Текст книги "Сибирь"
Автор книги: Георгий Марков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
1
– Тут, Катя, пригнись, чтоб не удариться головой, – сказала Маша, когда они ощупью спустились на несколько ступенек ниже уровня земли.
Напахнуло кислой капустой и прелыми овощами.
Маша чиркнула спичкой, и Катя увидела тесные сени, заставленные кадками с капустой и ларями, заполненными брюквой, свеклой, картофелем.
– Запасы на зиму. В городе совсем стало голодно, – пояснила Маша, шедшая впереди. Кате хотелось хоть мельком взглянуть на Машу, но спичка погасла.
В ту же минуту бесшумно открылась дверь и Маша с Катей вошли в прихожую квартиры, расположившейся в полуподвале двухэтажного деревянного дома. Строго говоря, это была не квартира, а жилище, разделенное тесовой перегородкой на клетушки: слева от входа с улицы – кухня с матерчатой занавеской вместо двери, прямо через прихожую – еще два отверстия-хода, прикрытые также занавесками. Неровный потолокчнависал над жилищем, стены под воздействием времени и верхпего этажа изогнулись, выжимая полукруглые бревна.
Но и неровный потолок и еще более неровные стены были тщательно побелены и даже при свете семилинейной лампы, стоявшей на столе под иконами, отливали белизной и синью.
– Чемодан твой поставим вот сюда, Катя. – Маша взяла чемодан и внесла его в одно из отверстий-ходов, прикрытых занавеской. – Ну, сядь за стол, отдохни.
Я тебе сейчас чашку чаю принесу, вареной картошкой с селедкой угощу, а потом и поговорим.
Маша сновала туда-сюда. Катя только теперь рассмотрела новую подружку. Возможно, Маша была чуть постарше Кати, а может быть, так казалось, потому что плохой свет всю отяжелял ее. Круглолицая, круглоглазая, достаточно полненькая для своих лет, она производила впечатление "ловкой, быстрой и точной в каждом движении. На ней было темное платье – длинное, просторное, чуть расклешенное по подолу. Голова повязана платком с углами где-то на затылке. На ногах ботинки, зашнурованные чуть ли не до самых колен.
Катя проголодалась, с аппетитом ела картошку с селедкой, квашеную капусту. Запивала густым наваром чаги, которую она еще никогда в жизни не пробовала.
Тут, конечно, не могло быть пышных ватрушек или жирных щей со свининой, как у тети Стаей. Там выручали золотые руки Насимовича и богатые томские модницы, платившие иногда за шитье по обоюдному согласию с портным натурой: мукой, пшеном, мясом.
Маша села напротив Кати, посмотрела на нее в упор и улыбнулась как-то очень застенчиво, по-детски.
"Она совсем еще девчоночка", – подумала Катя.
– Сколько тебе лет, Маша? – не утерпела Катя.
– В рождество Христово двадцать стукнет. А тебе?
– Я много старше тебя. Двадцать два года мне.
– Ну и много! – засмеялась Маша. – Стареть вместе будем. Даже я наперед.
– Почему?
– Потому что я наборщица. Типографские рано стареют, свинцовая пыль их съедает.
– Ты про меня-то все знаешь, Маша?
– Знаю. А про себя расскажу. А потом и про тебя добавлю. – И Маша опять застенчиво улыбнулась, взглянув на Катю исподлобья приветливыми глазами. Мы тут живем трое: две сестры и брат. Старшая моя сестра, Дуня, ушла в ночь в типографию – за одной кассой мы с ней стоим. Брат Степа сейчас дома.
Ему шестнадцать исполнилось. У купчихи Некрасовой на складе тяжести таскает. В тятю он у нас – сильный ужасно. Нас двоих с Дуней на опояске за всяк просто перетягивает! Степа! – возвысила она голос. – Иди-ка сюда, скажи "здравствуй".
– Слышу, – раздался спокойный голос. Занавеска, приоткрывшая вход в левое отверстие, зашевелилась, и, щурясь на лампу, из комнатки вышел брат Маши: высокий паренек, костистый, сухощавый, с заостренными плечами, в рубашке-косоворотке под пояском, штаны заправлены в сапоги. Волнистые, почти кудрявые темно-русые волосы прилежно причесаны на крупной круглой голове. Лицо серьезное, даже слишком серьезное, без намека на улыбку. А глаза как у сестры, полны застенчивости и доброжелательства. Только в них больше, пожалуй, пристальности и любопытства, чем у Маши.
