Текст книги "Роль в сказке для взрослых или "Таланты и Полковники""

Автор книги: Георгий Полонский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

9.

– Добрый вечер, сеньор Ривьер. Простите, что вам пришлось наш маразм потерпеть… сейчас я избавлю вас… Вот, познакомьтесь пока с моим Вергилием…

Непросто было переваривать эти впечатления, причем – разом, одновременно: громадный, мрамором отливающий, очень бдительный дог… плюс главное – махаон, экзотическая бабочка в сильном увеличении, каковой показалась ему хозяйка в этом платье… Плюс – тот факт, что она – в нежном, слишком нежном возрасте, ребенок в общем-то… А еще бросалось в глаза, что она напряжена, взволнована – то ли обязывающее платье надето впервые, то ли он, Филипп, вызвал такой пятнистый румянец, такую экзаменационную – пан или пропал! – приподнятость, даже браваду, которой, однако, не хватает на прямую встречу взглядов, тут она – пас… И никак не получалось забыть, отбросить гипотезу о том, что все последние перемены к лучшему в его судьбе как-то связаны с этой девочкой, похожей на махаона! Перенасыщенность впечатлениями породила у Филиппа деревянную скованность. А тут еще "сама доброта" 88-летняя,плачущая беспричинно и светло…

– Топай к себе! – говорила ей внучка прямо в ухо. – А то мы тебе помешаем, ты – нам… давай-давай, ба!

Бабушка Изабелла не торопилась.

– К собаке твоей я уже стала привыкать… Но теперь еще эта кошка – она ужасная! Я не имею покоя, я все время прислушиваюсь…

– Ничего она тебе не сделает, держись подальше – и все. За Гуго, за Гуго держись… По сто раз в день друг друга теряете, – надоедает… Ну повеселей шагай, ба, ты ведь можешь…

Тут старуха и вовсе остановилась, чтобы похвалить Филиппа:

– Твой друг симпатичный. Мы возьмем его в нашу игру – Гуго, я и мальчик садовника… Как вы сказали? "Мак" и… что?

– "Мак" и "мед", сеньора.

– Да-да, спасибо, чудесно. Вы уже скоро закончите портрет внучки? – пожелала узнать бабушка Изабелла, дотронувшись до подрамника, обтянутого холстиной, – от любопытства посторонних, наверное.

– Ты путаешь все, сеньор не пишет портретов, это другой… Ну все, привет…Дальше Вергилий тебя проводит.

Дополнительной команды псу не понадобилось. Он пристроился к старухе, к темпу ее, и она опасливо опиралась на его могучую, отливающую мрамором спину.

А девочка приблизилась к Филиппу:

– Они с дедом уже в печенках у меня! В игру они вас возьмут!… Ну, здравствуйте. Я – Мария-Корнелия.

И подала ручку. Он догадался поднести ее к губам, поднес и – улыбнулся. Но у девочки было не просто серьезное – торжественное выражение глаз.

– Спасибо, что приехали.

– Не за что: меня привезли.

– Да? – она озадаченно сдвинула брови. – Но они прилично себя вели или…

– О! С японской учтивостью, – заверил Филипп.

– Слава богу. Потому что вообще-то они, конечно, невежи.

Не то усмешка, не то судорога исказила одну половину его лица.

…Память услужливо выдала – как на диапозитивах – кадры семимесячной давности: уводили Бруно… Вот они барабанят в дверь. Бруно не успел продеть в пуловер одну руку и будто машет левым крылом, когда бежит к черному ходу. Но там тоже они, в этих стальных галстуках, двое… Не то за попытку улизнуть, не то за какое-то слово, за фразу – они разбивают ему лицо: бьют лицом о подоконник. Туда пытается прорваться Лина, но ее запирают в ванной. И спасибо: если б она видела, то ребенок в ее чреве был бы убит, задушен ее нечеловеческим криком. Пуловер с летающим рукавом весь в крови. Еще секунда – и Филиппа вырвало бы прямо на пол; и все же он видел, он запомнил: на лицах этих людей из Легиона надежности никакой личной ярости не было. Один щелкнул пальцами, обращаясь к Филиппу: «Полотенце бы. Или простынку…» Так мог просить врач или санитар, но попросил этот – профессионал противоположного цеха! Думал он, конечно, о том, чтобы не замарать чехлы в машине. А разве не мог на его месте быть тот, кто угощал Филиппа холодной апельсиновой по дороге сюда, в лимузине из гаража президента?

