Текст книги "Ночь полководца"

Автор книги: Георгий Березко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

10

Телефонная связь с армией была быстро налажена. Начальник штаба, вызванный к аппарату, доложил командующему, что атака, ожидавшаяся им, отменена. Дамба на Лопати была повреждена бомбежкой, и река, вздувшаяся от недавних ливней, затопила позиции правого фланга армии. Командующий, расспросив о подробностях, мог лишь подтвердить приказ, отданный в его отсутствие… Минуту он молча, неподвижно лежал, глядя в потолок, жуя тонкими губами. Потом приказал соединить себя с членом военного совета Уманцем. Пока того разыскивали по телефону, Рябинин тщательно отметил на карте участки фронта, оказавшиеся под водой. Адъютанту он поручил вызвать к себе полковника Богданова и Семененко – командиров дивизий.

Вскоре и бойцам в медсанбате стало известно о несчастье, постигшем армию. Раненые, прибывшие с передовой, рассказывали, что вода заливает их окопы. Говорили даже, что какие-то подразделения отрезаны от своих тылов, что связь между частями порвана, что где-то потонула артиллерия. И если не всему следовало верить, было очевидно, что неожиданная катастрофа делает невозможным дальнейшее наступление.

– Середь реки осетра не ухватишь… – заметил пожилой, седоватый солдат, раненный в руку.

Он недавно проснулся и сидел теперь на своем ложе; соломинки торчали в его всклокоченных волосах.

– На оборону переходить надо… Как же иначе… – серьезно сказав Никитин, и все согласились с ним.

Словно уговорившись, бойцы не вспоминали больше о полных надежды обещаниях командарма. И по неловкости, которую испытывал Уланов, думая о них сейчас, он понял, что это же чувство удерживало его товарищей. Люди задумывались, отмалчивались или произносили что-нибудь вроде: «Да, так-то вот… Бывает…»

– Коля! – окликнул кто-то Уланова. Он обернулся и в двух шагах от себя увидел высокую фигуру в мокрой плащ-палатке с откинутым на спину капюшоном.

– Что делаешь тут? Раненый, что ли? – спросил Рябышев, улыбаясь.

– Ты?! – крикнул Николай, и хотя он не только не был близок с Рябышевым, но почти не замечал этого боязливого, туповатого, казалось, солдата, сейчас он очень обрадовался.

– Как наши? Да отвечай же… – торопил Николай.

– Достается нашим… Там такое делается! – Рябышев говорил громко, уверенно, как человек, избегнувший, не в пример другим, смертельной опасности. Это поднимало его в собственных глазах над теми, кому не удалось уйти вместе с ним.

– Двоеглазов жив? – спросил Николай.

– Был живой…

– Колечкин? Кулагин?

– Живые… Быкова убило…

Перебирая по фамилиям бойцов своего взвода, судьбу которых он едва не разделил, Николай почувствовал, что он действительно теперь крепко связан с ними.

– Ну, а где вы теперь? Как вообще положение? – спросил ом.

– Пропадаем, – уверенно ответил Рябышев.

Свернув козью ножку и прикурив, он обстоятельно рассказал, как роте удалось ворваться в окопы первой неприятельской линии. Всю ночь шел близкий огневой бой – немцы нажимали, стремясь выбить атакующих из своего расположения. Утром наступило относительное затишье, и ему, Рябышеву, поручили доставить в тыл раненых. Но добирался он сюда с большим трудом, так как дорог больше не было.

– …На пупе сидим – кругом вода, а спереди фрицы… – закончил он и, поплевав на пальцы, погасил окурок.

– А у меня, понимаешь, опять с ногой несчастье… В госпиталь посылают… – сказал Николай, предупреждая упрек в том, что находится здесь, а не вместе со всеми.

– Подвезло тебе, прямо скажу, – заметил Рябышев.

– Ну, какое там подвезло! – недовольно сказал Николай.

– Кто там остался – никуда не уйдет… – проговорил солдат с наивным хвастовством счастливца, и Уланов, смутившись, промолчал.

– Горбунова, старшего лейтенанта, не встречал тут? – осведомился Рябышев. – Повидать приказано…

– Повидать? Вот уж не знаю… – Николай нерешительно посмотрел на двери в палату.