– Лукьянов, – протягивая руку Кате, сказал паренек и чуть поглуше добавил: – Степан.
– Степа, – уточнила Катя. Губы ее дрогнули в усмешке, которую невольно вызывала эта неподкупная серьезность брата Маши, но она тут же подавила свою усмешку, подумав, что может обидеть парня.
– Степа так Степа, – тряхнув волосами, равнодушно сказал парень.
– На минутку присядь, Степашка, – взглянула на брата Маша. Парень послушно притулился на лавку, на ту же самую, на которой сидела гостья. Катя Ксенофонтова из Питера, приехала на выручку одного товарища, а ее, вишь, тут охранники засекли, – заговорила Маша, понизив голос, будто кто-то мог подслушать ее в этом жилище, опущенном на два аршина в землю Мы с ней завтра в Лукьяновку уйдем. Ну, на всякий случай знай: она моя подружка. И все. Тоже, как мы, деревенская. А как, что, почему – кому какое дело?
Понял, Степашка?
– Понял, – тряхнул волосами Степа и ушел в свой закуток. Когда он скрылся, опустив за собой занавеску, Катя поделилась своей тревогой с Машей.
– А стоило ли говорить Степе насчет меня? Всетаки чем меньше знают, тем лучше, Маша, – заглядывая подруге в глаза, прошептала Катя.
– Нельзя иначе, – замахала головой в платочке Маша. – Степа все должен знать. Пан Насимович велел рассказать ему, ничего не скрывая. Они имеют дела друг с другом, помимо нас с Дуней.
– Ну, тогда извини, Маша, пожалуйста, – обрадовалась Катя, и невольно вспомнилось ей давнее: вместе с Ваней Акимовым тихо-тихо бредут они по набережной Невы. Ветрено, хотя и солнечно. Бьет сизая волна в гранит. Ранняя весна. Почки проклюнулись, но листва еще не распустилась, не настал еще миг ее торжества.
Воздух то прохладен, то ласков и тепел, но чист, прозрачен – ни пылинки в нем, ни запашники, то, наоборот, густ – насыщен запахом взбухшей земли, пропитан какой-то мельчайшей липкой пыльцой. Весна – пора любви, преддверие плодородия земного и человеческого.
Они без умолку говорят и говорят. Ваня развивает свои мысли о революции, о ее несметных силах. Ведь каждый рабочий, говорит Ваня, потенциально революционер. Сегодня он еще не созрел, а завтра, завтра…
Ваня ищет сравнения, чтоб его мысль дошла до ее сознания… И вдруг он находит это сравнение. Он обращает ее внимание на почки. "Видишь, какое их превеликое множество. Сегодня они еще не раскрылись, их сдерживает клейкая оболочка, а завтра брызнет веселой зеленью лист и мир преобразится до неузнаваемости. И уж ничто, никакая сила не сдержит этого буйства природы. Революции тоже имеют свои неумолимые законы".
"Да, Ваня, да, ты прав, прав. Вот они, эти листки, брызнувшие из почек. Маша. Степа. Разве без них чтонибудь мог бы сделать Насимович! А я без Насимовича, без тети Стаей? Я стала бы неизбежно добычей Прошкина. А теперь поборюсь, да еще как поборюсь", – проносилось в мыслях Кати. После горьких минут, пережитых там, в темном дворе Насимовича, она приободрилась, осмелела.
– Я, наверное, Маша, оторвала тебя от твоих забот? Ты уж прости. – Катя потянулась, чтоб взять Машу за руку, благодарно пожать ее. Наткнулась на что-то мягкое и в то же время чуждое, нетелесное.
Маша подняла руку, и тут только Катя увидела, что ее рукаг крепко забинтована. Как же она не заметила этого раньше? Да, но она заметила другое: Маша все время как-то держалась к ней боком, отводя плечо в сторону и закидывая руку назад. Думалось, у девушки такая манера держаться, она чуть кокетничает.
– Что у тебя? – спросила Катя, испытывая неудобство оттого, что позволила Маше нести с улицы ее чемодан.
– До свадьбы заживет! – невесело засмеялась Маша и придвинулась вплотную к Кате вместе со своей табуреткой. – Поначалу-то пустяк был. Тятя привез щуку. Ну, стала ее чистить, нечаянно сунула палец в пасть, оцарапала. Думаю – пройдет! Пошла на работу.
