознесены были и попугаи, даренные цесарем: из боярского в царский пожалованы чин…
1
Как солнцу над Москвой-рекою блеснуть – скрипят под кремлевской стеной уключины и слышится волжский говор. А сухопутьем, цепляясь на заставах за мытные дворы, лениво ползут по слободам возы с кладью. Зорко осматривает товар стража – не спрятано ли вино, не везут ли из-за литовского рубежа грамот с умыслом на великого государя.
А царя Бориса в Москве нет: пошел на Оку «проведывать» крымского Казы-Гирея. Отовсюду согнали для похода людей: из Чернигова, из Ельца, из Воронежа, из Курска; дали всем по медному грошу: как придут люди с похода, те гроши они вернут, – сочтут воеводы, сколько пришло, скольким недостача.
Окна курных, черных изб закрыты деревянными втулками. Мимо огородов и пустырей тянутся возы. Крестьяне везут на боярские дворы шерсть, масло, свиней, кур, красные резные ложки. «Юрий холодный[2]2
Юрий холодный, или осенний, – день 26 ноября старого стиля, когда крестьяне платили землевладельцам (боярам и дворянам) оброк, отдавая им значительную часть продуктов своего труда. В конце XVI века царское правительство отменило приуроченное к Юрьеву дню право крестьян переходить от одного владельца к другому – так называемый выход. Тогда-то в народе и сложилась поговорка: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!»
[Закрыть] оброк собирает», – говорят мужики и нахлестывают вязнущих в грязи лошаденок.
На Красной площади – лавки: каменные, сводчатые, с одним малым окном за железными ставнями. А перед ними спозаранку – каждый на свой голос и манер – шумят ряды.
Ноябрьское солнце горит на васильковых и темно-маковых сукнах, на песцовых, с цветною выбойкою одеялах; глухо позванивают оловянные блюда и чаши; громоздится оружие – пищали и бердыши.
Толпятся холопы, разъезжают дворовые конные. Их нынче много. Воеводы пришли на государеву службу с челядью, женами и детьми, со всем своим скарбом. У Фроловских ворот вовсе проезду не стало: приезжий народ в Кремль ходит, день-деньской бьет челом.
На земле меж рядов стрелец и старец играют зернью.
– Отче, за што тебя из монастыря выгнали? – спрашивает стрелец.
– За то, што по кабакам пью, иноческое платье с себя пропиваю и зернью проигрываю, – со вздохом отвечает старец.
– Эх, костки пёстры – зернщику сестры! – восклицает стрелец и ловко раскидывает кости.
Холопы, крестьяне и городские зеваки собрались подле них в круг.
– Крещеные! – раздался вдруг голос. – А не Юрьев ли нынче день? – Рослый крестьянин, оглядываясь по сторонам, вышел на середину.
– Юрьев! Вестимо, Юрьев!
– Сохнет и скорбит мужик по Юрьеве дне, а все ему льготы нету!
Игравший в кости стрелец вскочил и взял крестьянина за плечо:
– Косолап! Друг! Не чаял тебя на Москве встретить!
Тот усмехнулся и проговорил:
– Верно, крещеные: народ без выхода вконец погибает. Мысленное ли дело, чтобы нам с земли на землю не переходить?
Кругом зашумели:
– В иных вотчинах и корму нету, да на промыслы рук не напасешься!
– Побежим куда глаза глядят!
– Да по цареву указу беглых велено сыскивать и возить назад, где кто жил!
– Пойдем-ка всем миром к царю, – сказал крестьянин, – пущай нас не томит, выход даст, о людях своих порадеет.
– Да царь-то где? – крикнул стрелец. – На Оку пошел, нешто не знаешь?
– Или к царевичу! Он потеху любит – я его веселой речью утешу.
– Вали к боярам! Им о Юрьеве дне слово молвим!
– Шумом праву не быть! Эх, смутники! – прошамкал старец.
Звонили к обедне. В ясном безветрии стоял звон над городом.
Сбивая торговые лари, народ двинулся в Кремль.
2
Между жилыми покоями и теремами – место челобитчиков, Боярская площадка.
У крыльца – дьяки в высоких меховых шапках. На столах, крытых багряным сукном, – лубяные коробы, гусиные перья, заморская бумага. Два боярина стоят, не глядя друг на друга, оба грузные, потные, то и дело вытирая красные от гнева лица.
– И он меня обесчестил, сказывали, молвил про меня: «пьяный князь», – говорит боярин.
– Черти тебе сказывали, – отзывается другой.
– Из-под бочки тебя тащили!
– Псаренков ты внук!
– Полно вам лаяться, бояре, – говорит дьяк. – Уймитесь! Ужо вас царь рассудит.
