Текст книги "47 отголосков тьмы (сборник)"
Автор книги: Георгий Захаров
Соавторы: Мария Иванова,Григорий Андреев,Джей Арс,Дориана Грей,Андрей Миля,Владимир Чакин,Сергей Капрарь,Григорий Неделько,Александр Сидоренко,Виталий Вавикин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]
Сергей Капрарь
Родился 20 августа 1990 года в Кишиневе, Молдавия. В детстве увлекался приключенческой и научно-фантастической литературой, пока в пятом классе не познакомился с творчеством Эдгара Аллана По. В 15 лет стал читать Говарда Филлипса Лавкрафта. С тех пор тяготеет исключительно к психологическим, атмосферным ужасам. Первые попытки написать страшную прозу Сергей предпринял тогда же, в подростковом возрасте, но они казались ему неудачными, поэтому он забросил писательство на несколько лет.
Окончив 12 классов школы, уехал в Брянск учиться на журналиста. Тогда же вновь вернулся к литературе. К 22 годам в Сергее закрепилась любовь к тягучим, вязким историям, изобилующим экспрессией, декадансом, символизмом и эстетизмом. В эти годы он испытывает сильное влияние таких авторов, как Леонид Андреев, Валерий Брюсов, Александр Грин, Владимир Набоков, Борис Пастернак и малоизвестный современным читателям советский писатель Юлий Даниэль.
После университета вернулся домой, в Кишинев. Работает, в свободное время совершенствуется в английском, занимается спортом и пишет истории.
Сергей уверен, что находится в самом начале писательского пути. Во многом он продолжает вдохновляться произведениями вышеупомянутых писателей и поэтов. «Я сознаю, что моя проза сегодня довольно интровертна, как и я сам. И потому читателям я предлагаю погрузиться в мой личный ад и коснуться моих собственных страхов. Добро пожаловать!»
Сонечка
Даже обладая несколькими человеческими жизнями и познавая весь мир в мучительных поисках самого опасного врага, можно понять следующую простую мысль: самый коварный и жестокий враг сокрыт внутри нас. Кто может наиболее дерзким и ужасающим способом воспользоваться моими слабостями, как не я сам? И кто снарядит наиболее хитроумную ловушку для моей души – разве не мой собственный разум способен на подобное злодеяние?
Я оглядываюсь назад, на немногочисленные прожитые годы, резюмируя их и сводя их смысл к общему знаменателю: по всему выходило, что свою короткую жизнь я посвятил изучению и уничтожению духа, поддерживавшего огонь внутри меня. Тщательно всматриваясь в те или иные особенности характера, я тут же бессознательно составлял коварный план, призванный лишить меня того лучшего, за что я еще мог быть оценен; в сгущающемся мороке зла и небытия моя рука тянулась погасить последнюю свечу, безнадежно рассеивавшую призраков подсознания.
Осознав в себе эту тягу к саморазрушению как величайший акт существования, триумф эстетики и насилия над духом, я нахожу вполне логичным, почему судьба свела меня с Сонечкой.
До нее моя жизнь представляла собой жалкий набор дней, сравнимых по вкусу и насыщенности с выцветшими, потускневшими фотографиями, что изобилуют неудачными ракурсами и фальшивыми улыбками. Я жил на старой даче, построенной дедом еще до войны, перебивался случайным заработком и врал себе, что нахожусь в поиске своего пути. Бывали дни, когда я выходил на улицы города и бесцельно бродил весь день, не замечая жажды, голода и усталости. Я жалел о несовершенстве моего тела, неспособного воспринять окружающий мир глубже и точнее, – все из-за скованности и ограниченности пятью чувствами. Иногда, стоя в самой высокой точке города, я окидывал взглядом его одинаковые скучные дома – каменные островки посреди убогих деревьев, душимых смогом и грязью.
Если и существовал воплощенный на земле эдем, то здесь раскинулся его брат-антипод – он жадно ломал человеческие жизни и вечно требовал больше, не в силах утолить садистский голод.
Как же сильно я ненавидел этот город той зимой!
Покрытый всюду то ли грязным снегом, то ли снежной грязью, весь в разводах луж и истерически вздернутых к небу пальцах веток – словно деревья безмолвно молились, – город жевал мои тело и душу, пытаясь найти слабое место и одним мощным движением переломить меня. И тогда я столкнулся с Сонечкой.
