Текст книги "Соль земли"

Автор книги: Георгий Мокеевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 44 страниц)

7

Не было ещё произнесено ни одного слова, а Софья уже знала, что там, в Заболотной тайге, между ними что-то произошло; значит, не зря так встрепенулось её сердце две недели тому назад, в тот час, когда Ульяна как ошалелая, не договорив, не дослушав, кинулась искать Краюхина, мгновенно исчезнув в лесу.

Они подошли к стану не друг за другом, как обычно ходят таёжники, а рядом – плечом к плечу. Они были молчаливые, уставшие, оборванные, но счастье – буйное, неукротимое, как пламя таёжного пожара, – пылало в их глазах.

Что-то оборвалось внутри у Софьи, и щемящая боль стиснула ей грудь.

– Мы так ждём, тебя, Алёша! Я приостановила работы на яме. Не могу понять, с чем мы встретились. Я измучилась… – Софья заплакала, тихо и безутешно всхлипывая.

И все, кто видел её слёзы: и Краюхин, и Ульяна, и старый Марей, – все поняли, что плачет она совсем по другому поводу. Именно поэтому никто не стал утешать её. Каждому было ясно: её слёзы безутешны, как безутешно её горе.

– Ну, что же вы стоите надо мной, как над мёртвой?! Садитесь, надо же вам с дороги отдохнуть и поесть! – Софья принялась хлопотать возле костра.

Марей отстранил её плавным движением руки.

– Уж я сам тут всё налажу!

Краюхин и Ульяна сняли с себя ружья, сели поблизости друг от друга.

Софья тоже села, но тут же поднялась, не зная, что дальше делать, что говорить.

– Я задержался, Соня, и задержался не зря. Результаты отличные: Мокрый угол Заболотной тайги показал магнитную аномалию. – Краюхин посмотрел на Софью, словно проверял, как она отнесётся к его словам.

Чёрные крутые брови Софьи дрогнули, поползли высоко на лоб, под самые пряди волнистых волос, глаза заискрились, и чуть продолговатое лицо, только что опечаленное, с не высохшими ещё слезинками, озарилось неподдельной радостью.

– Сбылась твоя мечта! Алёша, я поздравляю тебя, поздравляю! – Не в силах сдержать своего порыва, Софья схватила его за руку, намереваясь пожать её, но, кинув взгляд на Ульяну, не спускавшую с неё своих непроницаемо-холодных глаз, отпустила руку Краюхина с той поспешностью, с какой опускают раскалённый предмет, обжигаясь об него и сдерживая рвущийся крик боли. Озарение, которое осветило лицо Софьи, померкло, а через миг исчезло совершенно. Она поспешно села, опустила голову, и Краюхин увидел, что возле глаз её собрались коротенькие морщинки, которых раньше он никогда не замечал.

– Вначале, Соня, всё сложилось крайне неудачно, – заговорил он громко, более громко, чем это требовалось, скрывая внутреннее смущение перед ней и за то, что он так долго заставил ждать себя, и в особенности за то, что произошло с ним в Мокром углу после прихода Ульяны. – Я исколесил всю прибрежную часть Заболотной тайги, и напрасно! Компасная стрелка лежала неподвижно, как прибитая. И представляешь, кто помог мне докопаться до истины, кто дал мне повод для догадки? Я знаю, ты очень обрадуешься! История! Два документа истории. Вот они, посмотри!

Краюхин достал из полевой сумки старый, потёртый кожаный кисет и карту отца. Осторожно, на вытянутые ладони, с благоговением Софья приняла эти документы. Пока Краюхин рассказывал ей, как они оказались у него, Софья тщательно рассматривала и кисет и карту. Лицо её выражало то сосредоточение, какое бывает у человека, когда он поглощён одной мыслью.

– Ты знаешь, Алёша, я вся трепещу от сознания, что в моих руках сама история. Это же я не знаю что!.. Это… мосты… которые соединяют времена и поколения… Вот она, история! А ты как называл нас, историков? Бумажными жуками? Да?

Улыбка раздумья и радости тронула полные губы Софьи, глаза её на мгновение вспыхнули, излучая ласковое сияние.

– За тобой, Соня, уваровский акт!.. Я не знаю, что я сделаю, если ты отыщешь эту бумагу. Я твоё имя высеку… на вершинке вон той лиственницы. – Он махнул рукой на вершину Тунгусского холма.