Звон множества малых колокольцев раздался в сенях. Народ впопыхах неловко стал на колени.
Вышел царевич. Сокольничие несли за ним птиц: кречетов и челиг; подсокольничие держали птичий наряд: колокольца и клобучки, шитые по сафьяну золотою нитью.
Федор был толст, бледен и улыбался без причины.
Конюший Дмитрий Годунов сказал:
– Вёдро, государь! Радостен будет красного сокола лёт. Натешишься в поле вдоволь…
Невдалеке закричали стрельцы, сдерживая толпу напиравших холопов. Рослый, бывший впереди детина прорвался; за ним устремились другие.
Федор спросил:
– Чего им?
– Не мы жалобим, государь, – сказал детина, кланяясь царевичу в ноги, – Юрий осенний челом бьет!
Федор тихо, по-детски засмеялся.
– Кто таков? Скоморох? – хмурясь, спросил конюший боярин.
– Зовусь я Фомою, а живу с сумою, в гости хожу не часто и к себе не зову.
– Эй, буде глумиться! – крикнул боярин. – Сказывай, пошто народ поднял?
Толпа, заволновавшись, придвинулась:
– Крестьяне мы искони вечные!
– Выход нам, государь, пожаловал бы!
– Посылают нас на работу за два часа до свету, а с работы спущают в час ночи!
– Вона што! – сказал боярин Годунов. – В сем деле царевич не волен. На то есть великий государь Борис Федорович.
– Да мы ж, сироты, притомились, выхода ожидаючи, душою и телом!
– Невтерпеж нам служба бесконечная!
– Пожалуй нас, государь, для своего многолетнего здоровья, прикажи выход дать на легкие земли!
Федор, перестав улыбаться, нетерпеливо поглядывал на небо.
– Ну сказано вам, – закричал боярин, – чего докучаете? Ступайте с миром!
– Государь, – сказал вдруг челобитный дьяк, указывая на Косолапа, – сей человек – вор,[3]3
«Воровать», «быть на воровстве» означало в России XVI–XVIII веков «быть в измене» – действовать против государственной власти.
[Закрыть] он меня прошлым летом под Тулою бил и мучил и голову едва не отвертел напрочь!
– Шиш подорожный,[4]4
Шиш подорожный – бродяга.
[Закрыть] вестимо, – поддакнул и второй дьяк.
– В приказ – для расспросу! – молвил Дмитрий Годунов.
Стрельцы скрутили Косолапа.
– Начальные! – возгласил по чину ближний боярин. – Время наряду и час красоте!
Сокольничие взялись за птичий наряд: кто за клобучок, кто за серебряный рог, кто за вызолоченный колокольчик.
– Булат! Свертяй! Олай! – раздавались имена ловчих птиц.
Кречета быстро поворачивали головы на коротких шеях и, когда на них поправляли клобучки, стреляли по сторонам зоркими глазами.
Конюхи подвели застоявшихся аргамаков. Царевич сел на коня.
Поезд двинулся к Фроловским воротам.
3
В терему на окнах настланы алые сукна. На лавках – суконные полавочники с затейными узорами. На столе – букварь, перья для письма цветные, лебяжьи.
В углах тонко звенят мухи. Дремлет на лавке дьяк.
Посреди палаты – клетка; ее спускают и поднимают на векшах-блоках. «Це-сарь!» – кричит попугай и бьет широким, жарко-красного цвета опахалом. С крыльев сыплется лазоревая пыль.
«…А в тех попугаев два есть: один самец, а другой самка, и те два – Борису Федоровичу…»
– Тьфу! – сердито говорит дьяк и раздирает слипшиеся глаза ладонью. Он «приведен ко кресту», что будет верно служить государевым потешным птицам. А подарил их царю Борису римский император – «цесарь» Рудольф.
На Боярской площадке шум. Дьяк, зевая и крестясь, выглядывает в оконце.
Еще только занялся трудный челобитный день, а столы уже завалены грудой жалоб. Холопы и крестьяне, насильно закабаленные, изувеченные боем приказных плетей, – всяк молит учинить по его делу сыск и указ, оказать милость и пощаду…
«Сыскать накрепко», – пишет на бумаге дьяк, ставит помету «чтена» и откладывает в сторону.
– Ныне нам забота беспрестанная, – ворчат судьи-бояре.
Из толпы выходит старая женка, держа за руку хилого отрока; степенно, не торопясь бьет челом.