Я стоял, привычно погруженный в собственный ад размышлений, ожидая зеленого светофора. Память сохранила и назойливую мысль, не отпускавшую меня в тот момент. То было твердое намерение смириться с одиночеством, преследовавшим меня всю жизнь, посвятить себя творчеству – писать, пока дышу, больше, чаще, совершеннее, оставить след, прочертить его на челе мироздания и уйти в небытие замеченным – неоцененным, непонятым, непринятым – не имело значения. Мои рассказы заменили бы мне детей и внуков, моя призрачная муза – единственную любовь, преданную мне дыханием, телом, всем своим естеством. И, переживая апогей этой мысли, я словно с разбега вошел в холодные воды негостеприимного омута, замедлившего восприятие действительности: на другой стороне стояла Сонечка, посреди снующей массы человеческих тел, не видимая никем, почти бестелесная, невесомая, хрупкая, как наваждение, бледная, словно призрак давно ушедшей мечты, в легком белом платье, Сонечка, с глазами, пробуждавшими невыносимое и сладкое страдание, – и они смотрели на меня. Жить, любить, погибать и возрождаться – с ней одной, рядом, и ничего больше – мой мир сжался до размеров Сонечки, обрел ее черты, ее мягкую полуулыбку, ее маленькие пальчики и густые волосы.
Сонечка говорила мало: туман в голове не дает вспомнить, как и почему мы стали жить с ней вместе. Казалось, что все происходило согласно своей скрытой логике, никому не видимой, кроме нас с Сонечкой. Она бродила из комнаты в комнату, иногда исчезая вместе с утренним солнцем, но неизменно возвращаясь с первыми сумерками. Я никогда не спрашивал ее, куда она ходит – да и мне было все равно. До ее прихода у моего обиталища не было души: я копошился в его останках, подобно трупоеду, паразитируя, пользуясь его защитой и теплом, но Сонечка вдохнула в него свою чарующую искру, а потому каждый день внутренняя обстановка постоянно видоизменялась, подчиняясь воле новой хозяйки. Но я не мешал моей радости вносить частичку себя в это жилище – с детской наивной улыбкой и бесконечным обожанием в глазах я смотрел на мою Сонечку и не в силах был противиться ее таинственной, неумолимой силе.
Навсегда останется в памяти наша первая с Сонечкой ночь – я не переставал удивляться той легкости, той неосязаемости, словно в своих объятиях удерживал я лишь бесплотную мечту – хрупкий сон, едва коснувшийся моего сердца. И вместе с тем той же ночью другое чувство не давало мне покоя, и я напрасно тогда интерпретировал его не так, как следовало, но сегодня оправдываю себя тем, что был сражен удивлением: когда наши с Сонечкой тела слились в единое целое – так ярко, сильно и неотвратимо, – я даже перестал осознавать себя как нечто отдельное от того существа, в которое мы с Сонечкой претворились. В ту ночь я уснул, убаюканный приятной усталостью, и Сонечка ласково гладила мои волосы и молчала, а в том молчании можно было усмотреть гораздо больше, чем в ином множестве мудрых слов.
Стоит ли говорить, как велико было мое счастье, сколь полной и прекрасной казалась мне жизнь на первых порах? Я черпал силы и вдохновение в окружающей действительности, а мои чувства были настроены на восприятие прекрасного даже и в самых малых формах его проявления; шел ли весенний утренний дождь, звонко и победоносно провозглашая свое присутствие, спал ли старый пес, согревая куцым телом беззащитных щенят, сталкивалась ли со мной незнакомка в парке, пока я по привычке бродил по аллее, полностью погрузившись в свои трогательные грезы, – во всем усматривал я если не великий Божий Промысел (ведь я не в силах похвастаться истовой верой), то некую непознаваемую тайну, намекавшую, сколь много прекрасного сокрыто в ткани бытия – протяни к нему руку и ощути его нежное родительское прикосновение, его бесконечную благодать! Однако я не мог не заметить и тревожной тени, чье присутствие угадывалось лишь до предела напряженным шестым чувством. Я, будучи безмерно опьянен долгожданным счастьем, отмахивался от него, пренебрегая настойчивым предупреждением. Но я видел – опять же, не глазами – ту смутную угрозу и не мог предугадать ни того, в чем она состоит, ни от кого или чего исходит. И всякий раз, когда я покидал дом для очередной прогулки и наслаждался той радостью, что простиралась передо мной, краем глаза или, быть может, краем сознания я выхватывал неуловимых призраков, внушавших тревогу тем сильней, чем явственнее я понимал, что местом своего сосредоточения они избрали наше с Сонечкой жилище.
И в самом деле, день ото дня мой дом претерпевал ускользающие от пытливого взгляда изменения – с новой силой я пропускал через себя воспоминание: до Сонечки я воспринимал дом не иначе как тюрьму. Вскоре я уже возвращался после прогулок с меньшей охотой, хотя и не находил тому объективных причин. Работа над новыми рассказами приостановилась, а присутствие Сонечки не только перестало вдохновлять меня, но, напротив, внушало теперь безотчетный и даже неуместный страх.