Она звонко засмеялась и, поддаваясь настроению шутливости, прозвучавшему в его словах, сказала:

– Ты лучше высеки моё имя в собственном сердце…

Ульяна вдруг вскочила, схватила закопчённый котелок и, размахивая им, не оглядываясь, побежала к реке.

– Боже мой, ну почему я такая несчастная! – воскликнула Софья, и лицо её омрачилось. С болью она посмотрела на Краюхина. – Она любит тебя! Я поняла это давно… И ты её любишь… любишь, да… да… любишь! – Спазмы перехватили ей горло, и последние слова она произнесла шёпотом.

Краюхин встал, растерянно глядя то на Софью, то на Ульяну, убегавшую к реке. Что он мог ответить? Если б Софья была не права, он попытался бы разубедить её, но она говорила правду, истинную правду! С того самого часа, когда Ульяна своим приходом в Заболотную тайгу разбудила в нём глубокое чувство, очарованность ею всё сильнее и сильнее захватывала его душу. Ещё недавно полный спокойствия, шутливого безразличия к её влюблённости, сейчас он не мог обходиться без неё и одного часа. Её отсутствие томило, угнетало его, он вдруг начинал терять то ощущение ясности, бодрости, слитности всех душевных и физических сил, которое она как бы открыла в нём. И теперь, прожив несколько дней в этом приподнятом состоянии, он понял, что его любовь к Софье, даже тогда, в первые дни их знакомства, это что-то совсем другое в сравнении с его нынешним чувством к Ульяне. Что же он мог сказать ей сейчас? Что? Молчание становилось тягостным, мучительным. Он ждал уже, что оно прорвётся слёзами Софьи. Но ошибся.

В эти минуты молчания Софья мысленно охватила всё пережитое за последние два года. С того часа, когда Алексей решил покинуть аспирантуру, он стал на путь, который уводил его всё дальше и дальше от неё. Неужели ей не было ясно это с самого начала? Она не пошла с ним, и вот… и вот жизнь сводит с ней свои счёты.

Софья была слабовольной, нерешительной лишь до той поры, пока в ней не просыпалась гордость. «Что же я молчу? Он ещё вздумает меня жалеть. Нет, нет, всё что угодно, но не жалость», – решила она и встала.

– А ты ничего не написал, Алёша, папе о своём открытии? – спросила Софья слегка дрожащим голосом, но спокойно.

И по тому, как Алексей посмотрел на неё, она поняла, что он бесконечно благодарен ей за то, что она не пощадила себя и заговорила о том, о чём могла и не говорить.

– Соня, ну что ты, Соня, как же я мог не написать ему? Я написал всё подробно и прошу его дать прогноз. Понимаешь, одно дело представления и убеждения, другое – знания, опыт… У меня мало этого… Не охватываю…

Она почувствовала, что во всём, что он сказал, два смысла. «Соня, ну что ты, Соня», – эти слова относились совсем к другому, чем все остальные. Этими словами он как бы говорил ей: «Ты не упрекаешь меня, не допрашиваешь. Не просто тебе, и мне не просто. И спасибо тебе, спасибо».

– Чай готов, Софья Захаровна, зовите! – старчески слабым голосом крикнул Марей.

– Пойдём, Алёша, – сказала Софья. – После чая сходим на раскопки. Мы наткнулись на кузницу. Там железо. Но в этом и загвоздка.

– Я предчувствовал кузницу. По шлаку.

Теперь нужно было позвать Ульяну. Она стояла на берегу и неизвестно зачем размахивала котелком.

Краюхин посмотрел на Софью, и она поняла, что ему хотелось. Она опустила глаза и через мгновение подняла их снова. И он понял без слов, что говорил её взгляд. Ему хотелось, чтоб Ульяну она позвала сама, чтоб поступок девушки, таким образом, оказался как бы незамеченным или по крайней мере сглаженным. Но Софья не могла сделать этого, если б даже и хотела. У неё не было на это сил, да, пока не было… И тогда он крикнул сам:

– Эй, Уля, иди пить чай! – И, помолчав немного, добавил: – Иди скорей! Марей Гордеич зовёт.

Девушка обернулась на зов и, помедлив немного, направилась к костру.

