Текст книги "На берегах таинственной Силькари"

Автор книги: Георгий Граубин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Десятки миллионов рублей украли у народа подрядчики, строившие Великую Сибирскую магистраль. Ленин писал, что она была «Великой не только по своей длине, но и по безмерному грабежу строителями казенных денег, по безмерной эксплуатации строивших ее рабочих».

Подрядчик Кнорре нажил на ней семь миллионов рублей, Березин – пять, Бонди, Сидоров и Сидельников – по три, Салтыков и Молчанов – по два. Хищники поменьше положили в карманы «всего» по нескольку сот тысяч.

Одни из них проматывали награбленные деньги: другие, обладая миллионами, прикидывались полунищими. Таким был, например, иркутский купец миллионер Медведников. Он менял русские товары на китайские, а китайские на русские и при этом из одного рубля делал пять. Вот как описывает встречу с ним один из его современников: «В эту минуту растворилась калитка ворот, из которой вышел Старик с давно уже не бритою бородой, в засаленном сюртуке неопределенного цвета. Старая, пуховая, остроконечная, до бесконечности измятая шляпенка торчала на голове, осененной длинными поседелыми волосами, шейный черный платок и жилет, бывший когда-то полосатым, рекомендовались неподдельной древностью. На ногах козловые сапоги с длинными голенищами прикрыты были солнечного жара слоем пыли, смешанной с сальной глазурью. Этот человек имел физиономию серьезно-угрожающую. Вышедши на улицу, он осмотрелся кругом, взглянул на каменный забор своего замка, вынул из кармана клетчатый бумажный платок, вычистил им нос, снял с головы шляпу, перекрестился и отправился медленным шагом к толкучему рынку, ковыряя простою палкою рыхлую почву улицы».

Читаешь такое, и начинает казаться, что это Плюшкин сошел со страниц книги и перебрался в Иркутск! А, может быть, наоборот – Гоголь писал своего Плюшкина с иркутского купца Медведникова.

Но как бы купцы и хозяева ни жили, – купаясь в роскоши или скаредничая, – хищники все равно оставались хищниками.

Недаром Мартин Лютер считал, что средневековые рыцари были меньшими разбойниками, чем купцы, «ибо купцы ежедневно грабят весь мир, тогда как рыцарь в течение года ограбит раз или два одного или двух». Эти же слова мы можем с полным основанием отнести ко всем эксплуататорам, которые постоянно грабили народ: к хозяевам фабрик и заводов, к кулакам, ко всей царской власти.

КТО ИМИ УПРАВЛЯЛ

Сейчас нашей страной управляют сами рабочие и крестьяне. А нашими прадедами, первыми пришедшими в Забайкалье, управляли воеводы и приказчики, представлявшие собой царскую власть. Как они управляли, видно из челобитных, которые до сих пор хранятся в Москве.

Сибиряки народ выносливый, забайкальцы – особенно. Нелегко вывести их из себя. И если уж они начинали писать жалобы, значит, действительно, им приходилось солоно.

Одно время служил в Нерчинске приказчиком Павел Шульгин. Было это двести семьдесят пять лет назад. На него нерчинцы и написали первую челобитную, отправив ее в Москву. Вот о чем они рассказывали.

Однажды на бурят, что жили недалеко от Нерчинска, напали монголы и увели их к себе. Шесть лет буряты платили ясак монголам, а когда объявился в Нерчинске Шульгин, он приказал вернуть их. За бурятскими племенами был послан Григорий Лоншаков, которого прислали из Москвы искать серебряную руду. Отряду Лоншакова удалось отбить и вернуть под Нерчинск тысячу семей. А семьи эти в свое время пришли сюда с Байкала, с острова Ольхон. Теперь князец Зербо со старшинами пришел к Шульгину и стал умолять, чтобы он отпустил бурят на породные (родные) земли.

На Ольхон Шульгин их не отпустил, а, выудив взятку, позволил откочевать от Нерчинска. Но когда они откочевали, он объявил казакам, что буряты сбежали, и послал погоню.

