Текст книги "Роль в сказке для взрослых или "Таланты и Полковники""

Автор книги: Георгий Полонский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

19.

Служебный вход в театр, турникет и Легионер, уже известный ему. И еще новый коллега Легионера, с прозрачным дождевиком через плечо. Он глядел в окно, когда появился Филипп. За окном маршировали дети до 13-ти лет, командовала ими женщина, на женщину похожая мало.

– Доброе утро… – Филипп избегал встречи глазами с тем типом у турникета: охоты реваншировать над ним не было. – Нельзя ли сообщить сеньору Кеглиусу…

– Ничего сообщать не надо, вас ждут, – сказал без выражения второй легионер, загадочно и односторонне знакомый с Филиппом; он повернулся к первому и рукой сделал жест: пропусти.

А вот уже и толстяк Кеглиус пересекал фойе навстречу ему:

– Ждем, ждем, – рукопожатие. Взгляд на пьесу: Филипп имел при себе то, "правительственное" издание. – Вы думали, читка будет? Напрасно: все уже состоялось, вот по этим самым книжицам – знакомство, потрясение, восхищение… Только выслушаете, порядка ради, господ актеров. Главное – изящно преподнести им дебютантку, не правда ли? Так сказать, срежиссировать ее появление!

Филипп видел и чувствовал: толстяк озабочен, глаза его источают сладость с усилием – вопреки потаенной на дне их кислятине.

– Не пойдем в кабинет! Телефоны там… ну их. А тут и мягко, и тихо – прошу. Как раз напротив диванчика, на который они опустились, висел портрет Президента. Хозяин перехватил взгляд Филиппа.

– Пока не забыл: ее настоятельное желание – чтобы и труппа и публика знали ее под фамилией матери покойной – Беанчи. Не хочет подобострастия и фальши. Я подумал: что ж, если удастся такая конспирация и утечки не будет, – у нас, по крайней мере, есть шанс сохранить на плечах голову… в случае провала, конфуза… – кисло-кисло улыбнулся толстяк. – В общем, вы понимаете, что это игра с огнем? Но едва я так подумал, – принесли почту, и с ней свежий номерок нашего самого многотиражного…

Он расправил глянцевую трубочку журнала, которым все время помахивал. На обложке Инфанта дразняще улыбалась за плечом Президента. Сам же Бартоломео Тианос, всегда задумчивый перед фотообъективами, на сей раз посвящал свое глубокомыслие Дон Кихоту: перед ним стояла платиновая фигурка идальго.

– Чего же тогда стоит псевдоним? – спросил Филипп.

– Друг мой, выясняйте сами, это ваша меценатка и ваша актриса! Не обязана она все продумывать в свои пятнадцать лет… быть последовательной… – Кеглиус поднялся и стал затравленно глядеть в окно. Там по-прежнему маршировали дети. – Ее привезут, имейте в виду, к часу дня. Воображаю, сколько здесь будет мальчиков из Легиона! Причем – каждый день. Мы станем почти филиалом этой славной организации… Нет, нет! – без паузы закричал он на двух рабочих сцены, которые сунулись в фойе с большой прямоугольной рамой.

– Извольте обойти кругом!

Те исчезли.

– Сеньор Кеглиус… вы думаете, я согласился спьяну? Я ведь не должен был? – спросил Филипп у его жирной унылой спины. Спина вздохнула.

– Не согласиться мог ваш герой. В сказке! Но сами-то вы здесь, – и какая же у вас свобода выбора? Впрочем, ваши друзья актеры тоже: вдруг воспарят, как на облаке, и бурлят… ломают копья! Умилительно! Месяц спорили – оставаться ли театром, превращаться ли в варьете… словно от них зависит! Всегда говорилось "актеры – как дети", но сейчас и дети – видите? – тянут носок… Я просил их собраться во внутреннем дворике, наших бэби… Да, но сначала дайте мне что вы там набросали – насчет распределения…

Филипп вытащил листок, а директор – очки и вечное перо.

– Радость моя!… но этих троих у нас нет уже! Я, растяпа, не предупредил… Вот наша труппа! – он мигом извлек и растянул гармошкой книжечку актерских фото…

– Кого… нет?