– Помер? – спросил Рябышев.

– Нет еще… Погоди, я посмотрю.

Николай направился было к дверям, но они раскрылись перед ним: Маша и другая сестра вывели под руки в коридор бойца с забинтованными глазами. Полная девушка побежала к выходу, а Маша осталась, поддерживая раненого. Он стоял, напряженно вытянувшись, откинув назад белый марлевый шар своей головы.

Уланов шагнул к Маше и замялся.

– Ну? – спросила девушка, и Николай с ужасом почувствовал, что его губы растягиваются в неуместную улыбку.

– Вот тут… к старшему лейтенанту пришли, – пробормотал он, краснея.

Рябышев выступил вперед. С интересом поглядывая на необычного раненого, он пояснил, что комиссар батальона приказал оправиться о здоровье командира.

Маша отрицательно покачала головой.

– Тебя кто прислал? – переспросила она, помолчав.

– Лукин, старший политрук… Теперь он за Горбунова.

– Лукин! – сказала девушка, и лицо ее смягчилось. – Комбат вспомнил о нем… Обожди тут, пока я освобожусь… Я напишу комиссару.

– Дай ему, сестрица, креслице… Пусть посидит герой… – громко сказав рябой сержант.

Полулежа, привалившись к стене здоровым плечом, он пристально смотрел на Рябышева.

– Чего ты? – спросил Никитин.

– Он знает, чего… – Черные глаза сержанта блестели в полутьме коридора. – Он тебе сам объяснит.

Рябышев, опешив, воззрился на обидчика. Тот оглядывал его с каким-то насмешливым бешенством.

– Тише, – сказала Маша.

– А я тихо, сестрица… Пускай сам расскажет, как старший лейтенант его уговаривал: «Вставай, мать твою… вставай!»

– Не ругайтесь… – сказала девушка.

– Простите, сестрица, я около комбата был, на моих глазах его срезало… Через симулянта… Влипнул в грязь. «Убитый я…» – говорит, а старший лейтенант его поднимает… Ну, не поднял, конечно. – Сержант усмехнулся, оскалив белые зубы.

– Что цепляешься? – недоуменно проговорил Рябышев.

Он плохо помнил, как все происходило в первые часы атаки. Но ему хотелось уже уйти отсюда, и он тоскливо посматривал вокруг.

– Здоровье узнать пришел… Иуда! – сержант с особенным удовольствием выговорил последнее слово.

Маша не шевельнулась, прижав руку к груди, устремив на Рябышева синие, потемневшие, прекрасные глаза, Голикова, только что вернувшаяся, укоризненно смотрела на оробевшего бойца.

– Приказано было мне… повидать командира, – попытался оправдаться он, попятившись под взглядом многих людей и упершись в стену.

В смутных воспоминаниях Рябышева появилось уже нечто заставившее его встревожиться.

– Братцы… Да что же это?.. Да какой он? – услышали все вдруг сдавленный, как будто выходивший откуда-то из глубины голос ослепшего красноармейца.

– Бугай он, – сказал сержант.

– Бугай? – промычал раненый.

– Ростом повыше тебя на голову… Плечи тоже ничего – сажень без малого… – Неторопливо, стараясь быть точным, сержант продолжал описание: – Морда круглая, сытая…

Рябышев покорно слушал; он вспотел, но от испуга не вытирал лица.

– Руки – что кувалды… За-зря только болтаются, – дополнил сержант.

Слепой красноармеец неуверенно ступил вперед и остановился, боясь оторваться от сестры.

– Братцы! – с трудом произнес он, и это прозвучало как «ац». – Что ж это делается?

– Как я по первому разу… – умоляя, пролепетал Рябышев.

– Кровью и слезами земля умывается, – заговорил Никитин, – боец глаза отдает, бабы плачут, детишки – и те игрушкой не балуются, а ты топчешься тут перед нами – рожа гладкая, силы на двоих, только душа копеечная.

– Как я по первому разу! – громко, с жалобой повторил молодой солдат.

– Обожди, – перебил его Никитин, – не об чем тебе говорить… – Сидя на полу, он снизу вверх смотрел на Рябышева. – За свою жизнь боишься, а чужой тебе не жалко… Постарайтесь, мол, ребята, прогоните разбойника, а как протомите – и я наперед выйду.

