Текст книги "Соль земли"

Автор книги: Георгий Мокеевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 44 страниц)

Глава пятнадцатая

1

Получив приказ о назначении её начальником Улуюльской комплексной экспедиции, Марина отложила все дела и заспешила к брату. Максима ещё не было дома, но Анастасия Фёдоровна уже вернулась с работы и, как обычно, очень обрадовалась Марине.

– Ну как, Мариша, твои дела? Едешь или передумали твои начальники отпускать тебя?

Анастасия Фёдоровна одновременно говорила, закрывала дверь, здоровалась за руку с Мариной.

– Еду, Настенька, еду! Сама ещё плохо верю. Но теперь всё: уже есть приказ, – оживлённо говорила Марина.

– Уезжай скорее, чтобы с глаз начальства долой.

– Дел ещё много, Настенька, раньше чем через неделю не выберусь.

Они вошли в столовую, и Марина увидела, что широкий стол, стоящий посередине комнаты, беспорядочно завален раскрытыми журналами мод, шёлковыми пёстрыми материалами, свисавшими со стола до самого пола.

– Вот как? Ты опять наряжаешься? Ну и модница же ты, Настенька! – лукаво сказала Марина.

– Иди, иди, Мариша, посоветуй. Если этот фасон, а? Как смотришь? Ничего? – подала Марине раскрытый журнал Анастасия Фёдоровна.

Марина взглянула на фотографию полной высокой женщины в лёгком шёлковом платье, окинула взглядом Анастасию Фёдоровну и перевела взгляд на стол.

– А из какой материи думаешь делать? – спросила она, беря в одну руку креп-жоржет стального цвета, весь расписанный бело-розовыми цветами, а другой рукой сжимая густо-коричневый крепдешин с жёлтыми пятнами наподобие сентябрьских берёзовых листьев.

– Ну, конечно, из этой, – сказала Анастасия Фёдоровна, указывая на креп-жоржет.

– А это тоже для платья? – откладывая креп-жоржет и рассматривая коричневый крепдешин, спросила Марина.

– Ой, не говори, Мариша! Так мне попало за него от Максима!.. – воскликнула Анастасия Фёдоровна и сжалась, будто ей и в самом деле было страшно от проборки мужа.

– Ты что же, купила на свой вкус?

– Разумеется. С неделю тому назад захожу в магазин тканей, – опускаясь на стул и жестом приглашая сесть и Марину, начала рассказывать Анастасия Фёдоровна. – Вижу, на прилавке лежит кусок материала. Спрашиваю продавца: «Что это?» Отвечает: «Крепдешин «Осень» для женщин сорока лет и более». Ну, вот, думаю, и отлично, как раз для меня. Прошу продавца отмерить три с половиной метра, плачу деньги, забираю и, довольная, ухожу.

Дома перед зеркалом раскинула материю, стою, любуюсь, думаю: «Ах, какая прелесть, как раз по мне! Ничего кричащего, скромно, прилично». Стою и не вижу, что в комнату вошёл Максим и тоже смотрит и на меня и на материю.

«Где, говорит, ты такую материю нашла?» – «Известно, отвечаю, где, в магазине тканей». – «Это что же, говорит, за пестрота такая?» – «Называется, отвечаю, «Осень». Продавец сказал, что товар для женщин сорока лет и выше». Тут уж Максим разошёлся. «Сама, говорит, на себя старость нагоняешь! От одного, говорит, чувства, что на тебе платье из такой материи, постареть можно». И как начал, как начал… Я стою и слова вымолвить не могу.

– Ну-ну, интересно! Что же он говорил? – оживлённо спросила Марина.

– Про нас. Впрочем, ты ещё молода, это для таких, как я, – заливаясь смехом и всплескивая полными руками, говорила Анастасия Фёдоровна.

– Почему же? Правильно: про нас! Намного ли я моложе тебя? – сказала Марина, чувствуя, что ей всё-таки приятно оттого, что она моложе Анастасии Фёдоровны.