А у нас без пальцев делать нечего. Каждую буковку надо пальцем взять и в строку поставить. Видать, засорила ранку. Стала гноиться, опухать. Пошла к доктору – дал примочки. Не помогает. Все хуже, хуже.
Набирать не могу. Предписали мне на десять дней отпуск. Потому только и в деревню с тобой попаду.
– А еще хуже не будет? Без руки не останешься? – забеспокоилась Катя.
– Не! Тятя научил таежным снадобьем лечить.
– Напрасно, Маша. Мне странно как-то – грамотная девушка, а прибегаешь к помощи знахарства, – упрекнула Катя.
– Нет, нет, это не знахарство. Тятя не знахарь. Это снадобье от природы. Лист какой-то. Его размочишь в теплой воде, он становится зеленым-зеленым, как только что с дерева сорван. Вытягивает всю гниль в момент.
А смола чистая-чистая, заживляет, смола с молодого кедра…
– Смотри, Маша, чтоб не стало хуже!
– Третий день пользуюсь, и лучше. А про тебя-то вот что, Катя, слушай, – вдруг заговорила она совсем о другом и более тихо, – там, в Лукьяновке, ты наша, типографская, моя подружка, чтоб не вязались: откуда приехала, зачем приехала?.. Свой настоящий паспорт припрячь, а тебе вот пропуск в типографию. Он от моей подружки Кати Кандрашиной остался. Умерла она нынче летом от чахотки…
– Сколько же ей было лет?
– Двадцать первый шел. Съела ее свинцовая пыль.
Четырнадцати годов пришла она в типографию ученицей, и вот через шесть лет – конец! А уж какая хорошенькая была и начитанная! Осталась мама однаединственная на свете.
Катя опустила голову, чувствуя, что, если она посмотрит на Машу, у которой на глазах выступили крупные слезинки, ей тоже не сдержать слез. "Боже мой, сколько таких молодых прекрасных людей гибнет в этом жестоком, беспощадном мире, не успев узнать, что такое настоящая жизнь", – думала Катя, загораясь пылким чувством мести к этому миру, который представлялся ей сейчас в образе Прошкина с его ожесточением на расплывшейся харе.
Катя с трепетом приняла от Маши пропуск умершей девушки, подержала его и осторожно раскрыла, но увидеть образ той, которая помогала ей, не удалось.
И внешняя и внутренние стороны пропуска замусолены, сильно запачканы типографской краской. Фотографию невозможно рассмотреть. Жирная печать расплылась, от времени фотография поблекла, даже очертаний лица не восстановишь. А то, что фотография на месте, все-таки хорошо, документ от этого солиднее.
Не обессудь, девушка, не суди строго. Это ведь не кощунство над тобой, над памятью о тебе, это все приходится делать поневоле. Диктуют условия борьбы с врагами, которые не пощадили тебя, растоптали твою юную жизнь. Катя отстегнула потайной карманчик, бережно положила туда пропуск Кати Кандрашиной, задумалась, украдкой поглядывая на Машу.
– Ну, теперь давай спать, подыму затемно, – сказала Маша и увлекла новую подругу в комнатку под занавеской.
Катя быстро разделась, легла, поджав колени. Сон, как ни звала его, долго не приходил. Думалось о самом разном: о Маше, о молчаливом Степе, о Кате Кандрашиной, о судьбе Вани Акимова, о Сибири. Сколько она слышала о ней! Теперь не только увидит ее, а и прошагает много верст по Иркутскому тракту. Кажется, по этой дороге прошли декабристы, Чернышевский, лучшие люди ее партии. Прошли как подневольные, многие с кандалами на ногах и руках… Возможно, и ей уготована эта судьба. Не страшно? Нет ли в душе какой-нибудь трещины? Нет, пет. Разве может быть какое-нибудь сомнение, если гибнут молодые жизни, если оказываются в безвестности таланты, если бегут из отечества дарования, способные прославить его, если потоками льется людская кровь на войне?..
На чем оборвалась нить Катиных размышлений, она не вспомнила бы. Очнулась от прикосновения Машиной руки.
– Катюш, вставай. Землю не узнаешь – вся в обновке.