– Вот их! – толстяк обвел, затянул чернильной петлей три фамилии.

– Все держалось же на них! Проклятье… Куда ж они делись?

Кеглиус внимательно осмотрел сказочника:

– Вы настаиваете на вашем последнем вопросе?

Филипп отвел глаза. И всхлипнул. Толстяк сдавил его руку:

– За Кору я боролся… даю слово. Я все перепробовал…

20.

Не так уж много актеров ожидало его в этом бездействующем сейчас открытом буфете для публики. Четверо из них вскочили навстречу Филиппу, чтобы обнять, помять, похлопать по плечам, приложиться к щеке, пробасить: «Наконец-то… привет… я рад, поверь…» Когда они вернулись за белые легкие столики, Филипп сморгнул слезу; слова сразу не шли, и он, салютуя им всем, поднял над головой стул и потряс им.

– Наконец… наконец меня подпустили к вам! Я, знаете, плохо перенес изоляцию от театра… нестойко, немужественно. Мне казалось: если нельзя в театр, то уже нет разницы между площадью Магеллана, у которой я живу, и пустыней… тем же Плато Винторогих козлов…

Заросший двухнедельной щетиной молодой актер тут же вставил:

– Что вы, что вы, это довольно культурное местечко теперь! Пока не по условиям жизни, конечно, но по составу новоселов – очень даже…

– Там только таких остроумных нехватка, – сказала Джемма, пламенно рыжая женщина. – Подбери, мальчик, с пола язык и не перебивай Филиппа.

– Нет-нет, я не собираюсь держать речь, – Филипп ходил между ними, трогал за плечи давних знакомцев. – Я не знаю, о чем… вернее, о чем раньше! Пожалуйста, перебивайте меня! Смертельно ведь соскучился… и хочу массу вещей услышать от вас! А что это за книжки на столах?

Скользкий блеск пластиковых переплетов заставил его уточнить:

– Уж не мою ли пьесу так одели?

Они были нарядно-разноцветные: голубые, розовые, сиреневые, желтенькие…

– Да, это она.

– Чертовщина… я и не знал, что ее нарядили так… это не по моему заказу! Мне, право, неловко… сперва понять бы, чего она стоит…

– Совершенно справедливо, – поднялся новый для Филиппа актер в яркой майке и с отличными бицепсами. – собрали нас, кажется, именно для этого. Позвольте мне первому, а то мне скоро давать урок фехтования четырем оболтусам, я убегу…

– Давай, давай, – сказала актриса по имени Вера, которую мы видели прежде. – Сейчас первое слово – всегда таким, как ты.

– Каким это "таким"? – угрожающе склонился парень над ней.

– Таким! Не нашла пока точного определения…

– Ну ищи, иди… Так вот, насчет этой "Исповеди лгуньи". Вообще-то у нашего толстяка, у сеньора Кеглиуса, такой вид, будто все уже решено, и нас ни о чем не спрашивают. Зачем-то собрали, однако. Зачем? Поглядеть на живого сказочника? – парень глядел, однако, мимо Филиппа, старался как бы – мимо. – Похлопать ему? Можно! Литература хорошая. Может быть, даже "высокая литература"… как у нас любили выражаться еще не так давно. Тут вообще можно произнести кучу высоких и почтительных слов… которые говорятся на панихидах и погребениях!

– Так и знала, – вздохнула Вера.

– Для кого это ставить сейчас? Те, которые это оценят, может, и не полностью вымерли, но они попрятались, не видно их в нашем зале! Приходят другие… которым другого надо! Им разрядочка нужна… чтоб никто им черепок не вскрывал электродрелью и не клал туда лишнего! Сеньор сказочник все время носится с каким-то духом, с духовностью… а это неприятно… По крайней мере, для меня это все прокисло… и для многих из молодежи, для здоровой ее части – наверняка прокисло! Давно не были в театре, говорите? Так это чувствуется!

– С тобой все ясно… поняли тебя, садись, – сказала рыжая Джемма.

– Да, да, я – за варьете! – крикнул ей фехтовальщик. – Это лучше сейчас работает… прямее… веселее… свободнее, если на то пошло!

– Бездушье – да, оно ищет свободы, ты прав, малый, – сказала Джемма. – Чтоб уйти от себя… от образа человеческого…

– Ты о чем это?