В окне над крыльцом – заспанная волосатая голова дьяка. Женка говорит быстро, срываясь с голоса, то и дело заходясь плачем:
– С Черниговщины мы, князя Андрея Телятевского дворовые людишки… Жили муж мой и я, бедная вдова, у князя на селе бескабально – по своей охоте. А как мужа моего не стало, князь увидел, што мы беспомощны, и похолопил насильно меня и дочеришку мою Марью, прозвищем Грустинку.
Хилый, тщедушный подросток стоял, переминаясь с ноги на ногу, глядя на бояр большими синими глазами.
– И то жалоба моя не вся, – продолжала со слезами выкрикивать женка. – Прошлой осенью на Юрьев же день брела дочеришка моя по воду, и поимал ее княжой сын Петр Андреев, взял к себе в дом для потехи. И я прибежала к нему на двор, и люди его били меня смертным боем: палец на правой руке перешибли и вдовье платье на мне изодрали. И по сю пору возит княжой сын дочеришку мою за собой и ныне, приехав в Москву, хочет ехать под Серпухов к отцу своему, в большой полк, с нею ж.
– Добро! – сказал челобитный дьяк. – Видоки[5]5
Видок – свидетель, очевидец события.
[Закрыть] по твоему делу есть ли какие?
– Один видок у меня, – молвила женка, указывая на подростка, – он же, дай ему бог веку, и жалобу писал…
– Эй, женка! – крикнули за столом. – Когда на Руси повелось, чтоб ребята челобитному писанью учены были?
– Да он же в княжей домовой церкви поет и грамоте гораздо знает. А с дочеришкой моей у него от малых годов любовь да совет. А людишки наши – никто жалобы писать не захотели, потому что княжой сын грозил убийством и московскою волокитою.
– Испытать его, – сказали дьяки, – верно ли молвит женка.
Боярские шапки над столом качнулись и сдвинулись; над склоненными шеями вздыбились высокие воротники.
– Дать ему сперва писать, а потом читать какие ни есть указы!
Отрок шагнул к столу, взял перо, бойко написал треть столбца, слушая речь дьяка.
– Ишь строчит! – сказал тощий рыжий боярин. – В приказе б ему сидеть. А ну, дайте ему прочесть указ!
Бегло, единым духом, прочел:
– «Указ царя и великого князя всея Русии Бориса Федоровича…»
– Буде! – оборвал челобитный дьяк. – Изрядно, бояре, учен. Лучше нас с вами…
Заспанная голова в теремном оконце затряслась от смеха.
– Це-сарь! Дай сахарку! – прокричал за дьячей спиной попугай.
Дьяк, оборотясь, посмотрел на кричавшую птицу. Взгляд скользнул по столу с лебяжьими перьями и букварем. Усмешка раздвинула заросшее космами лицо. Забавная мысль взбрела на ум.
Он раздельно четырежды хлопнул в ладоши.
4
Теремные слуги ввели в палату оробевшего отрока.
Синие глаза пробежали по стенному письму, по изразцовым печам, по шафам – полкам с дверцами.
– Ступайте! Не надобны! – сказал дьяк слугам и молвил: – Здорово!
– Здорово, дьяк! Прощай, дьяк! – закричали попугаи.
Отрок, попятившись, боязливо уставился на птиц.
– Диво тебе? – со смехом сказал дьяк. – Не страшись попугаев – они пригожие. Да ближе ступай. Пошто оробел, грамотей?
Холоп нерешительно двинулся к клетке.
– И чин у меня есть, – молвил дьяк, – а грамоте куда хуже твоего знаю. Просто сказать – ступить не умею, по псалтири едва бреду… – Взяв со стола букварь, он протянул его отроку. – Вот што надумал: обучи для потехи птиц грамоте.
Холоп, все еще робея, усмехнулся и, взглянув на клетку, бережно развернул букварь.
Азбука.
На полях – указ-правило. На одном листе голубок и подпись: «Не скоро поймаюсь», на другом – кулак и подписано: «Сильно бью».
– Што тут первое? – спросил дьяк.
– Первое тут большая полная государева титла.
– Сие разумно. А то все «цесарь» да «цесарь». Нешто наш государь немец? Ну, теперь читай!
Цепкие когти стиснули поперечные жерди клетки. Птицы разинули клювы и забили крыльями.
На свету, как тонкая цветная ткань, повисла лазоревая пыль.
– «Великий государь, царь и великий князь Борис Федорович, всея Руси самодержец!..»
– …самодержец! – повторили попугаи.
Отрок внезапно прыснул со смеху.
Затрещина прозвенела под крестовыми сводами. Дьяк быстро вырвал у холопа букварь.
– Ну, ты, шпынь![6]6
Шпынь– дерзкий балагур, буян.