Катя вскочила и первым делом – к окну. Встала на цыпочки, вытянула шею, чтоб взглянуть в верхний проем рамы – Степа ставни уже открыл, – а там снег лежит, белый-белый. В снегу были дома, тротуары, мостовая, деревья. Рассвет еще не наступил, но на улице светло, и веет от всего сказкой, будто дед-мороз прошел, постукивая своим волшебным посохом.
Катя быстро умылась, причесалась перед зеркалом на стене. А у Маши уже завтрак готов – на столе в глиняной чашке чищеная картошка, на тарелочке все та же селедка с луком, ржаной хлеб с овсянкой. За столом Степа. Оп, как и вчера, аккуратно причесан, строг.
Взглянул на Катю мимолетно и тут же отвел глаза.
Непроницаемо его худощавое, чуть клюконосое лицо.
Не to по душе она ему, не то не по нраву. Но глаза его она чует на себе каждую минутку. Неожиданно обернулась, а он смотрит пристально на нее. Кате неудобно как-то от его взглядов, но она понимает, что чем-то останавливает его внимание.
– А что же обеды, Маша, сама готовишь? – спросила Катя и, потирая влажные руки, села к столу.
– Как когда. Иной день Дуня, а то и я. – Маша придвинула чашку с наваром чаги на край стола, чтоб Кате не тянуться.
– А у Степы какие обязанности? – опять спросила Катя, не рискуя улыбаться.
– И мне дел хватает! – воскликнул Степа. – Дрова напилить, наколоть, воды натаскать, печку растопить, за хлебом в очередь сбегать. – Он почему-то немножко смутился, покраснел. Маша поддержала брата – посмотрела на него с затаенной лаской.
– В этом мы с Дуней забот не знаем. Все он. А работает-то не меньше нас. Только ночных у него не бывает, ну зато другая работа провертывается…
Маша не стала вдаваться в подробности, что это за "другая работа", потому что Степа глянул на нее както неожиданно резко, словно хотел, чтобы она остановилась на этом.
– Ну, вам счастливый путь, а мне пора. Всем там, Машуха, поклон. Степа перевернул чашку вверх дном и встал. Он нахлобучил шапку-ушанку, надел полушубок и скрылся.
– А хлеб на обед взял, Степашка?! – крикнула вдогонку брату Маша. Но дверь хлопнула, и тот уже не откликнулся. – Он у нас скорый, как огонь, с теплотой в голосе сказала Маша и, раскинув на уголке стола платок, начала собирать в него харчи на дорогу.
2
– Перво-наперво не спешить, Катя, – рассудительно сказала Маша, когда они вышли из ворот. – Дорога неблизкая. Постепенно, полегоньку, помаленьку. Шаг за шагом… Мама у нас так говорит.
Город просыпался нехотя, с натугой. Проползла подвода. Колеса подмерзли, не крутились, чиркали о мостовую с визгом, с искрами. Встретились женщины с коромыслами и ведрами на плечах. У водоразборной будки – звяки жести, ворчание и плеск струи, рвущейся из трубы. У хлебных лавок чернеют изогнутые дугами очереди. На спинах у людей крупные цифры, выведенные мелом. В городе нехватка хлеба. За пайками встают чуть не с вечера. Стоят молча, но уже не подавленно, как попервости, а с угрюмым ожесточением.
Маша и Катя – как две сестры. Маша в пимах, полушубке и в шали. И Катя тоже. Свою жакетку и шляпу, ботинки и чемодан Катя оставила у Маши. Одежда ее не по погоде, сибирская зима не шутит. Волейневолей пришлось залезть в чужую одежду, ъ Дунину.
Договорились идти медленно, а на самом деле шагали быстро: подгонял пронзительный ветер, бивший в спину, и нетерпение скорее оказаться за городом, в окружении деревьев, покрывшихся куржаком. Шли молча, думали каждая о своем. Маша прикидывала, как лучше, поудобнее устроить Катю в Лукьяновке.
Дом у отца хоть большой, с пристройкой, а прогнил насквозь, скособочился. Своей семьей с горем пополам жить можно… Катя хоть гостья нежданная, а все-таки гостья… Из самого Петрограда. И, видать по всему, не из простонародья. Не очень-то привыкла к неудобствам…
В мыслях Кати – Акимов. Снова и снова прикидывала она, что же могло приключиться с ним! Вспоминалась облава на пристани… Тайный полицейский агент из Петрограда… Придают Акимову, видно, большое значение… Не пощадили ни средств, ни сил… Неужели жандармерии удалось раскрыть весь замысел с побегом Акимова? Ведь об этом никто не знал, кроме нее и еще трех человек, самых верных, самых испытанных.
