Текст книги "Сибирь"
Автор книги: Георгий Марков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
Не доходя до Вонючею болота версты две-три, Акимов заметил, что крупный лес начал редеть, а потом и совсем отступит. Теперь перед его взором лежала лощина, поросшая чахлым ельником, наполовину уже засохшим. То там, то здесь из снега торчали вывернутые корневища старых пеньков и полуобнаженные, покрытые темным мусором юловки кочек.
– Вот, Гаврюха, смотри. Здесь оно, Вонючее болото, начинается, а кончается у черта на куличках. Переходить его, копешно, никто не рисковал, а обойти вокруг я разок попробовал. Два дня шел кромкой – и все же зря. Обойти не смог, вернулся…
Акимов внимательными глазами присматривался к Вонючему болоту. Его вид был непривлекателен, оно походило ьа старое, запущенное кладбище, но по проталинам, которые зияли повсюду, по дымкам, выползавшим откуда-то из-под коряг, по иезамерзшим лывам воды чувствовалось, что эта заметенная снегом равнина живет подспудной, таинственной жизнью. "Загадка природы! Привезти бы сюда дядюшку Венедикта Петровича. Интересно, какие бы он гипотезы высказал…" – думал Акимов.
Они прошли еще с полверсты. и Федот Федотович, шедший впереди, вдруг остановился.
– Ну, Гаврюха, баста! Иди дальше один, а я тут на месте потолкусъ. Голова у меня от этого смрада слабеет.
Острый, неприятный запашок уже доносился до них.
– Хорошо, подожди меня, Федот Федотыч, – сказал Акимов и, широко размахивая руками, заскользил по снегу, направляясь к ближайшему пеньку.
Федот Федотович смотрел Акимову вслед с усмешкой, зная заранее, что произойдет дальше.
Придерживая дыхание, Акимов стремительно подкатил к одной из коряг и, склонившись над ней, принялся осматривать ее. Но запаса его сил хватило всего лишь на одну-две минуты. Сильный, с горчинкой запах сковал дыхание. В висках застучало. Черные пятна запрыгали в глазах, голова закружилась. Акимов резко отпрянул от коряги и бросился что было мочи назад.
– Нюхнул, Гаврюха? Ну как?! Ха-ха-ха! – Федот Федотович хватался за бока.
Акимов же убегал от коряги, ни разу даже не оглянувшись.
– Ну что скажешь, Гаврюха? – спросил Федот Федотович, когда Акимов приблизился.
– Без науки это болото не разгадать, Федот Федотыч. Оно насыщено газом. Но вопрос в другом: какой это газ, откуда он берется? Возможно, что этот газ – результат сгорания ушедшего от нас растительного и животного мира, но может быть и так: в земной поверхности образовались трещины, и на поверхность через неведомые пути проникает подземный природный газ.
Черт его знает… Не знаю, Федот Федотыч… – Акимов беспомощно развел руками и виновато улыбнулся, взглянув в глаза старика.
– Вот то-то и око, – почмокал губами Федот Федотович и, переведя строгие глаза на Акимова, продолжавшего стоять в раздумье, тихо сказал: Тут загадок, Гаврюха, на каждом шагу. Есть одно место препотешное. В полудне ходьбы от моего стана. Живет там в пихтовой тачжке Врун…
– Как это Врун? – не понял Акимов.
– А так: крикнешь, скажем "Эй, Гаврюха, иди сюда!" А тот тебе ответит: "Сам приходи! Жду!"
– Ну уж, Федот Федотыч, в это я не поверю, Сказки!
– Не верь! Я тоже не верил, пока Врун меня не попутал.
– Как это? – смягчая категорический тон недоверия, спросил Акимов.
– Небольшой артелкой шишковали мы неподалеку от владения Вруна. Там же у нас и стан был. И вот раз припоздал я вернуться на стан вовремя. Завечерело.
Знал я тропу хорошо, а все-таки в темноте сбился. Ходил, ходил, вижу заплутался. Встал и давай кричать:
"Митрофан! (Так одного связчика моего звали). Где ты? Отзовись!" Слышу: "Эге! Тут мы!" По голосу чую: далековато уклонился я от стана, но делать нечего – ночевать на кочке не станешь. Пошел я прямо на голос.
Шел, шел, дай, думаю, еще раз крикну. Ну, крикнул.