– Я сочувствую: этой твоей "здоровой" молодежи трудно быть людьми… на четвереньки охота!

– Но-но-но! Осторожнее! Я говорил про ту молодежь в зале, которая на три четверти – в галстуках Легиона надежности! Так что не очень! – Маэстро! – обратился он к Филиппу с преувеличенной ядовитой почтительностью, – я, извините, пошел: "тайм из мани"! Успеха вам… только лучше, если бы подальше отсюда. Вот ваша пьеса, – он положил свой розовый экземпляр перед Филиппом и, погрозив Джемме пальцем, удалился.

Заросший актер процедил задумчиво:

– Да, сеньор Филипп… ну что вам стоило вставить по ходу действия два-три изнасилования? Причем, одно из них – на дыбе: даму пытают, и в это самое время – акт! Впрочем, нет: можно гораздо изысканней выразить пожелания этого герострата… И выйдет, что не он – животное, а вы – птица из «Красной книги».

– Он не птица, к несчастью… он – "кобра"; да, Филипп?

– Уже нет, – рассеянно отвечал он. – У меня амулет "собаки".

– Ух ты… Здорово! А за что? И, кстати сказать, кто это издал твою "Лгунью" так роскошно?… "Для служебного пользования"? И почему вдруг затевается спектакль? – этими вопросами сыпала Джемма.

– Да, тут тайна какая-то! – подхватила Вера. – На тебя ж было абсолютное "табу"! Расскажи нам…

Филипп знал ведь, что этого не избежать, но – готов не был.

– Это, друзья мои, легче сделать наедине с каждым, чем вот так, перед всеми… И потом, я – под впечатлением от первого отзыва… тем более, что он единственный пока!

– Сеньор Филипп!

Это поспешал сюда с одышкой, с улыбающимися, но каким-то размытым лицом, директор Кеглиус:

– Господа, обстоятельства несколько осложнились, сдвинулись, и прошу без обид: я должен забрать у вас нашего маэстро…

– Что за дела? – возроптали актеры. – Он еще ничего путного не услышал! – И вообще… во всех ваших "обстоятельствах" актеры – на последнем месте! Мы ж специально пришли…

– На сей раз, господа, вопрос не подлежит обсуждению. Разговор о пьесе – если он еще нужен, конечно, – переносится. Следите за доской объявлений.

Обиженные актеры расходились, фыркая или играя скулами.

Только двое на прощанье братским жестом тронули Филиппа за плечо. А между тем перед ним выросла изрядная стопка разноцветных пластиковых экземпляров: больше они не нужны были, их сдавали…

– В чем дело? – спросил Филипп.

– Ноги ватные, – пожаловался толстяк. Бисер пота покрывал его унылую добрую физиономию. – Люди худеют от нервотрепки, а я – разбухаю… А дело в том, что ваша супер-актриса приехала не в час, а только что… в 11.20. Зачем, почему – не могу знать. Но приехала – по вашу душу… к вам!

21.

У директорского кабинета стоял тот самый капрал Орландо, который вез Филиппа в президентский машине. Покровительственно улыбнувшись, он запустил Филиппа одного, а хозяина кабинета попридержал.

Инфанта сидела в кресле и курила. Она показалась ему еще более миниатюрной, чем накануне. И отчасти жалкой, несмотря на вызывающий наряд: сегодня она была одета как хиппи. Некоторые мелочи, правда, были не отсюда, настоящий хиппи их не надел бы никогда, идейно не надел бы: они были от дорогих ювелиров, но у этой девчонки сама эклектика была, возможно, чем-то вроде идеи…

– Сеньорита?

– Салют. Я раньше времени, потому что я – не играть… То есть, не репетировать. Я по другому делу. Посоветоваться. Я плакала – это очень заметно?

Это, и впрямь, было заметно. И личико ее было бледней и словно меньше, чем вчера.

– Пожалуй, да… Что же стряслось?

– Я пошла у вас на поводу!

– ?

– Да, да: я – у вас! Потому что вы так высочайше отзывались о нем! Об этом Рикардо Делано… А он такую сделал мерзость… Ему руки отрубить надо! Потому что это покушение на меня… настоящее бандитское покушение! – ярость коверкала ее личико, но и оживляла его лихорадочным румянцем.