– Не его, знать, дело – попово, да и попа не его – чужого, – сказал пожилой боец, поддерживавший перевязанную руку.

– Братцы, что ж такое?! – волнуясь и оттого еще невнятнее спросил слепой. Он все порывался идти, но страх остаться без поводыря удерживал его на месте.

Рябышев с ужасом смотрел теперь на запрокинутую марлевую голову раненого, но и озираясь по сторонам, он не чувствовал себя лучше. Отовсюду были обращены на него темные, почти черные лица. Они казались странно похожими, потому что ни на одном он не видел снисхождения.

– За спины наши хоронишься, а как прижмут нас где – первый бежишь… Сам говорил сейчас – бойцы на смерть стоять остались… А ну, давай на оборону! – повысил Никитин густой, гулкий голос.

– Да разве я не понимаю? – промямлил Рябышев.

– Давай на оборону! – закричал Никитин.

– Постой, я его оглажу, – спокойно сказал сержант и поднялся, оставив на полу шинель.

– Неспособно вам одной рукой… – заметил пожилой красноармеец.

– А ты другой помогай… – сержант сощурился, словно примериваясь.

– Уходите, – испуганно сказала Рябышеву Клава. – Уходите сейчас же.

– Погодите, я сама… – тоненько пропела Маша.

Она пошарила у себя на поясе, не сводя с Рябышева остановившегося взгляда, потом быстро отвернула халат. В пальцах ее блеснул маленький светлый револьвер. Но в ту же секунду Голикова всем телом прижалась к подруге и обхватила ее.

– Оставь, – негромко сказала Маша.

– Ох, она его шлепнет! – закричала девушка.

Уланов кинулся было к Маше, потом повернул, уцепился за рукав Рябышева и потащил солдата к выходу.

– Оставь, – услышал он еще раз за спиной удивительный голос Маши.

Во дворе, у ворот, Рябышев остановился и, оглянувшись, убежденно проговорил:

– Убила бы… Ей-богу, убила бы…

Падал мокрый снег, большие хлопья густо сыпались на темном фоне каменного фасада школы. Небо, земля, дома, люди, лошади, скучившиеся у крыльца, казались обесцвеченными, как на огромной серой фотографии.

– Еще как убила бы! – радостно сказал Николай.

До последнего часа его все еще беспокоила мысль о том, что донесение Горбунова, порученное ему, опоздало. И он испытывал огромное облегчение оттого, что действительно оказался неповинным в ранении комбата и в неудаче атаки.

«Значит, не я, а он!» – думал Николай, с безжалостным любопытством рассматривая Рябышева.

– Ну, а теперь давай на оборону! Давай, давай! – поторопил он товарища.

Обоз, с которым тот прибыл, уходил обратно лишь через несколько часов, и Уланов пошел отыскивать другую возможность уехать. Найти ее было нетрудно: из деревни то и дело отправлялись к переднему краю порожние повозки. Николай вытащил из плетня палку и, опираясь на нее, шагал, не разбирая дороги, шлепая по лужам.

«Какая я скотина, какая скотина!» – мысленно бранился он, нисколько не сокрушаясь, однако, по этому поводу, а, напротив, чувствуя удовольствие. Он снова, таким образом, обретал веру в людей, с которыми, к своей невыгоде, себя сравнивал… Николай собирался уехать вместе с Рябышевым, – это разумелось теперь как бы само собой. И, представляя себе бойцов своей роты, одиноко сражавшихся на полузатопленном клочке земли, он искренне спешил. Ибо не желание удивить других своим поступком, а потребность стоять вровень с другими толкала его теперь.

«С палочкой как-нибудь доберусь, – говорил себе Николай, – а стреляют все равно лежа…»

Через полчаса Уланов и Рябышев сидели в телеге на слежавшейся, мокрой соломе. Ездовой согласился за пачку махорки подвезти обоих.

– Понимаешь теперь, Ваня, – говорил Николай, – в чем твоя ошибка?..

– Ага, – отвечал тот послушно.

Снег медленно опускался между лицами бойцов, мешая им видеть друг друга.