Став серьёзной, Анастасия Фёдоровна продолжала:

– Максим говорит, что женщины часто стареют не от физического нездоровья, а от ущербности сознания. По его мнению, полоса сорокалетия может длиться шесть-семь и даже десять лет, а многие заканчивают её в два-три года и сами себя обрекают на старость. Иная женщина, говорит Максим, так рассуждает: «Муж есть, дети подросли, дела по службе идут сносно. Чего же ещё надо?» И не замечает, что, лишившись больших стремлений, она сама себя добровольно приговорила к ранней старости. Вот и опускается понемногу, и чаще всего это начинается с внешнего облика. Смотришь, на бывшей моднице появляется платье некрасивого фасона и мрачной расцветки. Потом встречаешь такую женщину и видишь, что она и вовсе опустилась: волосы не чёсаны, чулки висят гармошкой, платье не глажено. Да и на душе у неё так же хаотично. Проходит год-два – и совсем невозможно узнать женщину: ходит она сгорбившись, одета кое-как. В общем, почти старуха. А ей сорок пять лет, и впереди у неё ещё двадцать – тридцать лет жизни, и каких лет – зрелости! А зрелость – это же пора человеческих свершений. В юности мы лишь мечтаем об этих свершениях, а исполняем их в зрелые годы. «Как же, говорит Максим, не ценить и не беречь это золотое время?»

– Да ведь это же правда, Настенька! Правда! – воскликнула Марина, слушавшая Анастасию Фёдоровну с волнением.

– И вот, – продолжала Анастасия Фёдоровна, – отчитав меня так, Максим говорит: «Унеси ты свою «Осень» в комиссионку или куда ещё – твоё дело. Материю на платье я тебе куплю сам». Вчера он приходит, расстёгивает портфель и подаёт мне вот этот отрез креп-жоржета. «Это, говорит, тебе будет хорошо». И в самом деле, Мариша, хорошо! Каково, а? Посмотри. Я боялась, не крикливо ли? Просто не переношу, когда немолодые женщины молодятся во что бы то ни стало: украшают волосы бантиками, шьют платья из ярких материй, ходят без чулок…

Анастасия Фёдоровна набросила на себя материю, купленную Максимом, и отошла на несколько шагов в угол комнаты. Марина вместе со стулом отодвинулась от стола и с минуту присматривалась к Анастасии Фёдоровне.

– Одно могу сказать, Настенька: вкус у Максима хороший. Ты знаешь, эта материя не то что молодит тебя – это тебе ни к чему, – просто стальной тон и цветочки как-то очень освежают. Ты когда-нибудь, Настенька, обращала внимание на свежеумытые лица? После воды и полотенца люди становятся розовыми, привлекательными. Вот и ты в этом платье будешь такая.

– Правда? – радостно и недоверчиво спросила Анастасия Фёдоровна и, как бы желая проверить слова Марины, повернулась к зеркалу.

– Очень хорошо будет, Настенька, – ещё раз подтвердила Марина, любуясь её полной фигурой.

В прихожей раздался звонок.

– Максим пришёл! – Анастасия Фёдоровна сняла с себя материю, положила её на стол и лёгкими шагами заспешила к двери.

2

– А-а, да у нас гостья! – протяжно сказал Максим, входя в комнату и подавая руку сестре.

Марина встала и ласково, любящими глазами улыбнулась Максиму. Осматривая светло-серый костюм брата, голубую рубашку с полосатым галстуком, начищенные коричневые ботинки, она как-то невольно подумала о Бенедиктине: «У того опрятность, как пижонство, только раздражает».

– Ну, когда отплываешь, Мариша? – спросил Максим, присаживаясь к столу.

– Осталось упаковать и отправить имущество и окончательно утрясти дела со штатами. Спасибо твоей статье, а то ещё пять лет не собрались бы послать экспедицию. – Марина придвинулась ближе к брату. – Большая трудность, Максим, с рабочей силой. Остаются вакантные места. А где я возьму людей в Улуюлье? Заранее программа экспедиции ставится под удар. Ходила я к Водомерову, просила работников из обслуживающего персонала института. Отказал. «Что же, говорит, прикажете свернуть институт?» И по-своему он прав.

– А по-моему, Мариша, это хорошо. Пусть в штатах будут вакансии. Найдутся люди на месте. Я советовал бы тебе местных товарищей пригласить в экспедицию.

– Артём посоветует. Всё-таки секретарю райкома виднее, – сказала Марина.

