Текст книги "Роль в сказке для взрослых или "Таланты и Полковники""
Автор книги: Георгий Полонский
Жанр:
Драматургия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)
24.
Дверь была нараспашку. На лестнице молча курили четверо: трое бородачей и женщина в черном. Этим курением они были заняты как делом. Они чуть кивнули, когда Филипп произнес «здравствуйте», и посторонились, чтобы он и хипповая девочка могли войти.
Здесь она скоро потеряла его из виду. Квартира была большая, мастерская, с которой ее соединял коридор, – и того просторнее, людей тут и там собралось пугающе много. Почти никто не разговаривал… это подавляло больше всего, а если и говорили, то вполголоса и отрывистыми репликами. Она себя чувствовала здесь не просто чужой, но иностранкой, и хорошо было лишь то, что никто не обращал особого внимания на нее. Впрочем, впечатление иностранности, инопланетности шло еще и от этого: где, в каком другом месте, осталось бы незамеченным ее появление?
Если чей-то не в меру проницательный взгляд и обращался на нее, то это, наверное, из-за одежды, и тогда можно было тихонько уйти в другую комнату… Но куда уйти от специфического запаха людского горя? Он был всюду, им дышали и его же выдыхали здесь, он и на зрение действовал наподобие галлюциногенного порошка: слишком многое казалось странным, напоминало тягостный эпизод из фильма Луиса Бунюэля… Все жалюзи опущены, немногие горящие бра сохраняли сумрак зачем-то.
А разговоры? Когда она стала свидетельницей одного, вполне вроде бы связного, то все равно не поняла в нем и половины:
– Фамильный склеп – это частная собственность, и они не могут…
– "Они не могут"! Это мне нравится! Кто им помешает? Мораль? Религия? Закон?
– Да здравый смысл просто-напросто.
– Что-что? Ну это совсем нечто книжное. Не ожидал от тебя! Да над этим они надругались раньше всего… он первый пациент Желтого дома, твой здравый смысл!
– О чем спорим, дорогие мои? Предписание уже выдано: за кладбищенской оградой.
– Ах, негодяи!
– Но это церковное предписание…
– А среди пастырей, прости господи, нет негодяев? Или слабых и покорных негодяям во всем?
– Говорят, будет еще одно предписание, общее: там же, за оградой, погребать всех, кто при жизни имел амулет "кобры"…
– Ну, лично я не буду в обиде, меня такое общество устраивает! Я и не прячу никогда эту бляху, вот Габриэлла подтвердит! – сказал в полный голос, в отличие от всех предыдущих, человек, который, похоже, и впрямь хвалился своим прискорбным амулетом.
– Рубен, не так зычно, – упрекнул его товарищ.
– Нет, я хочу, чтоб и ты вытащил свою бляху… давай, не стесняйся! И ты, Инес, тоже! И вы, сеньор! Хотя нет, если у вас не "кобра", не надо… Но я уверен, что в этом доме, в этот черный день, семеро из любого десятка – "кобры". Так считайте, что Рикардо учинил нам смотр такой… поверку… торжественное построение! Тех, кого отпели при жизни, а после смерти отпевать не хотят!
Можно было предположить, что на него зашикают, но красивая сорокалетняя женщина первой отвернулась, чтобы расстегнуть кофточку…
– Легион надежности, – сказала другая, – обожает помогать девушкам доставать из-под кофточек амулеты! – и она спокойно вытащила из-под лифа платья все то же отличие.
– Ну как же: чем скотоподобнее, тем надежнее, – объяснил Рубен.
Когда и еще пятеро мужчин оказались "кобрами", когда стали входить новые с вопросом, не здесь ли "гражданский стриптиз", и с мрачным бахвальством все они предъявляли то, чем государство и папа Инфанты рассчитывали их унизить, – она в страхе покинула эту комнату.
В коридоре она услышала, как где-то страшно зарыдал высокий голос, а потом затих, будто сломался. Там, в отдаленье появился Филипп, почему-то с кувшином, она кинулась за ним в кухню.
…Он пил прямо из кувшина, кадык у него вздрагивал, вода текла на рубашку. Когда заметил Инфанту, оторвался и спросил:
– Вы еще здесь? Ну что?… Прощенья просите у своего художника? И как, по-вашему, – он склонен простить?
– Во-первых, не смейте меня бросать одну! – потребовала она. – А во-вторых, где он… художник?