В перестрелке два казака были убиты, многие райены. Испуганные буряты разбежались, а Зербо с матерью и детьми был взят в аманаты.

Тут Шульгин снова потребовал взятку. И когда получил серебряные чаши и блюда, отпустил князя в Монголию. С тех пор Зербо стал частенько делать на Нерчинск набеги, угонять казачьих и казенных лошадей.

Соплеменникам князя, которые разбежались во время погони, удалось добраться до Байкала. Но вскоре пришли служилые люди и стали отбирать у них лучшие кочевые места под пашни. Буряты снова ушли за границу, а их родственники остались в аманатах в Ундинском, Селенгинском и других острогах.

Казаки за измену всех их перебили и побросали в Селенгу-реку, а «жен и детей и животы их по себе разделили и распродали». Лишь немногие буряты закрепились по Хилку, Уде и около Байкала…

Так расправлялся Шульгин не только с ясачными людьми. Не меньше обид причинял он и русским служилым и казакам.

Отправляясь для сбора ясака, казаки должны были возить для подарков сукна, топоры, удила. Но подарочную казну Шульгин всегда забирал себе.

После отъезда казаков он забирался в церковь и разыскивал вещи, которые они там прятали. А когда священник однажды попытался протестовать,

Шульгин велел его раздеть и жечь на огне.

В Нерчинске Шульгин варил пиво и вино и насильно сбывал инородцам. Хлеб, что привозили купцы из Братска, Енисейска и Тобольска, он скупал и продавал втридорога. А денег казакам иногда не платили по нескольку лет, и они были «нужи и бедны и умирали голодною смертью». А тех, кто жаловался, Шульгин заковывал в железа и сам бил палкой.

Увы, Шульгин был не одинок. Якутские промышленные и торговые люди жаловались государю на своего воеводу: «А пытал он нас, холопей и сирот твоих, и жен наших позорил многими разными пытками, и давал ударов кнутних на одной пытке ста по полутора и больше, и на костре огнем жег, и стряски многим давал, и воду на голову лил со льдом, и пуп и жилы клещами горячими тянул, и у рук мышко огнем жег, и голову клячом воротил, и ребра ломал, и свечами спину жег, и уголье и пепел горячий на спину сыпал».

А вот «Роспись обид, причиненных приказчиком Христофором Кафтыревым», составленная казаками, посадскими и пашенными, крестьянами Братского острога:

«У Андрюшки Потапова взял он, Христофор, наглою своею напаткою, подкиня табаком, двадцать Рублев денег да быка большого.

У Васьки Дьячкова имел он, Христофор, дрова и сено сильно, имел ево, Ваську, в приказную избу с женою и бил батоги насмерть и мучил всячески безвинно и животишко его побрал к себе и смучил с него, Васьки, пятнадцать рублев денег.

У Ивашки Васильева разломал он, Христофор, у мельницы кровлю, и построил у той мельницы винокурню и, разломав от мельницы замок, взял сильно на винное куренье сто пуд муки ржаной.

У Стеньки Софронова взял он, Христофор, из-за гроз и из-за мученья коня доброва да двадцать пуд муки ржаной. Да он же, Христофор, ездит Братским уездом по деревням с продажным своим вином и продает в скляницы и в чарки и в ковши и заставляет купить сильно.

У Петрушки Мачехина взять ему, Христофору, было нечево, велел делать ему, Петрушке, винные бочки ведер по двадцати в страдное время, и делал он, Петрушка, десять бочек.

У Васьки Рыбника взял он, Христофор, угрожая кнутом и пыткою и муча в железах, два быка больших, два рубли денег.

Петрушку Огородникова взял он, Христофор, в приказную избу и мучил шесть недель в холоде, и угрожая пыткою и огнем, и смучил с него шесть рублев денег.

У Никишки Емельянова взял он, Христофор, быка, напрасно муча в железах».