– Конечно, людей он знает, – согласился Максим и, подумав, добавил: – А некоторых товарищей я порекомендую. Присмотрись.

Марина вопросительно взглянула на него, явно недоумевая, откуда Максим знает людей, живущих в далёком Улуюлье.

– Я же ездил туда по заданию обкома. Разве забыла? – сказал он, заметив удивление сестры.

– Да, да! – оживилась Марина. – Из головы вон.

– Первым делом, Мариша, познакомься с лесообъездчиком Чернышёвым. Помнишь, я тебе о нём рассказывал?

– Это который называет кедр плодовым деревом?

– Вот-вот! Если он с экспедицией поехать не сможет, ты всё-таки повидай его. Мысли и наблюдения у него интересные.

– Знаю. По кедру он выдвигает ряд верных положений.

– Потом в Мареевке… – продолжал Максим, но Марина его перебила:

– Подожди, я запишу. – Она открыла свою большую белую сумку, вынула записную книжку и ручку с золочёным пером.

В Мареевке живут несколько самобытных людей. Попробуй вовлечь в свою экспедицию Лисицыных: отца и дочь.

– Ты знаешь, Мариша, у этого охотника Лисицына есть дочь Уля. Ах, какая яркая девушка! – вступила в разговор Анастасия Фёдоровна.

– Хорошая девушка! Она нам с Настенькой пела, и так славно, задушевно – за сердце берёт, – глядя на жену, сказал Максим.

– Она талантливо поёт. Я обязательно привезу её в город, – откликнулась Анастасия Фёдоровна.

– Этих людей ты непременно найди. Сам Лисицын – большой знаток Улуюлья. Потом там, в Мареевке, есть колхозник Дегов Мирон Степанович. Знатный льновод района. Старик понимает в сельском хозяйстве и имеет ценные наблюдения по климату.

– Это всё очень для меня важно, Максим, – заметила Марина, не переставая писать.

– Ну конечно же, не забудь также и учителя Краюхина.

– Уж его вернее назвать сотрудником нашего института в отставке, – чуть улыбнулась Марина и, помолчав, добавила: – На Краюхина я во многом рассчитываю. Правда, в экспедицию его не возьмёшь. Этого не перенёс бы профессор Великанов.

– По-моему, Мариша, если делу на пользу, то самолюбие можно не щадить.

Пока Марина и Максим разговаривали, Анастасия Фёдоровна освободила стол.

– Вы разговаривайте, а я пойду обед подогрею, – сказала она.

– Может быть, тебе помочь, Настенька? – поднялась Марина.

– Сиди, Мариша, сиди, пожалуйста, я всё сделаю сама, – удержала её Анастасия Фёдоровна и ушла на кухню.

Максим проводил жену глазами и, понизив голос, произнёс:

– Мариша, в заговор хочу с тобой вступить. – Он серьёзно посмотрел на неё спокойными серыми глазами, и она поняла, что брат не шутит.

– В заговор?.. – На лице её появилось выражение растерянности.

Максим уловил это движение её души и улыбнулся:

– Ничего, Мариша, страшного. Я хочу предложить в твою экспедицию ещё одного сотрудника.

– Кого, Максим? – с облегчением спросила Марина.

– Настю мою.

Марина знала, что Максим любит жену, что живут они дружно, но эта фраза: «Настю мою», сказанная тихим голосом, передала ей его большую тревогу. «Ну, продолжай, продолжай, я всё, всё пойму», – мысленно торопила она брата.

– Настя мечется, Мариша.

– Она же весёлая.

– На перевале она, Мариша. – Он помолчал, подбирая слова. – Знаешь, как бывает, когда поднимаешься в гору и ты – на полдороге. Всё время идёшь и думаешь: а что, не вернуться ли? Откроется ли с вершины что-нибудь новое? Стоит ли идти? И вдруг кто-то крикнет: «А ну, живее! Скоро вершина!» Откуда и силы возьмутся: идёшь, идёшь – и усталости нет.

– Я не заметила у неё усталости, – возразила Марина.