Откликается Митрофан совсем с другой стороны.
"А язви ее, прошел, видать, мимо", – подумал я и пошел точно на голос. Шел, шел – нету нашего стана. Опять я начал кричать. "Ну где ты там запропастился?!" – рассердился на меня Митрофан. "Ну, слава богу, стан рядом", – решил я и, хоть уморился, так что из стороны в сторону меня качало, поднажал изо всех сил. Иду, а сам жду: вот-вот из-за леса костер увижу. Шел быстро, всю одежку в клочья о сучки поразодрал, а стана все нету. Отчаялся я, закричал громко, как мог: "Митрофан! Да где же ты наконец?" Прислушался: тишина. Ни звука. Крикнул еще раз. И вот слышу откуда-то из глубины, как из колодца, Митрофанов голос. Слабый-слабый: "Эге, тут мы! Ждем тебя!" Понял я тогда: не добраться мне до стана, из сил выбился. Сбросил я мешок с орехом наземь, развел костер и прокоротал на корточках до утра.
Чуть забрезжило, пошел я. Тропу при дневном свете нашел быстрей, чем думал. И до стана оказалось – рукой подать. Пришел. Связчики мои еще спят. Разбудил я их, начал рассказывать свою историю. Они переглянулись между собой, и Митрофан говорит: "А мы твоего голоса не слышали и тебе никаких сигналов не подавали". – "Как же, – говорю, – так? А кто же в таком разе мне всю ночь откликался?" Они аж в лице переменились. "Хоть что думай, а только никто из нас с самого вечера с нар не подымался, ни на минуту избушку не покидал". Чтоб уверить меня, ребята побожились и крестами себя осенили. Тут уж и я побледнел. "Вот тебе и на! Люди спали себе преспокойно, а я на их голос спешил. Ведь в этом-то я ошибиться не мог, собственными ушами не раз слышал". Вижу, связчики мои совсем пригорюнились. "Давайте-ка, ребята, – говорит Митрофан, – мотнем отсюда, пока не поздно. Видимо, хозяин тайги в этих местах объявился. Он ведь, сказывают, под всякие голоса умеет подделываться: и под человека, и под скотину, и под птицу".
Я начал было отговаривать ребят, но не твердо, самто потрухиваю, хорошо еще, думаю, не задавил он меня в кочкарнике-то. Короче говоря, в этот же день ушли мы из пихтовой таежки. Но все-таки случай этот запал мне в душу. "Как же, – думаю, – так? Ни в бога, ни в черта я не верю, а тут вроде спасовал. Нет, так не пойдет". Рассказал я нашему фельдшеру Федору Терентьевичу Горбякову. Он засмеялся, говорит: "Ты, фатер, видать, выпил в этот день больше своей меры". Я говорю: "Капли в рот не брал!.. Всерьез тебе обо всем обсказываю, как ученому человеку, а не ради побаски…"
Тут уж и Горбяков призадумался. Пообещал он мне, как только случится ему быть в Дальней тайге, побывать вместе со мной у Пихтового лога и самолично удостовериться насчет проживания в этих местах Вруна.
Года два ждал я, когда Горбяков соберется. Выпал наконец такой случай. Пожили мы с ним на стану денька два-три, я ему и говорю: "А помнишь ли, Федор Терентьич, слово ты давал, сходить обещался к Пихтовому логу". "Помню, – говорит, – веди". Ну, пошли мы.
Ходок Федор Терентьич знатный, устали не знает. Пришли. Начали кричать. Эхо как эхо. Шумнешь громче – громче отзовется. Горбяков поднял меня на смех.
"Я тебе, – говорит, – недаром тогда еще сказал, что был ты в тот раз под шурахом. А у пьяного, – говорит, – даже черти в бутылке целой компанией умещаются".
Я, конешяо, сконфузился, но все-таки сдаваться не имею охоты. "Давай, говорю, – Федор Терентьич, дождемся ночи. Тогда-то дело было ночью". Он говорит:
"Что ж, давай". Теперь, дескать, все равно на стан нам до потемок не дойти. Остались. Шалаш сварганили, костер развели, чай сварили. Глядь, и ночь надвинулась.