Не припомню уже, в какую из ночей, когда в нашей округе становилось непривычно тихо, а по комнатам сквозь старые щели сновали любопытные и докучливые сквозняки, я видел один и тот же повторяющийся кошмар, и не было во мне достаточно сил, чтобы прекратить его и проснуться. Нет, моему сознанию словно нашептывали безумный сценарий сновидческого действа, а я исполнял лишь роль марионетки в руках неведомого, но ощутимого зловещего кукловода. По его черной воле я направлялся во сне к пещере, один вид которой повергал душу в неизъяснимый трепет: я чувствовал внутри тьмы некое безымянное, безликое и бесформенное зло и его неутолимый голод – оно жаждало изведать моей плоти. Мне грезилось, как стенки входа жадно раздвигались, а сверху набухал отвратительного вида неизвестный нарост, тошнотворно колыхаемый конвульсиями. Ноги неумолимо несли меня к пещере, и всякий раз отвращение от прикосновения к ее влажным, липким, неестественно мягким стенам, будто рука касалась вовсе не каменной поверхности, пробуждало меня ото сна. Но даже и бодрствуя, я не мог забыть страха – той тревоги, что в глубине пещеры сокрыто нечто ужасное.
Долгое время я не замечал перемен, происходивших в Сонечке, и виной тому, конечно же, моя собственная слепота. Но все же от меня не укрылась явная связь между этими переменами в ней и метаморфозами, которые претерпевало не только мое отношение к Сонечке, но и я сам. Чем сильнее я усматривал пугающую взаимосвязь наших изменений, тем могущественнее был страх внутри меня, разбавленный, однако, мучительными противоречиями. Я любил ее, я не чаял в ней души и к ее ногам готов был сложить всякое бесценное сокровище этого мира, принести в жертву все святое, что есть на земле, – ведь я так боялся потерять Сонечку! Но ее внутреннее существо, вся ее суть, пропитанная непознаваемой инаковостью и рожденная, безусловно, в загадочном и далеком от самых смелых человеческих представлений иномирье, – все это провоцировало тот ужас, изначальную природу которого я тщился опознать. И если сперва Сонечка, молчаливая, тихая, словно вочеловечившийся ангел-хранитель, была для меня манящей тайной, то теперь ее очевидная инородность по отношению к нашему материальному миру лишь сильнее отталкивала меня. Природа наших с Сонечкой взаимоотношений получала даже и заметное внешнее проявление – в тех самых изменениях, о которых я намекал выше. Сначала я слепо отвергал любую мысль о них, но ощутимый упадок физических и душевных сил, игнорировать который было бы верхом недальновидности, заставил меня задавать себе вопросы не самого приятного свойства. И я спрашивал себя: почему моя Сонечка из едва осязаемого, буквально воздушного создания претворялась в существо сильное, полное жизни и (неужели я вынужден это признать?) приземленное, наполненное в то же время чем-то глубоко неправильным (порочным? грязным?), что сначала расценивал я как пикантную деталь в богатой палитре ее внутреннего мира, но теперь… И почему я после молниеносного душевного подъема, могучего глотка новой прекрасной жизни стремительно падал, и тонул, и задыхался в неуловимой тьме, но что важнее – почему мое собственное тело теперь мнилось мне неподвижной тонкой скорлупой, вот-вот готовой треснуть и разойтись, обнажая беспомощный дух перед лицом жестокого, неименуемого зла? Минуты близости с Сонечкой – я жаждал их и боялся их! – не могли теперь избежать пугающей ассоциации с насилием, когда вновь терял я осознание своего существования, а Сонечка – Сонечка впивалась в меня, брала в плен мое тело, а с ним – и душу, и пила, пила, пила все то, кем я был; в ее оплетающих объятиях я таял и дух истончался, оставляя лишь немощный хребет, а Сонечка, если бы только того пожелала, могла с легкостью переломить его одним усилием воли. Я по-прежнему засыпал в ее руках, отдавая себя во власть ласки, но теперь чувствовал, что эта ласка дается жестокой ценой, – и все равно не мог отказаться от губительного наслаждения.