[Закрыть] – просипел он. – Кнута не ведал?! – В страхе крикнул палатным слугам: – Сведите его иным ходом, да не шумко, штоб никто не приметил!..
Оставшись один, он долго озирался, вытирая пот.
5
Вытолканный из теремов холоп брел Ивановской улицей на Варварку, где с весны стояли домочадцы Телятевского.
В Китай-городе, за Гостиным двором, шел правеж[7]7
Правеж – от «править», «доправлять»: взыскивать с кого-нибудь долги, недоимки; применялся в России в XVI и XVII веках и состоял в том, что неимущего должника выводили на площадь и били длинными палками по ногам до тех пор, пока он не соглашался заплатить долг; иногда «правеж» продолжался в течение целого месяца.
[Закрыть] – выбивали из должников «напойные деньги».[8]8
Напойные деньги– кабацкий долг, сумма, на которую человек «напил», задолжал кабаку.
[Закрыть] Царь Борис закрывал кабаки, но все же их было вдоволь. В Москве холопу было тоскливо. Заслышав крики, он пошел быстрей…
Вспомнил родной Черниговский край – пчелиные угодья в лесу, куда он, бывало, уходил с Грустинкой. Дупла и пни стояли, залитые медом. Пчелы гроздьями усеивали ветви. Пчел собирали звуками рожка…
Пройдя огородами на княжий двор, он пошел мимо служб и жилых строений.
Холопы седлали для молодого князя чалого Звёздку. Конь зевал, обнажив челюсти; через весь его лоб шла лысина. Грива и хвост были до половины черны.
У крыльца пересмеивались боярские девки и грызли хрупкий, зернистый сахар.
Венцы вроде теремков качались на них, унизанные туманной ряской. Они затормошили его, закричали все разом:
– Отколе идешь?
– Чего смутный такой?
– Да молви что-нибудь! Немта![9]9
Немта – немой.
[Закрыть]
– Иду я из терема государева, – сказал он, усаживаясь на приступках. – Попугаев смотрел. Я их грамоте учил…
– Потешаешься! – закричали девки. – По глазам видать – обманываешь!
– Да ей же нет. Обучал я птиц государевой титле. Ну и смеху было…
На крыльцо в алой дорожной ферезее,[10]10
Ферезея, или ферязь, – старинная русская верхняя одежда, очень длинная, с длинными рукавами, без перехвата в талии и без воротника.
[Закрыть] с витой плетью в руке вышел княжий сын Петр.
Холоп, не видя его, продолжал:
– Начал я, стало быть, по букварю титлу вычитывать, а попугаи-то – за мной, по складам: «…всея Русии са-мо-дер-жец…» Не лгу! Истинно так!
– Скоморошишь!
– Мысленно ли то?..
Витая плеть, свистнув по крылечным перильцам, ожгла спину холопа.
– Эй! Што про великого государя молвил?! – заорал, сбегая вниз, княжич Петр.
6
В приказе, куда приставы привели холопа, было чисто и тихо. Медный рукомойник висел у печи. В железных подсвечниках торчали сальные свечи. Дьяк и судья вслух читали доносы и просьбы. Перья скрипели на столах, крытых багряным сукном.
Со двора доносился крик:
– Да мы ж, как воеводе били челом, рубль денег дали, да княгине его полтину, да племяннику гривну, да людям их столько ж! Пусти нас, служивый, вот те крест – негде гроша взять!
– Ступайте! Недосуг нынче.
– Эх ты, рожа жаднущая и пьяная! – раздался голос, и тотчас кто-то быстро побежал от избы прочь…
– Кого приволок? – спросил дородный, большеухий судья у пристава.
Тот, склонившись над столом, что-то тихо сказал.
– Вона ка-а-ак! – молвил судья и задвигал ушами. – Это дело высокое. Надобно учинить особый сыск, тайно. Покамест на съезжую его…
Обитая войлоком дверь съезжей избы затворилась.
Шагнув из полутемных сеней на свет, отрок вступил в клеть с одним малым, забранным решеткою оконцем.
На земляном полу лежали люди. Ноги одного из них плотно стискивались притесанными брусками: он был «посажен в колоду» и заперт в ней на замок.
Рослый детина встал и подошел к холопу.
– Не бранись с тюрьмой да с приказной избой! – молвил он. – Верно?
Холоп тотчас признал человека, шумевшего на дворцовом крыльце.
– Своровал што? Или так – без вины, напрасно? – спросил детина.
Борода у него была светлая, льняная; глаза блестели в полутьме.
– И сам не ведаю, – ответил холоп, – за государеву титлу, бают…
Узнав, в чем холопья вина, детина сплюнул и проговорил:
– Эх, и дело-то пустое, а все же станут тебя завтра плетьми драть… Ну, ништо, – торопливо сказал он. – Ты чей же будешь?