За городом Катю и Машу сильнее обдало студеным ветром. Он свистел, дымил снежной порошей, гнал по равнине последние, редкие листочки с кустарников.
Девушки спрятали лица в воротниках полушубков, зашагали быстрее. Как только дорога скрылась в лесу, ветер угас, даже макушки деревьев стояли не шелохнувшись. Стена плотного леса преграждала путь ветру.
– Ну, тут совсем другой Федот, – усмехнулась Маша, откидывая воротник полушубка.
– Тут хорошо. А то я уж испугалась. На ветру и дышится как-то тяжело, сказала Катя и размотала шаль, опуская ее концы на грудь.
Они не успели насладиться тишиной и покоем, царившим в лесу, как вдруг услышали позади себя приближающийся цокот копыт о застывшую землю. Уж не догоняют ли их? Переглянулись, остановились, чуть сторонясь на обочину дороги. В ту же минуту из-за поворота показались двое верховых. Маша приняла их за солдат, скачущих куда-то по казенным делам. Но у Кати глаз на этот сорт людей был более наметан. "Полицейские", – без ошибки определила она. Ей захотелось хоть несколькими словами перемолвиться с Машей – как вести себя, если они начнут расспросы. Но Маша отвернулась и во все глаза смотрела на приближавшихся верховых. Они в длинных шинелях, в серых папахах, с шашками на ремнях, в сапогах со шпорами. Морды красные, с просинью, как медь с полудой.
Верховые поравнялись с девушками, осадили коней.
– А кто такие и куда следуют? – окидывая придирчивым взглядом Катю и Машу, как о ком-то постороннем спросил один из полицейских.
– Типографские работницы. К родителям в деревню идем, – ответила Катя.
– По какой причине?
– Рука у меня повреждена, а подружка отпросилась со мной. Куда ж я однорукая-то? – Маша кивнула на свою руку, обмотанную шерстяной тряпицей, Полицейские посмотрели друг на друга, потом перевели взгляды на девушек.
– Документы имеются? – отпячивая обветренные мясистые губы, спросил полицейский.
– А как же! Вот, – поспешила Катя и, засунув руку под полушубок, достала пропуск умершей Машиной подруги. Подала свой пропуск и Маша.
Толстогубый полицейский покрутил картонки перед глазами, не спеша передал их товарищу. По всему чувствовалось, что грамотешки у него не хватает, чтоб раскусить такую премудрость, как типографский пропуск. Второй полицейский, наружностью поприветливее и возрастом помоложе, вскидывая глаза на девушек, всматривался в фотографические карточки.
– Ну и заляпали же тебя, Кандрашина. Ни глаз, ни рожи! Одним словом, не то поп, не то попадья, не то попова дочка, – развеселился полицейский.
– Уж такая у нас работа, господин офицер! Без краски газеты не напечатаешь, – сказала Катя, стараясь смотреть на полицейского исподлобья, чтоб не раскрылось каким-нибудь образом несовпадение ее облика с обликом умершей девушки. Полицейскому польстило, что назвали офицером. Он даже приосанился после этих слов.
– Вестимо, – солидно отозвался толстогубый с видом человека, посвященного во все тайны типографского дела.
– Возьмите-ка, – почти кинул– пропуска молодой полицейский. И, пришпоривая своего коня, поскакал дальше. Толстогубый поспешил за ним.
– Небось дезертиров ловят, а нас любопытства ради остановили, – сказала Маша.
– Каких дезертиров? – не поняла Катя, занятая совсем другой мыслью. Ей вспомнилось вчерашнее предупреждение пана Наспмовича относительно новых облав вследствие тревожного состояния в городе, и встречу с полицейскими она именно так и оценила: видать, сильно их прижало, если они даже прохожих на тракте останавливают.
– Каких дезертиров? Самых обыкновенных, Катюша. Мобилизации-то ни на один день не прекращаются.
Скоро до подростков и стариков черед дойдет. Отец наш безвылазно в тайге живет, рассказывает: тайные землянки в лесах появились. Прячутся!