– Так вы еще не были…
– Говорю вам, я потерялась тут! А вы оба пропали…
– "Оба"… – повторил зачем-то Филипп. – Неплохо сказано. Так вам угодно видеть его?
– А ему угодно видеть меня? – парировала она.
– Это трудно выяснить… – он оглядел ее всю, вздохнул и пообещал: – сейчас вернусь, подождите. – Перед тем, как уйти, он опять наполнил кувшин.
Она видела, как в коридоре он передал этот кувшин носатой черной старухе и о чем-то попросил ее. Та кивнула, и скоро Инфанте было подано черное пончо, которое вынесла старуха. Пришлось надеть; все это было тягостно, она себя ощущала актрисой в сценарии, которого не понимает, а расспрашивать постановщика – звался ли он Филиппом или Луисом Бунюэлем – запрещали правила игры.
– Молись, девочка, – сказал сзади голос этого режиссера. – Молись как следует! За них и за себя.
И перед ней открыли новую дверь.
Ногами к ней лежал в гробу Рикардо Делано на столе. В головах горела свеча. На другом столе, рядышком, – над маленькой серой вазочкой возвышалась незастекленная фотография мальчика. Мальчик был в очках и в белой рубашке, он доверчиво улыбался прямо ей, Инфанте. Пламя свечи почти лизало эту белую рубашку… хотелось отодвинуть свечу. Мальчик прощал все с порога, – такое у него было лицо. Но то была фотография… А лицо пятидесятилетнего Рикардо Делано не собиралось прощать ничего, – смерть запечатлела его суровым, и это его выражение не дало Инфанте сил хотя бы на шаг приблизиться к гробу…
Притягивало лицо мальчика! Хотелось отодвинуть свечу и заодно убрать эту вовсе не красивую, пыльного цвета вазочку, в которой и цветов-то не было, цветы лежали около… Когда же до нее дошло, что в этой вазочке мальчик помещался весь, то все стало расплываться, гроб вздумал принимать вертикальное положение…
Оцепеневшие от безмерной своей печали, люди – их стояло здесь десятка полтора – обернулись на глухой стук: это упала девочка, никому из них не известная.
25.
Один из бородачей, остававшийся бессловесным до той минуты, смотрел на магнитофончик. И все другие, кто был в комнате, смотрели на него неотрывно. Бородач заговорил:
– На каждую кассету надо смотреть как на последнюю, не попавшую к ним в руки. И сделать из нее три… десять… кто сколько сможет. Чтобы последней в принципе не могло быть! Убили за нее парня… А Рикардо не захотел без него жить. Так вот, чтобы их Голгофа была не напрасна… голос Гаспара Делано должен звучать…
Его собственный голос осекся, он закашлялся… Затем включил воспроизведение.
– "Я никудышный политик, видит Бог. Я даже пытался убежать, спрятаться от действительности. Скажем, в стихи. Но они то и дело выталкивают меня обратно! Вот я лезу в 17-й век – куда уж дальше!… Безумно далекая страна, чужой язык, автор с неизвестной фамилией, ему-то откуда было знать про нашу Каливернию? Но слушайте:
Что значит в наши дни
быть баснословно смелым?
Звать черным черное,
а белое звать белым.
Чрезмерно громких од
убийцам не слагать.
Лгать только по нужде,
а без нужды не лгать…
26.
Инфанту разбудили стихи!
Она обнаружила себя на балконе, в скрипучем шезлонге, все в том же чужом черном засаленном пончо… Приподняв голову, увидела через балконное стекло спину Филиппа, он сидел там на подоконнике, загораживая ей часть обзора… Однако еще в комнате просматривался тот Рубен, который агитировал носить самые плохие амулеты как самые хорошие… и еще трое там было таких, которые ему поверили… в том числе та красивая женщина (у нее, кроме "кобры", висел на шее почему-то фонендоскоп…)
Инфанта напряглась, чтобы яснее слышать молодой чей-то голос, совсем не актерский:
Здесь, кажется, сам свет закован в цепи,
Озноб идет по коже от их лязга,
Здесь все науки срезаны под корень,
И люди носятся по улицам бессонным,
Как утлые челны по морю крови…
Щелчок. Шуршит лента. Снова щелчок.
– Виноват, я прервался: приходила соседка попросить чеснока… Она смутно знает, кто такой Гарсия Лорка, зато у нее муж в Легионе надежности… Смог бы я доказать ей, что строчки эти были не про нас? Или, скажем, вот эти? – другого уже автора…
"Право, я живу в мрачные времена.
