Текст книги "Ночь полководца"

Автор книги: Георгий Березко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

7

Вечером Горбунова привезли в медсанбат. Из операционной его перенесли в палату – одну из комнат в просторном доме сельской школы. Других раненых здесь пока не было. Старший лейтенант лежал у стены на носилках, и рядом, на полу, обхватив руками колени, сидела Рыжова в халате, в косынке. Был первый час ночи; ее дежурство недавно началось.

Два ряда пустых носилок, покрытых серыми одеялами, заполняли все пространство большой комнаты. Керосиновая лампа под бумажным колпаком, стоявшая на столике, слабо освещала ее. Было тихо; лишь в коридоре время от времени слышались чьи-нибудь шаги. Старший лейтенант не шевелился на своей полотняной постели, и Маша не отводила от него как будто сердитых глаз. Лицо Горбунова с широким сухим лбом и плотно сомкнутыми веками не выражало боли, но казалось бесконечно утомленным; темные руки с побелевшими ногтями бессильно покоились поверх одеяла. Беспамятство старшего лейтенанта продолжалось уже много часов, и он мог не проснуться больше, – одна из двух пуль, поразивших его, нанесла неоперируемое ранение. Маша знала об этом, прислушиваясь к дыханию Горбунова, трудному и неравномерному. Она не замечала, что иногда сама дышит почти так же, замирая во время долгих пауз, когда неизвестно было, вздохнет ли Горбунов опять. Однако сильнее всего Маша огорчилась оттого, что не испытывала большого горя.

Пережив еще утром неожиданное смятение, девушка довольно спокойно приняла известие о том, что Горбунов действительно ранен. Отыскав его в коридоре школы, она почувствовала только удивление и жалость. Комбата несли на операцию, покрытого до глаз простыней; его голые желтоватые ступни, не уместившиеся на носилках, покачивались из стороны в сторону. Молчание и немощь этого большого, сильного человека, представлявшегося ей как бы более взрослым, чем другие, поразили девушку. С посуровевшим, строгим лицом она проводила Горбунова в операционную и подождала там у двери. Все время она искала в себе признаков отчаяния, естественного, видимо, в подобный случаях, и не находила его.

Температура у Горбунова непрерывно росла. Лицо его разрумянилось, отросшая светлая борода густо выступала на пламеневших щеках.

«Жалко как, – думала Маша, – такой молодой еще, и вот…»

Однако гораздо большим было ее сожаление о том, что внезапно кончился, иссяк источник ее тайной радости, что удивительные письма уже некому будет писать, что жизнь ее стала беднее.

«В разведчицы пойду, – решила девушка, – или в пулеметчицы… Что мне в тылу околачиваться?..» И она начала размышлять, каким путем осуществить ей это давнишнее желание. Время от времени она наклонялась над старшим лейтенантом, рассматривая его так, словно видела впервые. Но и в самом деле перед ней лежал человек, мало, в сущности, знакомый, почти чужой и ныне уходивший от нее навсегда.

Дверь приоткрылась, и в образовавшейся щели показалась голова Клавы Голиковой. Маша взглянула на подругу и недовольно отвернулась. Клава вошла, неся котелок, осторожно ступая тяжелыми сапогами. Она была в ватнике, надетом на халат, отчего казалась непомерно растолстевшей.

– Ну, что? – спросила она тихо, присмирев от участия.

Маша повела головой и не ответила.

– На, поешь, – робко шепнула Голикова, не вполне уверенная в том, что ее предложение уместно сейчас.

– Опять горох… – заметила Маша.

– Опять…

– Не хочу, – сказала Маша. Ее раздражали трогательные заботы подруги, на которые она, в сущности, не имела права.

– Поешь все-таки… – Голикова умоляюще смотрела на Рыжову.

– Ладно… Поем, – сказала Маша и поставила ужин на пол.

«Странная какая», – подумала Голикова с некоторой досадой.

Ее сочувствие было слишком велико, чтобы она могла не желать более ясного, общедоступного выражения горя.

– Ты бы поспала часок, – посоветовала она, бессознательно испытывая Машу.

– Как же я могу? – возразила та.

– Я посижу за тебя, – предложила Голикова.

– Нет, не надо…

Клава опустилась на пол и нежно обняла подругу.