Он взял про всякий случай ружье и пошел прямиком к речке. Прошел час, два, а его все нет. Я уж от беспокойства места не нахожу. Как бы, думаю, на медведя он не нарвался. Задерет зверь – и конец нашему фельдшеру. Вдруг слышу: идет, сучья хрустят под ногами, листва сухая скрипит, птахи, всполошенные в темноках, мечутся.
"Едва-едва, – говорит, – нашел тебя. Отзываешься ты вроде с другой стороны лога".
Я удивился его словам, "А я тебя, Федор, слыхом не слышал и с того часа, как ты ушел, даже для зевка рта не открывал".
"Не может того быть! Я тебе кричал: "Фатер, где ты?" – а ты мне в ответ: "Эге, Федор! Тут я!"
"Ей-богу, – говорю, – молчком сижу, как заговоренный".
"Что за наваждение! Пойдем вместе!" – загорелся фельдшер.
Ну, пошли. Двигались шаг в шаг. Когда затесались в самую гущу леса, начал Федор Терентьич кричать:
"Эй, кто это отзывается на мой крик? Назови свое имя!"
Прислушались – откликается: "Иваном прозываюсь!" – "С кем ты живешь, Иван?" Отвечает: "Один живу!" Кричим ему: "Иди к нам!" Отвечает: "Иду к вам!" Ждем, ждем, нет никого. До рассвета мы прокоротали с Федором Терентьичем. Ушли ни с чем. Уж какой знающий человек Горбяков, а встал перед такой загадкой в тупик. Вроде верить в Лесного ему не пристало: как-никак немало обучен, лечит от всех напастей и ссыльных и крестьян, и не верить нельзя: сам, собственной шкурой все испытал. Вот, братец мой Гаврюха, какие чудеса сохраняются в нашей местности.
Акимов так был увлечен рассказом Федота Федотовича, что даже забыл думать о Вонючем болоте.
– Своди меня, Федот Федотыч, в то место. Непременно своди. Если все так, как ты рассказываешь, то это же для науки редкий случай. Его надо изучить и объяснить. А если уж сказки, то и это интересно. Посмотрим, как рождаются фантазии. – Акимов чуть подмигнул старику.
– Уж что не сказки – руби мне голову на пороге.
А сводить свожу.
– И не очень затягивай, Федот Федотыч. Жизнь моя, сам представляешь, неопределенная. Сегодня – здесь, а вдруг повернет судьба – и помчался добрый молодец в дали неохватные.
Акимов говорил с улыбочкой, выражался нарочно очень туманно и неопределенно. Но Федот Федотович вроде понимал его.
– А как же! При твоей нонешпей жизни все может быть. Сейчас ты в Дальней тайге, а глядь, уже и в Царевом граде у дружков-приятелей. А там, может, и подальше куда судьбина забросит… – И получалось из слов Федота Федотовича, что он что-то знает про замыслы Акимова7 хотя на самом деле старик ничего, ровным счетом ничего не знал, кроме только одного: за Акимовым охотятся стражники и нужно его сберечь от них во что бы то ни стало.
Прежде чем уйти от Вонючего болота, Акимов сделал еще одну вылазку к пенькам. Припоминая запахи различных газов, с которыми ему приходилось знакомиться в лабораториях, он рассчитывал хотя бы приблизительно, по отдаленным ассоциациям определить, к какой группе газов можно отнести тот газ, который, найдя себе лазейку, вырвался на свет белый.
– Не задохнись, паря! И особо не вздумай с горящей папиросой там оказаться. Бывали тут, на Вонючем болоте, такие пожары, что смрад чуть не до Парабели и Каргаска доползал. Будто и гореть тут нечему: мокрота кругом, а ведь как горело! Видать, от молнии загорало, а гасло от ливней…
Федот Федотович встал на лыжи. Едва Акимов тронулся, старик поспешил за ним. Видя, с каким жарким любопытством Акимов интересуется Вонючим болотом, Федот Федотович встревожился теперь за него. "Такой сунет голову под струю, глотнет разок – и готов. Нельзя мне его одною оставлять. Горячий парень. А где горячка, там и неразумство", – думал Федот Федотович.
Когда Акимов снова полез под корягу, где, по его представлению, проникал газ, Федот Федотович так и замер, готовый в любую секунду броситься на помощь Акимову.
– Уф-ф! – наконец поднимаясь, вздохнул Акимов, но в тот же миг приложил к носу пальцы и начал тщательно их нюхать.