Глава седьмая

1

Весь окружающий его таёжный мир Лисицын воспринимал как мир, населённый живыми, разумными существами, отданными природой под власть человека. С юных лет он воспитал в себе убеждение, что если умело, по-умному пользоваться этой властью, то тайга обильно будет кормить и поить человека. Немало бы подивился на Лисицына посторонний человек, если б удалось ему незаметно пожить с охотником неделю-другую в тайге. Лисицын не только берёг зверя и птицу, когда они были не нужны ему, он берёг каждое дерево, каждый куст, каждый ручеёк в тайге. И часто охотник разговаривал то с птицей, то со зверьком, то с деревом, не видя в этом никакого чудачества.

– Ишь какой на тебе, кедр, урожай зреет! Ты поди думаешь: вот Лисицын полезет с шестом, начнёт тебя по веткам дубасить. А зачем мне это? Я уж лучше подожду… Когда шишки вовсе поспеют, ты сам мне отдашь их…

И действительно, кедр отдавал Лисицыну весь урожай, и Лисицын приходил сюда именно в тот день, в тот час, когда наступал срок.

– Э, да ты от меня хоронишься! И зря! Всё равно я тебя найду. Уже чему быть, того не миновать. Пойдёшь ты у меня в план пушнозаготовок. А только не нужен ты мне раньше времени. Приплод мне твой надо знать, – говорил Лисицын, стараясь проникнуть к гнездовьям белок или колонков.

Охотник вполне серьёзно рассказывал:

– Иду я, смотрю – лосиха с детушкой гуляет, увидела человека, обеспокоилась, детушку прячет в чащобу, а сама скрадывает. Я говорю ей: «Ну что ты, дурная, испугалась? Ни тебя, ни детушку пальцем не трону. Гуляй себе на здоровье, наедай тело. Зима впереди, с кормёжкой будет нелегко». Услышала лосиха мой голос, чует, что худа ей не хочу, прошла возле меня спокойно; смотрю, она обучает детушку травами и мохом питаться.

Молодые охотники иногда подшучивали над Лисицыным:

– Ну что, дядя Миша, виделся с царицей белок? Что она тебе сказала?

Лисицын отвечал также шутливо:

– Виделся! Перво-наперво она велела сказать, чтоб вы не были дураками и не палили в белый свет без толку в кедрачах, не пугали её приплод; а потом, говорит, по осени ищите меня в ельниках. Нынче, говорит, белого хлеба, то есть кедровых орехов, мало, придётся еловыми шишками кормиться, значит аржанухой.

Везде и всюду Лисицын твердил охотникам одно и то же:

– С тайгой не хитрите, идите в неё с открытой душой. Хитрить с ней – всё равно что хитрить с собственным карманом. Сколько в него положил, столько и возьмёшь!

Именно это убеждение – жить в тайге бесхитростно, жить по правилу – свято хранил Лисицын. Поэтому его особенно беспокоило, когда он убедился, что пришлый невесть откуда Станислав бродит по лесам с недобрым умыслом.

Беспокойное и хлопотливое лето выпало Лисицыну в этот год! Он разрывался на части, чтобы успеть и там и тут. Раньше-то как было? Он справлял все дела по бригаде – и только! А теперь навалилась куча забот. И днём и ночью он держал ухо востро. И причиной тому был не только Станислав. С тревогой он поджидал появления Дегова. При податливости районных властей и при своём авторитете Дегов очень просто мог оттяпать синеозёрские земли под посевы льна. Затем синеозёрские кедровники… Ведь этот симпатичный представитель из области, что приходится братом секретарю райкома, определённо сказал, что они предназначены под вырубку. Разве мог он, Лисицын, прозевать появление лесоустроителей?.. Да и центр… Не могли там отмолчаться на его жалобу. Наконец, экспедиция… Правда, он в штате не состоял, хотя сама начальница зазывала его. Не пошёл он в штат не потому, что много работы выпало по бригаде, а потому, что это могло привязать его к одному месту. Ему же нужно было в это лето беспрестанно передвигаться из конца в конец Улуюлья. И всё-таки он не мог оставить экспедицию без своего внимания. Опять-таки не только потому, что там работали Ульяна, Марей Гордеич, Краюхин – люди, близкие ему, а потому, что экспедиция затрагивала интересы всех охотников и рыбаков Улуюлья. В одном случае он готов был уступить, потесниться, окажись, как предсказывал Краюхин, несметные сокровища в Улуюлье. «С этим спорить только круглый дурак станет. Если такое дело выпадет, жизнь круто переменится не в одном Улуюлье – всю область перетряхнёт», – размышлял Лисицын.