– Знаешь, я комиссару нашему все рассказала, – сообщила она.

– Зачем это? – встревожилась Маша.

– Он тебе разрешил за Горбуновым ухаживать…

Маша ничего не ответила, и Голикова, обидевшись, помолчала. Потом, по-своему истолковав сдержанность подруги, горячо шепнула ей на ухо:

– Ты не отчаивайся… Может, еще отлежится… Я уверена, что отлежится…

Маша не произнесла ни слова, и Клава печально вздохнула.

– Закури, Муся, – предложила она. – Говорят, от папироски легче становится… Я сверну тебе, хочешь?

– Глупости какие, – сказала Маша.

– Все бойцы советуют…

Клава тихонько погладила руку Маши.

– А хочешь знать, от чего действительно бывает легче? – доверительно прошептала она. – От мести!..

– Это правильно, – согласилась Маша.

Голикова прижала ее к себе.

– Переживания какие! – сказала она почти обрадованно.

– Уйди, Клавка! Уйди, прошу тебя, – проговорила Маша негромко, тоненьким голоском, но с такой силой, что Голикова испугалась.

– Что? Что? – спросила она, отстранившись.

– Ничего… Уходи! – повторила Маша; ее глаза полуприкрылись, легкая тень ресниц дрожала на щеках.

– Да что с тобой? – прошептала Голикова. Маша, не отвечая, опустила голову.

– Ох, прости меня! – слабо крикнула Клава, ощутив вдруг на лице слезы сочувственного восторга.

Добрые круглые глаза ее часто мигали. Она поспешно отступала к выходу, чувствуя, наконец, запоздалое удовлетворение.

Дверь стукнула, затворившись за Голиковой, и Маша взглянула на Горбунова. Веки его были разомкнуты и серые блестящие глаза устремлены вверх. Маша быстро встала на колени и замерла в ожидании.

Горбунов пристально рассматривал темный, затененный потолок, такой высокий, что вначале он показался ему облачным вечерним небом. Старший лейтенант не догадывался еще, где он находится, однако не испытывал особенного любопытства. Он чуть повернул голову, и в поле его зрения появилась стена, такая же темноватая, пустынная, как в тюрьме. Горбунов опустил глаза еще ниже и увидел девушку, которую сейчас же узнал. Не удивившись, словно все это происходило с ним во сне, он остановил на Маше вопрошающий взгляд.

– Проснулись!.. – сказала она задрожавшим голосом.

«Я проснулся… – подумал Горбунов. – Разве я уже проснулся?» – И он без интереса подождал, что последует дальше.

– Я… – выговорил он и умолк, шевеля запекшимися губами. – Я ранен? – спросил он, так как еще не знал этого точно. Его неприятно поразил собственный голос: тихий, с хрипотцой.

– Не сильно, – сказала девушка.

Горбунову показалось вдруг, что в комнате не хватает воздуха; скуластое лицо его стало испуганным.

– Маша? – спросил он.

– Я и есть, – запнувшись, ответила девушка.

Она машинально потянулась к косынке, чтобы поправить ее, но, поймав себя на этом желании, поспешно опустила руки.

– Как? – прошептал Горбунов и задвигал локтями, стараясь приподняться.

– Лежите, лежите, – сказала Маша.

– Как же? Как? – спрашивал старший лейтенант.

Он был очень слаб и поэтому не мог совладать со своим волнением. Жестковатый рот его кривился.

– Вот, приехала… – сказала Маша.

– А я… я не знал…

Горбунов закрыл на секунду глаза и вновь поднял веки. Он видел Машу, ее овальное личико, полный, небольшой рот, утиный носик, видел глаза, излучавшиеся на него, – они показались Горбунову ярче и больше, так как Маша похудела. Он видел ее со всеми достоинствами, какими наделила девушку его пристрастная память о ней, со всем тем, что, быть может, осталось неизвестным для других. Поэтому Маша казалась ему более прекрасной, чем позволяло его обессилевшее сердце.

– Как это… я не знал? – повторил Горбунов, бессмысленно двигая руками по одеялу.

– Тише… Вам нельзя, – сказала Маша.