– Это совершенно неважно – твои переживания, твои огорчения, когда родина в смертельной опасности… – Николай убеждал товарища в том именно, что сейчас лишь с повелительной ясностью открылось ему самому. – Ты на других посмотри.

– Разве я не вижу, – удрученно согласился Рябышев.

– Это ведь Отечественная война, – продолжал Николай, адресуя собеседнику то, что так волновало сейчас его собственную устыдившуюся душу. – Понимаешь, Ваня?

– Ну да, – подтвердил Рябышев.

Из ряби летящих хлопьев возникли двое верховых. Они мчались галопом, нагоняя телегу. Первый, на рыжеватом коне, сидел в седле прямо, отвернув немного лицо от бьющего навстречу снега. Второй низко пригибался к луке. Всадники быстро пронеслись мимо; темный плащ офицера, скакавшего первым, почти горизонтально распластался в воздухе.

– Богданов, – сказал возница и придержал коня, глядя вслед полковнику, – по посадке видать…

Состояние, в котором находился командующий, отличалось прежде всего полной сосредоточенностью. Рябинин не замечал теперь ничего, что не имело касательства к главному предмету его деятельности. Комната, в которой он лежал, телефоны, попискивавшие возле койки, люди, появлявшиеся и исчезавшие по получении приказа, отпечатывались в его сознании лишь в пределах их деловой необходимости». А собственная рана, обрекшая генерала на неподвижность, поместилась где-то в одном ряду с другими условиями боевой обстановки, в которых надо было сражаться. Сосредоточенность Рябинина являлась, по существу, высшим выражением его энергии, возраставшей в трудных обстоятельствах, подобно тому как пар под давлением увеличивается в силе. Наружно генерал казался очень спокойным, но это было не так, потому что абсолютная поглощенность чем-либо только внешне похожа на покой. Впрочем, он и не волновался в обычном смысле, – ибо люди нервничают только в тех случаях, когда сомневаются в правильности своего поведения. Как бы тяжела ни была ситуация сама по себе, их тревога в большей степени проистекает из неуверенности либо из предположения допущенной ранее ошибки. Вот почему в опасных положениях люди так часто раскаиваются… Но Рябинин не колебался, действуя каждую минуту так, как подсказывало отчетливое, обострившееся понимание происходившего.

Только что генерал простился с обоими комдивами – Богдановым и Семененко: сейчас он диктовал адъютанту приказ по артиллерии. Начальник оперативного отдела, молодой еще полковник с глазами навыкате, отчего они всегда казались удивленными, принимал по телефону донесение воздушной разведки. В маленькой комнатке флигеля, где жил, вероятно, директор школы, не прекращалась работа. Иногда командарм откидывался на подушку, отдыхая несколько секунд, и вновь приподнимался… В положенное время ему принесли обед, и он поел без аппетита, не заметив того, что было подано. Так в течение нескольких часов он принимал офицеров, отдавал приказы, говорил по телефону и лишь к вечеру разрешил себе немного подремать.

Уже зажгли лампы, когда к койке Рябинина подошли командир медсанбата и главный хирург.

Луконин справился о здоровье генерала и попросил позволения перенести его в операционную, чтобы там сменить повязку. Рябинин ответил не сразу, предварительно прислушавшись к себе, как бы желая удостовериться в необходимости снова лечь на стол. И внезапная боязнь чего-то еще не известного предостерегла его, – смутная, похожая на предчувствие, она в первый раз заставила его испугаться своей раны.

– Чего там перевязывать? Все уже сделали, кажется… – грубо проговорил он.

Хирург потребовал, однако, чтобы ему позволили осмотреть рану, и его настойчивость усилила, неясные опасения командарма. Он без ущерба для дела мог, конечно, показаться врачу, – это отняло бы не так уж много времени… Но страх перед тем, что способно было теперь помешать ему, заставил Рябинина схитрить.

– Попоздней давайте… Сейчас никак нельзя, – сказал он. – А через полчасика приходите.

Когда врачи ушли, командарм категорически приказал не впускать их больше к себе. Вскоре в медсанбате появились армейский хирург и начальник санчасти армии, но Рябинин их не принял.