При одном из своих обходов тайги Лисицын снова побывал на месте староверческого скита. То, что он увидел здесь, повергло его в нерадостные раздумья. В пяти местах он приметил следы свежего рытья. Станислав не хотел привлекать к себе внимания и забрасывал ямы землёй, прикрывая дёрном, травой, ветками. Лисицын вырубил шест, очистил его, попробовал любопытства ради измерить глубину ям. Шест свободно, легко, как нож в масло, вошёл в землю на целых полтора метра.

«Нет, дальше тянуть некуда! Надо заставить Станислава признаться, по какой нужде он тут шарится. Если по пустяку – живи на здоровье, а если вредное что задумал, держи ответ перед государством», – решил Лисицын.

Не откладывая больше ни на один час, Лисицын отправился на пасеку. Прежде чем предпринять что-то, ему хотелось поговорить с Платоном Золотарёвым. «Ведь тот днюет и ночует со Станиславом. Неужели до сих пор Платон не замечает, что человек этот совсем-совсем не тот, за кого он выдаёт себя?»

Платон Золотарёв оказался на пасеке один.

– А где у тебя, Платоша, народ-то? – спросил Лисицын, узнав вначале о его здоровье, о медосборах, о роении пчёлы.

– А какой народ-то, Миша? Возчик уехал в Мареевку: зубы у него разболелись, спасу никакого нету, а немой, видно, рыбачит на озере. К вечеру теперь явится, не раньше.

– Ну, как он?

– Поправляется! Уже выговаривать кое-какие слова стал. Чистый ребёнок! – щуря свой единственный глаз, с искренней добротой рассказывал пасечник.

– А ты ничего за ним не примечал? – понизив голос и заглядывая Платону в лицо, спросил Лисицын.

– Нет, Миша, не примечал. А что? – насторожился Платон.

– А то, что скрывается он! И не за добрым делом пришёл он сюда. – И Лисицын рассказал пасечнику всё, что он знал о Станиславе.

Платон по-бабьи всплескивал руками, щурил круглый совиный глаз, покачивался из стороны в сторону.

– Ох, головушка ты моя бедная! А я-то перед ним и так и этак: «Ешь, Станислав, отдыхай, Станислав, береги нервы, Станислав. Пострадал ты за народ, пролил свою кровушку!» А он-то вон кто, рассукин сын! – приговаривал Платон.

– А я почему, Платоша, молчал? Думал, что и ты примечаешь. Как-никак охотник был – дай бог другому. Правда, думаю, глаз потерял… Ну так что ж! Ухватка таёжная осталась. А ты, Платоша, совсем с этими пчёлами курёнком стал…

Лисицын не скрывал досады на Золотарёва. Впрочем, тот чувствовал свою вину и не пытался преуменьшить её.

– Истинно, Миша! Совсем никудышный стал, живу, а сам всё думаю: вот когда жизнь-то настоящая наступает – умирать не захочешь. Немца побили, японца побили, своих врагов, которые против колхозов шли, тоже к ногтю прищемили. Тишь да гладь на земле, знай теперь только работай. Жизнь быстро настроится. Через пять – семь лет достатку всякого по горло будет. Он ведь, достаток-то, у народа как дрожжи в квашне. Замесил мучицы пригоршню, а начнёшь тесто вынимать, там его на три каравая хватит… Да, видать, рановато я на мир да покой настроился. На наш век, Миша, хватит ещё паскуды всякой…

– И вот что, Платоша, я думаю, – сдвигая сплюснутую шапку-ушанку на затылок, перебил Лисицын разговорившегося Платона. – Выстрел в Краюхина по весне – его рук дело! Он, Станислав, стрелял. Больше некому! Из наших ни один человек не подымет руку на краюхинскую родову. Я ему этот выстрел припомню! Я его возьму самого на мушку!

И тут произошло то, чего Лисицын никак не ожидал.

Платон Золотарёв стал белее стены, сполз с чурбачка, встал на колени, устремив немигающий круглый глаз на Лисицына, с горячим покаянием сказал:

– Хошь, Миша, сам казни, хошь, на народ веди – я этому выстрелу виновник!