– Усталости нет, но дружеская поддержка ей всё-таки нужна. Ты же знаешь, какая она. Только забот о семье, только работы Настеньке мало. Вспомни, сколько у неё было всяких дел. Весной она вернулась из поездки по Улуюлью – и я не узнал её: кончились разговоры о возрасте, она жила мыслями об открытии курорта на Синем озере. Я чувствовал: Настенька нашла в этом для себя большую цель. Но, видишь ли, там в облздраве, расценили её поездку в тайгу как самовольную отлучку. Её это очень задело, и она не то что оставила свои стремления, а как-то затаила их в себе.

– Да разве это единственный случай?! Сколько ещё у нас формалистов! Надо в душу человека глядеть, а им бумага всё загораживает, – проговорила Марина, думая о судьбе Краюхина.

– Ты возьми её, Мариша, с собой, возьми сверх всяких штатов. Уговори, если она начнёт вспоминать обиду на облздрав.

– А они отпустят её?

– Тут одно новое обстоятельство может помочь: обкому профсоюза ассигнованы центром средства на строительство дома отдыха для рабочих лесной промышленности. Профсоюз просит при выборе площади учесть перспективы развития лесной промышленности. Исполком поручил здравотделу срочно внести свои соображения о месте строительства.

– Да, но могут послать кого-нибудь другого, – обеспокоенно сказала Марина.

– Могут, конечно. Но если она сама захочет, пошлют её. Она знает Улуюлье, прежде ей приходилось вести такую работу.

– А я-то как рада, Максим! Мне с ней легче будет. Боюсь я за себя. Какой из меня организатор?

– Дело нелёгкое, но ведь ты не одна. Побольше опирайся на людей. И не пренебрегай советами практиков. У них иногда недостаёт знаний, зато есть верное понимание смысла дела, чего часто не хватает людям с учёными степенями.

– Учту, Максим твои советы, спасибо! Ну, а у тебя-то что слышно?

– Собираюсь в Москву. Назрело немало мыслей, сомнений, предложений и претензий к министерствам и главкам. Для меня Москва, знаешь, что? Я всегда возвращаюсь оттуда с такой зарядкой энергии, что мне ничего не страшно, никакие трудности не пугают!

– А ребятишки в лагере? – спросила Марина.

– На два месяца. Если Настенька уедет, одной Петровне домовничать придётся.

Вошла Анастасия Фёдоровна со стопкой тарелок в руках.

– Как твои сердечные дела, Мариша? – меняя разговор, лукаво спросил Максим.

– Всё по-прежнему, – тихо, со смущением ответила Марина.

– С Бенедиктиным окончательно разошлись? – Максим говорил уже по-другому: серьёзно и участливо.

– Бесповоротно! – Марина вздохнула, грустно усмехнулась. – Многому я научилась, Максим, на этой истории. И больше у меня нет желания экспериментировать в области любви. Хватит!

– Ну-ну, Мариша, не надо так, – расставляя тарелки на столе, сказала Анастасия Фёдоровна.

– А что не надо-то? Наоборот, надо. У меня столько дел, что и без любви жизни не хватит. Раз не повезло – значит, не повезло! – Марина безнадёжно махнула рукой.

– А возьмёт да и повезёт! – задорно возразила Анастасия Фёдоровна.

– Нет, нет, закую сердце в броню, – невесело пошутила Марина.

– Наше бабье сердце отходчиво, Маришенька. Задумаешь одно, а сделаешь другое…

– Не до того мне, Настенька. Одно у меня теперь: работа, Улуюлье, экспедиция… Поедем со мной, Настенька! Как бы мне с тобой было хорошо!..

– Я бы на крыльях полетела! – мечтательно проговорила Анастасия Фёдоровна.

– Ну и что же, лети! – воскликнула Марина.

– Да разве мне разрешат? Бумажки подшивать заставят, а к живому делу не допустят.

– Да, я забыл тебе сообщить, Настенька, одну важную новость, – заговорил Максим. – Сегодня облисполком рассматривал вопрос о строительстве дома отдыха для рабочих лесной промышленности. Поручено облздравотделу внести свои предложения. Некоторые товарищи авансом высказались за Улуюлье.

Анастасия Фёдоровна посмотрела на Максима с недоверием.

– Я не шучу, – сказал он.

Анастасия Фёдоровна перевела взгляд на Марину, потом ещё раз на мужа и захлопала в ладоши.