– Почему вы стоите? – уже не в первый, видимо, раз спросила девочка, похожая на махаона.

– Благодарю, – он сел. Между ним и ею оказался столик с питьем и сладостями, названия коих лишь смутно припоминались Филиппу…

– Я буду манго, а вы? Хотите "Лакрима Кристи"?

– "Слезу Христа"? – недоверчиво и почти испуганно перевел он эту винную латынь. В прежней жизни, на одном банкете после премьеры его усиленно соблазняли такой бутылкой; он устоял тогда, и вот опять…

– Нет, не надо.

– Да вкусно очень! – рассмеялась она. – Обязательно попробуете! Но потом, когда мы уже… – последовала запинка и гримаска, означавшие поиск слова, – когда мы уже поладим. Если такое пить сразу, то это уже отчасти поддавки.

– Заинтригован, – сказал Филипп.

– А я так и хочу! Как вы думаете, могли мы встречаться раньше?

– Едва ли… Не представляю. Где же?

– Вам кажется, – у нас ничего общего? А вот было! И еще больше будет! – она отхлебывала из бокала и в упор его разглядывала, возбужденно довольная тем, что он сбит с толку, и тем, что у нее полно сюрпризов для него!

10.

Как ни странно, мы не пропустим почти ничего из беседы этих двоих, если временно оставим их и последуем за новым персонажем.

Он упоминался уже: это старый Гуго, отец Главы государства, супруг бабушки Изабеллы; выглядел он моложе и резвее ее, а маразм, иногда его настигавший, большого доверия не заслуживал, это скорее уловка была тактическая, чем недуг. Вот только нервы у старика развинтились вконец! Больные нервы. Гуго искал свою благоверную в этом большом, хитро спланированном помещении и наткнулся на дверь, в которую ему было нельзя: на ней стояла буква Z, означавшая категорическое табу, – внушения на этот счет не уставали повторяться. Тем интереснее было!

Старичок поозирался на месте, пробормотал:

– Не застрелят! А если застрелят – тоже неплохо… – и вошел. Сразу за дверцей начиналась металлическая лестница, крутизна ее пугала больше, чем буква Z. А все же он стал карабкаться и достиг коридора, где чуть ли не с каждой двери стала кидаться в глаза глупая буква, причем все увеличиваясь в размерах и сопровождаясь восклицательным знаком: Z!

– Вконец запугали! Весь трясусь! – глумливо и одышливо приговаривал старый Гуго.

В конце коридора он услышал голос своей внучки!

То была радиорубка, и там шла запись того разговора, что "Инфанта" вела со своим гостем. Технически безукоризненная запись, к слову сказать.

Старик медленно осваивался со своим странным открытием: за приоткрытой дверью, за неизменной "зет", не было никаких внучек, а был пульт с лампочками и кнопками; за пультом же просматривался молодой длиннолицый человек в штатской униформе Легиона – звукооператор, надо полагать. Душно было ему, вот он и приоткрыл дверь. А сам, взгромоздив ноги на трансформатор, расслабив "стальной" галстук, дремал. Или, напротив, слишком был погружен в тот диалог, что вбирала в себя большая бобина для каких-то начальственных нужд…

ГОЛОС ФИЛИППА: Я с вами танцевал?! Помилуйте…

ГОЛОС МАРИИ-КОРНЕЛИИ: Не помилую! Ну правда, тогда вам трудно было меня отличить, нас много было… Ну где это могло с вами быть – чтоб вокруг полным-полно молоденьких поклонниц?

ГОЛОС ФИЛИППА: Погодите… Нет, не припоминаю… Танцы, поклонницы… Для меня это вообще нечто из другой жизни.