– Да, вполне возможно, что продукт разложения, – пробормотал он, морщась и пряча руку в кожаную рукавицу. – Пойдем, Федот Федотыч! Спасибо.
Придется нанести твое Вонючее болото на карту, а потом дать ученым, чтоб они над этим чудом голову поломали.
– А что же?! Дело говоришь, – с внушительным видом согласился Федот Федотович, для которою слово "ученые" звучало довольно реально, незагадочпо, поскольку полностью совпадало с обликом зятя Федора Терентьевича Горбякова.
По дороге на стан Акимов мысленно уточнял все обстоятельства и детали посещения Вонючего болота: рельеф местности, характер растительности, оттенки запахов. Tут ему потребовалась помощь Федота Федотовича.
– Расскажи мне, отец, что примыкает к Вонючему болоту с востока и юга. Ты там бывал? Знаешь?
– Бывал!
Федот Федотович чуть придержал лыжи, поравнялся с Акимовым. Когда идешь рядом, удобнее разговаривать, а шли они по ровной, малозалесенной равнине.
Кедровник чернел впереди, и до него быто неблизко – можно вдоволь наговориться.
– Местность там серая, Гаврюха! Низина больше, кочкарник. Лес – шагу свободно не ступишь. Стоит стеной. С востока речка протекает. Петляет как пьяная.
То сюда ее кинет, то туда шибанет. В одном месте речка делится на два рукава. Вонючее болото как раз и поместилось между ними.
– Ты покажи мне, Федот Федотыч, на снегу, чтоб я мог потом на карту все это перенести, – попросил Акимов.
Федот Федотович выломил хворостинку, остановился, и на ослепительно белом снегу появился незамысловатый, но довольно точный чертеж.
– Вот смотри, Гаврюха. – На снегу появились кружочки и ломаные линии. Вот это Парабель. Вот тут течет Обь. Вот это будет Васюган. Мой стан вот где.
Речка Удавка будет здесь. А прозвал ее так я сам.
Ужасть какая извилистая! То и дело сама себя петлями захлестывает. Вонючее болото, стало быть, раскинулось поблизости от Удавки. Именно тут.
– А солнце всходит, Федот Федотыч, где? – стараясь окончательно сориентироваться, спросил Акимов.
– Гляди сюда: здесь оно всходит, тут бывает в обед, а здесь закатывается. Понял, Гаврюха?
– Понял. – Акимов еще раз всмотрелся в чертеж Федота Федотовича, запоминая основные ориентиры.
8
После этой вынужденной остановки шли до самого стана молча. Темнота прихватила их на середине пути, но ночь наступила светлая, тихая. Яркий месяц хорошо освещал тайгу, высвечивая прогалины и пустоты еловой чащобы. Покачиваясь с ногп на ногу, Федот Федотович беспрепятственно нырял в эти коридоры, увлекая за собой Акимова. Снег отливал прозрачной синевой.
Местами он был испещрен замысловатыми цепочками звериных следов. Акимов смотрел на них равнодушно, так как не умел отличать след зайца от следа лисицы, колонка от белки и горностая. Даже глухариные следы казались ему принадлежащими зверю. Но Федот Федотович все примечал, прикидывая, где, в каких местах раскинуть слопцы и капканы. "Встал зверь на ноги, прикончил запасы и вышел на добычу. Пора и мне за ловушку браться", – думал Федот Федотович.
Акимов размышлял о своем. В этот вечерний морозный час его мысли уносились в Стокгольм, к дядюшке Венедикту Петровичу. "Вероятно, весть о моем приезде в Нарым уже дошла до него. Представляю, с каким нетерпением он ждет меня. Первое, что сделаю, когда доберусь до него, – распотрошу все материалы его сибирских экспедиций, вникну во все вопросы, которые им поставлены. Теперь мне легче будет представить смысл его исследований. Ведь как-никак Нарымский край – огромный кусок Сибири… Был бы только здоров дядюшка, многое я ему расскажу…"
Вдруг сразу потемнело. Захваченный своими размышлениями, Акимов не заметил, как они вошли в кедровник.
– Ну, тут, Гаврюха, посматривай, чтобы на сучке глаза не оставить, предупредил Акимова старик.
– Зрю, Федот Федотыч! – отозвался Акимов.