По самым скромным подсчетам, Христофор за короткое время «смучил» с казаков десять коров, двенадцать лошадей, двадцать тонн хлеба. Сани ему делали бесплатно, бесплатно мололи хлеб, ставили и перевозили сено. И все это «под пытками и из-за гроз». Скот и хлеб Кафтырев продавал, На вырученные деньги его доверенные покупали в больших городах атлас, сукна, серьги, кумач, а потом все это вместе с пушниной увозили в Китай. Ходил туда с караваном из Нерчинска дружок Христофора, Петр Калмык. В Китае он покупал шелка и чай и очень выгодно перепродавал в Москве. По всей Сибири продавал Кафтырев, кроме русских и китайских товаров, табак, порох, хлеб и вино. («А кто вино у него, Христофора, не купит, то тех бьет, угрожает всякими угрозами и продает»). Ну, а тех, у кого находили Христофором же подкинутый табак, приводили в приказную избу, садили в колоды, ковали в железа и били кнутом, «вымучивая большие взятки».

Взятки, вымогательства, пытки, даже грабежи и убийства были в те времена обычной «формой» управления.

Иногда воеводам наказывали, чтобы они не брали по 2–3 ясака в год, как это было в Нерчинске. Иногда в виде наказания ссылали в казаки. Но чаще всего жалобы оставлялись без внимания. И тогда – изредка, правда, – казаки и посадские начинали бунтовать.

Нерчинцев Шульгин, например, довел до того, что они перестали пускать его в «съезжую избу», самовольно выбрали вместо него рудознатца Григория Лоншакова и написали жалобу.

Христофору Кафтыреву тоже не поздоровилось. В один из дней в острог съехались жители уезда для решения мирских дел и выборов старост. Но вместо выборов завели разговор о своих обидах. Узнав об этом, Христофор послал к ним своего дружка – попа Ивана Григорьева. Григорьев стал уговаривать крестьян не шуметь, но они ринулись на него и сбили с его головы шапку.

Услышав шум, прибежал Кафтырев. Он, как всегда, начал грозить кнутом и огнем. Но на этот раз казаки и крестьяне не испугались. Они выбрали управителями своих товарищей, а Христофору предложили покинуть «государевы хоромы».

Кафтырев не подчинился. А ночью приставленная к хоромам стража перехватила Ивашку Калгу с деньгами и письмом к енисейскому воеводе.

Дознание об этом бунте шло целых десять лет. Боясь «порухи» государевой казны, Кафтырева, наконец, высекли и отправили на Лену в казачью службу.

И уже совсем смешная история произошла в то же самое время в Нерчинске.

Туда на смену старому воеводе из Москвы послали нового – Семена Полтева. Дорогой новый воевода умер и в Нерчинск приехали только его жена с сыном. Но старый воевода так насолил всем, что нерчинцы «утвердили» воеводой малолетнего Колю Полтева. А чтобы он хорошо «управлялся» с делами, в помощь ему дали Ивана Перфильева. Бедный «воевода» плакал горючими слезами, когда его на руках носили в присутствие для решения мирских дел…

Шли годы, но они не приносили облегчения нашим землякам. Ровно через сто лет после того, как нерчинцы взбунтовались против Шульгина, управлять нерчинскими заводами приехал крестный сын Екатерины II статский советник В. В. Нарышкин.

Первые одиннадцать месяцев он просидел в доме за закрытыми ставнями – все пил да кутил. А когда наконец, вышел из дому, велел вместо заутрени служить в церкви обедню. И с этого дня «зачудил». Ему ничего, например, не стоило избить батогами невинного, а когда его спрашивали: «За что?» отвечал: «Это известно мне одному».

Однажды Нарышкин стал крестить бурят и тунгусов в православную веру. Окрестив их, он щедро наградил за помощь князя Гантимурова и его сыновей.

А когда казенных денег не хватило, занял их у сосланного сюда иркутским губернатором Трескиным купца Сибирякова.

Когда не хватило и этих денег, Нарышкин снова приказал Сибирякову раскошелиться. Тот заупрямился. Тогда управляющий явился к его дому с заряженными пушками и пригрозил открыть стрельбу. Тут уж перепуганный купец вынес затребованные пять тысяч на серебряном подносе.

Получив деньги и сформировав гусарский полк из тунгусов Гантимурова, Нарышкин с пушками и колоколами отправился в бурятские степи.