ГОЛОС МАРИИ-КОРНЕЛИИ: Это почему же? Такой вы древний? Я звала к себе Филиппа Ривьера, он еще год назад был интересный, бодрый мужчина… А мне, наверно, пригласили старикашку Мольера – да? По ошибке? Или этого… (Заливистый ее смех) Еврипида?!

…Нет, а правда, вы поседели за один год, поскучнели как-то. И даже побрились плохо – фу! Хорошо еще, что глаза у вас не линяют, а вроде бы, наоборот, куда-то углубляются, углубляются…

Длиннолицый оператор, часто моргая, осознал присутствие в рубке постороннего старика, когда тот уже нашел, на что сесть, и отдыхал, и воспользовался фруктовой жвачкой, валявшейся тут же.

Первым делом парень убрал наружный выход звука, – теперь голоса доносились в пять раз тише, в наушниках, которые болтались у него на уровне ключиц.

– Вы кто, сеньор? Вы зачем?…

– Спокойно, я свой, я тут живу.

– Новое дело! Здесь, знаете, и птичницы живут, и повара, и сантехники! В зону "зет" никто из них не имеет доступа!

– Я, молодой человек, не сантехник и не птичница. Перед вами родной отец вашего вождя… – парень сразу вытянулся. – Да, да, президента Тианоса папа. Пора бы знать… или вы здесь недавно?

– Меньше трех недель, сеньор! Для меня высокая честь, сеньор! Но позвольте, я доложу, сеньор! Мое начальство – майор Вич – не упоминало о возможности посещения таких особ…

– Ах, оно не упоминало… это чудовище? Слушайте, я пришел сюда на голос своей внучки! Поняли? Мария-Корнелия – моя внучка, а не майора. Если ему и вам можно подключаться к ее беседам, то мне и подавно!

– Да, но приказ отдавался мне… Если позволите… – рука легионера, явно встревоженного, тянулась к телефону.

– Отставить! – взвизгнул старик. – Недавно двух полковников знаешь куда упекли? На Плато Винторогих козлов – считай в пустыню! Мой сын узнал, что они обошлись со мной не слишком почтительно – и ничто им не помогло!

Эта угроза прекратила спор; парень с перепугу не почувствовал, что опальные полковники родились сию минуту, экспромтом.

– Ладно, не трусь, это я – на всякий случай. Можешь сесть. И включай мою девочку…

Оператор повиновался. И снова стало слышно, как Инфанта беседовала со сказочником.

ГОЛОС МАРИИ-КОРНЕЛИИ: Знаете, с кем бабуля вас спутала? С Рикардо Делано. Он пишет мой портрет. С Вергилием. Я сижу вот так, а он у моих ног… Четыре сеанса было, так первые два целиком на эту псину потрачены!

ГОЛОС ФИЛИППА: Вот оно что… Рикардо Делано?! А мне соврал кто-то, что его нет в стране…Интересно… Вы не промахнулись, выбирая мастера!

ГОЛОС МАРИИ-КОРНЕЛИИ: А я редко промахиваюсь. Налейте же себе и мне! О чем задумались?

ГОЛОС ФИЛИППА: О Рикардо. Я нечасто бывал в его мастерской, но каждый раз это было потрясение… Каливерния будет гордиться им!

ГОЛОС МАРИИ-КОРНЕЛИИ: А я спокойно отношусь к живописи. Вообще-то у нас тут есть на что взглянуть. Вич показывал вам? Нет? А хотите туда, где собраны орудия пыток? За десять веков! Давайте живопись пропустим пока, а туда сходим – это вам не может быть скучно!

ГОЛОС ФИЛИППА: Я верю, я охотно верю на слово: в этой области достигнут большой прогресс… Особенно в нашем веке.

ГОЛОС МАРИИ-КОРНЕЛИИ: Вы трусите? Струсили, струсили, я же вижу!