Но словно кто-то шепнул в ее душу «можно», отвечая тому, что слышалось в голосе Горбунова, было написано на его красном от жара лице.

– Давно… приехали? – спросил старший лейтенант.

– Три дня уже… – ответила Маша, порозовев от непонятной неловкости.

– Поправились… значит?

– Отлежалась, – сказала девушка.

Горбунов громко всхлипнул и поморщился. Он чувствовал себя растроганным до такой степени, что это было похоже на страдание.

– Отлежалась… – прошептал Горбунов.

«Он плачет», – подумала Маша, пораженная силой чувства, обращенного на нее. Взволновавшись, она опустила лицо.

– Маша! – тихо позвал Горбунов.

– Что вам? – спросила она так же шепотом, снова сев на пол.

– Дайте руку, – попросил он.

– Зачем? – сказала Маша.

Она пододвинулась и протянула руку ребром, как для пожатия. Горбунов взял ее пальцы, и они сложились податливым кулачком в его ладони.

– А я… не знал, что вы здесь… – опять повторил он, словно это и было самым важным.

– Да, – сказала девушка.

– А вы уже… третий день… здесь…

Горбунов не говорил ей о счастье, которое испытывал, – не потому, что робел или стыдился… Но счастье его было таким полным, что казалось естественно разумеющимся.

– Я так и думал… что вы приедете, – продолжал Горбунов.

Он моргнул, стряхнув с ресниц слезу, покатившуюся по огненной щеке.

– Думали, – сказала девушка.

– Я ждал вас…

– Да, – прошептала Маша.

Лицо ее опять посуровело; на-виске возле самой косынки заметно проступила под кожей синеватая жилка, как от физического напряжения.

«Что это со мной? – удивлялась Маша. – Почему я так волнуюсь?..»

Она внимательно посмотрела на старшего лейтенанта и как будто не узнала его. На Горбунове была чистая, почти не смятая сорочка, из-под отложного воротника которой виднелся узкий треугольник розовой шеи. И Маша почувствовала в этом что-то домашнее, доверчивое, юношеское.

– Я… я так ждал вас… – повторил старший лейтенант.

– Да, – сказала девушка.

«Скверная я… ой, скверная!» – подумала она, упрекая себя в недавнем покое сердца, представлявшемся ей теперь таким эгоистическим.

За дверью раздались голоса, потом кто-то пробежал по коридору, – Маша ничего не слышала. Она ощущала на руке горячую ладонь Горбунова; ей было смутно и немного страшно… Прошла минута, не больше, и как будто не стало комнаты, где она сидела, расширившейся до невидимых пределов. Желтый кружок света от лампы быстро расплылся, замерцал стакан воды на столе, шприц загорелся, как звезда, в облаке ваты. Сияние, наполнявшее воздух, становилось все ярче, и бесчисленные теплые лучи протянулись к девушке, растопляя ее нежность. «Я пропала, – мелькнуло в голове Маши. – Пропала навсегда», – подумала она с радостью и облегчением от невозможности что-либо изменить.

– Вы сердитесь? – словно издалека прозвучал голос Горбунова.

– Что? – не поняла она.

– Сердитесь на меня?

– Нет, – сказала Маша.

«Что он говорит?» – удивилась она и нахмурилась.

– Я вижу, что сердитесь, – сказал Горбунов.

Маша покачала головой и рассеянно улыбнулась… Потом тихонько освободила свои пальцы…

Внезапно Горбунов почувствовал резкую боль. Он замолчал, прислушиваясь, но не смог сразу определить, где именно она родилась. Что-то, пока неизвестное, происходило в его теле, уже как будто не принадлежавшем ему. И сознание полной зависимости от того, что помимо его воли сейчас совершалось в нем, встревожило Горбунова. Он посмотрел на свои руки, еще раз удостоверившись таким образом в их существовании. Затем пошевелил ступнями и, хотя боль усилилась от движения, испытал ни с чем не сравнимое ощущение: ноги его были целы.

– Вот… придется поваляться… немного, – проговорил Горбунов: он хотел узнать, куда и как его ранило, но не решался спросить об этом.

– Ничего, – сказала Маша, – ничего опасного.