– Позвольте… но когда ж это могло быть? Вы что, сегодня утром ему позировали?

– Зачем? – злобно хохотнула она. – Еще позавчера было все готово, оказывается! Испек! Если бы кроме меня кто-нибудь увидел это… я не знаю, что было бы! Его приволокли бы в наручниках! Чтоб он языком слизывал эту гадость свою!

– Господи!… Что ж там такое нарисовано? – Филипп крепко тер себе лоб, заставляя себя вообразить "покушение" кистью. – И где сейчас этот портрет? Вы оставили дома?

– Вот вы уже за него испугались – да? Не надо. Я же говорю: пошла у вас на поводу! Вспомнила эти слова ваши: "Каливерния будет им гордиться…" И никому не показала пока. Пока – ясно? Пока вы мне не объясните, зачем он это сделал… за что меня так…

– Где же портрет?!

– Подождите! А если не сможете объяснить (если даже вы не сможете – при таком к нему отношении), то пусть он пеняет на себя… ваш гений! А пока получается, что я его от самой себя спасаю!… Ради вас… ну и немножко ради Каливернии. Да и то – потому, что для меня это сперва головоломка все-таки, а оскорбление – уже потом…

Она смахнула на пол какие-то программки и бумажки Кеглиуса, чтобы раскрыть на столе громадную черную папку, которая до этой минуты стояла, прислоненная к ее креслу. Филипп увидел замечательно написанного пса Вергилия и фигурку Инфанты почти без лица: художник сдирал, счищал лицо мастихином, а сверх того еще и поставил на нем размашистый крест или, вернее, большую букву "Х". Края самого холста говорили о том, что его грубо и нервно вырезали ножом.

– Послушайте… Но это ни о чем не говорит! Автор недоволен своим черновиком – только и всего… Он ищет!

– Что?! – девочка расхаживала по кабинету, как ее пантера в клетке.

– Как – что? Сущность вашего характера… идею вашего лица! Со своей стороны,я подтверждаю, что это не так-то легко найти…

– Да?! А вы не туда смотрите! Здесь он, и вправду, еще искал… – из-под холста она вытащила другой: в папке было два, оказывается. – А здесь – нашел уже!

Там был нарисован… скорпион!

Филипп молчал, обхватил себя скрещенными руками за плечи: ему стало зябко.

Потом он кинулся к двери, открыл ее и слегка успокоился: директорский кабинет имел входной тамбур, а там никого не было.

Затем он продолжал смотреть на злое насекомое, изображенное так памятливо и так беспощадно… Словно это сделал ученик Босха, по совместительству являвшийся энтомологом!

– Как он посмел, а? Почему вы молчите?! – разгневанность Инфанты сменилась вновь горькой обидой и слезами, которые прямо-таки брызнули. – Может быть, вы согласны?! Может, и по-вашему, я – скорпион?! Ну скажите, скажите мне еще раз, что он гордость Каливернии…

Филипп поднял на нее распахнутые догадкой глаза:

– А вы понимаете, сеньорита… понимаете ли вы, что это сделал человек, которому терять уже нечего? Мы только не знаем, почему…надо непременно узнать… я поеду к нему!

– Как это – "вы поедете"? А я? Речь-то о моей сущности! Или, может, о вашей?

22.

– Орландо, едем, куда скажет сеньор Филипп, – кинула она через плечо, когда втроем – капрал на два шага сзади – они выходили из театра к машине. Убийственно крамольную черную папку нес Филипп.

Тут был трудный для него момент: этот их проход к лимузину видели несколько актеров. Хуже всего, что среди них, этих понимающе переглядывающихся наблюдателей, была рыжая Джемма и была Вера. И что им кто-то расторопно протянул тот самый журнал, приглашая убедиться, что маэстро водит дружбу не просто с хипповой девочкой, а с птичкой наивысшего полета!

– Ай да сказочник… – сказала Джемма, потрясенно стягивая с себя пламенный парик и обнародуя мальчишеский ежик самого сиротского или даже тифозного вида… Впрочем, Филипп уже не слышал и не видел этого.