11

Кулагин был невысокого мнения о человечестве, поэтому он не мог предположить, что Уланов добровольно вернулся в обреченный батальон.

– А, москвич! – завидев Николая, сказал солдат. – Что ж так оплошал?

– Здравствуйте! – закричал тот. – Насилу проскочили к вам… – Николай был очень доволен, добравшись, наконец, до своей части, путь к которой оказался таким трудным. – По пояс в воде шли, – добавил он, улыбаясь знакомым лицам.

– Торопились? – спросил Кулагин и подмигнул бойцам, толпившимся вокруг.

Люди после двухсуточного непрерывного боя выглядели осунувшимися, похудевшими. Иные казались оглушенными, – они были тихи и сосредоточенны; другие порывисто двигались, вздрагивая и ругаясь при каждом шуме.

– Ну да, торопились… – простодушно ответил юноша. – Вода все время прибывает. Лес внизу на метр залило…

Он и Рябышев были мокры до пояса. Николай отжимал отяжелевшие полы шинели.

– Вот несчастье… – сказал Кулагин. – Часок бы еще проволынились в тылу, там бы и заночевали. – Он легонько толкнул Уланова в грудь и коротко, невесело засмеялся.

– Конечно. Теперь только на лодках можно… – согласился Николай. – Где комиссар? Приказ у меня к нему…

Кто-то вызвался проводить Уланова, и он торопливо пошел, стуча палкой по настилу. Впрочем, он не расставался с нею теперь лишь из предосторожности, так как снова не хромал.

– Артист! – произнес Кулагин и выругался, потому что не терпел лицемерия. А чем, как не притворством и желанием казаться лучше других, можно было объяснить поведение этого молодого бойца?

Окоп, в котором держались остатки батальона Горбунова, был отрыт противником на склоне возвышенности. Дальше, метрах в ста семидесяти – двухстах, находились немцы, занимавшие вторую свою линию. В паузах между огневыми налетами бойцы слышали чужую, ослабленную расстоянием речь – команду или ругань врагов. Две их контратаки были отбиты в течение дня; к вечеру установилось затишье… Но с тыла надвигалась новая опасность. Заглядывая в амбразуры, люди видели на востоке широкое, остекленевшее пространство. Солнце закатывалось на расчистившемся небе, окрасив спокойную поверхность разлива в розово-желтый цвет. Лес на горизонте утопал в бескрайной воде, одинокие деревья были похожи на плавающие кусты. Кое-где чернели еще полоски земли, но и они становились меньше с каждым часом. Вода плескалась в трех-четырех шагах от бойниц, шевеля на светлой волне обгорелые тряпки, солому, обломки дерева.

Кулагин и еще несколько красноармейцев, стоя по щиколотку в грязи, возводили бруствер на обратной, западной стороне окопа. Рябышев, получивший саперную лопатку, трудился вместе со всеми.

– Копай, копай, – подбодрял его Кулагин, – копай, пока самого не закопали…

Солдат не поднимая глаз, отмалчивался, и это подзадоривало Кулагина.

– Обмишурились вы, ребята! Таким быстрым манером в тыл смылись… Вот, думаю, ловкачи! Гляжу – назад тащитесь… Как это вышло, что вас пригнали?..

Рябышев ожесточенно шлепал маленькой лопаткой по сочащейся земле, выравнивая насыпь, словно старался заглушить беспощадный голос.

– Теперь уже никуда не смоетесь… С нашего пупа – ни туда, ни обратно… – издевался Кулагин.

Чужая неудача доставляла ему некоторое облегчение; мысль, что кто-то еще делил его участь, утешала солдата.

Вечерний луч проник в бойницу и, упав на противоположную стенку, высветил там красный четырехугольник. На лицо Кулагина, измазанное землей, поросшее темной щетиной, лег нежный розовый отблеск.

– Москвичу нашему хвост прищемили… Смех да и только… – устало проговорил он.

Уланов нашел старшего политрука в немецком офицерском блиндаже, хозяин которого бежал или был убит. Пока Лукин читал бумагу из штаба полка, доставленную Николаем и на этот раз не пострадавшую, юноша с любопытством осматривался. На столе стояли чашки из толстого белого фаянса и такой же чайник; поблескивала плоская губная гармоника. Над застеленной железной койкой был растянут на стене узкий пестрый коврик. Запах, исходивший из чужих вещей, – смесь сладковатого табака и пота, – казался необычным.