Замечание Горбунова вернуло ее к действительности, но теперь она не сомневалась в том, что все обойдется благополучно. Как и многие очень молодые люди, Маша, вопреки очевидности, не могла поверить в бессмысленность несчастья. Оно казалось невозможным просто потому, что было бы сейчас несправедливым.

– Нас сразу… не возьмешь, – сказал старший лейтенант, глядя на девушку испытующими глазами.

– Это точно, – ласково подтвердила она и встала на колени, чтобы поправить подушку.

– Придется… недельку-другую полежать, – проговорил Горбунов.

Лицо Маши, склоненное над ним, было совсем близко, но глаза ее смотрели мимо.

– Может, и больше, – сказала девушка, – там видно будет…

– Ну, месяц… – Горбунов ловил взглядом выражение глаз Маши, возившейся теперь со сползшим на сторону одеялом.

– Трудно сказать… Может, побольше месяца, – ответила она.

– Побольше не годится, – проговорил старший лейтенант.

Он осторожно сунул руку под одеяло и нащупал на груди край повязки.

– Вот вы какой, – нараспев сказала Маша. – Обратно торопитесь… – Она с признательностью посмотрела на Горбунова.

«Сюда, значит… – содрогаясь, подумал он. – Плохо… Сейчас упаду…» – припомнилась Горбунову его последняя мысль в бою.

И заключительная картина атаки – голубое, словно эмалевое, пространство, залитое водой, бойцы в мокрых, сверкающих касках, белый огонь немецких пулеметов – как будто осветилась в его памяти.

– Маша… Не слышали… как мой батальон? – спросил он обеспокоенно.

– Не слышала… В порядке, наверно, – заметила девушка.

– Нет, – сказал Горбунов.

– Как нет?

Старший лейтенант отрицательно качнул головой. Он вспомнил уже все: солдат, залегших в грязи, и свою напрасную попытку поднять их…

«Вот все и кончилось…» – подумал Горбунов, адресуясь мысленно к тем, кто послал его в ату атаку.

Он ощутил вдруг странное удовлетворение, как будто несчастье, постигшее лично его, было чем-то закономерным. Но оно естественно, казалось, увенчивало его недавние бесплодные усилия. Самая рана его становилась как бы упреком, который он не мог высказать, пока был в строю.

– Перевязали меня? – спросил он.

– Перевязали… Теперь только лежать… Командую здесь я, – пошутила Маша.

– Слушаю, – сказал Горбунов и раздвинул губы, силясь улыбнуться, – боль, охватившая его грудь и левое плечо, все время усиливалась.

– Лукина… комиссара моего не привозили? – спросил старший лейтенант.

– Нет… Не знаю, – ответила девушка.

Она думала о том, что завтра-послезавтра Горбунова эвакуируют и теперь уже ей надо ждать, пока он выздоровеет. Мысль, что лечение может и не понадобиться, не приходила Маше больше в голову. Радостное, полное надежды чувство, родившееся у нее, казалось, даровало Горбунову долгую жизнь, – для чего же иначе оно возникло?..

– Воды мне… Можно? – попросил Горбунов.

Пальцы его под одеялом мяли простыню. Давящая боль в груди была уже невыносимой.

Маша приподняла голову раненого и осторожно поднесла стакан. Горбунов сделал глоток, зубы его застучали по стеклу, и он отвернулся.

– Ослаб я… все-таки… – выговорил он.

– Ничего… Теперь отдыхайте, – тонким голосом произнесла Маша.

– Отосплюсь… по крайней мере, – сказал Горбунов, снова пытаясь улыбнуться, но все мышцы его были страшно напряжены, и он лишь слабо оскалился.

«Что это? Почему?» – спрашивал себя Горбунов. Он сцепил под одеялом руки и крепко стискивал, чтобы не кричать. – «Долго я этого не выдержу», – испугался он и взглянул на Машу, боясь, что она догадается о его страданиях. – «Что это? Что?» – вопрошал он, недоумевая перед жестокой изобретательностью неудач, не устававших преследовать его.

Казалось, он только для того и видел сейчас эту девушку, чтобы с особенной силой испытать печаль своего положения. Его отчаяние было таким сокрушительным, что он попытался поторговаться с судьбой.

