Текст книги "Легенда-быль о Русском Капитане"

Автор книги: Георгий Миронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

– Спросите у него, где он воевал против германской армии, – произносит своим резким голосом генерал Кессель, и капитан Ермаков, дождавшись перевода его слов, со скрытым задором отвечает, что принимал участие в боях под городами Мценск и Орел в октябре сорок первого года (у генерала дергаются веки при словах «Мценск» и «Орел»), позднее участвовал в сражении за Кавказ севернее станции Узловая (и снова Николай замечает нервный тик у своего собеседника). «Больше мне не о чем говорить с битым нацистским воякой, – звенящим голосом, отчеканивая каждое слово, сказал капитан Николай Ермаков. И, не зная, что разгадал мысли генерала, с ненавистью бросил ему прямо в серое старческое лицо: – Я мог бы беседовать с честным противником, храбрым в сражении, но гуманным после боя, а с убийцей безоружных военнопленных говорить не хочу… Можете перевести все слово в слово, или мне самому сказать ему все это по-немецки?» – властно спросил капитан у переводчика.

По тому, как побледнели адъютант и переводчик, как лязгнул подкованными сапогами шагнувший к нему конвоир, Николай подумал, что сейчас ему придется худо. Однако генерал, переждав нервный тик, тихо сказал: «Пусть он объяснит свои слова об убийцах безоружных». Тогда капитан Ермаков проговорил по-немецки (не на Hochdeutsche[7]7
  Верхнегерманский, считающийся нормативным, литературным язык.


[Закрыть], но на правильном, достаточно ясном для понимания немецком языке):

– Вам неизвестно, как обращаются с советскими военнопленными в ваших лагерях?! Вы не знаете, что на этом полигоне им дают деревянные винтовки и заставляют наступать на ваших солдат, которые из окопов стреляют по ним боевыми патронами?! Все это так! А теперь прикажите отвести меня – я хочу отдохнуть перед завтрашним испытанием.

Генерал кивнул головой, и капитан с конвоиром вышли. Отпустив переводчика, фон Кессель сказал адъютанту:

– Вы видите, Хофер, как много в русских неуважения к людям, стоящим выше их на общественной лестнице. Они не могут понять и оценить германского благородства, дух рыцарства им совершенно чужд. Я принужден изменить свое прежнее решение: даже если этот русский капитан выйдет невредимым из завтрашней переделки, в чем я очень сомневаюсь, его надо будет передать, как и тех троих, начальнику полигона…

– Слушаюсь, экселенц.

Генерал и виду не подал, что его лично задели слова русского, – он играл привычную роль носителя германского духа, которого не могут оскорбить любые личные выпады. Особенно оскорбительным показалось ему видимое равнодушие этого мальчишки к разговору с ним. Он удостаивал беседой какого-то ничтожного молокососа, да еще русского, да еще пленного, а тот грубо отклонил от себя эту честь, хотя знал, что от генерала зависит его судьба. Это было непонятно, на месте русского он не посмел бы поступить так же. Или не сумел бы?

Генерал Эрих фон Кессель был не только талантливым танковым военачальником – он был, быть может, не менее искусным дипломатом и актером, а кроме того, считал себя еще и не бездарным литератором. Этот разговор с русским капитаном, если бы он развивался в выгодном направлении, мог составить один из любопытных эпизодов будущих воспоминаний, на что и рассчитывал генерал, вызывая к себе на ночную беседу пленного. Русский характер должен был раскрыться в откровенной беседе двух солдат, уважающих друг в друге рыцарски честного и мужественного противника.