Мария-Корнелия уже сидела в машине, обняв соскучившегося Вергилия (он здесь, как же без него!), когда Филипп через открытую дверцу сказал:

– Нет, сеньорита, нет… так я не поеду! – и стал отходить прочь.

Ей пришлось вылезти, чтобы понять:

– Как "так" вы не поедете?

– Ну… я предпочитаю такси. – Он продолжал пятиться, чтобы их не мог слышать капрал, этот "добрый громила".

– Это еще почему? Стойте же! Извольте отдать мне мой портрет!

– Тише, сеньорита… умоляю! Вы правду сказали, что ни майор и никто другой еще не видели этого?!

– Клянусь святой Агнессой!

– Значит, вы… вы не мститель сейчас, – скорее, частный детектив! Вы хотите дознаться до причин, верно? До подоплеки, до истины… Но на этом автомобиле, с легионером за рулем… и еще с одним на мотоцикле… Так едут не за истиной! А уже для расправы!

– Поняла! – Она усмехнулась. – Поняла, что жалко вам только его… Однобокая немножко справедливость!… Но вообще-то я согласна: даже хорошо бы смыться от капрала разок. Потому что сам он не отклеится… это единственное, чего нельзя ему приказать…

Ее личико с полосками недавних слез деловито ему подмигнуло:

– А из театра нет другого выхода?

– Было даже два еще… один – через постановочную часть.

– Тогда за мной! – и она показалась в этот момент настоящей "хипповой" девочкой. – Орландо, – небрежно подошла она к капралу, который, похоже, был настороже. – Мы кое-что забыли разузнать у сеньора директора… это минуты три. Или пять. Вы ждите в машине.

И они быстро пошли обратно – мимо тех же ошеломленных актеров, мимо Кеглиуса, который кланялся и что-то беззвучно произносил, мимо девиц в трико, что-то репетирующих, мимо рабочих сцены, несущих дерево из папье-маше… шли, а потом уже и бежали по прохладному и мрачноватому закулисью, пока не оказались у ворот, управляемых колесообразным запором, а Мария-Корнелия, озираясь в те секунды, пока Филипп крутил это колесо, увидела пустую сцену и колосники, и далекую пустую чашу зрительного зала… Ворота сцены выпустили их в "рабочий" двор, заставленный и замусоренный фрагментами декораций и просто рухлядью. Там Инфанта опознала какую-то вещь:

– Это – из вашей "Перепелки в горящей соломе"!… Я помню!

– Ну и что? Сгорели давно… и солома, и перепелка.

23.

Далее была улица, где такси нашлось без труда. Он сел с водителем, она – сзади.

Такой у нее был вид, словно не упивалась она больше ролью Инфанты, устала от нее и, погрустнев, временно осталась без всякой роли вообще…

Потом она приблизила губы к его уху:

– Этот мой Орландо – он сейчас всю полицию поставит на ноги! Что буде-е-ет…

– Я догадываюсь. Вернемся к этой картине… Как Делано согласился писать вас?

– Майор Вич с ним, наверное, договаривался, я точно не знаю. Только ему денег не надо было, это он сам мне сказал. Ни пеньоля! "Я, говорит, взялся за другой гонорар, сеньорита. За вашу помощь. У меня в цитадели сын…"

– Вот оно что… Так вам уже не в первый раз крутят эту пластинку?

– Угадали. И я не в восторге от нее! А тон у этого мазилы – не как у вас, тон – почти требовательный! Но я обещала поговорить. С полковником Деспеком и еще кое с кем.

Их такси пережидало колонну марширующих детей; Филипп улучил эту минуту и пересел назад, к Марии-Корнелии.

– Поговорили?

– Пробовала. Они записали себе фамилию, обещали выяснить. Я два раза пробовала – а сколько я могу приставать? Они, знаете, не обожают, когда я лезу в такие дела! – торопливо оборонялась она, проговариваясь. – Они пошутить со мной любят… поухаживать… подарить какую-нибудь финтифлюшку…

– Ну да, вроде пантеры. А дальше что было?