– Телятевского, князя Андрея.
– Не слыхал на Москве такого.
– Да мы с Черниговщины, издалека.
– Вона што! Отец, мать есть у тебя?
– Мать, – сказал холоп, – не помню, когда бог прибрал, а отец при царе Федоре сгинул. Сказывали – разгневался на него князь и послал в лес путы на зверя ставить, да из лесу не воротился отец, пропал безвестно куда…
– Та-ак-то, – промолвил детина и опустил голову.
За оконцем смеркалось. Медная полоса зари была как меч, упертый рукоятью в запад. Волоча по земле бердыш, прошел мимо стрелец.
– А дьяк-то наклепал на меня, – сказал детина, – сроду я вором не был. Ну, знать, рок таков: и впрямь придется при дороге стоять, зипуны-шубы снимать.
– Уйти бы, – тоскливо сказал холоп.
– Дело говоришь. Только молод ты. За мной не ходи, а ступай на Волгу. Добрый совет даю. Как вспомянешь – знай: зовусь Хлопком-Косолапом…
Невдалеке раздались частые, глухие удары.
Сторожа, перегородив улицы бревнами, заколотили в доски. Косолап подошел к оконцу, ухватился за решетку и тихо запел:
Как и эту тюрьму
Мы по бревнышкам разнесем;
Всех товарищей-невольничков
Мы повыпустим!..
Город спит.
Окна домов плотно задвинуты деревянными ставнями.
Ветер с запада гонит орды туч, и с запада же, от литовского рубежа, летят семена смуты.
От яма к яму,[11]11
Ям (татарск.) – селение, крестьяне которого несли особую повинность: отправляли ямскую гоньбу.
[Закрыть] из посада в посад глухо ползет:
«Ца-ревич Ди-мит-рий Уг-лец-кой!..»
Многим в Москве внятна смутная ночная весть; иным она в радость, иным – в страх, мешающий смежить очи.
Юрьев день отошел. Спят на боярских дворах холопы. Приютились на окраинах пришедшие издалека ударить Москве челом.
Темно и тихо в Кремле. Только близ келий Патриарших палат – свет. При мерцании серебряной с прорезью лампады дьяк ведет повседневную запись – «Дворцовый разряд».
И, поразмыслив, кончает:
«И сей день было вёдрено, а в ночь – тепло…»
Ясырь
Ахтуба пуста, а без караула не гуляй.
Старинная пословица
1
Близ большой дороги на Тулу, у деревни Заборья, при самом перевозе через Оку, – передовой полк.
Воеводы донесли царю, что татары опять стали немирны. Но Борис пришел с небольшой силой. Весной москвитяне так напугали хана, что крымцы едва ли посмели бы пойти в набег.
И верно, под Серпуховом царь застал лишь послов Казы-Гирея. Государев прошлогодний дар – парчовые шубы оказались недомерками, и татары явились требовать новых шуб.
С царем были московские стрельцы, отряд иноземных войск да шедшее восвояси черниговское ополчение князя Телятевского. От речки Серпейки до деревни Заборья раскинулись по берегам обозы и шатры…
Дорожные мохнатые кошмы разостланы на земле; над ними колышутся на шнурах вышитые львами и грифами завесы. Царь – в обычном платье «малого наряду», чтоб не выказывать послам большой чести. Вокруг него иноземцы, воеводы и князь Телятевский в бахтерцах – доспехе из пластинок и колец.
Татары в коротких кафтанах и тубетеях, поглядывая на толмача, торопились приступить к делу. Царь подал знак. Татары пошли «к руке». Но Борис руки целовать не дал и лишь возложил ее по очереди послам на головы.
Думный дьяк спросил о здоровье хана. Послы отдали дьяку грамоту в мешке. Тогда царь велел снять с татар кафтаны и надеть на них парчовые шубы. Дьяки налили витые ковши медом и дали послам пить.
Толмач сказал:
– Великий государь вас пожаловал: триста шуб царю Казы-Гирею дано будет!
– А шубы узки и недомерки не были б! – тотчас закричали татары.
Тут один из послов спрятал опорожненный ковш за пазуху.
Так же поступил и другой.
– Что эти люди делают? – тихо спросил молодой иноземец соседа-боярина.
– А они завсегда так, – шепотом ответил боярин. – Думают, если царь пожаловал их платьем и питьем, то и ковшам годится быть у них же. А царь отнимать тех ковшей не велит, потому что для таких послов делают нарочно в Английской земле сосуды медные, позолоченные…
Иноземец отвернулся, едва сдерживая смех.