«Пусть болит завтра, пусть болит долго, если так надо, – подумал он, – лишь бы сейчас меня отпустила это боль». Он знал, что его могут усыпить и тогда прекратятся мучения, но его страшило расставание с Машей.

– Ну… как вы жили… в Москве? – спросил он.

– Никого, понимаете, не застала дома, – ответила девушка.

– По-че-му? – раздельно проговорил Горбунов.

– Мать с отцом уехали на Урал… Сестра с племянницей – в деревне. Так и не повидала их, – пожаловалась Маша.

Она сидела боком к лампе; свет золотил ее щеку, маленькое ухо, открытую шею. Глаза девушки мягко светились в тени, покрывавшей большую часть лица. И Горбунов любовался его жадно, торопливо, потому что страдания его были ужасны…

– Скучали… наверно? – медленно сказал он.

– Нет… Скучать не пришлось… Как только приехала, соседи сбежались. Ахают, задают вопросы… Прямо хоть митинг открывай… Потом в райкоме была. Приняли там замечательно.

Горбунов уже плохо понимал Машу, – он был поглощен неравной борьбой. «Ты так со мною, так, – словно говорил он своей боли, – хорошо же… А я не поддамся, я вот так…»

Он не мог кричать в присутствии Маши, но его боль требовала крика, словно мольбы о пощаде. И Горбунов опять дрался со всем мужеством, на какое был способен. Силы его, однако, слабели в этом поединке.

– Вам больно? – спросила девушка, внимательно глядя на него.

– Нет, – ответил Горбунов.

«Маша!..» – мысленно произнес он, и лицо его смягчилось. В эту минуту он прощался с девушкой, как бы отказываясь от нее.

Маша встала, подошла к столу и что-то делала там. Она закрыла собой лампу, но тонкая полоска света очерчивала овал ее лица, узел косынки, покатое плечико. Через несколько минут она вернулась к носилкам.

– Не спите еще? – спросила она, улыбаясь.

Горбунов громко скрипнул зубами.

– Водки… Можно мне?.. – сказал он.

– Вам больно? – прошептала Маша.

– Нет…

Пылающее лицо Горбунова было багровым, и только сухие губы побелели, обесцветились. Глаза его стали как будто слепыми.

– Что же вы? – вымолвила девушка и, не закончив, быстро пошла к столу.

Горбунов ухватился за брусья носилок. Крик раздирал его грудь, бился в горле, но Горбунов не разжал стиснутых челюстей. Когда Маша со шприцем в руках вернулась, старший лейтенант снова был без сознания.

8

К концу первого дня наступления атаки, предпринятые Рябининым, были почти повсеместно отбиты. Полковник Богданов дважды в течение дня просил разрешения поддержать частью главных сил батальоны, начавшие неравный бой, но командующий армией не тронул резервов. В то же время он требовал непрерывного повторения наступательных усилий, поднимая все те же обессилевшие подразделения.

Еще не начинало светать, когда Рябинин выехал на КП Богданова. Атака на основном направлении была намечена на два часа дня – время неожиданное для противника, – но командарм хотел лишний раз убедиться в том, как подготовились войска для решающего удара.

Две черных стены ветвей и стволов неслись мимо по обеим сторонам «виллиса». В скупом свете, падавшем из затемненных фар, едва была видна дорога: жидкие, будто масляные колеи, желтоватые лужи… Машина догнала пехотную колонну и, сбавив газ, обходила ее. Иногда узкий луч вырывал из темноты облепленные грязью, мокрые подолы шинелей, руки, покачивавшиеся при ходьбе, гранаты и котелки, подвешенные к поясам, но лица людей оставались во мраке. Сыпал мелкий дождь, и по ветровому стеклу косо бежали капли; парусина хлопала и плескала над головой командующего…

«Подтягивается… царица полей…» – подумал Рябинин.

Он почувствовал искушение остановить машину и пройти хотя бы часть пути вместе с бойцами. Он даже не собирался много беседовать с ними, но ему захотелось снова ощутить себя в этом тесном движении, услышать частый топот ног, дыхание десятков людей. Невнятный, но требовательный голос старых воспоминаний позвал его так сильно, что генерал тронул за плечо шофера. Тот слегка повернулся…

– Поезжай, Вася… Поезжай, – сказал, пересиливая себя, командующий, так как очень торопился.