Теперь они шли медленнее. И не только потому, что здесь было сумрачно. Сказывалась усталость. Они поднялись задолго до рассвета, прошли за день огромное расстояние и не обедали, похрустев на ходу сухарями, чтобы под ложечкой не сосало.
Акимов свалился на нары, не дождавшись даже ужина. Но когда ужин поспел, Федот Федотович всетаки разбудил его.
– На голодное брюхо черти будут сниться, паря!
Вставай, закуси! – шутил старик, погромыхивая посудой.
Акимов с трудом встал, размялся и через минуту чувствовал себя вполне бодро. Федот Федотович заметил это:
– Повеселел, Гаврюха! Говорят, что у старого усталь в кости откладывается, – а у молодого сном, как водой, смывается.
– Да я вроде и не спал.
– Вздремнул малость, а дрема, слыть, бывает иной раз слаще и пользительнее сна.
– Это верно, замечал я. Случалось, бывало, так: сидишь за книгой, а в глазах все плывет. Голову опустишь, чуть вздремнешь. Десять, от силы двадцать минут пройдет, а смотришь, в уме просветление, свежесть… А на чем же все-таки, Федот Федотыч, карту мы с тобой вычертим? И, главное, чем? – круто повернул разговор на другую тему Акимов.
– А какой тебе струмент нужен? – спросил Федот Федотович, придерживая закопченный чайник над своей кружкой.
– Большой лист бумаги, карандаш, линейка, циркуль, компас, – хитровато поглядывая на старика, перечислял Акимов.
Федот Федотович оставил чайник, передвинул кружку.
– Компас есть, паря. Насчет остального думать придется.
– Сколько пи думай, бумага или карандаш от этого не появятся. А надо бы карту вот так! – Акимов чиркнул себя пальцем по шее, заросшей темным волосом.
– Ну, линейку сделаем. Рубанок есть, – начал Федот Федотович.
– Мне надо, Федот Федотыч, не просто линейку, она должна быть с сечением. Иначе масштаб карты окажется приблизительный.
– Это пустяк. Точную меру с дула ружья снимем.
Мое ружье двенадцатого калибра. Пересчитаем на дюймы.
– А что же? На худой конец и такой способ пригодится, – сразу оживился Акимов.
– Циркуль… Деревянный циркуль сделаю тебе хоть завтра, – сказал Федот Федотович.
Акимов заметил, что старик увлекся разговором и забыл об ужине.
– Да ты ешь, Федот Федотыч! – Акимов придвинул кружку, налил в нее коричневый настой из чаги.
– Не убежит, Гаврюха, ужин. При мне он завсегда.
А вот покумекать о твоем деле надо… Разве в Парабель мне с этой нуждой прошвырнуться! – изучающе поглядывая на Акимова, нетвердо сказал Федот Федотович.
"Пожалуй, старик прав. Может быть, к тому же какие-нибудь новости от комитета на мой счет имеются", – мелькнуло в уме Акимова, и глаза его вспыхнули надеждой. Но в то же мгновение он вспомнил строгий наказ комитета сидеть в укрытии до тех пор, пока ему не будет дан сигнал. Комитет решительно предупреждал его не предпринимать никаких самостоятельных мер к продолжению своего побега. Кое-что в эти секунды вспомнил и Федот, Федотович. "Из Дальней тайги, фатер, придешь за хлебом. Примерно через месяц". Это были слова, сказанные ему Федором Терентьевичем Горбяковым.
– Сходить в Парабель… Путь далекий, Федот Федотыч, – перебарывая внутренние колебания, сказал Акимов.
– Неблизкий, – согласился старик, про себя подумав, что преждевременное появление вызовет недовольство зятя, может как-то осложнить все его намерения относительно дальнейшей судьбы беглеца. – А что, если, Гаврюха, вместо бумаги я тебе большую доску выстругаю? А коли окажется одной мало, то две или три доски склею. Клей у меня тут есть…
– Карту вполне на доске можно вычертить. А вот чем чертить, Федот Федотыч?
– А выжигать сможешь? – загораясь новым замыслом, спросил старик.
– Выжигать? – живо переспросил Акимов.