В Нерчинске он от имени царицы приказал выдать шестнадцать тысяч рублей, забрал все пушки и порох и пошел дальше. По дороге он велел разбивать винные склады, а у купцов отбирать товары.

Перепуганные обыватели встречали Нарышкина поклонами и колокольным звоном. А главный бурятский тайша пообещал ему перекрестить всех бурят поголовно.

Нарышкин хотел даже захватить Иркутск, но это ему не удалось. И за все это он всего лишь был назван в указе шалуном и отозван в Петербург!

Не лучше Нарышкина были и другие горные начальники. Рычков, например, забивал людей палками до смерти. Зверь-зверем был начальник Кутомарского завода Милекин. Когда он гулял по улице, все в страхе разбегались и прятались. Улица словно вымирала.

За урядником Кулаковым, когда он шел на работу, всегда несли пук розог. Будучи не в духе, он приказывал сечь подряд всех работников. Некоторых после этого уносили прямо в лазарет.

Жена одного из горных начальников (Федора Фриша) сама назначала наказания из «любви к искусству». Ни одно наказание не обходилось без того, чтобы она на нем не присутствовала.

Горный начальник Черницын никогда не ходил без плети. Если он куда-нибудь ехал, то велел, чтобы его обязательно везли вскачь. А если лошадь уставала, он нещадно бил ямщика. Так он забил до смерти одного крестьянина, а сколько лошадей пало во время его поездок – и не счесть.

Фамилии подобных начальников можно перечислять без конца. Каждый из них имел свою «слабость», а при истязаниях – свой «почерк». О таких-то и сказал в свое время Некрасов:

 
Заводские начальники
По всей Сибири славятся —
Собаку съели драть!
 

Горным начальникам не уступали бурятские родовые начальники – тайши. Когда был построен Агинский дацан (монастырь), на его освещение приехал главный тайша Дэмбил Галсанов. На открытие собралось больше трех тысяч человек и сто тридцать лам. В первую же ночь торжества Галсанов вместе с товарищами поехал «проверять» юрты и нещадно избивал плетью каждого, кто встречался ему по дороге. Приехавшие на торжества буряты в страхе бежали в горы и провели бессонную ночь под открытым небом.

В другой раз, приехав в Агу, Галсанов узнал, что у одного из бурят – Цэцэкту Нэлбэнова – есть хороший иноходец. Галсанов отправил к нему гонца с требованием, чтобы тот отдал свою лошадь. Услышав это, Цэцэкту сел на своего иноходца и ускакал в степь. Тогда тайша снарядил погоню и не только отобрал иноходца, но и заковал его хозяина в железа.

При помощи кнута вымогал тайша у бурят деньги, золотые и серебряные вещицы. А когда сюда для ревизии приехал из Верхнеудинска заседатель земского суда, тайша отдал ему четыре лошади из чужого табуна и собранные с бурят деньги. После этого заседатель, конечно, «не увидел» никаких насилий. Больше того, вскоре ему захотелось снова провести здесь ревизию, и снова он получил от тайши две тысячи рублей.

После Галсанова главным тайшой стал его сын Ринчиндоржи Дэмбилов. Этот пошел еще дальше отца. Решив возвыситься в глазах соплеменников, он поехал к самому царю, в Петербург. Там его представили Николаю I и даже допустили к его руке. От радости тайша решил креститься и в честь царя принял его имя.

Однажды, уже после того, как Ринчиндоржи – Николай вернулся домой, ночью вдруг загорелась Степная дума. Оказалось, что поджег ее сам главный тайша. Он со своими дружками выкрал из нее двенадцать тысяч рублей собранных податей и устроил пожар…

Высокое начальство не останавливалось и перед самыми обыкновенными грабежами.

В Чите незадолго до революции был избран городским головой некий Алексеев. Во время его правления между Верхнеудинском (теперь Улан-Удэ) и Читой вооруженными бандитами несколько раз была ограблена почта. Следствие ни к чему не приводило, и после одного из очередных ограблений призвали на помощь охотников-бурят. Один из них, изучив оставленные следы, заявил в полном смущении:

– Тут была лошадь городского головы.