Посольство окончилось. Татары, пятясь, вышли из шатра. Царь встал. Он был невысок, дороден и волочил левую ногу.
– И все ты, государь, ножкою недомогаешь, – сказал думный дьяк. – Дохтура бы себе ученого сыскал.
– Ужо, как буду в Москве, – сказал Борис, – Ромашку Бекмана снаряжу за дохтуром в Любку.[13]13
Любка – город Любек.
[Закрыть]
Воеводы разошлись, выходя чередою, по чину…
Перед шатром всадник в забрызганной грязью алой ферезее соскочил с чалого жеребца.
Через лоб коня шла лысина, грива и хвост были до половины черные.
– Батюшка! – крикнул приезжий, завидев Телятевского.
Отец и сын поцеловались.
– Подобру ли, поздорову ехал? – спросил князь.
– Ничего, – молвил Петр. – Конь маленько храмлет.
– Ну, каково детей да людей моих бог хранит?
– Дён через пять пойдут за нами следом. Скарб укладают.
– А на Москве што?
– На Москве в Юрьев день смутно было. Холопы о выходе челом били – вор Косолап народ мутил. Да еще на меня за девку Грустинку челобитье подано. А писал жалобу наш холоп дворовый, черниговской вотчины недоросль;[14]14
По другим сведениям, крестьяне Болотниковы происходят из тверской вотчины князей Телятевских.
[Закрыть] он же и про великого государя невесть што молвил. И его с тем вором Косолапом свели на съезжую, да вор Косолап и тот наш холоп, Ивашка Исаев сын Болотников, в ночи побежали неведомо куда.
2
Рыжий осенний лес принял поутру беглого холопа. Он быстро шел по берегу, обходя рыхлые клинья отмоин у речных излучин. Москва и Хлопок-Косолап остались давно позади.
В полдень рыбные ловцы, прозываемые кошельниками, накормили его рыбой. Никто не спросил, куда он держит путь.
Сновали по реке челноки. Скоро стали встречаться и струги. В них сидели беглые. «Ярыжки[15]15
Ярыжки – судовые рабочие на Волге.
[Закрыть] в стругу, привыкай к плугу!» – дразнили их с берегов.
Под вечер третьего дня холоп услыхал песню:
Сотворил ты, боже,
Да и небо, землю.
Сотворил ты, боже,
Весновую службу.
Не давай ты, боже,
Зимовые службы, —
Молодцам кручинно,
Да и сердцу надсадно.
Кинувшие «зимовую» службу стрельцы гребли посередине течения.
А берите, братцы,
Гнуты весельца!
А садимся, братцы,
В быстры стружочки!
Да и грянемте, братцы,
То ли вниз по Волге.
Сотворим себе сами
Весновую службу…
Беглые приняли холопа.
– Гость – гости, а пошел – прости, – сказали стрельцы. – Плыви с нами, места в стругу хватит.
Они посмеялись над его малым ростом и впалою грудью. Он усмехнулся и промолчал.
Дикий черный лес стоял кругом. В лесу неведомо кто жег костры. Минуя их, то нос, то корма струга становились багряными.
– Тебя как звать? – спросил холопа молодой парень с рябым плоским лицом и злыми глазами.
– Ивашкой.
– А я Илейка буду. Тоже с Москвы убёг. Жил я там у дяди своего, у Николы-на-Садах…
Они помолчали.
– На Волге-то вольно будет? – спросил Ивашка.
– Вестимо, вольно. Да я-то на Дон сойду либо к терским казакам.
– На Дону живут воры, и они государя не слушают, – сказали со смехом в темноте.
– Боярское присловье! – отозвался другой голос. – А я чаю, не на Дону только воры, ворует ныне вся государева земля.
– Да и как не воровать? Воеводы-псы переводят жалованье.
– Народу из-за них кормиться стало не в силу.
– Эх, Москва, Москва, уж вся-то она на потряс пойдет…
Ивашка с Илейкой притихли. Голоса во тьме звучали ровно и глухо:
– Слыхали мы, будто царевича Димитрия не стало и будто похоронили его в Угличе, а ныне, сказывают, объявился царевич, и скрывают его до поры в монастыре…
– А еще сказывают: у царя Федора сын был – Пётра. Подменил его нонешний государь девкой Федосьей. Девку ту вскорости бог прибрал, а Пётру сбыли неведомо куда.
Илейка широко распахнул в темноту глаза и тотчас снова закрыл их. Лицо его стало и вовсе плоским.
Редкие удары весел рвали черную воду, гасили ненадолго звезды, глушили жалобы стрельцов.