– Ну да, выжигать. Шило у меня в амбарушке лежит. Иной раз начну туески в одежку одевать, сильно оно мне помогает. Где бересту подправить, где дырочку провертеть. А случалось и выжигать на крышке то лосенка, то зайчика, то избушку. Таких туесков не напасешься: хватают за любую цену.
"А почему бы в самом деле не попробовать выжечь карту, предварительно набросав ее угольком?" – подумал Акимов, кинув на старика благодарный взгляд.
– Завтра же, Гаврюха, предоставлю тебе и шило и доску. А компас, вот он, возьми.
Федот Федотович отстегнул патронташ, висевший на стене, над нарами, вытащил компас и подал его Акимову.
– Успеется, Федот Федотыч. До карты еще далеко.
Карту буду делать, когда вместе с тобой всю Дальнюю тайгу излазим. Акимов бережно положил компас на стол.
– Это уж понятно, сам смотри, как лучше. Я-то в этих делах не шибко знающий, – с некоторым смущением сказал Федот Федотович и, помолчав, добавил: – Хотя скажу тебе по чести, Гаврюха, сверяться по компасу могу. Обучил меня этой премудрости еще на Сахалине один арестант. Задумка у нас была с ним: дать оттуда лататы, одним словом, сбежать. Думали украсть хороший баркас да и двинуться на нем на материк, к Владивостоку. А потом в тайгу и на Урал, где народу побольше, чтоб затеряться поскорее. Да не судил бог.
Убили моего связчика сами же арестанты за табак. Добыл он где-то табачку. А был прижимистый, ничем не любил делиться с другими. Его и притиснули досками.
Оно конешно, может быть, хотели попугать, да перестарались, не рассчитали. Помер на другой день…
– А компас его?
– Его. У меня в тот день был.
Акимов взял компас, повертел его в руках, щурясь на свет жировика, прочитал уже полустершуюся надпись на английском языке.
– Компас из Англии, Федот Федотыч! Может быть, кто-нибудь из мореплавателей ходил с ним. Любопытная вещичка!
– Вот оно как! Все возможно. Арестантик, царство ему небесное, кажись, из богатеньких был. С папашей они вроде капитал не поделили, вот он родителю-то голову и отбрякал топором прямо. Не к ночи будь сказано…
"Ну что ж, забавная и хитрая баночка, служила ты богатому отцеубийце, попробуй теперь послужить мне, бедному студенту и беглому социал-демократу", – с тайной усмешкой подумал Акимов, перекладывая компас с одного места на другое.
Когда на следующий день Акимов проснулся, Федот Федотович выложил ему сразу несколько необходимых предметов. Видимо, у старика кое-что было про запас в амбарушке. Особенно Акимова восхитила доска: она была выстругана из кедровой плахи, по величине занимала половину столешницы. На ней вполне могла разместиться схема-чертеж Дальней тайги со всеми многочисленными речками, озера" ми, болотами и кедровыми гривами. Отличным оказалось и шило. Оно было длинным, с откованным и закаленным концом и крупной, из сухой березы рукояткой. Притащил Федот Федотович из амбарушки и циркуль с линейкой, о которых он, видно, позабыл. Циркуль, правда, был плотницкий, грубый, и для чертежных измерений не годился, а вот линейка обрадовала Акимова. Вероятно, ее сделали еще в то время, когда строили избу. Она уже почернела от времени. Но ценность ее заключалась в том, что она была точной копией казенного металлического аршина с делениями на четверти и вершки.
– Ну вот и хорошо, вот и прекрасно, – перебирая вещи, бормотал Акимов, с благодарностью поглядывая на 4"едота Федотовича. Невольно вспомнился Акимову в это утро дядюшка Венедикт Петрович…
Рассказывая племяннику о своих бесчисленных путешествиях, профессор Лихачев с восторгом всегда отзывался о мужиках, которые сопровождали его в качестве простых рабочих – землекопов и гребцов или проводников. Их отношение к научным целям путешествий было чаще всего подчеркнуто уважительным, и, если случалось работать много больше, чем оговаривалось в договоре, они не щадили ни времени, ни сил.
Федот Федотович, конечно, не представлял научного значения той работы, которую затевал довольно элементарно его подопечный, но, услышав от Акимова, что все это может оказаться нужным науке, старик был готов на все, лишь бы начатое дело завершилось успешно.
– Теперь, Федот Федотыч, остается самое главное – знакомство с тайгой, – сказал Акимов.