Я мог бы прогнать от себя Сонечку, мог бы обрести свободу, заставить мою любовь уйти, исчезнуть, забрать с собой всякое милое сердцу воспоминание, исполненное сентиментальной и чувственной поэзии. Но сама мысль о расставании с Сонечкой вызывала во мне необоримую слабость – и я падал без сил, без эмоций, без желаний, пренебрегая теми остатками души, которыми располагал, – падал в ее объятия, снова и снова, и благодарил Бога за то, что наградил меня ею, и проклинал дьявола – по той же причине. Слишком поздно я догадался, что эту душевную слабость, эту неспособность собрать всю свою волю воедино привила мне Сонечка: она прокляла меня презренной немощью, разрушила меня с той мучительной неспешностью, с каковой в старые времена умирали тысячи и тысячи посаженных на кол жертв, чьих имен не сохранила ни человеческая память, ни история. Так же медленно погибал я – безвестный, едва ли вспоминаемый немногочисленными старыми друзьями, и конец мой был неминуем, как и у всего, что не вечно в нашем мире.
Мой дом теперь был ее домом, а я – не более чем тенью былого себя. Но даже и тогда свет надежды не угас во мне окончательно. Я стремился к свободе с той решимостью, которой еще обладал. Моя мысль отчаянно работала и цеплялась за любую тростинку, лишь бы я не тонул в сладком и ужасающем омуте Сонечки. Я понимал, что в одиночку не справлюсь с зависимостью, и когда в очередной раз увидел себя в зеркале – бледный, бесплотный дух, в чьих глазах едва угадывался пульс жизни и только слабый намек, что в стекле отражался человек, еще не мертвец, – тогда я решил обратиться за помощью к друзьям.
То был сияющий миг победы: под покровом густого тумана, раскинувшегося ранним апрельским утром, я ушел из дома и вместе с горсткой друзей отправился за город, к природе, чей оживляющий воздух был так мне необходим. И чем длиннее становилось расстояние до Сонечки (прости меня), тем больше была радость, сильнее упоение от пьянящей свободы, когда душа вновь предоставлялась самой себе, а судьба – моей воле. В тот день мы много рыбачили, пили, жгли костер и предавались веселью; я чувствовал себя обновленным, восстановленным – и живым. И когда перестали тлеть последние угли, а голоса устали петь под гитару и вместо них затянули свою песню беззаботные сверчки, мы улеглись спать по палаткам, хотя вскоре я переместил свой спальный мешок наружу, чтобы уснуть под защитой седых звезд.
Но как только я остался наедине со своей свободой, меня обуял настолько мощный в своей иррациональности ужас, что после не приходилось и удивляться, почему я спешно собрал свои вещи и, будто подгоняемая призраками затравленная жертва, поспешил прочь от друзей – через ночной лес, сквозь цепкие деревья и едва ощутимый холод, быстрей и быстрей. Я летел к Сонечке, я хотел к Сонечке, хотел и не мог отпустить ее, спешил еще быстрее, боясь не обнаружить ее дома, боясь уснуть в невыносимом одиночестве, которое ненавидел всю жизнь. Я оказался слишком слаб – Сонечка по-прежнему удерживала меня незримыми оковами. И хуже то, что я страстно желал этого плена и теперь уже не мыслил жизни без него; лишь в той несвободе, которую подарила мне любовь, я чувствовал внутри гармонию, я был тем, кем должен быть, и вся моя внутренняя суть, мечтавшая лишь о саморазрушении, ликовала от того, что мечта исполнялась.
Я явился домой под утро – выйдя из леса к дороге, мне удалось поймать пару попутных машин, а потому я добрался относительно быстро, хотя, признаюсь, ожидание в пути было невыносимым. Я буквально влетел в прихожую и не глядя покидал свои вещи куда попало, стараясь поскорее раздеться. А потом я бежал в гостиную, чувствуя нутром, что там меня ждут, – и не ошибся. Моя Сонечка сидела в кресле, глядя перед собой, не выражая ни злобы, ни радости, – сидела, словно затаившийся ночной демон в ожидании обреченной души. И я со стоном припал к ее ногам, покрыл поцелуями ступни и со слезами попросил прощения; я был червем, извивающимся перед ликом своего повелителя, своего Бога, и я молил о Его милости, о Его (Ее) благословении и любви, без которой мое тело тут же исторгло бы жизнь из слабеющих объятий. И не выразить словами той смеси ликования и ужаса, когда рука Сонечки коснулась меня и погладила голову: я закрыл глаза и заплакал от счастья. Я был прощен и принят обратно!