(Если не считать неудавшегося разговора с Русским Капитаном, генерал довольно успешно в дальнейшем использовал свои разносторонние способности. Присужденный союзническим судом в 1945 году как военный преступник к десятилетнему тюремному заключению, Кессель не отбыл и половины назначенного ему срока. «По болезни» – а в 60 лет всегда можно при желании отыскать дежурную болезнь – он был освобожден и вскоре реабилитирован. Причиной столь скоропалительного решения стало памятное поведение генерала на суде, где он великолепно сыграл роль нерассуждающего солдафона, верного только своему воинскому долгу и слепо исполнявшего приказы высшего начальства. «Характер? – произнес Кессель на суде фразу, вызвавшую сенсацию. – Для солдата это роскошь, я не имею характера» («Charakter ist Luxus, ich habe keinen»). Ему, забывшись, едва не зааплодировали многочисленные военные. Он смеялся над ними в душе и играл, играл свою роль. Ведь в подавляющем большинстве случаев можно одурачить лишь тех, кто желает быть одураченным… Вслед за тем одно нью-йоркское издательство выпустило мемуары фон Кесселя, в которых он делился своим богатым опытом танковых боев на Восточном фронте. Видный американский военный, занимавший высокий пост в правительстве, призвал сделать эту книгу «библией нашего генерального штаба». Очень скоро Кессель был приглашен в Соединенные Штаты в роли эксперта по танкам. В Америке генерал сбросил ненужную уже теперь маску «солдата без характера», вполне резонно полагая, что здесь никто не станет упрекать его в лицемерии, и принялся со всею деловитостью и размахом наставлять своих новоявленных коллег.

По возвращении на родину генерал потребовал от «этих господ в Бонне» пенсию и денежную компенсацию в размере ста тысяч марок за те годы, что он провел в тюрьме. Этот «пробный баллон», запущенный Кесселем первым из генералов вермахта, принес ему «единовременное пособие» лишь в 50 тысяч марок и солидную пенсию… Надо сказать, что об эпизоде на Грюнефельдском полигоне летом 1943 года Кессель счел за благо вовсе не упоминать в своей «Исповеди солдата», которая была рекомендована западной прессой читателям как «образец высокой искренности и подлинно рыцарской солдатской прямолинейности».

Смерть генерала вызвала немало прочувствованных некрологов в западной прессе. Особенно пространно и трогательно писали о покойном его бывшие сослуживцы, два американских экс-президента и председатель союзнического суда, некогда приговорившего этого «честного и храброго рыцаря долга», «гуманного солдата, верного идеям европейского единения», к тюремному заключению.)

6

Николай Ермаков лежит, закинув руки за голову, и глядит в темноту. Завтрашний день не вызывает волнения – так с ним бывает тогда, когда принято верное решение. Ему не хочется спать, но он должен заснуть, чтобы завтра быть бодрым и сильным, чтобы завтра победить. Перед ним задача со всеми неизвестными – он не знает ни количества орудий на полигоне, ни места их расположения, даже о характере местности, по которой ему завтра предстоит пройти, он может только догадываться. Но он спокоен. От него требуют одного – стать жертвой ради того, чтобы научить врагов его Родины метко стрелять, а взамен оставляют призрачную возможность спасения, рассчитывая, что он ухватится за нее…

Николаю вспоминается короткая злобная усмешка генерала, сопровождавшая его слова «сбросят в расположение ваших войск», и вдруг ему приоткрывается тайный смысл этих слов.

Если и сбросят, то все равно не пощадят свои, не поверят, что он честно и преданно служил Родине.

До сих пор Николай не подумал об этом, – сразу отвергнув милость фашистского генерала, он избрал другое решение. Однако этот зловещий старик как будто рассчитывал на чье-то содействие, на то, что его «милость» кто-то исправит и капитан будет лишен жизни или свободы.