ГОЛОС ФИЛИППА: Считайте так. Мне кажется, любого человека с воображением может стошнить от этого…

ГОЛОС МАРИИ-КОРНЕЛИИ: Нет, ну зачем, тогда не пойдем… Вообще вы малоактивный, да? Ой, святая Агнесса, куда подевались у нас интересные мужчины? Которые умеют что-то выдумать, поднять настроение? Которые знают кучу всяких историй, анекдотов? Где наши весельчаки? Что вы так усмехнулись?

ГОЛОС ФИЛИППА: Вопрос интересный. Если святая Агнесса затруднится, не ответит, – попробуйте майору его задать. Или папе… Послушайте… а Рикардо? Я, правда, не видел его давно, но разве он не весельчак, не заводила?

Голос МАРИИ-КОРНЕЛИИ: Что-что?! Это вы над ним подшутили так? Из него же слова не вытащишь! Я изнываю на этих сеансах! И взгляд у него… знаете, какой-то преступный! (Она перебила сама себя) Да, сеньор Филипп! Уж один-то свой экспонат я покажу точно… идемте! (Ее голос стал удаляться). Идемте-идемте, экспонат потрясающий… Вергилий, а тебе не надо туда. Сидеть!

Донеслись удаляющиеся их шаги, потом смолкло все.

– Кошечкой повела любоваться, – радуясь собственной проницательности, сказал старый Гуго.

А легионер-оператор моргал светлыми ресницами:

– А в клетке у меня микрофонов нет…

– А велено ни словечка не пропустить? Почему? Что он за гусь, этот сеньор Филипп?

– Сочинитель. В театре какие-то сказки делал. – Оператор глянул на старика с беспокойством, почти мольбой. – Сеньор… но если мое начальство позвонит, я доложу, что вы…

– Ни-ни-ни! Ты не враг себе, верно? Ты будешь помнить про тех полковников незадачливых… Дай-ка сигарку.

– Только поаккуратней: пленка тут. Вообще-то я выхожу курить… Нет, сеньор, не сходится что-то: полковников вы наказываете, а майора вроде как опасаетесь!

– Сообразил! – похвалил старый Гуго, прикрывая глаза: первая же затяжка привела к сладкому головокружению. – Но опасаюсь я ночного майора, парень. Ночного… Сейчас ведь еще не ночь? Нет, днем я его не переоцениваю: дерьмо он… дерьмо, которое обошел и забыл!

– Сеньор, не надо меня так провоцировать, я этого не слышал! – испугался оператор.

– Ты – нет, ты – чист. Но для него хорошо бы отчетливо записать: "Вич, ты – дерьмо, которое обошел и забыл! Сеньор Тианос-старший так поступает сам и другим советует."

11.

Кошкой, о которой уже трижды шла речь, оказалась пантера – зверь необычайной черноты и ярости. Подходя вместе с хозяйкой к вольеру, Филипп понял происхождение тревожного струнного звука, который долетал туда, в помещение, и особенно беспокоил пса Вергилия: пантера не ладила с металлической сеткой, образующей ее жилище, проверяла ее прочность десятки и сотни тысяч раз: гордячке и мятежнице тяжко давался плен, наступивший, видимо, недавно…

– Ну как? – спросила Инфанта с торжеством.

– Экспонат сильный, согласен… Как же ты, милая, попалась? Ведь попробуй отлови такую… Наверное, ампулой со снотворным стреляли? Не знаете?

– Можно позвонить министру лесов и охоты – это он мне подарил. Он сказал только, что поймали в этом месяце… и что надо прощать ей крутой и мрачный характер… Она подобреет, но не сразу… Слушайте, она в страхе держит двух здоровенных легионеров! Поглядели бы вы на трезубец, которым еду ей дают! Где-то здесь он был… Они рукоятку к нему приделали – почти трехметровую. А я вплотную подхожу – пожалуйста!

Но такое сокращение дистанции не понравилось пантере, она грозно показала это.

– Видели? Видели?! Искры пускает! – восторгалась Инфанта. – Киса моя! Ну взгляни ты на меня по-хорошему! Все равно же, хочешь – не хочешь, придется тебе подружиться со мной!