Беззлобное слово -
это свидетельство глупости.
Лоб без морщин
говорит о бесчувствии,
Тот, кто смеется,
еще не настигнут страшной вестью.
Что ж это за времена,
Когда разговор о деревьях
кажется преступлением,
Ибо в нем заключено молчание
Дверь в комнату кто-то пытался открыть из коридора, один из мужчин приложил палец к губам, другой выключил аппаратик, произошли невнятные переговоры через щель с этим вторгающимся.
Паузой воспользовался Филипп:
– Инес, простите… меня все же беспокоит ваша пациентка немного… Это точно уже не обморок?
– Да клянусь вам, что она просто спит. Пульс выровнялся… Спит, спит! И – розовенькая! Это самолечение организма от стресса, – уверенно говорила женщина.
Между тем Инфанта уже несколько минут бодрствовала! И сейчас подыграла доктору: плотно-плотно закрыла глаза, зачмокала губами…
– А кто она такая, Филипп?
– А почему… – он запнулся – почему это ко мне вопрос? Я поинтересовался так просто… из общегуманных соображений… Нет, мы знакомы, не отрицаю, но совсем мало… Когда-то я выступал в их женском Лицее, ну и вот…
Он явно терял лицо в этих поспешных и маловразумительных объяснениях.
– А знаете, – сообщила красивая докторша, – на ней нет никакого амулета! Что это – дерзость или…
– Или проще, – предположил кто-то. – Скорее всего, ей нет еще 15-ти…
– Самое правдоподобное, – это снова Филипп.
Пауза.
– А твой-то где амулет? – спросили его. – Ты ведь тоже не поднялся у них выше "кобры"?
– Неверно! – топнул ногой Рубен. – Надо говорить: ниже не опустился!
– Но позвольте… что же мы? Такой парень говорит с нами – вечная память, цены ему нет! – а мы слушаем самих себя… включайте!
Вот тут Инфанта и подала голос: ей больше не хотелось этой поэзии.
– Сеньор Филипп! – окликнула она, открывая балконное окно пошире. Женщина-врач непроизвольно сделала два шага к ней. Филипп же, напротив, замер, втянул голову в плечи.
– Нет, нет, доктор, вам не надо, со мной уже все в порядке. Я только сеньора Филиппа зову.
Он сполз с подоконника и, ни на кого не глядя, отправился к Инфанте. Теперь она притворила окно: их тет-а-тет не предназначался чужим ушам.
– Ну как, обошлось? – спросил он.
– Хочу есть.
– Что ж… хороший признак.
– И вообще нам пора отсюда. Вы не представляете, как там роют землю!… Насколько я исчезла, на два часа?
– Больше. Прошло около четырех.
Она изобразила ужас.
– Когда майор Вич потерял меня в универмаге "Меркурий", было знаете что? Пол-Легиона туда съехалось… объявили по радио, что ни один покупатель не выйдет, а их там было тысяч семь! Так что возьмите меня на ручки – и на выход…
– Что такое… "на ручки"? Я вроде бы не удочерял вас…
– Это вы плохо сказали. Удочерять не надо, папа у меня свой… вот только занят он очень. Ну что – слабо взять меня на руки и вынести?
– Послушайте… мы в доме, где такая оглушительная трагедия! И вы смеете…
– Вот она и оглушила меня! Мало?! Надо еще, чтоб я сошла с ума? Хорошо, – вздохнула она, – пойду своими ногами. Хотя еще слабенькая.
Встала. Стянула с себя чужое пончо.
– Вперед?
– Я хотел бы остаться… И быть на погребении! Впрочем, на такси я могу посадить вас…
– Вот уж нет! Вместе пришли – и уйдем вместе. А не то… Не то я скажу всем этим "кобрам", кто я такая! И что на папины деньги мы делаем спектакль, что у меня в вашей пьесе главная роль… а у вас теперь приличный амулет, которого вы стесняетесь так глупо и так не по-мужски…
К великому для него счастью, она говорила это шопотом. Но ведь в любую же секунду и по-иному могла…
– Ну как, вместе уходим?
– Да.
Он постарался поскорее пересечь ту комнату, только пообещал в дверях:
– Я вернусь… я не прощаюсь. Извините меня.
– А я прощаюсь, – повернулась к мужчинам Инфанта, а затем к женщине. – Доктор,спасибо… вы ничем таким не кольнули меня?
– Нет… не было надобности. Послушайте, но мы так и не познакомились с вами!