– Ой, грянет скоро революция! Не устоит старый мир, Машенька! – с радостной нотой в голосе воскликпула Катя. Мысль о революции всякий раз рождала в ее душе чувство какого-то неиаъяспимого восторга, ощущение предстоящего счастья, и певучий голос ее прорывался в эти минуты в свою полную силу. Дезертиры в тайге! Это ли не доказательство, что самодержавие приблизилось к последней черте! Катя об этом в Петрограде слыхом не слыхала: дезертиры в тайге!
– Уж скорее бы, Катя, ударили в набат. Смотри, назад полицейские скачут, – забеспокоилась Маша.
– Один скачет, а другой ждет. Что-то они задумали, – взволнованно сказала Катя, снова мысленно возвращаясь к вчерашнему сообщению Наспмовича. – Наверное, мой, пропуск все-таки их насторожил. Маша, я все возьму на себя…
Но что имела в виду Катя под этими словами, она не успела сказать. Молодой полицейский во все горло закричал, с трудом сдерживая коня:
– Эй, девки! Вы куда идеае-то?
– В Ольговку, господин офицер, – соврала Маша.
– Ну вот что… Тырр, ты, язва… – безжалостно натягивая поводья и ожесточенно дергая ими, заговорил полицейский. – Скоро нагонит вас почтовая пара, скажите охраннику, чтоб подвез до Семилужков. Велел, мол, Карпухин… Не забудете? Карпухин…
– Спасибочко… Спасибо! – крикнула вдогонку полицейскому Маша. Вот тебе и на! Ждали одно, а получили совсем другое. В первую минуту даже слов ие нашлось.
Когда полицейские скрылись в лесу, девушки остановились, чтоб обдумать происшедшее.
– Что ж они задумали, Маша? Что?
– Без подвоха мы им не нужны, Катя.
Девушки стояли под ветками пихты, всплескивали руками, смотрели друг на друга, чувствуя свою беспомощность перед загадкой, которая возникла до умопомрачения нежданно-негаданно.
– Может, они решили арестовать нас? Сами кудато торопятся, а тут почтовая подвода подвезет нас прямехонько к ним в лапы.
– Логично, Маша! И скорее всего именно так, – согласилась Катя.
Они замолчали, напряженно думали. Так-то, так, а что-то вроде бы не склеивается одно с другим! Арестовать? А за что, по какому поводу? Впрочем, насчет повода беспокойства излишние. Подозрение! Ну а почему надо их тащить в Семилужки? Не проще ли повернуть в город? В городе тюрьма, следователь, прокурор, суд…
А в Семилужках волостная каталажка, да и та небось за войну-то рухнула…
– А не паникуем мы с тобой, Маша? – вдруг сказала Катя тем спокойным голосом, который и ее саму и подружку вернул к трезвым суждениям.
– А может, он, кобель, повеселиться с нами в Семилужках надумал?! воскликнула Маша.
– Вполне допускаю и это, – сказала Катя. – А все же вопрос остается: проситься нам на подводу или нет? – помолчав, добавила она.
– Хорошо бы! От Семилужков до Лукьяновки рукой подать. А то ноги-то затоскуют. Лазаря запоешь, – смеялась Маша.
– А можем мы сойти раньше? – спросила Катя.
– А почему же нет?
– Я все думаю: не подвох ли какой? – вновь засомневалась Катя. Но дальше размышлять уже не было времени. Почтовая пара рысила совсем близко, слышалось, как пофыркивают кони, постукивает на ухабинах; кошевка.
– Эй, дед, остановись! Карпухин приказал подвезти нас до Семилужков! с озорством крикнула Маша.
Бородатый старик, сидевший на передке с вожжами в руках, придержал коней, сказал, чуть кивая головой, упрятанной в мохнатой папахе:
– А тута поважнее начальство есть…
Заглянув в кошевку, девушки увидели скорчившегося солдата с винтовкой в руках. Он крепко спал, стиснув зубы, отчего лицо его казалось яростно-ожесточенным.
– Лука, подвинься. Карпухин девок велел подвезть, – сказал старик, с затаенной усмешкой поглядывая через плечо на солдата.
Упоминание о Карпухине подействовало на солдата подобно удару в подбородок. Он лязгнул зубами, подскочил на мешках с почтой, открыл испуганные глаза.
– Куда ты меня кличешь? – бормотнул солдат.