И тут другие слова, принадлежащие человеку, в которого всегда так беззаветно верил капитан, пронеслись у него в сознании:

«Сын за отца не отвечает…»

А если все же отвечает и эта привычная, набившая оскомину фраза – просто огромная ложь? Разве не исключили тогда, в институте, из комсомола Галю Канторович, когда был арестован ее отец? Отчислили из танкового училища чудесного парня Лешу Ищенко – отец оказался «врагом народа»… Почему они с Ваней Дорощуком на переправе правду говорили, а все оглядывались, как нашкодившие ребятишки? А разве он, решив скрыть свое имя от врагов, где-то в самом дальнем закоулке сознания не держал мысль, что будет лучше для семьи, если он погибнет безымянным, чем вернется из плена опозоренным, вечно подозреваемым кем-то в чем-то?.. Никому, даже себе самому, до сих пор он не, сознавался в этом.

А что, если непогрешимый, обожествляемый всеми человек вовсе не таков, каким хочет казаться? Или он не знал, что делалось в годы, когда такие люди, как дивизионный комиссар, вдруг стали пропадать без вести? Мы воюем без них. И победим. Но кто выиграл оттого, что их не было с нами? Только не мы… Жаль, не придется свидеться с дивизионным комиссаром, вряд ли тот узнает, что случайно встреченный им капитан будет до конца верен присяге. Не узнают этого и Гюнтер Кранц и Иришка – никто не узнает. Но не так это важно. Важно то, что он не жалел жизни ради общего дела, не выискивал для себя легких путей, славы и почестей. Он не фанатик, ничто человеческое ему не чуждо, но все личное, частное отступает перед значительностью общего дела. И если бы ему представилась возможность пройти весь свой солдатский путь вновь, он прошел бы его точно так же: оставил бы институт ради танкового училища, в разгар войны стал бы коммунистом, сражался так, как сражался, не искал «переправ», и в другом леске у нового разъезда ответил бы так же другому полковнику, как отвечал тому:

– Я в вашем распоряжении!

…В далекой-далекой родимой стороне, развороченная, обгорелая, стоит родная «тридцатьчетверка». Танк обдувают суховеи, летящие из черной калмыцкой степи, к нему с нескончаемой тихой песней обращается ковыль, его заносит снегом, поливает дождем; у его бортов тихо шепчутся круглые колючие странники – перекати-поле; весной проржавевшие траки скрывает молодая трава и в черную немоту люка заглядывают удивленные глаза тянущихся к солнцу цветов.

Завтра – или уже сегодня – он пойдет в последний бой, и это великое счастье – принимать смерть «с ног», в бою. И ты, «десяточка», была верной машиной, честно служила до конца. Ты осталась у разъезда, но и вражеское нашествие не перекатилось за тот рубеж. Значит, «тридцатьчетверка» и ее экипаж, как и все другие экипажи, батареи, роты, полки, дивизии, прошлым тяжким летом выполнили то свое малое дело войны, без которого потом не началось бы осеннего наступления, не был возвращен зимою Нижне-Донецк, не подходила бы теперь родная Красная Армия к Днепру.

Кончится война, и опять придут люди на поля, в степи. Тракторы, мирные братья танка, уведут ветерана. Замигают зеленые огоньки светофоров у разъезда, ослепят ночную дорогу фары машин, школьники принесут к братской могиле охапки неярких полевых цветов.

Здесь некому будет положить цветы на его могилу, так пусть последним прибежищем для него станет эта «тридцатьчетверка», частица России на вражьей земле.

…Когда Иришка кончит свой медицинский институт, Юрику исполнится пять лет. Она будет по утрам водить сына в детский сад, принимать больных, ходить по вызовам, забирать вечером Юрку домой.

Простая будничная жизнь… Она будет идти на работу в своем темно-синем костюме, тоненькая, прямая, строгая. Будет расти беленький мальчик с длинными ресничками и темными бровками. Будет расти без отца…

Каким окажешься ты, Юра Ермаков, когда тебе будет за двадцать и ты станешь ровесником своего отца? Юрашик, Юра, Юрка, мой любимый, мой единственный сын, будь кем хочешь, только будь добрым и честным. Твой отец в последние часы своей жизни обращается к тебе с просьбой, с приказанием…

Не надо сомневаться – Иришка воспитает сына хорошим человеком, она ведь сама настоящая, хрупкая и несгибаемая, мягкая и непреклонная.