– Окстись, Платон! – не веря Золотарёву, крикнул Лисицын.

– Истинный Христос, Михаил Семёныч!

– Так ты, может, со Станиславом заодно?! – придвигая к себе ружьё, прислонённое к рамчатому недоделанному улью, безжалостным голосом спросил Лисицын.

– За кого ты меня принимаешь? – с болью выкрикнул Платон. – Сам по себе я набедокурил. И никто, ни одна душа об этом не знает. Изболелось у меня сердце. Сразу хотел тебе признаться и…

– Струсил?

– Струсил, Михаил Семёныч!

– Как же это ты? За что же это ты его? Он ведь сын нашего партизанского командира… Или тебе память отшибло?

– Не кори, Михаил Семёныч! Сам от переживания умом скоро рехнусь. – Платон всхлипнул, высморкался. – Жадность меня обуяла. Тайком от властей сохатого хотел подвалить. По весне-то голодно было. Думаю, сам попитаюсь и тихонько кое-кому из людишек мясцо сбуду. Ну вот, и поставил самострел. Он и сработал… Да разве я посмел бы, если б знал, что он этой ночью сюда поедет?..

– Гадина ты, Платошка, – жёстко сказал Лисицын.

– Да ещё какая гадина-то! Сколько натворил всякого беспокойства, – трясущимися губами промолвил Золотарев. – А только, Михаил Семёныч, это наука мне на всю жизнь – такая наука, что слов нету!

– Что мне делать с тобой? – уничтожающим взглядом окидывая Платона, спросил Лисицын. – Скажи ты об этом в другой час, я б измолотил тебя, как самую разнесчастную суку, а потом бы к Севастьянову в сельсовет свёл, чтоб прочитал он тебе политграмоту да штраф рубликов пятьсот назначил…

– Всё бы снёс, Миша. Заслужил! – Золотарёв сжался, готовый к любому возмездию за свой проступок.

Лисицын покосился на него, стараясь убедиться, действительно ли он переживает или только вид делает. И сомнений у него в искренности Золотарёва не закралось: пасечник сидел униженный, скорбный, пришибленный до крайней степени. И как ни был ожесточён Лисицын, сердце его обмякло.

– Что было, то быльём поросло! – сказал он твёрдо. – У Алёшкиного коня и кости, пожалуй, теперь сопрели. Райком, видать, тоже его помилует, потому что услуги его району стоят поболе, чем эта полудохлая кляча, которую ты по своей дурости на тот свет отправил. И выходит, что должен я, Платон, вместе с тобой взять твой грех и на свою душу. В самом деле, не волочить же тебя к властям! Конфуз получится… Партизан, зазывала в колхоз, колхозный пасечник – и вот тебе на! На какой позор самовольно пошёл! А только знай: грех твой на свою душу принимаю не за так. Должны мы на этого чёрта рыжего набросить узду. Пусть скажет по совести, кто он есть!

Золотарёв выпрямился, посмотрел на Лисицына круглым глазом в упор, осмелев, сказал:

– Приказывай, Миша! Всё справлю, что скажешь, и свою голову не пощажу.

– Приказывать тут особо нечего. И голову свою ты побереги. Хоть она и дурная у тебя, а без этого предмета не проживёшь. План наш простой: придёт Станислав, окружим его с ружьями: «Выкладывай всю душу начистоту перед старыми партизанами, как перед господом богом. Мы эти края для Советской власти отвоёвывали, мы перед ней и теперь за них в ответе…» Как у него с оружием? Не перестреляет он нас из какой-нибудь многострельной военной машинки?

– Да нет! У него, кроме дробового ружья, ничего нет. Это-то я точно знаю.

– Ну смотри, Платоша, не ошибись. Иначе отправит он нас к богу Саваофу, и пикнуть не успеешь.

И хотя Золотарёв чувствовал за собой провинку, был он не из робкого десятка, прошёл крепкую партизанскую закалку.

– Двое одного, Миша, всегда сумеют к рукам прибрать! – уверенно сказал он. – Ты начинай следствие, допрос веди, как, мол, и почему ты, бандюк толстомордый, дошёл до такой жизни, а я тихонько на караул возьму. Чуть он шелохнётся не в ту сторону, я ему ружьём знак дам: хватит, дескать, отпуск твой закончен, получай предписание в тюремное заведение. А будешь артачиться, брыкаться, ну тогда пеняй на себя!