– Подвинься, говорю. Девчата вон хотят подъехать.
– Ну, ну, пускай себе, – сонно сказал солдат, но тело свое, закутанное в шинель и тулупчик, передвинул на край кошевки.
Катя и Маша не заставили себя долго ждать. Они сели на заднее сиденье кошевы, прижались друг к другу. Так и теплее и уютнее.
Старик прикрикнул на коней, щелкнул раз-другой бичом.
– Давненько ли енералы-то проскакали? – оборачиваясь, спросил он. Видать, старик заскучал, сидя на передке, и ему хотелось поговорить. Катя тоже решила не упускать момента, расспросить кое о чем ямщика.
– Версты две уже отмахали, – сказала она.
– Побольше, – уточнила Маша.
– Ну, ведь у них кони! – восторженно откликнулся старик.
– Они куда так торопятся? Будто на пожар, без передыха. Любопытствующие Катины глаза встретились с такими же любопытствующими глазами старика.
– Возле Большой Дороховой почту разграбили, ну вот они и ринулись.
– Убили кого-нибудь?
– Убить не убили, а помяли ямщика с почтарем.
Деньги, само собой, забрали.
– Много денег было?
– Способия солдаткам на всю волость везли. Сколько там сумм было одному богу известно. Остались бабы и детишки на мели. Недаром говорится: где тонко, там и рвется.
– Выдадут! Вдовы и сироты за разбой не ответчики, – сказала Маша.
– Как бы не так, милая. Не выдают!
– Не имеют права, – возмутилась Катя.
– Об твое право, девка, ноги господа вытирают, – вдруг очнувшись, сказал солдат.
– Ты смотри-ка, мы думаем, он спит, а он – ушки на макушке. Обскажи, Лука, девкам, пусть зараныпе учатся на кулак нужду мотать.
Солдат сдвинул с переносицы шапку, подобрал ноги, но отмолчался.
– Ох и хватил Лука мурцовки! С германцем воевал, с австрияком воевал, два раза раненный был…
А домой не пущают. Приставили вот почту от варнаков стеречь.
Пока старик сообщал девушкам, что за особа охранник почты, сам солдат слушал его слова о себе с подчеркнуто серьезным видом. Глаза замерли, устремленные к какой-то одной точке, и что-то светилось в них горькое-горькое, до ужаса мученическое.
– Истинно так, – сказал он, когда старик умолк. – Русская душа, девки, как конопляная нитка: ткут – бьют ее, холст отбеляют – опять ее бьют, справу сошьют – опять рубелем по ней лупят.
– Ну а конец-то когда-нибудь этому битью настанет, или вечно так будет? – спросила Катя, улавливая настроение солдата.
Тот сощурил глаза, пристально посмотрел на девушек и опустил голову, пристанывая. Катя поняла, что солдат опасается вести дальше откровенный разговор, а может быть, считает своих собеседниц еще зелеными, чтоб судить о житье-бытье.
Но старик, полуобернувшийся на передке к своим пассажиркам, вовсе не хотел свертывать разговор.
У него еще путь длинный, и ему не один час придется сидеть в молчании. А он ведь не ворон на суку, поговорить для него все равно что чаю с медом напиться.
Душа от доброго разговора сладко млеет, краше жизнь становится…
– А как же, милая, настанет конец, беспременно настанет! Вот как ноги протянешь, так тебе сразу и полегчает. – Старик засмеялся протяжным смехом, и в уголках его глаз выступили слезинки. Они скатились по щекам, исчезнув в бороде.
– Ну, дед, и весельчак же ты! – позавидовала Маша. У нее на холоде заныла рука, и она старалась уложить ее в укромное местечко – между своим боком и Катиным.
– А что нам, девка, журиться, у нас мука не слежится, – снова с хохотом сказал старик, но, чуть помолчав, уже серьезно продолжал: – Слышь, по-всякому пробовал жить. Тосковал по достатку, завидовал богатым, пробовал в церкву ходить на каждую службу – никуда судьбину свою не сдвинул… А раз так – и горевать перестал…
– Да ты что, одинокий? – спросила Катя.
– Я у господа, девка, не обсевок в поле. Четырех дочерей и трех сыновей вырастил. Одних внуков на трех лавках не уместишь.
– Все живые?
– Все, окромя сына Василия. Пал на войне.
– И все с тобой?