Охотника подняли на смех, так как все знали, что кроме Алексеева, на его лошади никто не ездит. Но охотник упрямо твердил: «Его лошадь, больше таких следов никто не оставит».

Полицмейстер предположил, что кто-нибудь ночью выводит лошадь из конюшни городского головы, и приказал установить за конюшней слежку.

Несколько дней караулили агенты – нет, никто из посторонних во двор не проникал. И вдруг около мусорной ямы кто-то нашел конверт денежного пакета. Заглянули в яму – там их оказалось несколько десятков. Тут уж подозрения пали на прислуг и служащих. Заподозрить Алексеева никому, конечно, и в голову не пришло.

Однако следствие снова зашло в тупик – прислуга оказалась непричастна к грабежам. И полицмейстер (его очень торопили из Петербурга) на свой страх и риск сделал обыск у головы, когда тот был в гостях у губернатора. В письменном столе он нашел несколько еще не вскрытых денежных пакетов из последней ограбленной почты.

Управу на преступных начальников найти было невозможно. Начальников пониже покрывали начальники повыше – преступник всегда защищает преступника.

Самым большим начальником в наших краях был генерал-губернатор Восточной Сибири. Генерал-губернаторов у нас было много: Пестель, Трескин, Лавинский, Рупер. И все они были самодурами, вымогателями, а то и самыми настоящими грабителями. Особенно много нелестных воспоминаний осталось у современников о генерал-губернаторе Трескине.

В отличие от других генерал-губернаторов, Трескин взяток не брал. Но прежде чем попасть к нему на прием, всякий должен был прийти сначала к его любимцу Третьякову. Третьяков говорил: «Нет, нет, господин Трескин взяток не берет, как можно. Вот, если вы сделаете подарочек его жене… Вы знаете, у нее этакая маленькая слабость к бобрам и собольим муфтам… А господин генерал-губернатор так любит жену…».

Где взять этого бобра или соболью муфту, ни для кого не было секретом. Их тут же продавал Третьяков, а деньги передавал жене Трескина. Затем она снова передавала ему бобра и муфту – он их снова продавал, и так без конца.

А еще жена Трескина обожала играть в карты – в бостон. Зная и эту ее «маленькую слабость», чиновники, которым что-либо нужно было от Трескина, старались ей проиграть. Чем больше был проигрыш, тем вернее дело.

Крестьянам Трескин торговать хлебом не разрешал – он покупал его у них сам, причем сам же назначал и цену. А потом продавал его втридорога в Туруханск и в Забайкалье, где из десяти лет только один был урожайным. Порой цена на хлеб здесь становилась поистине сказочной и генерал-губернатор наживал огромные деньги.

При Трескине иркутские купцы самовольно облагали сбором купцов инородцев, заставляя ни за что ни про что платить им никому не ведомую пошлину. По их просьбе Трескин повышал цены на мясо, и тогда «кругооборот» муфты и бобра ускорялся, жене больше «везло» в карты.

Иркутский городской голова М. Сибиряков однажды за что-то укорил Трескина. Взбешенный генерал-губернатор сослал его в Нерчинский Завод.

Когда Сибиряков смирился, Трескин выдал его сыну подряд на соль и дал заработать на этом четыре миллиона. Но не одна тысяча из этих денег перекочевала в карманы Трескина.

Когда на Трескина поступили в Петербург жалобы, начальство оттуда предписало, чтобы генерал-губернатор принял меры… против подобных изветов. Меры были немедленно приняты: Трескин выставил на дорогах заставы, а Лоскутов в своем уезде отобрал чернила и бумагу.

Началась отчаянная бумажная война. Иркутяне стали отправлять жалобы, запеченные в хлебе, запечатанные в бутылках, спрятанные в сене. Однако эти жалобы неизменно перехватывались. Тогда один из иркутян – разоренный купец, отец семерых детей Саломатов – взялся тайно доставить письмо в Петербург.