– Не жалейте! А вы красивая… Если б амулетики давали за это, у вас был бы не такой! Ручаюсь!
Закрылась за ними эта дверь… хлопнула и входная.
27.
«БОЛЕРО» – так называлась харчевня, про которую Инфанта твердо сказала «Вот!»
– У вас есть хотя бы пятерка, чтоб меня накормить? Ну правда же, я голодная!
По-плебейски обшарив карманы, Филипп нашел целых восемь пеньолей, о чем и доложил. Он устал от этой милой непосредственности, от этих капризных аппетитов, обмороков, бурных слез, высыхающих мгновенно, от бархатных лапок с беспощадными коготками…
Еще не заняв столика, она стоя потребовала "большую такую отбивную с грибами, перцем, черносливом и всем, что полагается". Для них нашелся отдельный уголок за бамбуковыми жалюзи. Себе Филипп спросил, передразнивая Инфанту, "большую такую… кружку пива и бутерброд".
– Если войдет полицейский или легионеров парочка, и у них будет радиоболтушка, "воки-токи", – это точно за мной! Следите! Мне тогда лучше в уборной пересидеть… Не хочу, чтоб нас накрыли раньше, чем я наемся!
– Такой аппетит… после зрелища смерти?
– А докторша объяснила же: "самолечение организма от стресса!"… Вот интересно: допустим, она узнала, кто я такая, а сознание я теряю уже потом… Она не воткнула бы мне стрихнин в вену? Или что-нибудь наподобие?
– Не говорите вздора!
– А по-моему, могла бы. А старый Делано – он что… ядом?
– Нет. Отворил себе вены в горячей ванне. Римский способ… очень популярный во времена упадка империи.
Пауза. На уровне слов Инфанта была смышленой.
– Это как бы намек, что у нас время упадка? Его намек или ваш?
От надобности отвечать Филиппа освободил хозяин, принесший еду. Ее вид и запах, сами по себе превосходные, а также хищный восторг, с каким Инфанта принялась за мясо, вызвали у Филиппа маленький горловой спазм. Она что-то заметила и жадничать прекратила… После паузы сказала тихо:
– Какой мальчик был обаятельный… на том фото.
– Да. Он и другие имел достоинства, – жестко добавил Филипп, – например, здорово разбирался в поэзии… хотя готовился стать хирургом. По нынешним временам – просто на редкость хорошо разбирался!
Она усмехнулась еле заметно: наверное, Филипп проверяет, что именно она слышала, когда эти бородачи забыли ее на балконе.
– Это вы для меня сказали, специально! – она выдержала его взгляд. – Потому что у самого у вас – совсем другой вкус… более лирический, что ли. Вы – сказочник! И не изображайте, пожалуйста, что вы тоже… хирург! Давайте лучше о наших делах… Об «Исповеди лгуньи»… Что? Что вы головой качаете?!
– Здесь нельзя это играть, – вздохнул он. – Здесь надо играть не это.
– Ерунда! – она вновь принялась за отбивную, словно ей срочно понадобились свежие силы, чтобы его победить ради него же. – Сами говорили ведь: смягчать сердца! Смягчать – это так нужно сейчас!… Это просто главное. Ха! Неужели я должна объяснять это вам?… Такому глубокому, такому изумительному знатоку наших сердец?!
Предполагается, что не устоять ему против такой примитивной, но вкусной наживки?
– На это я не клюю, – улыбнулся он. – У меня пока нет размягчения мозга.
– Но я же искренно! Я всегда к вам так относилась… Еще там, в Лицее, я послала вам записочку… знаете, какую? Всего несколько слов…
– Пять? – уточнил он.
Шевеля губами, она пересчитала по пальцам. Распахнула глаза:
– О… так вы помните! Но, разумеется, и на это "не клюете"! А я, может, на это и не ловлю уже – поумнела. Вы – такой крепко женатый, такой нравственный… Я отхлебну у вас пива?
И отхлебнула.
– Нет, давайте все-таки про "Лгунью"… Знаете, там во второй сцене есть песенка – я ее уже пою! Музычка как-то сама собой сочинилась… вот послушайте! Только я сразу не смогу, наверно, исполнить в образе Анны… я пока – от себя, о'кей?
Она отодвинула от себя тарелку, сделала нужное лицо и запела:
Падре,
я скажу вам все, как было…
Падре,
я учителя любила…
Мать меня
собачьей цепью била,
Чтобы я про ту любовь забыла!