– Пусть будет так, – согласился Лисицын. – Только ружьишко своё повесь сейчас вот сюда поближе. И патрон с пулей вставь. При случае такого дробью не проймёшь…

Золотарёв исполнил всё, что велел Лисицын. Потом они вскипятили чай, и Золотарёв принёс из амбара аппетитные, пахучие соты свежего мёда.

Они пили чай не спеша, разговаривали о том о сём, а сами всё поглядывали в чащобу леса – не идёт ли с рыбалки Станислав? Но прошёл день, наступила ночь, а Станислав не возвращался.

Лисицын и Золотарёв просидели у костра до утра.

– Сбежал, вражина! Зачуял что-то и сбежал! И как мы с тобой, Платоша, опростоволосились?! – негодовал Лисицын.

– Подожди, Миша, авось придёт. Случалось с ним, что он и по три ночи пропадал где-то, – утешал Золотарёв.

Они прождали Станислава ещё сутки, но он не появился.

2

Ульяна не шла, а будто летела на крыльях. Она то пела, то громко разговаривала с Находкой. Давно не испытывала она такой радости, как теперь. Всё, что она пережила за последние дня в Заболотной тайге, так волновало её! Она припоминала каждое движение, каждое слово Алексея.

Отправляя её с донесением в штаб экспедиции и с письмом к профессору Великанову, Краюхин сказал:

– Отнеси, Уленька, пакеты на пасеку, отдай их Золотарёву. Пусть при первой же возможности переправит их в Мареевку. У него там почти ежедневно кто-нибудь из села бывает.

Ульяна с готовностью спросила:

– А может быть, Алексей Корнеич, мне самой в Мареевку пакеты унести?

Краюхин подумал, твёрдо сказал:

– Не нужно, Уля. Это всё-таки в два раза дальше. Отнеси на пасеку и быстро возвращайся. А то тоскливо мне без тебя будет.

Она всё ещё не доверяла ему, думала, что эти последние слова о тоске он обернёт в шутку. Но он даже не улыбнулся, а только добавил:

– Ну, лети, голубь! Счастливого пути!

И она летела, не чуя под собой ног.

Привал на отдых Ульяна решила сделать возле староверческого скита. Здесь, на старом пепелище, было столько малины, что, имея кусок хлеба, можно было хорошо подкрепиться.

В полдень Ульяна дошла до того места, где нужно было свернуть с тропы, чтобы через несколько минут оказаться в малиннике. Ульяна свистнула Находке, которая бежала впереди, и, когда собака вернулась, сказала ей, как человеку:

– Пойдём, Находка, малинки поедим и отдохнём у ручейка.

Находка завиляла хвостом, взвизгнула и пошла за хозяйкой. Вдруг собака зарычала, ощетинилась.

– Кого ты там учуяла, Находка? – Ульяна передвинула ружьё из-за спины на плечо.

Вскоре беспокойство Находки объяснилось: Ульяна услышала какие-то глухие удары. Под кустом старой черёмухи, разросшейся на широкой полянке, Станислав копал землю. Ульяна так осторожно подошла, что он вздрогнул, когда она поздоровалась с ним.

– Здравствуй, Ульяша, здравствуй, – отбрасывая лопату и разгибаясь, уверенно произнёс Станислав.

Ульяна просияла.

– Наконец-то заговорил! Радуюсь за тебя, Станислав, а вместе и за наши благодатные улуюльские места. Видишь вот, вылечился! Нет, что ни говори, а можно жить в наших краях! Давно заговорил-то?

– Мало-мало давненько, а по-настоящему вот сейчас. Увидел тебя и вдруг почуял, что конец пришёл моей болезни.

Ульяна потупилась, но ничего не сказала. Что ж, могло быть и так. Вид у Станислава действительно был какой-то необыкновенный, возбуждённый и праздничный. Он торопливо прихорашивался: поддёрнул голенища кирзовых сапог, подтянул армейские брюки, расправил гимнастёрку под широким солдатским ремнём, причесал пятернёй взмокшие от пота рыжие волосы. Зеленоватые, всегда непроницаемые, холодные глаза его теплились сейчас ласковым светом.