Лес справа кончился, и Рябинину открылась предрассветная всхолмленная равнина. Редкие бледные звезды еще светились над ней… Дорога круто сворачивала, и впереди по огромной дуге горизонта перемещалась плотная масса бойцов и орудий.

«Богданов идет… – мысленно установил Рябинин. – Хороший командир, хотя и горячий… Молодой еще и… жалостливый, – подумал он с неодобрением, вспомнив, как порывался сегодня полковник придти на помощь к Горбунову. – А я, выходит, не жалостливый…» – Генерал внутренне усмехнулся, но как будто зависть шевельнулась в нем…

Не без труда он извлек из-под пальто карманные часы; фосфоресцирующие стрелки показывали несколько минут шестого…

«Ну что же, пехота успеет занять свои рубежи…» – рассудил Рябинин. И мысли его снова обратились к тому часу, когда он ударит, наконец, всеми своими силами…

«А я, выходит, не жалостливый…» – опять мелькнуло в его голове, и он недовольно поджал тонкие губы.

Машина шла теперь медленно, иногда останавливалась, пережидая, и командующий начал уже досадовать… Почти у борта «виллиса» виднелись шинели, руки, гранаты, подсумки; лица, неразличимые в сумраке, только угадывались.

Сражение продолжалось уже вторые сутки, и раненые текли в медсанбат. Утром все свободные избы в деревне были заняты ими, так как в школе не хватало мест. Бойцы лежали и сидели там в полутемном длинном коридоре на полу, на соломе…

Уланов, хромая, вошел и остановился возле двухстворчатой, остекленной сверху двери, на которой сохранился еще квадратик картона с надписью: «5 класс». Скинув мешок, Николай осматривался с напряженным, немного испуганным видом… Вокруг в мутном, сыром воздухе белели под измятыми шинелями свежие перевязки – толстые, уложенные в вату руки, ноги, похожие на бревна, оплетенные бинтами. Неподалеку, у стены, лежали два человека, укрывшиеся с головой, словно прятавшие от посторонних ужас своего положения. Николай удивленно отметил про себя молчание этих людей. Они не казались спящими, так как, видимо, очень мучились, но могли показаться мертвыми, потому что не жаловались. Впрочем, на них никто не обращал особенного внимания. Среди раненых ходили санитарки с кружками чая, с хлебом, нарезанным толстыми ломтями; сестры в халатах, надетых поверх ватников, распоряжались и покрикивали. В школе было холодно, и бойцы тянулись к дымящимся эмалированным кружкам. Получив их, они не спеша пили и закусывали, помогая друг другу, когда товарищ не мог наколоть сахар или намазать масло. Сладковатый, тонкий, кружащий голову запах, стоявший в коридоре, смешивался с запахами махорки и хлеба.

Мимо время от времени проносили раненых на операцию. Некоторые стонали, кто-то с перевязанной головой громко бредил… Иногда из комнаты в конце коридора выносили ведра, доверху наполненные красной ватой, порой из операционной доносились крики, но к ним не прислушивались. Солдат, сидевший напротив Уланова, – бородатый, с сединой в низко остриженных волосах, – допил чай и остатки сахара завернул в марлевую тряпочку. Действовал он неловко и медленно, одной левой рукой: правая была у него в лубках. Заботливо придерживая раненую руку, как нечто отдельное от него, солдат осторожно повалился спиной на солому и вытянулся.

– Ну, так, – удовлетворенно проговорил он, вздохнув, подобно человеку, добравшемуся, наконец, до своей постели после долгих скитаний.

Николай постоял и сел; он был несколько обескуражен. В коридоре появился санитар с охапкой дров, и все оживились. Солдат с грохотом ссыпал поленья около Николая, перед дверцей печки, и те, кто сохранил способность двигаться, заковыляли поближе. Когда в темной глубине печки блеснуло пламя, кое-кто заулыбался. Но дерево, напитавшееся водой, горело плохо; медленный дым плыл наружу и поднимался к потолку. У санитара, раздувавшего огонь, заслезились глаза.

– Тяга не годится, – глухим голосом заметил один из бойцов. Повязка на его голове была похожа на белый шлем с прорезями для глаз и рта.