Филипп насмотрелся и отошел. Побрел красноватой дорожкой к фонтану. Инфанта догнала его.

– Как думаете: привыкнет она? Поймет человеческое отношение?

– Не слишком надейтесь на это, – вздохнул Филипп. – По крайней мере, всякую мысль о дрессировке я бы отбросил сразу: она взрослая.

Мария-Корнелия выслушала это и приостановилась, переплетя голые худенькие руки на груди:

– О, я поняла! Это вы не только про нее сказали – да? Это вы и про себя заодно!

Филипп посмеялся невесело:

– Упаси Бог… где мне сравниваться с пантерами! Я просто хотел предостеречь… – И после паузы он решился. – А про себя я, честно говоря,хотел бы понять одно: для чего я вам понадобился.

– Я слишком легкомысленно начала? Но я еще буду, буду деловая… Вы торопитесь? Вам нехорошо у меня?

– Напротив, здесь превосходно.

Ей не просто надо было, – ей пламенно хотелось, чтобы он расслабился, чтоб ушла его настороженность, чтобы поддался он вину, обжираловке, солнцу, бассейну, – чтобы ему стало по-настоящему хорошо у нее…

– А скоро поужинаем, Вы что больше любите – утку по-пекински или жаркое из козленка?

– Не помню, признаться… Это опять из другой жизни. Виноват, сеньорита, мы тогда отвлеклись: где же все-таки были те молоденькие поклонницы? Те танцы?

Она поглядела с укором:

– Господи, да Женский же лицей! Позапрошлый год. Воскресенье. Последнее воскресенье перед сезоном дождей… Вы так рассказывали про театр… так рассказывали, что целый месяц после этого никто не хотел смотреть кино!

У Филиппа прояснилось лицо: да, было, было такое…

Большая круглая комната напоминала зимний сад; Филипп стоял, опираясь на спинку стула, в центре, в светлом твидовом костюме (теперь – проданном на толкучке), а вокруг сидело не менее полусотни нарядных девочек. Старшие очень старались, чтобы гость помнил: когда вокруг столько хорошеньких, – по меньшей мере странно отдать все внимание и весь пыл абстрактным дамам – Талии и Мельпомене…

– Я пишу сказки для взрослых, – говорил Филипп. – Зачем, почему я это делаю? Вот попытка объяснения. Маловразумительная, должно быть, но все-таки… Песня из спектакля "Фея и Фармазон". – И он ударил по струнам гитары, которую передали ему…

Чуда!

Людям чуда не хватает!

Оно в глупых сказках обитает, -

Разве что обратно в детство впасть?

Скудно, серо,

Пусто без чудес нам,

Чахнет вера

На пайке на пресном, -

Бьет Всевышний собственную масть!

Боже, улыбнись, смени пластинку…

Это воззвание к Богу прервалось – не тогда, а сейчас: на красноватой дорожке стоял легионер, тот самый "добрый громила", который привез Филиппа сюда.

Впечатление такое, будто только что он догонял их… но каким образом можно, догоняя, очутиться впереди?

– Сеньорита, там ожидают к столу. Клара выкликает вас по селектору! Такое, говорит, мясо, как сегодня, ждать не может, я, мол, уже не отвечаю тогда…

– Мы идем назад, спасибо, капрал, – благосклонно, но с важностью сказала Инфанта, а Филиппу объяснила: – Клара – это повариха, лучший человек в доме… Нет, правда! А ее темперамент – это… вот если взять пантеру мою и поменять знак – не минус, а плюс, не злость, а добро такой же точно силы, – это и будет Клара!

Теперь они шли к дому.

– Да, сеньор Филипп, надо как-то окрестить эту кошку… И поручается это вам! Придумайте! Зверь живет без имени – ни у кого фантазии не хватает…

– И впрямь, задачка, – Филипп так улыбнулся, что следовало бы сказать: оскалился. – Назвать такую бестию… причем в доме, где пса кличут Вергилием… И где пьют "Слезу Христа"…

– Вы немножко ханжа, сеньор Филипп? – сочувственно спросила девочка.