Лукин внимательно, два раза, прочел приказ, в котором предписывалось удерживать захваченную позицию впредь до прибытия подкреплений. Перевернув листок и не обнаружив ничего на обратной стороне, комиссар сложил бумагу и спрятал на груди под шинелью.

– Вам поручили что-нибудь передать устно? – спросил он, озадаченный отсутствием указаний на то, когда именно прибудут к нему подкрепления.

– Прекрасно! – проговорил он, выслушав отрицательный ответ, словно другого не ожидал. – Прекрасно! – В очках Лукина недоставало одного стеклышка, и незащищенный, широко открытый глаз комиссара как будто удивленно смотрел на Уланова.

Тому очень понравился новый комбат, хотя он и не походил на Горбунова. Но в худощавой, сутулой фигуре старшего политрука, в правильной, интеллигентной речи, в быстрых и нешироких движениях было нечто понятное, почти родственное Николаю. Даже автомат, висевший на плече Лукина, граната, прикрепленная к поясу, никого не могли обмануть, – их обладатель не казался воинственным или суровым. Его и теперь легко было представить в библиотечном зале, в лаборатории, за учительской кафедрой. И Николай, отвечая на расспросы, испытывал особое удовольствие от непринужденности, с которой держался перед командиром.

– Я слышал, что река размыла дамбу и вся долина Лопати оказалась под водой, – закончил он рассказ о своем возвращении. – Лукьянове, деревушка – помните ее, теперь на Венецию похожа, – даже пошутил Николай.

Комиссар как будто не слышал его последних слов: он вскочил, шагнул к двери и остановился.

– О Горбунове ничего не знаете? – спросил он.

– Ах, да! – спохватился Николай. – Я видел его…

– Ну, ну!.. – крикнул комиссар.

– Плохо с ним…

– Да, – сказал Лукин.

– Ранен старший лейтенант… Смертельно.

Комиссар машинально потянулся к очкам, чтобы протереть их. Не нащупав стеклышка, он отдернул пальцы.

– Забываю вот, – пробормотал он.

Николай доложил все, что знал о Горбунове, потом сообщил о ранении командарма. Как ни сдерживался он, рассказывая печальные новости, голос его звучал так оживленно, что Лукин нахмурился.

– Ну что же, приступайте к своим обязанностям, – сухо сказал комиссар. – Вы ведь связной, кажется?

Уже стемнело, когда Лукин, сопровождаемый новым связным, заканчивал обход своей позиции. Она была невелика – всего лишь полтораста метров окопа полного профиля. Около пятидесяти человек, не считая нескольких раненых, которых не удалось эвакуировать, защищали эту полоску земли, омывавшуюся водой. Противник мог подавить стрелков Лукина численностью, и старший политрук воспользовался передышкой, чтобы лучше закрепиться. Возведя новый бруствер, он как бы перевернул окоп с востока на запад. Пулеметы – два «максима» и один трофейный «гочкис» – он расставил в наиболее выгодных, по его мнению, местах. Людей комиссар разбил на три группы и, так как офицеров у него не осталось, назначил своими помощниками сержантов. Он отдал также множество других приказов, касавшихся питания бойцов, связи, ухода за ранеными, наблюдения за противником. Не будучи профессиональным военным, он – кандидат исторических наук, штатский человек, книжник, как правильно угадал Николай, – руководствовался лишь здравым смыслом. Но и после успешно отбитых контратак он все еще не понимал, как ему удалось продержаться. Временами он чувствовал себя почти самозванцем, присвоившим в силу жесточайшей необходимости чужие права, о чем никто, разумеется, не должен был подозревать. Весь день комиссара мучил голод, хотя карманы его шинели были набиты сухарями и сахаром. Это странное, немного смешное желание поесть появлялось обычно у Лукина в часы наивысшего напряжения.