3
Под Касимовом беглые встретили персов и горских черкесов; они везли продавать ясырь – пленных.
За Нижним стоял на мели разбитый струг с московским товаром. Беглые перегрузили товар к себе.
Волга кишела кинувшим службу людом. Стрельцы и холопы плыли в стругах и челнах. Иные из них составляли ватаги – промышлять рыбною ловлею; другие шли на Оку, под Муром, собираясь «торговых перещупать», – поджидали с верховьев караван.
На Гостином острове близ Казани беглые сбыли товар. Стрельцы подивились: ни черемисов, ни ногаев не было видно.
На берегу сидел бурлак.
– Эй, ярыжной! – окликнули его стрельцы. – Пошто ныне ясашных людей[16]16
Ясашные (ясачные) люди – так назывались в XVII веке народы Поволжья, Урала и Сибири, обложенные податью – ясаком; подать эта чаще всего собиралась пушниной.
[Закрыть] не стало?
Бурлак обернулся. Темный рубец от лямки виднелся на его груди.
– Да всё воеводы, – сказал он. – Едучи по реке, ясашных людей пытают и грабят; рыбу и жир у них отнимают. Оттого среди ясашных людей и стала измена, и на Гостиный остров они не приходят…
Стрельцы, покачав головами, воротились на струг…
Братья Глеб и Томило подбили беглых идти ватажить.
– В Астрахани подрядимся, – сказали они Ивашке. – Ты-то пойдешь в ловцы или иное задумал?
– Пойду, Глебушко, – молвил Ивашка, – куда вы, и я туда же. Любо мне с вами.
А Илейка – тот сплюнул на воду и озорно засвистал…
Упругая литая гладь качала струги. Распахивалось орлиное раздолье плесов. Новгородец Ждан песнями бил челом Волге, и всем было легко и вольно. Только двое таились молча: Илейка да хмурый, с рысьими глазами стрелец Неклюд.
Рябой, плосколицый холоп не помнил родства. Однажды Неклюд больно попрекнул его этим. Илейка впился в него глазами. Так стояли они долго – волчонок против барса.
«И кто из них лютей будет? – подумал Ивашка. – Пожалуй, Илейка…»
Неклюд отвел глаза и усмехнулся, как только Волга качнула струг…
Тетюши был последний город населенной земли – далее шла пустыня.
Ногаи в челнах из просмоленной ткани переправляли через реку скот. Шапки у них были подбиты диковинным мехом. Из-за этого меха едва не побили их стрельцы. Ногаи сказали, будто в степи растет мохнатый огурец «баранец», похожий на ягненка и поедающий вокруг себя траву. «Мех» этого растения идет на шапки. Стебель его вкусом напоминает мясо. Если разрезать – потечет кровь.
Стрельцы долго бранили ногаев, укоряя их за неправду и хитрость… И еще одно диво встретилось им: яблоки – такие прозрачные, что семена их можно было видеть, не снимая кожуры…
От Сызрани до Хвалынска – Черно-Затонские горы, от Хвалынска до Вольска – Девичьи, около Саратова – Угрюмские, под Камышином – Ушьи.
Кручи понизились. Смотрели с берегов татары. Едва струги подплывали – прятались. Сидели на отмелях орлы. Горько пахли степи полынью и ромашником. Изредка – песками – пробегал верблюд.
Ночью струги подошли к городу. Во тьме высились наугольные башни. «Неужто Кремль Московский?» – со сна подумал Ивашка. И, словно в ответ Ивашкиным мыслям, сказал Томило, стрелец: «Чисто Москва!» – и сплюнул за борт, на миг загасив плясавшую на воде звездку.
Город спал.
Струги пригрянули к Астрахани.
Тянуло горечью с низких песчаных берегов.
4
Задолго до света струги ушли вниз. Сперва решили проведать, что в городе, нет ли о стрельцах какого указа. Всех удивил Неклюд.
– Мне с вами не путь, – сказал он, – рыбы ловить не стану, иным делом хочу кормиться. А было бы чем вам меня вспомянуть – схожу за вестями в город…
Он быстро пошел вдоль берега, то исчезая за буграми, то вновь появляясь. Стрельцы долго смотрели ему вслед.
Потом они вышли на берег. Совсем близко лежала Астрахань. Крупный степной скот пылил по дороге. Рыба серебрилась на возах. Усатые чумаки покрикивали на волов.
Веселый, хмельной поп пришел в полдень к беглым.
– Ныне весна была красна, пенька росла толста! – кричал он, топая коваными сапогами. – И мы, богомольцы, ратуя делу святу, из той пеньки свили веревки долгие, чем бы из погребов бочки ловить. А нам в церковь ходить нельзя, вина не испив, ей-право!