– Гм!… А вы – прошу прощения – за свободу без берегов?

– А я первая спросила! – огрызнулась она совсем по-детски. – И потом, это уже политика, кажется? – Гримаса, как от лимона. – Без нее мы перебьемся… о'кей?

…Где сидела, что произносила, как смотрела на него тогда нынешняя Инфанта? В Женском Лицее? Вероятно, там начало интереса к нему, объясняющего эту теперешнюю аудиенцию? Но, черт возьми, ей же было 12 с половиной, не больше, в позапрошлом-то… «кот наплакал». Конечно, такую мелкоту перекрывали девицы со старших курсов, 16-18-летние. Он отвечал на их записки, помнится. И огласил очередную – довольно коварную:

"Всем известно, что главные роли актрисы получают из-за сексуальных предпочтений автора или режиссера. А вы – и то, и другое, Вы – султан у себя в театре! Конечно, актриса Кора Д. – талантливая, даже очень… Но только ли поэтому достаются ей почти все ваши героини? Если намерены финтить, то лучше не отвечайте."

Тишина была мертвая.

Отшутиться не получалось, гневаться было глупо, и Филипп постарался помягче, посердечнее накрутить этим соплячкам уши:

– С первых минут этот вопрос был написан на некоторых лицах! А все же храброй сеньорите следовало воздержаться…не писать его. Ведь объектом ее жадной любознательности не я один становлюсь, – так? А наши актрисы не давали мне полномочий откровенничать с вами на их счет – ни Кора и никакая другая… Видно, придется автору записки и дальше гадать… если не скучно. И если не обидно – свое впечатление о театре унижать до сплетни. Что же касается моего "султанства"… Вот не чувствую пока, чтобы труппа или зрители хотели свергнуть меня. Пока… Клянусь: когда почувствую, – уйду сам.

Две педагогини, до жалости некрасивые, тогда зааплодировали ему. И вежливые ученицы – тоже. Одна из старших девиц шептала подруге что-то в высшей степени саркастическое. И вдруг – реплика:

– Если б ничего не было, вы так прямо и сказали бы! А когда что-то есть, – всегда усложняют…

Это с гневом и с пристрастием сказала, помнится, как раз одна из младших. Отчего все и засмеялись. Не Инфанта ли сказала? Ох, кажется, она… только причесана была по-другому. И сидела там не принцессой нынешней, а дочкой одного из генералов, чей диктат распространялся на одну его дивизию…

12.

Сдержанное великолепие, с которым был сервирован ужин на двоих, пьянящий вкус еды, от которой и после сытости нельзя оторваться, свечи и музыка Генделя – ради чего это все? Что нужно от него Инфанте? Может быть, все это померкнет и протухнет для него, как только он узнает суть дела?

– Я вам еще положу, можно? А то Клара будет страдать, что она оплошала…

– Оплошала? Да у меня мозг – и тот сейчас вырабатывает желудочный сок!… и ничего больше. Если правители так едят каждый день – это, знаете, тревожно!…

Она не улыбнулась, а он быстро добавил:

– Шучу, конечно. Но из-за гурманства я от своей задачи отвлекся: пантере имя не придумал. Я для этого вам понадобился? Тогда я лучше попрошу еще денек и покумекаю дома…

– Вы смеетесь? – возмутилась Мария-Корнелия. – Я для такой ахинеи вас позвала?! Да меня ваше имя волнует, ваше, я не звериное!

(Наконец что-то выяснится; он нарочно так построил фразу, чтобы уязвить ее и "расколоть").

– Я не согласна видеть, как его заклеивают другими афишами! Знаете, во что хотели переделывать ваш театр? В офицерское варьете! И уже начали даже! А я сказала: нет! Меня же не было в стране десять месяцев, я провела их за границей у тетки. Так что все заварушки здешние мимо меня прошли, папа так и хотел… Оторвалась от Лицея, всех растеряла… Теперь вот начинаю собирать по крохам… Да вы ешьте, ешьте! А я буду рассказывать. Все как-то переменилось, но я сразу увидела: не все к лучшему, далеко не все!