«Иришка, слушай меня! Когда пройдет отмеченный жизнью срок и сгладится боль утраты, отыщи себе в спутники и в отцы Юрке умного и верного человека. Мне хочется, чтобы он был из моего поколения, познавший огонь и смерть солдат. Но это не обязательное условие. Пусть только он будет настоящим человеком – другого ведь тебе не нужно».

А старики, его честные «озаренные старики», так он называл их про себя, потомственные учителя. Он знает, какие муки перетерпит мать, чтобы на уроках перед ребятами и в учительской перед коллегами не выдать своих страданий; он знает, как его смерть подкосит отца, как будет тот храбриться при матери; знает, как станут они поддерживать в горе друг друга, как помешают Иришке предаваться отчаянию, помогут ей одолеть беду…

Николай осознает, что плачет и, плача, прощается с семьей. Он рукавом крепко отирает лицо, поворачивается к стене, начинает считать. Надо уснуть, уснуть. Завтра – бой, надо отдохнуть, уснуть… Триста девяносто восемь, триста девяносто девять, триста девяносто десять. Он спит или не спит? Он идет по дороге и считает шаги. Дальняя белая ночная дорога. Тишина… Тишины нет!..

Над спящим молча стоял конвоир. Русский дышал хрипло, со стоном. Вдруг он явственно произнес «мама, мама» и еще несколько непонятных для немца слов. Во сне все люди одинаковы. Солдат печально покачал головой: трудно было представить, что у этого железного русского будет столько нежности в слове «мама». Упрямый широкий подбородок спящего стал детским, мягким, и на нем проступила круглая ямка, совсем как у сонного мальчишки…

Капитану снится, что он идет и идет по дороге. Солнце встает позади, и он видит сначала свою тень, потом рядом с ней вырастает другая, поменьше. Он слышит голос сына, даже не голос – крик:

– Папа-а-а!

Он оглядывается – никого, он ищет руками – только тень движется рядом, маленькая тень. Ему кажется, что мальчик боится его разбитого, окровавленного лица, и пытается поднять руку, стереть кровь – не может.

– Папа, я не хочу, чтобы убивали детей!

– А разве взрослых убивать можно? – отвечает он и тут слышит новый крик, неистовый, рвущий душу:

– Коля, Коля!

Иришка, это ее голос! Ее тень рядом с маленькой тенью. И уже не голос – стон:

– Колюшка, сыночек!

Но материнской тени почему-то нет, и он зовет, зовет:

– Мама, мама…

Вот уже слитный гул голосов, он едва различает в нем солдатскую скороговорку:

– Товарищ капитан, товарищ капитан!

Голос Гюнтера, почти без акцента, голос доброго старшего товарища; лязгающий голос начальника лагеря штурмбаннфюрера Раушенбаха; властно вкрадчивый фальцет генерала Кесселя; хриплый, прокуренный бас конвоира. И вдруг знакомый с детства голос – не поймешь, добрый или злой:

– К вам обращаюсь я, друг мой! Вы не прошли кандидатского стажа, а поэтому не можете…

– Я его пройду завтра, – говорит Николай.

– Нельзя… Поздно… Нет вам доверия!..

Николай хочет ответить, что он уже не принадлежит никому. Ему надо идти по этой дороге, той самой, которую собирался построить, – ровной, прямой как струна, уходящей под самый горизонт.

И вдруг мир раскалывается. Взрыв, его отшвыривает в сторону, дорога едва видна. Он пытается подняться, чтобы идти к ней, идти, идти…

Николай открывает глаза. Сколько он спал? Солнце бьет в маленькое оконце с решеткой.

Вчерашний конвоир со шрамом трясет его за плечо. Капитан Николай Ермаков вскакивает. Натягивает сапоги, туго перепоясывается, застегивает ворот гимнастерки, надевает пилотку. Он готов!