– Ура-а!.. Браво!..

– Что с тобой, Настя? – спросил Максим и, глянув на улыбавшуюся сестру, засмеялся.

– Правда на моей стороне – вот что! Тра-ля-ля!..

Пританцовывая, Анастасия Фёдоровна выбежала из столовой. И трудно было поверить в этот момент, что этой высокой полной женщине за сорок лет и что временами её неотступно преследуют невесёлые, тревожные мысли о своей женской доле.

– Поедет! – довольно сказала Марина.

Максим, улыбаясь, утвердительно кивнул головой.

Глава шестнадцатая

1

Жизнь Софьи осложнялась с каждым днём. Бенедиктин с утра до ночи сидел теперь на половине отца. Его раскатистый смех становился всё более громким и вызывающим. Смелее входил он и к Софье. При каждом его появлении она как-то вся внутренне сжималась, словно он мог оскорбить её. К счастью, он подолгу не задерживался и, рассыпав тысячи извинений, удалялся. Но по его пристальным взглядам, по тем нежным ноткам, которые иногда прорывались в его голосе, Софья угадывала, что он исподволь готовит её к чему-то более значительному, чем все эти мимолётные разговоры. «Господи, неужели он вздумает опять объясняться в любви?» – обеспокоенно думала она.

В её душе всё сильнее и сильнее нарастало чувство протеста. Но вместе с тем её ни на минуту не покидало сознание своего бессилия перед ним. Всякий раз, когда он входил, Софья переживала мучительное состояние скованности. Его изысканность, смешанная с нагловатостью, парализовывала её волю. Она чувствовала, что то же самое может произойти и в тот момент, который неотвратимо приближался. Она боялась этой минуты, но, боясь, готовила все свои силы для отпора.

Однажды вечером к ней зашёл отец. Было уже близ полуночи. В большом доме стояла тишина. В широкое окно тянуло свежестью реки. Изредка в комнату врывались отголоски той хлопотливой трудовой жизни, которой жила многоводная река и днём и ночью. Свистки пароходов, то низкие и густые, то пронзительно-звонкие, хруст цепей на ковшах землечерпалок, шум пара, вырывавшегося в пароотводные клапаны, слышались иногда так отчётливо, будто всё это происходило за стеной, иногда же доносились ослабевшими, едва слышимыми, словно перед этим они прошли неисчислимые расстояния. Это в ночи совершалась вместе с людской работой незримая и вечная работа природы: капризные потоки воздуха то гасили силу звука, то отступали, как бы освобождая им путь.

Софья сидела за столом, заваленным книгами и журналами. Возле чернильного прибора лежали карандашные зарисовки улуюльских находок Алексея. Вот уже несколько дней Софья старалась разгадать эти находки, не только напрягая свою память и вспоминая всё виденное в музеях материальной культуры, но и прибегая к помощи книг. Но дать находкам Алексея точное определение ей не удавалось. Ни рисунки, ни описания находок не совпадали ни с одним известным Софье типом древних человеческих культур. «Взглянуть бы на всё своими глазами!» – вздыхала Софья и ещё пристальнее вчитывалась в академические вестники, всматривалась в альбомы рисунков по истории материальной культуры.

За этим занятием её и застал Захар Николаевич.

– Ты ещё не спишь, Соня? – спросил он, входя в её комнату. Захар Николаевич был в длинном халате без пояса. Халат висел на его острых плечах, подчёркивая худобу тела.

– Входи, папа. Мы с тобой теперь так редко встречаемся, что я и не помню, когда ты был у меня, – сказала Софья, отодвигая книги и приглядываясь к отцу.

– И ты меня тоже не жалуешь частыми посещениями, Соня. – Он невесело усмехнулся и, сняв пенсне, посмотрел на неё подслеповатыми, но такими родными и милыми глазами. – Живём по всем правилам коммунальной квартиры: меньше встреч – меньше неприятностей и скандалов, – сказал он тихо, тяжело опускаясь на стул.

– У тебя всегда люди. К тебе не войдёшь. – Софья проговорила это несколько обиженно.

– Да, Соня, у всего есть свои сроки. Есть они и у одиночества. Сколько лет высидел я как затворник! Теперь мне нужно внимание окружающих. Это не прихоть, а потребность души.