– Где вино взял?
– Эй, ребята, кабак близко! – закричали стрельцы.
– Веди, отче!
– Гуля-а-ай!
Поп увел несколько человек с собою.
С ним ушел Илейка…
Беглые бродили по берегу. Лежали в челнах. У воды трещал костер. Солнце тонуло в песках. Волга плескала звонким, крутым накатом.
Смеркалось. Неклюда все не было. Не возвращались и стрельцы.
– Должно, загуляли, – сказал Глеб, – а Неклюда, мыслю я, зря послали: у меня к нему никак веры нет.
Костер задымил – и в воде замутилось огненное корневище.
– Я чаю, поздно здесь рекостав бывает, – сказал Томило.
– А у нас в Новегороде Волхов вовсе не мерзнет, – промолвил Ждан.
– Полно!
– Верно говорю – под Перынью, урочищем, вода завсегда живая.[17]17
Вода живая – незамерзающая, проточная.
[Закрыть]
– С чего то?
– А как царь Иван у нас лютовал, с той поры и стало.
– Дивно дело!..
Голос у Ждана был густой, певучий. Грея над огнем руки, он заговорил:
– Приехал грозный царь в Новгород. Пошел в церковь к обедне. Глядит – за иконою грамотка (попы положили), а што в грамотке, никто не узнал. Только затрепенулся царь, распалился и велел народ рыть в Волхов.[18]18
Рыть в Волхов – «зарывать» в воду реки Волхова, то есть топить.
[Закрыть] Сам влез на башню. Начали людей в реку кидать. Возьмут двух, сложат спина со спиною – и в воду. Как в воду, так и на дно. Нарыли народу на двенадцать верст; остановился народ, нейдет дале. Послал царь верховых. Прискакали верховые: «Мертвый народ стеной встал!» Сел царь на конь, поскакал за двенадцать верст. Стоит мертвый народ стеною. И тут стало царя огнем палить, начал огонь из-под земли полыхать. Поскакал прочь – огонь за ним. Скачет дале – огонь все кругом. Брык с коня, на коленки стал: «Господи, прости мое погрешение!» Ну, пропал огонь. Да с той поры Волхов и не мерзнет на том месте, где царь Иван людей рыл. Со дна речного тот народ пышет…
Заскрипел песок. К воде, стороной, метнулась тень Неклюда.
– Заждались! – крикнули на берегу.
– Узнал што? Или так ходил, без дела?
– Погоди!.. Дай срок!..
Неклюд, хмельной, молча оглядывал стрельцов, искал глазами струги. На нем были новые цветные портищи. Искривленная шапка валилась с головы.
– Глебушко! Ждан! – резнул уши тонкий Ивашкин голос. – Не с добром он! Чую, што не с добром!..
Неклюд, повернувшись, шагнул в темноту.
– Эй, куда сшо-ол?
– Што за диво?!
– Неклю-уд!
– Тут я, – раздался голос.
И вдруг засвистали. На берег ватагой высыпали городские стрельцы.
– Не противься! С пищалей бить станем! – вопил стрелецкий сотник.
– Вона што!
– Неклюд!.. Пес!..
– В челны-и-и!
– Има-ай воровских людей!..
Ивашку впихнули в челн. Мокрое весло ткнулось в руку. Глеб и Ждан быстро гребли стоя. С берега раз, другой грохнула пищаль. Челн заливало волной. Ждан говорил Глебу:
– В устье сойдем. Ловцами станем…
– Эй, пошто не гребешь? – окликнули они Ивашку. – Неужто пулей зашибло?
– Да не… – Он сидел сгорбившись, опустив голову, глотая слезы. – Неклюд-то, мыслю, довел на нас… А с нами ведь был заодно, ел, пил вместя-ах…
– Эк ты мягок, – сказал Глеб. – Ничего, парень! Неправды еще сколь много на свете. Ну, не томись, веселей угребай, не рони весла!..
Стал Ивашка рыбным ловцом.
Ездил на «прорези» – садке с прорезанным дном, где по зашитому решеткою полу ходили большие репьястые рыбы.
В ставших озерами протоках ловили веселую рыбу «бешенку». Сеть опрастывали в лодку, «бешенка» билась и трепетала, и лодка казалась наполненной мерцающей водой.
Дула моряна. Ветер ломал ледяные поля. Пласты льдин, острые, как ножи, громоздились и рушились со звоном и плеском.
По весне в устье шел сбор яиц. Тихими летними вечерами сети покрывались белым налетом. Это были поденки…
Так прошел год. И снова была весна с счастливыми голосами уток, с немою рыбьей свадьбой.