Солнце, солнце последнего дня. Завтра уже наступило, сегодня – бой.

7

В ослепительном свете утренних солнечных лучей едва заметной звездочкой мелькнул над наблюдательным пунктом огонек ракеты.

Грузная серая громада танка неожиданно легко скользнула с дороги к недальней опушке леса, и почти тотчас, торопясь, хлестнули оттуда навстречу короткие резкие удары пушек.

В открытый передний люк капитан Ермаков увидел вырвавшиеся из орудийных стволов языки пламени и, резко отвернув, помчался к леску под острым углом. Но раньше, чем машина скрылась в мелколесье, по ней от другой опушки согласно ударила вторая батарея.

Подминая жиденькие деревца, танк яростно прочертил круг, словно оглядывая поле боя, и исчез в чаще деревьев. Гул мощного дизеля заглушал треск ломающихся стволов. Вторая батарея стреляла теперь уже наугад, вслед вдруг пропавшему танку. Потом она растерянно замолчала прислушиваясь.

Внезапно там, где располагалась первая батарея, раздались дикие вопли, лязг железа о железо, тяжкие глухие удары, потом все смолкло и остался только победный рев танка, спешившего к дороге.

На открытом месте машина мчалась, все время меняя направление, то останавливалась, то поворачивала в сторону, как хорошо тренированный, легкий в беге опытный пехотинец. Используя каждую складку местности, капитан уводил танк от огня и неожиданно появлялся там, где его не ожидали.

Словно осознав опасность, по машине били издалека еще несколько орудий, но она, лавируя и петляя, неуклонно рвалась через лес к расположению второй батареи, и вскоре оттуда донеслись крики, лязг поверженного металла и взмыл торжествующий рев могучего мотора.

Танк опять исчез в лесной чаще, а с дальнего конца полигона бессильно и яростно хлестали наугад бичи противотанковых пушек. И снова раздавались крики там, где стояли немецкие батареи, и стонал металл, и все реже рвали воздух выстрелы орудий.

Казалось, на поле боя господствует грозный титан мщения, и многоголосо ревет, и трубит, и торжествует трудную победу.

Вслед танку, оттуда, где он прошел, уже не раздавались выстрелы. А над наблюдательным пунктом, не затухая, стлался легкий дымок от непрестанно взлетавших в небо ракет. Капитану приказывали тотчас же остановиться…

Когда танк, продравшись сквозь лес, заспешил к шоссе, по нему уже не стреляли. Разгромленный полигон молчал. А «тридцатьчетверка» выбралась уже на дорогу и, лязгая по бетону траками, резво помчалась на восток. Скоро шум ее мотора стих вдали.

Тогда на полигоне опомнились. Подняла зачем-то стрельбу охрана. Забегали санитары с носилками. Из бункера подземного наблюдательного пункта вышел фон Кессель, сопровождаемый растерянной, напуганной свитой. Начальник охраны полигона вытянулся перед бледным, потерявшим самообладание генералом.

– Доставить мне этого коммунистического фанатика, – кричал генерал, – и живым, черт побери, непременно живым! Далеко он не уйдет – у него скоро должно кончиться горючее. Я хочу понять, откуда у этого русского такое дьявольское мужество и такая военная выучка.

Охранники с криками попрыгали в подъехавшие грузовики и помчались к шоссе вслед ушедшему танку.

Солнце давно перевалило зенит и уже начало закатываться к западу, а генерал все ждал, нервно расхаживая взад и вперед. Притихшая свита держалась поодаль.

Фон Кессель играл и лгал даже сейчас, в минуту безрассудного гнева. Он знал, что не сможет понять этого русского, как не смог понять русских вообще, что пленный нужен ему не для беседы… На самом деле генерала приводили в исступление и собственный просчет и невозможность уже что-то изменить в этой обстановке. В трагической смертной игре победил человек, которого все почему-то зовут таким странным, вызывающим именем – Русский Капитан… Генералу остается только насилием, наперед безнаказанным убийством русского утвердить свою победу над ним. Да полно, победу ли?