– В самом деле? – с дурашливо-серьезным видом спросил он.

– Да, черт возьми, в самом деле! Но я сказала уже: нам с вами политика ни к чему. У меня аллергия на нее! Слава богу, что я не в Лицее сейчас: там должны юриспруденцию читать… и еще «Философию истории»… а для меня все это – гроб.

– Бедные девочки, – посочувствовал Филипп. – Да не может быть… это по старой программе… новая-то попроще, я думаю: теперь-то к чему этот хлам?

Но с этой девочкой следовало обращаться осторожнее: услышав иронию, она дерзко вздернула подбородок.

– Не надо так со мной, сеньор Филипп, – сказала она с упреком. – Это не хлам, но меня это не волнует, только и всего.

Филипп прикрыл глаза и упрямо повторил:

– А я думаю: хлам.

Лицо Бруно они разбивали о подоконник тычками… Господи, к чему это сейчас? К философии истории? К тихой музыке Генделя? К жаркому из козленка? К смакованию "Лакрима Кристи" – "Слезы Христа"? Да, именно к этому память подмонтировала те кадры – приятного аппетита, сеньор Филипп! Как рубщик мяса, легионер хакал при каждом тычке… Летал левый рукав окровавленного пуловера – Бруно не успел тогда надеть его целиком…

– Так вы говорите: не все переменилось к лучшему?

– Говорю! И папе сказала. Что убрать с телевидения такого комика, как Себастиан-Ушастик, – это идиотство! Что переделывать в Офицерское варьете такой театр, как ваш, – до этого только вредители могут додуматься!

– И что же папа?

– Вы бледный, сеньор Филипп… Вы жутко бледный! Вам нехорошо?…

– Сейчас… – Он потянулся к сифону с водой, пустил струю частично мимо стакана. – Виноват. Сейчас… будет нормально. Просто он мой друг, Себастьян Ушастик… И его судьба… – Филипп не договорил – стал пить пугливыми маленькими глотками: жаркое из козленка, только что поглощенное, вдруг двинулось в нем обратно, снизу вверх… Он превозмог это. – Так на чем мы остановились? На папе?

– Да. Он велел полковнику Корвинсу разобраться. Теперь он будет командовать всеми вами – полковник Корвинс. То есть, не вами, конечно, а Директоратом пропаганды и зрелищ. Знаете… он мечтает породниться со мной! Все сводит нас вместе – своего сынка и меня. И чтобы отстоять ваш театр, я почти два вечера умирала от скуки с этим сыном! Он дебил и в прыщах весь… но это уже не важно. Важно, что никакого варьете не будет, и что опять пойдут ваши "сказки для взрослых"!

– Ну? Так-таки и пойдут?

– Конечно, – она глядела на него ясно и весело. – если вы приделаете им ноги!

– Так… А наш великий телевизионный шут – что будет с ним?

– Ушастик? Вот про него не скажу пока. Просто полковника нельзя дожимать по всем вопросам сразу… На первом месте у меня были вы…

– Спасибо, сеньорита. Но даже если вы всемогущая, – к этой работе Себастьян уже не вернется. Этого просто представить нельзя – чтоб каждую субботу он появлялся на наших экранах, как прежде, и заставлял бы всю Каливернию сползать со стульев, пускать пузыри из носа… Помните? – мы ведь до изнеможения хохотали…

– Еще бы! А почему представить нельзя? Что он снова…

– Нельзя. Что-то случилось с национальным чувством юмора.

Пес Вергилий лежал на ковре, поглядывая на говоривших так проницательно, будто он присутствовал здесь от имени Легиона надежности. Сейчас он поднялся и дважды рявкнул в сторону двери. Явилась старая Изабелла.

– Кто здесь? Ты, внучка?

– Я не внучка! – с досадой отказалась Инфанта. – Я – ее большая черная кошка… пантера я! И кидаюсь на всех надоедливых!

– Тебе бы посмеяться… а деда нигде нет! Я с ума сойду от этого помещения… И от этого Гуго… куда его унесли черти?