– За этим дело не станет, Гаврюха. Сегодня начнем ходить на охоту, отозвался Федот Федотович. – Я вот тут приготовил кое-что. – Старик показал Акимову капканы и плашки для слопцов, лежавшие в кучке за печкой.
С этого дня начался ежедневный выход в тайгу. Федот Федотович поднимал Акимова задолго до рассвета.
Они завтракали, вставали на лыжи и уходили то в одну сторону тайги, то в другую. Акимов по компасу сверял направление, приблизительно прикидывал расстояние до речек, озер и болот, встречавшихся на их пути, расспрашивал Федота Федотовича о названиях, которые им дали охотники.
Промысел зверя был пока не из завидных. Все дни и ночи буранило. Слопцы и капканы за час, за два заметало снегом, и они не работали. Отыскать свежие тропы зверьков в такую погоду тоже было непросто: они мгновенно покрывались снежной порошей. Но все-таки совсем без добычи на стан не приходили: два-три колонка, горностай, полдесятка белок – меньше этого не добывали.
Федот Федотович был недоволен таким промыслом, зато Акимову такая добыча казалась сокровищем.
– Бывали, Гаврюха, годы, когда добывал я за день по десять колонков, по тридцать белок, – вспоминал Федот Федотович.
– Выходит, что невезучий я, – шутил Акимов.
– Не в тебе, паря, дело. Кедровник плохо уродил, корму в Дальней тайге мало. Зверь еще в чернотропье перекочевал на Васюган. Нынче в васюганских урманах, сказывают, урожайно, – объяснял Федот Федотович.
9
А дни между тем текли. Занятый охотой, осмотром, а фактически промером тайги для карты, Акимов не переживал уже того мучительного томления, которое охватывало его в дни полного бездействия на Голещихинской курье. Приглядываясь к Федоту Федотовичу, он быстро научился настраивать слопцы и ставить капканы. Постепенно осваивался Акимов и с тайгой. Вначале она ему казалась хаотичным нагромождением лесных завалов и беспорядочным скоплением озер и болот. Теперь с каждым днем в его представлении все четче очерчивались гривы, покрытые отборным кедровником. Соединявшиеся в логах и лощинах речки и озера сплетались в систему, как бы подчеркивая господствующие в тайге высоты и особенности рельефа.
Кусочком красной глины, выломанным из пода печки, Акимов на дощечках, заготовленных Федотом Федотовичем для днищ туесков и кадок, набрасывал схему отдельных участков Дальней тайги. К этим его занятиям Федот Федотович относился не просто с почтением, а даже с каким-то благоговением. Стоило Акимову взять в р" ки глину и доску, как мгновенно Федот Федотович преображался: он замолкал, прятал трубку в карман и, присев на краешек нар, неотрывно наблюдал за Акимовым, боясь пошевельнуться.
Однажды утром Федот Федотович сказал:
– Ну, Гаврюха, сегодня отправимся проведать Вруна. Путь неблизкий. Обыденкой не сходить. Придется ночевать в тайге. Харчи я подготовил. Как ты думаешь?
– Чего туг думать? Пойдем, Федот Федотыч! А как морозец?
– Сдал. А небо ясное. Видать, оттепель будет. Сходить к Вруну – самое время. Когда метет на дворе, путь туда совсем тяжкий. Я все и поджидал, чтоб пуржить перестало и мороз помягчел. Хотя в ходьбе все равно под шапкой мокро будет.
– А избушка у тебя есть там?
– Избушки, паря, нету.
– А ночевать где будем?
– Исхптрим придумку, Гаврюха! – отмахнулся Федот Федотович.
Акимов с беспокойством в глазах взглянул на старика, но тот не заметил этого и продолжал спокойно укладывать в патронташ патроны. "Положусь на него. Он в этих делах опытный", – решил Акимов, успокаиваясь.
Когда забрезжил поздний зимний рассвет, они встали на лыжи. Небо было все еще в звездах. Снег под лыжами не скрипел, как бывает в сильные морозы, а чуть посвистывал. Тишина сковала тайгу, и деревья стояли не шелохнувшись. Не успели они выйти из кедровника, как стало быстро светлеть, и серебро, в которое был окутан лес, заиграло багрянцем, озарилось яркими, бегущими бликами. Неподвижная, мертвая от холода, вся в белом земля вдруг словно пробудилась. Задвигались по этому обширному белому простору тени, засверкали живыми огоньками маковки кедров, ушедших в поднебесье. Никогда в жизни Акимов не видел такого волшебства. Он смотрел на происходившее молча, не понимая пока, откуда у природы берутся в это студеное утро краски, чтобы так стремительно преображать безмолвную тайгу.