Саломатов с большими трудностями добрался до столицы, подкараулил царя и бухнулся ему в ноги со словами: «Прикажите меня убить, ваше величество, чтобы мне избавиться от тиранства Трескина».

После этого в Иркутск выехала ревизия. Когда о ней узнали в канцелярии генерал-губернатора, несколько чиновников сошло с ума. Это было сверх их понимания. Они никак не думали, что до них могут когда-нибудь добраться. Ведь для них выше генерал-губернатора никого не существовало, и жили они по пословице: «Тайга – закон, прокурор – медведь, что хочу – ворочу, он не станет реветь».

В Нижнеудинском уезде таким медведем считали Лоскутова и тоже думали, что страшнее его зверя нет. Когда ревизор приказал его арестовать (этим ревизором был М. М. Сперанский, будущий иркутский генерал-губернатор), жители Нижнеудинска в страхе упали перед ним на колени:

– Батюшка! Да ведь это Лоскутов!

Вы можете сказать, что Трескин – исключение. Ничуть не бывало. Его предшественник – губернатор Гагарин – за время своего правления столько награбил денег, что приказывал лошадей подковать золотыми подковами, а потолок своего дворца превратил в аквариум.

Для вице-губернатора Жолобова забирать тунгусских старост в Нерчинск и вымогать с них взятки было детской забавой. Серьезным заработком он считал, когда. ему удавалось отнять у них детей и продать куда-нибудь на сторону. Однажды вот так он сплавил сразу целую партию: двадцать пять продал в Тобольск, а пятерых в Москву. Так что генерал-губернатор Трескин на таком фоне просто светлое пятно.

ХАМЕЛЕОНЫ В РИЗАХ

Наши прадеды были людьми верующими. Не находя справедливости на своей горькой земле, они верили в «высшую справедливость» – верили в бога и неистово ему молились. Но служители боговы обманывали их так же, как обманывали купцы, чиновники, управители. «Не убий», «Не обмани ближнего», «Будь терпелив», – внушали они. А сами порой совершали такие гнусные преступления, что существуй бог на самом деле, он давно бы потерял терпение и покарал, за грехи прежде всего церковников.

Церковь всегда была хамелеоном: к каждому времени она приспосабливалась по-своему. То она карала за грабежи и убийства, то продавала квитанции на искупление вины за это. То жгла на инквизиторских кострах за научные открытия, то брала эти открытия себе на вооружение.

Несколько лет назад в финском городе Лахти я побывал в такой церкви, которой могло бы позавидовать самое высокомеханизированное предприятие. Здание церкви построено в самом современном стиле. Внутри него красивые светильники, сделанные в форме креста, удобные скамьи. Отопление проведено под полом, одна из стен сделана целиком из стекла. В зале для богослужения может сидеть шестьсот человек Но если мест не хватит, священник нажмет кнопку и стена, отделяющая соседний зал, автоматически раздвинется, добавляя еще триста мест. Алтарь священника превращен в настоящий пульт управления: там и микрофон и масса всевозможных кнопок. Надо ударить в колокола – священник нажимает кнопку. Надо «священную» музыку – тоже. В этой церкви есть все, что угодно: столовая, гимнастический зал, комнаты для занятий ребят и даже… бомбоубежище. Заманить в церковь теперь становится труднее, вот и пускаются церковники на всякие ухищрения.

Во вое времена служители церкви всегда жили лучше тех, чьи души они «спасали». В тот год, когда из Тобольска вышел отряд Дмитрия Копылова искать таинственную Силькарь, в Тобольском софийском доме, где жил архиепископ, подсчитывали запасы. Оказалось, что в подвалах дома для архиепископа и убогих иноков было запасено: 39000 пудов хлеба, 65 пудов коровьего масла, 418 пудов соли, 132 пуда меду, 236 ведер «горячего» вина, 13 ведер церковного вина, 20 ведер уксуса, 6 ведер конопляного масла, 110 лимонов, 2002 осетра в сушилах, 162 стерляди, 243 нельмы, 260 щук, 7 семг, 4 килограмма черной икры и много-много другого.