Падре,
я ходила к его окнам…
Возле них
я плакала и мокла…
Сердце мое в колокол звонило:
я любила, падре,
я любила!
– Там ваш отец, в телевизоре, – перебил Филипп, наступив на последнее слово куплета.
– Да? – она раздвинула бамбуковые палочки на нитях и убедилась: да, Президент на экране. окруженный легионерами в штатском, кричал что-то в микрофон, жестикулируя собственной шляпой. Он был в кожаном пальто. Слушателей его показали очень бегло. Филипп полагал, что она приклеется сейчас к телевизору? Ей папины речи на любых митингах и политтусовках надоели давно…
– Хозяин-то заведения – отчаянной храбрости мужчина, – заметил Филипп с усмешкой.
– Почему?
– Убрал звук почти на-нет! При стольких свидетелях. А ведь это чревато… Выходит, рискует дядя – ради покоя и аппетита клиентов.
– Не знаю! – раздражилась она. – Я знаю другое: что я пела и что вы перебили меня!
– Но ради папы же.
– Спасибо, но я еще не соскучилась, он уехал на неделю всего… Знаете что? Давайте-ка я найдусь уже? Позвоню и скажу, где мы. А то, правда, большой будет переполох…
– Действуйте. Тем более, что храбрый хозяин держит в руках журнальчик, где вы с папой на обложке, и смотрит сюда во все глаза…
Филипп видел, как она звонила, как пялился на нее побледневший хозяин… Он посвятил в свое открытие двух официантов и особо доверенных клиентов – пялились и они. Все закруглялось, так или иначе.
– Ничего, что вы не допели, – сказал он, когда Мария-Корнелия вернулась с потухшим лицом. – Вы симпатично это делаете, я понял… И все-таки, сеньорита, из нашей затеи ничего не получится.
– Почему? – спросила она уже без напора, а тоскливо.
– Хотите опять все сначала? – он поднимался уже. – Не стоит. Есть и еще одна причина: я педант в вопросах сценической речи, а у вас небольшой дефект… скоро его не исправишь.
– Какой еще дефект?!
– Мелочь. Для жизни не имеет ровно никакого значения. Но для сцены, для главной роли… Это касается свистящих согласных. Они у вас как бы слишком свистящие. Вот… А теперь и мне пора, и за вами едут. Не скучайте. У вас столько интересных игрушек, у вас целый зоосад дома… Вы и без театра не соскучитесь. Так что – «Доброй охоты!», как в «Маугли»… Помните?
Она так обомлела от этих "свистящих согласных", что не имела уже сил остановить его. Бамбуковые нити сомкнулись, выпустив сказочника. На столе Инфанта увидела деньги, но не только… Она взяла это в руки. К своим восьми жалким пеньолям он приложил, оказывается, амулет "собаки"!
– Ах, так? "Кобра!" Все они "кобры!"
…Над Инфантой склонились два взмыленных легионера.
– Сеньорита Тианос?
Она подняла голову:
– Да, поехали. – И засмеялась. – Ну и рожи у вас! – Рожи были потные, подобострастные, выражающие способность на все и в то же время – наглядно бесталанные.
Она вышла под этим конвоем и перед ней осадил ее лимузин, ее "альфа-ромео", и оттуда торчала морда Вергилия, и вырос на тротуаре капрал, ее "добрый громила". Инфанта, гримасничая ртом, сказала:
– Я была неправа, Орландо, я каюсь очень. – И сама, собственным платочком, промокнула его рябое от пота лицо. Потом он благодарно поймал этот брошенный платочек и ловил каждое ее слово, как пес – мяч:
– А тот сеньор… мы не поладили с ним немножко. Он идет сейчас к улице Серебряных дел мастеров… и пускай бы шел себе, правда? Но, по-моему, у него никакого амулета надежности! Это ведь неправильно – когда никакого? Незаконно?
Она еще погримасничала ртом. Капрал еще ждал уточнений, хотя и сказанного было довольно.
– Да! Пусть мой портрет вернет! А то вцепился и унес куда-то! А у папы скоро день рождения… я хотела ему в подарок…
…Когда они брали Филиппа…
…когда искали забытья или друг друга два старика в огромном дворце, дед и бабушка Инфанты…
…когда тосковала в клетке ее пантера…
– над всем этим могла бы она допеть песенку из несыгранной роли:
Милое окно его погасло…
Стало пусто, стало безопасно…
Книжку он оставил в назиданье:
«Сто лет одиночества» –
названье.