Тишина продолжалась уже довольно долго. Стрельба на флангах тоже прекратилась, и стало слышно, как журчит вода, подбиравшаяся к окопу, чавкают по лужам сапоги, падает комок земли с бруствера. Неопределенный, прерывистый шум доносился из немецкого расположения, – там, видимо, готовились к новому нападению. Лукин медленно проходил мимо темных фигур, стоявших или сидевших у своих бойниц. Он слышал обрывки случайных речей, но голоса солдат смолкали при его приближении. Иной раз старший политрук заговаривал первым, ему отвечали односложно, как незнакомому. Так оно, впрочем, и было: Лукин мало знал своих бойцов, прибывших в большинстве с пополнением в самый канун боя, – как и они не знали его. Комиссар догадывался, тем не менее, что люди чувствуют себя попавшими в западню. И он с неясным упреком подумал о Горбунове, словно тот намеренно покинул его здесь одного. Ибо слишком грозным было сознание ответственности, целиком теперь лежавшей на Лукине.

Остановившись у пролома в бруствере, развороченном снарядом, комиссар выглянул наружу. Над ровной, иссиня-черной гладью разлива поднялся уже большой багровый месяц. Его как бы поддерживали на весу тонкие ветки полузатонувших деревьев; в темной глубине воды колебалось его пылающее отражение.

– Красиво как! – прошептал за плечом комиссара Уланов.

Комиссар озабоченно смотрел на волну ленивого прибоя, шевелившуюся почти на уровне его глаз. Вода заметно прибывала и каждую минуту могла хлынуть через пролом.

– Настоящий Рерих… Помните, товарищ старший политрук? Есть у него такая картина… – проговорил Николай.

Лукин изумленно оглядел юношу. «Уж не шутит ли он надо Мной?» – заподозрил старший политрук.

– Что-то очень русское есть в этом раздолье… Что-то из «Слова о полку Игореве»… Ведь правда? – продолжал Николай.

Как и все защитники окопа, он видел многочисленные опасности, обступившие батальон, но не придавал им значения. С момента, как он бежал из медсанбата, его не покидало уже восторженное, немного умиленное, чувство. Победа над своими слабостями словно ослепила юношу, равно удивлявшегося и самому себе, и окружающим. Его вера в людей теперь была безгранична и не оставляла места для страхов.

– Смотрите, смотрите! – закричал Николай, показывая рукой, и Лукин быстро оглянулся.

Черная изогнутая коряга, плывшая вдалеке, разделяла надвое отражение лунного серпа: обломанный сук на ней был похож на силуэт человека.

– Как будто в лодке кто-то сидит… – громко сказал Николай, очарованно вглядываясь.

Лукин круто повернулся к нему, сверкнув единственным стеклышком в очках.

– Ну, вот что… Позовите мне Егорова, командира взвода, – приказал комиссар, так как надо было немедленно укрепить и поднять старый бруствер окопа.

– Слушаю! – выкрикнул Николай.

Лукин и он уже подходили к своему блиндажу, когда неожиданно со стороны немцев донесся протяжный, слабый крик:

– Ива-ан! Ива-ан!

В окопе разом все стихло: люди у бойниц замерли, прислушиваясь.

– Ива-ан! Иди к на-ам!.. У нас во-одка есть… – долетел из темноты голос, правильно, хотя и с акцентом, произносивший русские слова.

– Вот идиоты! – возмутился Николай.

– Ах, сволочь, соблазняет! – послышалось в глубине окопа.

Лукин торопливо вскинул автомат, и Николай, следуя примеру комиссара, поднял винтовку. В ту же секунду темная фигура метнулась рядом и закарабкалась по стенке окопа.

– Куда? – крикнул старший политрук.

Боец слегка приподнялся над окопом и сложил рупором руки.

– Фриц, иди к на-ам! У нас русская горькая… Покрепче будет… – раздался пронзительный, звенящий тенор Двоеглазова.

В окопе засмеялись, и кто-то с удовольствием выругался.

– Ива-ан! Не бойся… Хле-еба дадим… – снова прозвучало из мрака.

– У нас са-ало есть! – надсадго закричал Двоеглазов.

– Ловко! – фыркнув, пробормотал Николай.

Двоеглазов обернулся к товарищам и торопливо зашептал:

– На голос бейте, на голос…

– Ива-ан, сдавайся… У нас хорошо! – продолжал уговаривать немец.