Кроме этого, архиепископский дом должен был в том же году получить от казны еще 6180 пудов хлеба, 60 пудов меду, 100 ведер «горячего» вина. А отправляющиеся на восток отряды питались тем, что попадется в дороге. В Якутске был постоянный голод.

У церковников Тобольска и других городов было много скота, на церковь работали сотни крестьян.

Боговы служители не только закрепощали людей сами, но и помогали закрепощать их другим. В Нер-чинской покупочной книге за 1680 год есть такая запись:

«За парня дано, за крещение и от молитвы – всего 4 рубля 10 алтын. На рубашки и штаны, двои чулки издержано 1 рубль 2 алтына. Шапка лисья, под вершком – 1 рубль 10 алтын. Ермулук суконный – дано 1 рубль 6 алтын».

Все эти покупки сделал приказчик московского гостя (купца) Гаврила Никитина.

Купить парня помогла ему церковь. Приказчик заплатил ей за крещение и молитву, и окрещенный – бурят или эвенк, мы не знаем – перешел в его собственность. Это так и называлось – крещение в неволю. После крещения «парень» не мог уже больше вернуться к своим родным, а «крестный» мог продать его в любую минуту.

Недорого же стоил «парень», если за него вместе с крещением и молитвой приказчик заплатил всего лишь 4 рубля 10 алтын, а за лисью шапку – рубль десять!

А вот нерчинский казак Плотников, судя по архивным данным, произвел более хитрую операцию. Он взял по долговой кабале (закладной расписке) у своего должника приказного Свечникова «дворового парня мунгальской породы, хрещеного именем Микитку, с женою ево Мариною Микитичною дочерью да с дочерью ево Микиткиною девкою» и «вложил» их в Селенгинский монастырь, как теперь вкладывают в сберкассу деньги.

Вкладчиком хитрый казак стал не зря: или ему в (монастыре посулили какую нибудь должность, или ему надо было избавиться от подчинения воеводе: вкладчики подчинялись только монастырям.,

Немало было в то время «вложено» душ в Селенгинский монастырь, а еще больше в Нерчинский. Этот. монастырь велел построить Петр I на том месте, где был впервые заложен острог. При монастыре была тюрьма и мельница. Монастырю, конечно, принадлежали выпасы и пашни, на него работали крестьяне, ставшие его собственностью: одних «вложили» в монастырь, другие были приобретены по кабальным распискам. Ну, а пленных бурятских и тунгусских женщин монастырь скупал целыми партиями. Здесь их крестили, а потом выдавали замуж. Женщин тогда в Сибири было очень мало и за это счастливые мужья обязаны были пахать монастырю земли, косить сено и пасти скот. Тех, кто плохо работал, настоятель бил плетьми и сажал в тюрьму. За непосещение церкви в первый раз провинившегося не кормили день, за второе непосещение сажали на сутки на цепь без еды. Ну, а если и это не помогало – нещадно секли плетьми. Уж кто-кто, а церковники знали, что бог не услышит воплей истязаемых.

Служители церкви всегда получали от правительства большие льготы. Их первыми освободили от телесных наказаний. Не облагали податями. Денег они получали много.

Забайкальские крестьяне еле-еле сводили концы с концами, перебиваясь с хлеба на квас, а сельские священники никогда не знали бедности.

Каждая крестьянская семья платила им в рождество – мешок хлеба; в богоявление (был такой праздник) за водоснятие – 1 рубль; за постную молитву – 1 пуд хлеба; в великий пост при исповеди – в зависимости от тяжести грехов; в храмовые праздники за молебны – 2 рубля.

Кроме того, надо было покупать свечи – на это в год уходил еще рубль. За венчание поп получал двадцать рублей. За похороны – лошадь или коров у. За простой молебен – барана. (Эти «расценки» я взял из книги, напечатанной в 1885 году в Петербурге).

Поэтому как только переселенцы закладывали новое село, объявлялся поп и строилась новая церковь. К началу революции в Сибири насчитывалось почти семьсот новых церквей. И построены они были в основном за счет переселенцев, хотя тем и так приходилось трудно.