«А, бедняжка, как он настрадался! Подумать даже страшно, сколько он пережил. И какое счастье, что немота кончилась и он снова полноценный человек», – с сочувствием думала Ульяна, нисколько не дивясь состоянию Станислава.

– Тебя, Ульяша, сам бог ко мне послал. Само провидение одобряет мои помыслы, – торжественно сказал Станислав, вскинув глаза к небу и мелко помахав возле груди рукой.

«О чём он говорит? Так обрадовался, что несёт уже какую-то несуразицу», – недоумевала Ульяна.

– А что ты здесь делаешь, Станислав? Ты что, пошёл по стопам Алексея Корнеича и решил искать в Улуюлье сокровища? – со смешком спросила Ульяна.

Станислав заговорил совсем о другом:

– Я хотел, Ульяша, сегодня-завтра идти к твоим родителям и просить у них благословения.

– Какое благословение? О чём ты говоришь, Станислав? – насторожившись, воскликнула Ульяна.

– Люблю я тебя, Ульяша. И нету мне жизни без тебя. Люблю с тех пор, как увидел. Ты будешь моей женой?

Станислав попытался взять Ульяну за руку.

– Да ты что, в своём уме, Станислав?! – резко отстранилась от него Ульяна. – Во-первых, о замужестве я и думать сейчас не хочу. Какая из меня в такие годы жена? А во-вторых, за тебя я и в двадцать пять лет не пошла бы. Так что прошу выбросить эту дурную мысль из головы. «Благословение! Будешь моей женой!..» Нет, Станислав, ты явно ослаб на разум.

Ульяна весело рассмеялась, поправила ружьё, собираясь повернуться и уйти.

Станислав схватил её за плечо, удерживая, сказал:

– Ради Иисуса Христа послушай, Ульяша!

Голос его был таким умоляющим, что Ульяна уйти не посмела и сняла ружьё.

– Давай сядем вот здесь, – предложил Станислав и опустился на взлобочек, покрытый мягкой травой.

Ульяна заколебалась: садиться или нет? Не сесть и уйти – это значило оказаться к человеку невнимательной и нечуткой. Ульяна не так была воспитана. И, поколебавшись ещё две-три секунды, она села возле Станислава.

– Учти только, Станислав, я очень тороплюсь. Несу важную почту начальнику экспедиции, – предупредила девушка.

– Эх, Ульяша, выходи за меня замуж! Сделаю тебя счастливой, богатой, будешь настоящей королевой, – закидывая руку и намереваясь обнять Ульяну, заговорил Станислав.

Ульяна отодвинулась, так чтобы рука Станислава не достала её, и шутливо сказала:

– Вот какой ты щедрый, Станислав! Откуда же ты счастье и богатство возьмёшь? Они что, у тебя в сундуке запрятаны?

Станислав искоса посмотрел на неё и понял, что, если он сейчас же всего не скажет, эта ловкая, быстрая девушка, так сильно захватившая его воображение, уйдёт и никогда уже не вернётся.

– Именно запрятаны! Говорю тебе об этом, как своей судьбе. Ты знаешь, кто я? Я сын высокоярского купца Тихомирова, жил с детства в Польше. Отец оставил мне в наследство много драгоценностей. Их хватит не только нам, но и нашим детям, Ульяша…

Ульяна взглянула на Станислава, и в глазах её было больше недоверия, чем удивления.

– Ну и фантазёр же ты, Станислав! Так ты в самом деле можешь меня на какой-нибудь королевский престол возвести? – Ульяна звонко рассмеялась.

Свернувшаяся в тени под кустом Находка подняла свою мохнатую голову и осмотрелась, как бы желая понять, что здесь происходит.

– Не веришь? А я вот ищу эти ценности. Потому и копаю. Вот яма и вон яма. Это план захоронения, оставленный мне отцом. – Станислав достал из кармана гимнастёрки листок бумажки, развернул его на коленке.

Ульяна увидела примитивный чертёж, перевела глаз на яму под черёмуховым кустом. Станиславу показалось, что она начала колебаться, и он торопливо заговорил:

– Заживём, Ульяша, припеваючи, другие завидовать станут! Торчать в этой комариной дыре и часу не будем! Купим в Высокоярске дом, квартирантов пустим… Деньги к деньгам! А где богатство, там и счастье. Платьев себе заведёшь, каких душенька пожелает! Жизнь-то какая будет! А то ведь сгубишь свою красоту в деревне, и люди её не увидят!