Блеснули три-четыре вспышки, захлопали выстрелы, и Двоеглазов отчетливо произнес:

– Я тебе не Иван, а Иван Иванович.

Лукин повесил на плечо автомат и подошел к бойцам.

– Хорошо побеседовали, товарищи! – сказал он.

– Обменялись мнениями, – отозвался Двоеглазов.

– Провоцируют они нас, – продолжал старший политрук. – Видно, самим солоно приходится.

– Да и нам не сладко, – сказал Кулагин. Он стоял рядом с Улановым, и тому было слышно хриплое, частое дыхание солдата. – Поглядите, товарищ комиссар… – кивнул он на противоположную стенку окопа.

Там из-за края бруствера выглядывал посветлевший желтый месяц… Быстрые струйки воды вились по насыпи: набухали, поблескивая, бесчисленные капли.

– У вас большая семья? – спросил комиссар.

– Небольшая, – неохотно ответил Кулагин.

– Кто же именно?

– Сыновья у меня… Двое…

– Вот и выходит, что нам крепко держаться надо, чтобы защитить ваших сыновей… – сказал Лукин.

– Понятно… Нам уже объясняли, – сумрачно проговорил Кулагин.

«Почему он злится?» – огорчившись за комиссара, подумал Николай. Ему так хотелось, чтобы все в эту ночь хорошо, доверчиво относились друг к Другу.

– Из дома часто пишут? – спросил старший политрук, словно не замечая тона Кулагина.

– Пишут… Как же, пишут… – В темноте белели круглые глаза солдата. – Разрешите узнать, товарищ комиссар: может, и пособия семье не выдадут?

– То есть как не выдадут? – не понял Лукин.

– Потонем мы здесь до одного, никто и не узнает, куда я девался… Может, в плен попал.

– В полку дознаются… – сказал Двоеглазов.

Внезапно из расположения немцев донесся тот же протяжный крик, несколько правее, чем раньше:

– Ива-ан, сдавайся… У нас водка есть…

– Живой еще! – с сожалением проговорил Двоеглазов.

Он быстро приложился к автомату и выпустил оглушительную очередь. В разных местах окопа также засверкали слепящие огни выстрелов. Но едва они отгремели, вновь послышался голос, недосягаемый, неуязвимый, словно издевающийся над стрелками:

– Ива-ан, у нас хорошо! Хлеба дадим.

– Рядом ходит, а не ухватишь! – с жестокой тоской сказал Кулагин.

Он не признался старшему политруку, что семья его совсем недавно уменьшилась. Умерла в эвакуации дочь, и в этом, как и в том, что ему самому недолго, вероятно, осталось жить, были виноваты немцы. Его напряженная, трудная ненависть к ним стала как бы свойством характера, окрасив в свой цвет отношение Кулагина ко всему окружающему. В целом мире солдат не видел уже ничего, что не заслуживало бы осуждения или насмешки.

– Достать провокатора трудно… Наугад бьем, – согласился Двоеглазов.

– Достанем… Мы же его и достанем, – произнес комиссар убежденно и двинулся по окопу.

Подождав немного, Кулагин пробормотал:

– Посмотрю, как ты его достанешь.

И точно в подтверждение прозвучало из темноты:

– Сдава-айся, Ива-ан! Выходи-и!

Некоторое время солдаты еще палили по немцу, потом перестали. Монотонный и поэтому особенно досаждавший крик долго еще летал над окопом, возникая то справа, то слева… А рядом однообразно плескалась вода, ударяясь в насыпь, стучали, будто дождь, капли. Светлый лимонный рог луны выполз из-за бруствера и слабо посеребрил мокрую землю.

Вернувшись к себе после обхода позиции, Лукин созвал коммунистов. Их вместе с ним собралось всего шесть человек. Комиссар заканчивал уже недлинную речь, когда Николай, посланный с поручением, спустился по скользким ступенькам в блиндаж.

– …Я не знаю, когда нас сменят… – услышал он мягкий, профессорски округлый голос старшего политрука. – Может быть, это произойдет сегодня же ночью. Может быть, завтра… Я знаю лишь, что мы должны продержаться…