– Очередной сеанс. Я думала – предпоследний. Ваш Рикардо Делано пришел, по-моему, пьяненький! Да-да. Разговоров я от него не ждала уже, он просто чемпион молчальников, так что я врубила музыку… А по телевизору был бокс, это я врубила беззвучно… Вдруг этот Рикардо подходит к моей системе и давит на "стоп"…

Сценка с легкостью восстанавливалась – не только перед ней, перед Филиппом тоже.

…Художник прекратил музыку, аккомпанирующую боксу. И повернулся к Инфанте. У него и впрямь нетрезвые глаза. Он неуклюже кланяется:

– Спасибо, сеньорита. Благодарствуйте. Вашими молитвами мой мальчик освобожден…

– Вот видите? Я рада. Ну поздравляю вас…

– Вчистую освободили. Как раз накануне дня его рождения. За день до 19-летия.

– Такой еще молоденький? Надо же… Ну тогда я сразу и с тем, и с этим поздравляю. Выходит, свой портрет я отработала? Нет-нет, я не в том смысле – вам заплатят, конечно… вам прилично заплатят, но я – отработала?

Он молчит. У него набрякшие глаза, у него плетьми висят руки, в правой он зажал две кисти, которыми нехорошо, неприятно скрипит. Все это пугает Инфанту. И она вежливо спрашивает:

– Вас не раздражает музыка?

Он молча врубил ей "систему".

И продолжался бокс.

И ей нравился этот новый диск.

А художник работал, не беспокоя ее больше неподвижностью своих красных глаз… вторым смыслом своих медленных слов… И она их забыла.

– Приехали, сеньор. Улица Серебряных дел мастеров, – объявил таксист. Филипп сказал "Да-да", но продолжал сидеть в оцепенении.

– Что с вами? – тронула его за плечо Инфанта. – Платить думаете? Потому что у меня никаких денег нет…

– Да-да, – повторил он и, рассчитываясь, произнес каким-то новым для него, плохим голосом:

– Слушайте… а вам-то зачем сюда? Вы рассказали мне и сами уже все поняли. Поняли? Так возвращайтесь. У вас никаких вопросов не осталось к художнику!

И он вышел с огромной, но тощей папкой, а Инфанте даже не подал руки, чтобы помочь вылезти. Потом таксист уехал.

– Почему вы так разговариваете со мной? – она забежала вперед и не дала Филиппу идти, но вид у нее был жалкий.

– Не-ет… соль в том, что вы уже тогда его поняли! Вы не могли не почувствовать… Но уж очень не хотелось в это вдаваться! Неуютно, не правда ли, от мысли, что мальчика 19-ти лет убили!

– Нет!!!

– Да, сеньорита, да!

– Я ничего не знаю! Я не убивала никого! – крикнула она, и от нее шарахнулась пожилая женщина на тротуаре.

Отсюда Филипп искал взглядом окна мастерской Рикардо в старом доме напротив. А девочка не отходила ни на шаг, непроизвольно гримасничая ртом, чтобы не разреветься.

– Пойдемте… я хорошо с ним поговорю! В смысле – ничего ему не сделаю… Если так оно и есть… тогда, значит, просто в голове у него помутилось от горя, да? Но хотя бы подписал, что скорпион – это не я… я-то при чем?

– Вы – в стороне, да, – тихо сказал он. – Вы только хотите запечатлеть себя в искусстве… в различных искусствах.

– А это нельзя?!

– Вы только кушаете сладости и запиваете их "Слезой Спасителя"… Пожалуйста, возвращайтесь к капралу или домой. К Рикардо я пойду один.

– Нет! Нет! Послушайте… Ну откуда мне знать, что у нас могут мальчишку, сопляка, приговорить к… Я может быть, вообще против этого! Я – за отмену смертной казни! Вот завтра же соберу газетчиков и заявлю официально! Ну подумайте сами, сеньор Филипп, кто-то хватает кого-то, сажает, убивает – потом виновата я! Мне утром Клара, повариха, кинулась в ноги: у нее забрали племянника! Не здесь, в провинции… Как же я заступлюсь-то за всех?! Почему у всех какие-то преступные родственники?!

Он замотал головой, провел рукой по лицу, крепко вдавливая пальцы в кожу, так что остался след:

– Вероятно, в вашем Лицее это объясняется как-то. В тех курсах, которые нелюбопытны вам… Ну идти так идти. Хотя и страшно.