С того дня я уже никуда не убегал от Сонечки, и она безнаказанно пила меня каждую ночь. Я хирел день ото дня, но уже не в моих силах было что-либо предпринять: ночи с моей любимой остались единственной, пусть извращенной, но радостью. В своих снах вновь и вновь я возвращался в пещеру, терпел ее неистовое зловоние и продвигался каждый раз глубже и глубже, аккуратно ступая по отвратительной влажной поверхности. Своды пещеры порой содрогались, словно предвкушая конец моего пути, где меня поджидал невыразимый бесформенный кошмар. Я не мог дать ему имени, не мог вообразить его воочию, и эта неизвестность заставляла меня цепенеть. Когда до столкновения с ужасом оставалось совсем немного, я с криком вырывался из липких лап сна и часто-часто дышал, долго не приходя в себя от увиденного.
Я уже был жалкой и безвольной пылью, когда в один день Сонечка подошла ко мне, молча взяла мою руку и приложила к своему животу: внешне я не смог выразить ни единой эмоции при катастрофическом отсутствии каких-либо сил, но внутри все во мне затрепетало, пришло в хаотичное движение. Когда я ощутил рукой толчок, сознание пронзила сильнейшая вспышка узнавания, будто существо внутри Сонечки было мне знакомо. Она ничего не говорила и только улыбалась мне, а лицо мое все так же ничего не выражало, и лишь глаза округлились от испуга, выдавая меня с головой.
Я тщетно клялся себе, что убью Сонечку, но к действиям, естественно, так и не смог перейти. Меж тем ее живот рос быстро, чудовищно быстро, чему я даже не удивлялся – ни одна эмоция мне не принадлежала, все было выжато Сонечкой подчистую. Я не ужаснулся и тогда, когда она позвала всех моих друзей в гости и щебетала, как это будет чудесно и хорошо, если они навестят нас.
Она пылала жизнью – моей жизнью – и была безупречна в роли хозяйки. Стол ломился от разнообразных лакомств, вокруг царила атмосфера непринужденного радушия, а я – я лишь безмолвно наблюдал. Сонечка очаровала их всех: они пожирали ее глазами, совершенно не обращая на меня внимания. В их взглядах читалась безоговорочная любовь – настолько сильно мои друзья были одурачены. Безумный пир, в котором гости старательно не замечали болезненного, будто умершего за столом хозяина, длился целую вечность: я не мог плакать от бессилия, лишь смотреть, как вслед за мной мои близкие шагали, не колеблясь, в пустоту и та жадно пожирала новые души.
Я обводил взглядом присутствовавших, примечая их тупую, покорную любовь, адресованную Сонечке, когда она взяла меня за руку и улыбнулась; наши глаза встретились: ее были спокойны, скрывая внутри едва угадываемое коварство, в моих же путались удивление со страхом. Предчувствие недоброго не подвело меня: Сонечка молча раздвинула ноги и исторгла нечеловеческий по своей природе вопль, от которого сердце мое едва не остановилось. Я знал, знал, что это должно было случиться, и не мог кричать, не мог остановить – не мог проснуться, хотя и понимал: вот он, вот он, бесформенный кошмар, что поджидал меня во тьме пещеры, он рвался на свободу, и его крик соединился с криком Сонечки. Последнее, что я видел, – медленно изменяющиеся лица моих друзей, сквозь рабское обожание проступали изумление, и ужас, и осознание неизбежного. Я закрыл глаза свободной рукой, не желая выносить разворачивающегося зрелища, но я слышал, я ощущал все вокруг. Эти звуки и ощущения подстегивали мое воображение, наполняя его картинами всесокрушающего кошмара, но реальность, безусловно, была куда более отталкивающей. Я дрожал, и комнату наполнили крики и смерть – извращенное порождение нашего с Сонечкой союза беспощадно уничтожало моих друзей; крики слились в один всеобщий вопль, вокруг царил хаос, и жестокая расправа настигала каждого, терзая плоть и обнажая внутренности. Я дрожал, но держал глаза закрытыми, и лицо мое оскалилось, едва удерживая хрип, а от стен отражались отчаяние, и зловоние, и ликование нечестивого ужаса, жующего невинных жертв во славу неутолимого голода. Они все были мертвы. Моих ступней коснулось что-то жидкое, и вероятно, то была кровь – я с содроганием подтянул ноги к груди, все еще не открывая глаз. Теперь я слышал только голос, твердивший мне: «Ты достиг чего хотел, ты уничтожил их, ты уничтожил все!» А затем он засмеялся, и тогда я понял, что то был мой смех и мой плач. Я трясся всем телом, не переставая смеяться, пока шаткое сознание скользило к краю пропасти, в недрах которой безумие уже ожидало моего падения. И я соскользнул вниз, когда Сонечка заключила меня в холодные, пропитанные смертью объятия и тихо промолвила возле уха:
– Милый, я сегодня очень устала. Давай ложиться, завтра все уберу.