Захар Николаевич говорил унылым тоном, и мрачные тени, лёгшие от лампы на его худощавое лицо, двигались по щекам к подбородку.

– Окружающие – это Бенедиктин? – спросила Софья с иронией.

Захар Николаевич резко вскинул голову, глаза его сверкнули, и Софья решила, что он сейчас вспылит. Но, к её удивлению, он сдержался и сказал всё так же спокойно и неторопливо:

– Чужая беда всегда кажется простой, Соня.

– Какая же беда у Бенедиктина? Стыдно от людей за неблаговидный поступок?

– О нет! Бенедиктин откровенен со мной, как ни с кем. Всё обстоит, Соня, гораздо сложнее. Марина Матвеевна – прекрасный научный работник, но, право же, для семейной жизни одного этого качества мало. В женщине должно быть врождённое свойство создавать уют в доме.

– Бенедиктин бессовестно наговаривает на Марину Матвеевну. Ему ничего не остаётся, как лгать и вывёртываться, – перебила Софья отца.

Захар Николаевич, обычно вспыльчивый и нетерпеливый к возражениям, будто не замечал возбуждения дочери.

– Видишь ли, Соня, я думаю, что ты теперь стала взрослой и с тобой можно говорить серьёзно на такие темы, – подбирая слова и волнуясь, сказал Захар Николаевич.

Софья поняла, что ей предстоит услышать что-то особенное, и насторожилась.

– Григорий Владимирович признался мне в большом чувстве к тебе, Соня, – с некоторым усилием продолжал Захар Николаевич. – Это было одной из причин его ухода от Марины Матвеевны, – пояснил он, видя, как лицо Софьи становится злым.

– Гадко и гнусно! – сказала Софья и поднялась, с силой отодвинув кресло. Она отошла в угол комнаты и, протянув руки к отцу, блестя глазами, с жаром спросила: – Ну скажи мне, скажи, почему ты сблизился с ним? Что вас роднит? Что есть у вас общего? Скажи! Только правду! Правду!..

Захар Николаевич повёл плечами, водрузил пенсне на переносье и с полминуты молчал.

– Ну вот, ты молчишь. А я знаю почему!

– Нет, я скажу. Ты знаешь, Соня, мою особенность. Я всегда вставал на защиту слабого. Люди бывают безмерны в своей жестокости. Если б я не оградил Бенедиктина, его могли бы заклевать в порядке, так сказать, «развёртывания критики и самокритики». А ведь он не пропащий человек, у него есть способности и ряд таких качеств, которые мне весьма импонируют…

– Нет, папа, ты говоришь наивные слова, которым сам не веришь.

Софья вышла на середину комнаты, а Захар Николаевич ещё больше втянул голову в острые костистые плечи. Софьи на мгновение стало жалко его, худого и уже постаревшего, но остановиться она не могла. Ей было ясно, что Бенедиктин настолько вошёл в доверие к отцу, что между ними стал возможен разговор на самые интимные темы. И это подогревало гнев Софьи и делало её прямодушной и жестокой до крайности.

– Раз ты сам не можешь, я тебе скажу правду. Слушай! Имей мужество выслушать! – говорила Софья. – Не слабость Бенедиктина привлекла тебя, а его безликость. Свойства, которые тебе в нём весьма импонируют, таковы: угодничество и ограниченность. Слушай, пожалуйста, дальше! Ты не любишь приближать к себе людей, отмеченных дарованием. С одарёнными хлопотно: они имеют свою точку зрения и могут подвергать твои слова и поступки критике. Так было с Краюхиным. Скажи, ну, скажи, за что ты его невзлюбил? Бенедиктин куда удобнее! Он делает вид, что каждое твоё слово, каждый твой поступок для него святы!

Софья собиралась сказать, что отец не имел никакого права вести с Бенедиктиным разговор о ней – это равносильно заговору, но, увидев на глазах Захара Николаевича слёзы, замолчала.

– Ты что, папа, обиделся? – растерянно глядя на отца, тихо спросила Софья.