– Рассыпались, как груздья на лужайке. Девки замужем, сыны на приисках, внучата кто где. Со старухой хлеб жуем…
– А кони твои?
– Были б мои, не распустил бы внучат по людям.
Хозяйские. Почтовую гоньбу десятый год хозяин держит.
– Не боишься, что ограбят или убьют?
– Не из пугливых! И раньше не боялся, а теперь-то при Луке кто меня тронет? Убивают, девка, богатых, с них есть что взять.
Пока Катя разговаривала с ямщиком, солдат лежал все с тем же ожесточенным видом, как и прежде. Вдруг он резко поднялся, опираясь на локоть, сказал:
– Врешь, старик! Богатых убивают одиночками, а бедных – тыщами!
И снова лег, зажмурив глаза и стиснув зубы.
– Во-во! Уж тут ты влил в самую середку, Лука!
А вы, девки, чьи будете? Куда вас мать пресвятая богородица несет? Али енералов ублажать едете? Ох, девки, лют до вашего брата этот Карпухин… По деревням солдатки стоном от него стонут. – Старик так и сыпал своей окающей скороговоркой, будто орехи щелкал.
– Нужен нам твой Карпухин! Тоже сказанул, дед!
Мы городские, едем к родителям. Типографские мы. Из тех, что газеты печатают. Знаешь?
– Как же, куривал! А только за что про что Карпухин посадил вас? Он за так даже вшу с себя не сбросит.
И тут опять вскочил солдат:
– Постой, старик, не зубоскаль! Эвон они какие!
Ну сказывайте, что там в газете пишут? Скоро, нет, кровь из народа перестанут сосать? Одни ребра остались, а у иных и ребра повыбили…
Солдат возбужденно дышал, в груди его что-то свистело, в глазах стояла мука.
– А ты приляг, Лука. Сейчас мы тебе расскажем, – заботливо сказала Катя, дотрагиваясь до плеча солдата.
Ласковый тон Кати возымел действие: солдат подогнул локоть, опустил голову, в глазах его померкла мука и затеплилась надежда.
– Спасибо, сестрица, спасибо, – заученно, как в госпитале, сказал солдат и вытянулся.
Маша чуть толкнула Катю в бок: ну, дескать, давай, подружка, начинай, да не ударь в грязь лицом или, чего еще хуже, не выдай себя в первый же час своего путешествия по сибирскому тракту.
Внутреннее волнение охватило Катю. На мгновение ей стало жарко. С чего начать? Какие слова произнести? Поймет ли ее Лука, если он, может быть, вовсе неграмотный или, что совсем уже плохо, отравлен агитацией всякого рода лжерадетелей за "Расею-матушку", каких развелось великое множество?
И тут Катя вдруг вспомнила наставление брата при первом своем выходе с пропагандистской целью в один из госпиталей в Петрограде: "Говори, Катюха, с солдатами просто, не умничай, не Сюсюкай, не подделывайся под народ. Это не в манере большевиков. Говори серьезно, деловито. И знай: солдат только книжек не прочел с твое, а в понимании жизни он дока, многое на собственной шкуре испытал, и тебе есть чему у него поучиться".
– А ты откуда, Лука? Из каких мест? – спросила Катя.
– Иркутской губернии мы. Из села Худоеланского Дижнеудинского уезда.
– Рабочий или крестьянин?
– И то и это, сестрица. На ллотбищах лес рубаем для железной дороги… А в селе – изба, корова, конь, надел земли.
– Семейный?
– Как все православные: жена, двое детишек, матьстаруха. Отца сосновым хлыстом задавило.
– Ох, господи, вот горюшко-то! – вздохнула Маша, а старик, то и дело норовивший влезть в разговор Кати с солдатом, широко размахнул рукой в собачьей рукавице, осенив себя крестным знамением.
– Ты хорошо, Лука, насчет русской души сказал: бьют ее, как конопляную нитку. Но только ты не закончил своей мысли. Что ж, есть у этого битья конец или нету?
– Знамо дело! У каждой веревки конец есть, – не утерпев, ввернул-таки свое словцо старик.
– Правильно говоришь, дед. Есть конец и у этого битья. Но вот подобраться к этому концу можно только при сильном желании. Если будешь сидеть сложа руки, еще триста лет будешь ждать и не дождешься. Ты чтонибудь, Лука, о большевиках слышал?