– В отношении печек тут места серые… В Минске вот чисто печки кладут, – сказал другой солдат, лысый, светлоусый. Он сидел, вытянув ногу, словно обутую в марлевый валенок.

– Керосином полить надо, – посоветовал боец с перевязанным лицом.

– Нету, значит, керосину, – ответил за санитара светлоусый солдат. Крепко обхватив выше колена раненую ногу, он как будто насильно удерживал ее при себе.

– Ладно, хозяин… Мы тут сами посидим, – обратился к санитару сержант с цыганскими, как будто хмельными глазами. Плечо его охватывала повязка; шинель с полуоторванным рукавом была накинута сверху.

– Закрыть потом не забудьте, – сказал санитар, поднимаясь.

Николай тоскливо прислушивался, – будничность этих разговоров представлялась ему слишком суровой. Сизый, горький дым, тянувшийся из печки, понемногу заволакивал коридор: уже слабо голубели в угарной мгле стеклянные двери классов. Бородатый солдат, спавший у стены, кашлял, но не просыпался.

Две девочки семи-восьми лет пробирались среди раненых, поглядывая по сторонам без любопытства, но и без стеснения. Около печки они остановились. Одна, младшая, в рваном солдатском ватнике, похлопывала себя по плечам слишком длинными, наполовину пустыми рукавами; другая прятала руки под черным шерстяным платком, завязанным на спине.

– Затопили? – хрипловатым голосом осведомилась девочка постарше с остреньким лицом.

– Озябли, дочки? – сказал светлоусый солдат.

– Озябли… – ответила девочка и, так как все молчали, добавила: – А мама болеет…

– Ох, мы сами никуда! – сказал солдат.

– И мама – никуда, – развеселившись, словно обрадовавшись этому совпадению, сказала девочка.

– Мы огонь раздувать можем, – произнесла вторая.

Она была ниже ростом, но полнее сестры. Светлые колечки волос, выпавшие из-под платка, подрагивали над ее бровями, как подвески. Девочка не клянчила, тон ее предложения скорее можно было назвать деловым.

– Давай помогай! – сказал сержант с цыганскими глазами.

Он посадил сестер рядышком впереди себя, и младшая тотчас начала щепкой шевелить дрова.

– Откуда будете, гражданки? – спросил сержант.

– Ниоткуда, – загадочно ответила первая.

– Здешние, значит?

– Здешние… Мы во дворе живем…

– Керосинца нету? – спросила младшая; глаза ее, сощуренные от дыма, были полны слез.

– А ну, – сказал сержант, – слушай мою команду! Начинай!

Касаясь друг друга головами, он и девочки принялись дуть на огонь. Лица их с округлившимися от усилия щеками осветились и разрумянились. Сестры коротко фукали, закрыв глаза; дыхание сержанта было длинным и шумным. В печке начало потрескивать и хлопать, сильный свет внезапно хлынул оттуда на людей.

– Пошло дело, – проговорил сержант.

На его озаренных пламенем скулах явственно выступила мелкая рябь оспин, сузившиеся глаза ярко заблестели.

Люди теснились к огню; от нагревшихся шинелей валил пар. Девочки, как заколдованные, смотрели в сияющее жерло печки. Старшая вынула из-под платка красные руки и протянула вперед ладонями. Светлоусый солдат щурился, будто на солнцепеке; обсохшие усы его распушились и поднялись. Дым ушел понемногу из коридора, и снова стал слышен тонкий, тошнотворный запах, он наплывал волнами, таял и возобновлялся…

Неожиданно сержант тихонько запел. Знакомая мелодия возникла как будто сама собой в горячем воздухе, обнимавшем озябшие тела. Потом в ее медлительном течении появились слова:

 
…снаряже-ен стружок,
Ка-а-к стрела летит…
 

Старшая девочка усталым движением стянула с головы платок, – она изнемогала от тепла…

 
Как на то-ом на стружке,
На-а снаря-аженном… —
 

негромко пел сержант высоким тенором. И неопределенная усмешка играла на его рябом лице, таилась в пьяных глазах.

 
…Удалы-их гребцов
Со-о-о-рок два сидят…
 

Николай едва не потребовал прекратить пение: здесь, по соседству со страданием и смертью, оно показалось ему кощунственным. Но он видел, что певца слушали с наслаждением и благодарностью.