Захар Николаевич опустил голову, и дочери показалось, что он сейчас разрыдается. Софья подошла к нему и обняла его за плечи. «Он может оттолкнуть меня за то, что я так с ним говорила», – мелькнуло у неё в голове.

Но отец не только не оттолкнул её, он прижал голову Софьи к своей груди и с минуту сидел молча, погружённый в какие-то свои, не известные ей переживания.

– Соня, ты так напомнила мне сейчас маму, – запинаясь, сказал Захар Николаевич. – В любом деле она горела, как факел: ярко и всегда своим светом.

Софье были дороги эти слова. Рано умершая мать вставала в сознании Софьи в романтическом ореоле, каким-то почти неземным существом.

Но, пережив волнение от воспоминания о матери, Софья всё же была встревожена и озадачена. Отец ни единым словом не отозвался на её слова, в которые она вложила многодневный запас своих раздумий. Вполне возможно, что он воспринимал её в эти минуты только внешне, не вслушиваясь и не вдумываясь в то, что она говорила.

Ей казалось, что отец сейчас встанет и энергично, но, как всегда, немного напыщенно произнесёт: «Да, Соня, я не хочу углублять своих ошибок. Я был не прав трижды: первый раз, поставив твою самостоятельность в любви под сомнение, второй раз, лишив Краюхина своего расположения и, наконец, увидев в Бенедиктине поводыря своей старости». Но проходили секунды, минуты, а Захар Николаевич сидел, склонив голову на руку. Вдруг он встал. Софья замерла в ожидании. Если только он скажет то, что она ждёт, что ей так хочется услышать от него, – она бросится к нему и крепко-крепко обнимет. Но Захар Николаевич сказал совсем о другом, словно и не было между ними тяжёлого спора.

– Соня, приближается день твоего рождения. Ты не забыла?

Захар Николаевич опять снял пенсне, будто знал, что это преображает его, делает каким-то более близким Софье.

Никакой другой праздник не чтил так Захар Николаевич, как день рождения дочери. Прежде они вместе с Софьей садились за стол и составляли список гостей. Захар Николаевич и теперь собирался проделать это. Вместе со стулом он придвинулся к уголочку стола. Софья наблюдала за ним, и, видя, как он спокойно берёт бумагу, она поняла, что он ни в чём, совершенно ни в чём не уступил ей сегодня. Она живо представила, кто соберётся на её именины, и вдруг самодовольное, гладкое лицо Бенедиктина заслонило всех. Он, конечно, не упустит такого случая, если даже она и не позовёт его. Зато не будет того, кто особенно дорог ей.

– С праздником, папа, нынче у меня ничего не получится, – сказала Софья, стараясь быть спокойной.

– Почему? – Отец торопливо надел пенсне, и близорукие глаза его стали опять строгими и чужими.

– Я собираюсь на той неделе уехать. Поеду, папа, в Улуюлье. Представь себе, что до сих пор я не могу объяснить характер находок Краюхина. Мне надо самой побывать на раскопках.

Это было для Захара Николаевича так неожиданно, что он даже встал.

– И надолго? – голос отца дрогнул.

– Пробуду, сколько потребуется для дела.

– Следовательно, меня оставляешь на попечение того самого Бенедиктина, которого ты только что поносила?

Захар Николаевич смотрел дочери прямо в глаза. Софья заметила, как зрачки отца расширились и взгляд его стал совсем холодным. Она растерялась и не смогла промолвить ни одного слова.

– Вот, Соня, цена твоих поучений: ни чувства, ни логики, – Захар Николаевич говорил, отчеканивая каждое слово, и Софья видела, что он сдерживался, чтобы не закричать.

«Ни чувства, ни логики! – мысленно повторила она. – Что он говорит?! Уж я ли не приносила в жертву свои желания ради любви к нему?!» – думала Софья. Ей вспомнилось, как он методично уничтожал в доме всё, что могло напомнить об Алексее, и она покорно, почти молча переносила это.

– Думай всё что угодно, папа. На этот раз я поступлю так, как мне это нужно, – сказала Софья твёрдо.

– Я не держу тебя, Соня, поезжай хоть сегодня, – Захар Николаевич старался придать своему голосу безразличие, но, выходя из комнаты, он сильно хлопнул дверью, и Софья поняла, что её решение крайне ожесточило его.