Но вот кедровник кончился, и лыжи вынесли их на гладкую пустошь, простиравшуюся на три-четыре версты. Вероятно, здесь под снегом лежало болото или луговина, образовавшаяся на месте высохшего кочкарника. Акимов не в силах сейчас был думать о том, как образовалась эта поляна в океане лесов, под натиском которых, как он уже заметил, отступали реки, сужаясь и мелея, рождая новые острова и косы.
Прямо перед ним, за пустошью, поднималось из-за леса солнце густо-малиновое, в два человеческих обхвата, с ярко-золотистым ободком, от которого разбегались по небу тонкие, как кедровая хвоя, ослепительные лучи. И хотя лучи не грели, а на солнце можно было смотреть открытыми глазами сколько тебе хотелось, восход его над тайгой преображал землю, делал ее для человека роднее и вселял в душу такое чувство, о котором так вот просто не скажешь.
"Зима, снег и чудо, волшебное видение… Первозданная непознанная красота мира…" – проносилось в голове Акимова. Он никогда не относился восторженно к явлениям природы. Природа существовала для него как объект познания, как сила, которая должна рождать у человека волю для борьбы, возбуждать разум, ставить перед ним задачи, требующие порой всей жизни, чтобы быть решенными…
Федот Федотович, конечно, подобные чудеса в природе видел не впервые, но и он после долгого молчания, сдерживая свое восхищение, сказал:
– Ты смотри, Гаврюха, какое нынче светило. Ласковое. И вот прислушайся-ка: птица на эту ласку обязательно отзовется. – Федот Федотович придержал дыжь, сдвинул шапку-ушанку на ухо, прислушался.
И действительно, выпорхнув откуда-то из дупел или из снежных нор, между редких деревьев заметались, чирикая и резвясь, две птахи. Песня их была короткой, как и сам полет. В ту же минуту они исчезли, забившись, по-видимому, в свои гнезда.
– И что я еще приметил, Гаврюха? В такое утро при оттепели зверь пренепременно свой след положит.
Вишь, какая у нашего светила силища! Подымает всех со своих мест! Живи! И нам вот с тобой тоже вроде повеселее стало.
– Еще как веселее, Федот Федотыч! – воскликнул Акимов, испытывая в самом деле прилив сил.
Солнце между тем поднималось все выше и выше, несколько меняя свою окраску и теряя с каждым мгновением яркость. Вскоре оно повисло над тайгой, бесконечно далекое и холодное, но такое необходимое человеку даже и негреющее.
– В каком направлении от стана, Федот Федотыч, мы сейчас идем? спросил Акимов, когда они после короткой остановки двинулись дальше.
– Прямо на Томск идем.
– Колпашева, если б мы до нее дошагали, оказалась бы от нас влево, принялся уточнять Акимов.
– Так, Гаврюха! А только Колпашева нам ни к чему.
– Сейчас мы идем, Федот Федотыч, на юго-восток, а когда ходили на Вонючее болото, шли на запад, – продолжал Акимов.
– Во-во! Тогда мы под самый Васюган забрались, а теперь, наоборот, идем все дальше от него.
– Понимаю, Федот Федотыч. И компас так же показывает.
– Да я тут и без компаса, Гаврюха, пройду в любое место, – сдержанно похвалился старик.
– Вижу, Федот Федотыч, что тайгу ты знаешь.
С таким проводником хоть куда выйдешь, – сказал Акимов, не имея никакой тайной мысли.
Но Федот Федотович вдруг вспомнил свой разговор с Акимовым о путях из Парабельской тайги к Новониколаевску и Томску и про себя решил, что тот снова думает о побеге.
– Нет, паря. В чужих лесах я как щенок слепой.
Загибну.
Они разговаривали на ходу. Федот Федотович, чтобы видеть лицо Акимова, изредка оборачивался, посматривал на того, про себя оценивая, не слишком ли устал городской человек, не пора ли остановиться.