 
Лучше в Во-олге мне быть
У-утопленно-ому…
 

протяжно выводил сержант печальную жалобу молодого гребца, потерявшего свою возлюбленную. И Николай закрыл на минуту глаза – так сильна была охватившая его помимо воли грусть о самом себе… Как будто все беды, постигшие его, все страхи, вся тоска недавних дней нашли, наконец, свое выражение. И даже одиночество Николая изливалось в этой безутешной исповеди:

 
…Чем на свете мне жи-ить
Ра-азлуче-о-о-нному…
 

Так кончалась песня. Сержант увел ее очень высоко, и на утончившемся звуке она отлетела. Николай поднял голову, – дверь, напротив которой он сидел, отворилась, и на стекле блеснуло оранжевое отражение пламени. Из класса вышла девушка, остановилась, провела рукой по щеке. Овальное лицо ее с утиным носиком, освещенное снизу, порозовело, и от ресниц протянулись к бровям стрельчатые тени. Николай поспешно поднялся, держась рукой за стену. Это появление было похоже на чудо, сотворенное песней, только что отзвучавшей.

– Здравствуйте! – закричал он, шагнув навстречу видению в белом халате. – Вы здесь?!

– А-а… – протянула Маша. – И ты тут? – Она недовольно смотрела на него.

– И я, – ответил Николай радостно.

– Тебя куда ранило? – быстро спросила Маша.

– Да вот… – начал он и замялся, так как снова должен был говорить о своей злополучной ноге.

– Ладно… Потом подойду к тебе, – сказала Маша и пошла, почти побежала по коридору.

Николай с просветлевшим лицом смотрел вслед. Он был так взволнован встречей, что не заметил ни нетерпения девушки, ни ее суровости.

– Знакомую нашел? – спросил сержант, смеясь темными глазами.

– Да… Такой случай… – счастливо ответил Николай.

– Понятно, – сказал сержант, и юноша с удовольствием услышал в его голосе намек на отношения более тесные, нежели простое знакомство.

Так почти, казалось Николаю, оно и было, хотя он мало вспоминал Машу последнее время. Но он предоставил уже девушке столь значительную роль в своем будущем, что теперь почувствовал в ней действительно близкого человека. Лишь вспоминая о несчастье со своей ногой, он несколько огорчался, не зная, как отнесется к случившемуся Маша.

Она скоро вернулась, но не одна, а с врачом – молодым, плотным, широкогрудым, в запятнанном кровью халате, в белой шапочке. Оба торопились, и девушка даже не посмотрела на Николая, проходя в класс.

Удивившись, он заглянул туда через дверь, Маша и доктор стояли в дальнем углу комнаты, заставленной носилками, на которых покоились раненые. Хирург что-то говорил, затем присел на корточки, и девушка наклонилась над ним. Вдруг она закрыла рот рукой, будто удерживая крик. В палате было светло, и Николай только теперь заметил, как бледна Маша. Он вытягивал шею, чтобы разглядеть человека, лежавшего в углу, но это ему не удалось. Врач, выпрямившись, достал папиросу и, разминая ее в пальцах, пошел к выходу. Николай отпрянул от двери, она распахнулась, и хирург, обернувшись назад, громко сказал:

– Приготовьте его… быстро!

Он направился с папиросой к печке, и кто-то подал ему на щепке уголек.

– Самая страда у вас теперь, товарищ военврач, – любезно проговорил рябой сержант.

– М-гу, – промычал хирург, прикуривая.

Маша опять выбежала из класса и вновь через минуту появилась в сопровождении другой сестры – полной, белокурой девушки. Уланов подался было к Маше, чтобы заговорить, но она не задержалась. Только спутница ее, недоумевая, посмотрела; на Николая… Вскоре его самого повели к врачу, и он не видел, как выносили из палаты раненого…

С каждым часом в медсанбате становилось все больше людей… Ливни размыли дороги, и эвакуация раненых в тыл происходила очень медленно. Между тем с боевых участков прибывали новые санитарные обозы, подходили нестройные группы солдат. Когда Николай вернулся, его место у печки было занято, и, потоптавшись, он прислонился к стене.