Ульяна сидела как пришибленная. От всех этих слов Станислава на неё повеяло смрадом старой купеческой жизни, о которой она читала в книгах и знала из рассказов старших. Она ненавидела эту жизнь всей силой своей души, искренне убеждённая, что нет на свете уклада лучше и дороже для человека, чем тот, в котором она жила.

– Полно тебе, Станислав, уговаривать-то меня! Всё равно не уговоришь! – не скрывая осуждающего тона, сказала Ульяна. – Слушаю я тебя, и кажется мне, что я пьесу из прежней жизни смотрю. Ты подумай-ка, о чём говоришь. На душе даже стало тошно! Да я из этих мест никуда шагу не шагну! Краше их нет для меня! А богатство твоё меня нисколечко не манит. Я хочу жить, как живут все люди. Купишь дом в Высокоярске? Ты чудак, ты опоздал родиться лет на пятьдесят по крайней мере! «Где богатство, там и счастье…» Это же знаешь что? По нашим временам – это капиталистические пережитки! И как только всё это в голове твоей укладывается?! Хочешь, Станислав, человеком остаться, сдай свои драгоценности государству. Не будь рабом собственности, жалкие это людишки! И о женитьбе на мне забудь!

Поник головой Станислав. Из холодных зелёных глаз исчезло тёплое выражение, и они снова стали непроницаемыми, как стоячие омута в Заболотной тайге. Побледнела его бронзовая шея, ноздри мясистого носа задрожали, стиснулись крепкие челюсти так, что на щёках выступили желваки. Да, немного поспешил Станислав со своим предложением Ульяне. Убеждён был, что как только эта смазливая девчонка услышит о драгоценностях, о платьях, о богатстве, о собственном доме в Высокоярске, так и размякнет её сердчишко, засветятся жадностью глазёнки. И возьмёт он её – тёпленькую, доверчивую, неразумную, как подлинявшую утицу. Казалось ему, что у них, у советских, только одни политруки каменные, а остальных – помани рублём, побегут за тысячу вёрст… Ан нет! А нравится она ему, нравится до головокружения. Вот и сейчас взглянул на её гибкий стан, и кровь бьёт в виски, звенит в ушах…

– И ещё, Станислав, скажу тебе вот что: нехорошо ты поступил, трусливо! Обманул всех колхозников. Уж тебя ли не жалели в Мареевке? Все думали, что ты советский боец, открытая душа, а ты затаился, как улита в скорлупе. Ну зачем ты обманывал? Думаешь, кто-нибудь отца стал бы тебе вспоминать? Какой же ты тупой умственно!

Станислав молчал, сопел, моргал зелёными глазами.

«Возможно, он ещё поймёт, как ему поступить надо. С ним ведь никто не беседовал по-человечески», – оценивая по-своему молчание Станислава, думала Ульяна.

Но девушка явно переоценила воздействие своих слов. Всё, что она говорила, совершенно не поколебало Станислава. Её спокойную рассудительность он воспринимал по-своему. «Дитё! И слова-то чужие говорит! Надули ей политруки в уши, вот она и повторяет их поучения к месту и не к месту. Когда разберётся в том, что я говорю, рада будет».

Станислав почувствовал, что не может отступить, не выполнив своих намерений. «Самому господу богу было угодно подослать её мне в час моей телесной тоски по ней», – думал он, припоминая, как прошедшей ночью разбушевавшееся воображение рисовало ему девушку и его утехи с ней.

– Ну, Станислав, бывай здоров! Подумай насчёт своих драгоценностей. Тятя мой часто говорит: «Доброе имя дороже золота», – сказала Ульяна, поднимаясь, чтобы взять ружьё, висевшее на черёмуховом сучке, и идти дальше. «Покушаю уж теперь на пасеке, что ж время попусту терять», – решила она.

Вдруг Станислав на четвереньках, как борзой кобель, кинулся к Ульяне, схватил её за ноги и повалил в траву.

– Богом ты мне дана! Богом! – обезумев, забормотал он, хватая её за руки и вытягивая их.

– Ты что, одурел?! – крикнула Ульяна не своим голосом, и ужас охватил её. Она изогнулась, приподнялась, упираясь о землю ногами и головой.