Очень нежно заботилось царское правительство о бурятских священниках – ламах. Старшему ламе было положено 500 десятин, настоятелю дацана – 200, ламе – 60. Даже ламскому ученику полагалось в два раза больше земли, чем крестьянину. Недаром старший лама Гусино-Озерского дацана (этот дацан был «главным», а старший лама назывался Бандидо-Хамбой-ламой) установил молитву за царя, которую читали 69 раз в году во всех дацанах Восточной Сибири.

Немало «царских дней» было и в русском календаре: шестьдесят семь. К ним относились дни рождения царя и царицы, великих князей и княгинь, некоторые из них отмечались молебном «по особой книге, со звоном во весь день».

Церковь и царь взаимно любили друг друга: на одном докладе (о состоянии Томской губернии) Николай II написал: «Вопрос о постройке церквей в Сибири, в особенности в новых поселках, очень близок моему сердцу».

Когда Николай, еще будучи наследником, проезжал через Сибирь, архипастырь Вениамин Иркутский в честь этого «исторического» события решил срочно крестить бурят. По его приказу балагансний исправник Пономарев собрал 68 бурят – по одному от каждого улуса – и, чтобы они не разбежались, запер их в каталажку. Прежде чем приступить к крещению, хитрый архипастырь обратился к Николаю: как быть, если буряты решили по случаю вашего проезда принять христианство и поименоваться Николаями? Николай «всемилостивейше» разрешил, а смекалистого служителя взял на замету. Бурят окрестили, выдали в награду по кресту и рубахе и с миром отправили домой.

Когда началась война с Японией, церковь заявила царю: «Располагай нами и имуществом нашим. Нужно будет – церкви и монастыри вынесут драгоценные украшения из святынь своих на алтарь отечества». А когда после революции случился в Поволжье страшнейший голод и люди умирали тысячами, церковь помочь не пожелала. Насильно удалось тогда взять у нее немного драгоценностей, остальное она надежно спрятала.

Взаимная любовь царя и церкви была не бескорыстной: церковь внушала народу покорность, царь отпускал на ее содержание по тридцать миллиона» рублей в год.

В самих служителях церкви бескорыстия было тоже не больше, чем карасей в наперстке. В свое время нашумело дело якутского протоиерея, миссионера и монаха Сивцова. Разъезжая по улусам, он никогда не платил за лошадей, вымогал взятки, делал ложные-доносы, втридорога торговал порохом.

Читинский архиерейский дом имел в своей «собственности» среднее устье реки Селенги. (Многие монастыри и церкви на Байкале имели хорошие промыслы). Свой участок попы за тысячу рублей сдавала купцам. А те уж сдавали его рыбакам, получая с них в пять раз больше. Рыбаки разорялись, а попам не было стыдно ни перед богом, ни перед людьми.

Не стыдно им и за недавнюю свою махинацию. В 1967 году в Англии было объявлено, что на одном из аукционов будут продаваться старинные армянские рукописи. В последнюю минуту оказалось, что эти рукописи принадлежат собору святого Якова в Иерусалиме и исчезли оттуда самым таинственным образом. Хранились они в секретной келье со стальными дверями. О существовании этой кельи знало лишь несколько высших духовных лиц. Войти в нее можно было только тогда, когда секретные замки отмыкали одновременно. три человека. Между тем рукописи исчезли, замки целы, высшие сановники «ничего не знают». Если бы в газетах не поднялся шум, бесценные рукописи так бы и уплыли в руки какого-нибудь, миллионера. А теперь одному из церковников срочно пришлось вылететь в Англию и выложить деньги, чтобы замять скандал.

ЖУЛИКИ НА ТРОНЕ

Кто только наших прадедов не обманывал! А они, веря в «высшую справедливость», думали, что если о их бедах когда-нибудь узнает царь-голова, «самодержец великий», то тотчас же все изменит. Они надеялись на то, что однажды он приедет в Забайкалье, во всем разберется и наведет должный порядок. (Точь-в-точь, как у Некрасова: «Вот приедет барин, барин нас рассудит!»).