Чем больше проходило времени, тем яснее представлял себе Кессель катастрофичность всего происшедшего. Что расскажет он в Берхтесгадене? Что пленный русский офицер оказался умнее и дальновиднее его, старого осла?.. Можно было бы сослаться на извечное азиатское коварство, но этот коммунист, этот мальчишка не давал слова быть послушным ягненком для заклания. Никогда не знаешь, что сделает русский в следующую минуту, как поведет себя в труднейшей ситуации, из которой, как казалось генералу, был один выход – принять его условия.

Какие побуждения руководили этим «неистовым русским» в его невероятном, едва ли не фантастическом подвиге?

Генерал подумал о своих сыновьях. Оба они служат в танковых войсках СС на востоке, они смелые парни, у обоих кресты за храбрость, но отважились бы они или другие немецкие танкисты на подобный подвиг? Этот капитан, в мужестве и боевом мастерстве которого генерал сумел убедиться, имел гораздо больше шансов на спасение, чем казалось при разговоре с ним. Он мог почти без риска пройти заданные ему 16 километров. Тем не менее он сам выбрал себе свою судьбу – завидную судьбу воина.

Честность перед самим собой заставила генерала признаться, что он не может назвать подобных людей в стане противников России. То, как дрался на полигоне Русский Капитан, само напрашивается на поговорку: «Бить так бить!» На этот подвиг мог отважиться только русский…

В 1939 году, во время кампании в Польше, будучи командиром танковой дивизии, он показывал Гитлеру позиции разгромленной польской артиллерии. «Это сделали, наверное, наши пикирующие бомбардировщики?» – спросил его Гитлер. «Нет, мой фюрер, – хвастливо ответил тогда он, – это работа наших танков. Бить так бить!» Гитлер довольно рассмеялся.

Мог ли он, генерал, старый опытный военный, предположить, что появятся люди, которые своим мужеством и мастерством затмят его хваленых танкистов, и эти люди будут не воины рейха, а солдаты Советской России?! С одним, только с одним из них он, на свое несчастье, столкнулся и – потерпел такое поражение.

Если когда-нибудь выйдут в свет воспоминания, об этом печальном грюнефельдском эпизоде упоминать нельзя будет ни в коем случае. Это позор для прусского генерала, германского солдата.

Но где же этот неистовый Русский Капитан? Далеко же он успел уйти!

«Тридцатьчетверка» с громом мчалась по шоссе, и капитан Ермаков давил и сталкивал в сторону все, что попадалось под гусеницы танка: грузовики, пушки, легковые машины, цистерны. Но вскоре дорога, до того буквально запруженная транспортом, опустела, – должно быть, с полигона сообщили о бегстве русского.

За ним гонятся – Николай это знал. Он решил, что будет давить на шоссе все живое, будет идти и идти на восток до тех пор, пока в баках останется хоть капля газойля.

Что-то движется по дороге навстречу «тридцатьчетверке». Это одноконная тележка, на которой сидят старик и старуха. Эти люди явно не бауэры, не из кулачья, решает Николай, разглядывая в открытый люк повозку. На ней несколько каких-то тощих мешков, а старики одеты далеко не франтами… Лошадь начинает беситься, рвет в сторону, еще чего доброго сама занесет немцев под гусеницы.

Вот и дави все живое на вражеской немецкой земле, сын, внук и правнук народных учителей из Владимирской губернии… Надо останавливать машину!

Телега пролетает мимо. У стариков вытянувшиеся, помертвевшие лица, выпученные глаза. Снова рвется вперед «тридцатьчетверка», оглушая грозным ревом окрестные деревни и городки.

(Долго потом говорила и верила вся округа, что на дорогах порой появляется громадный, величиной с дом, русский танк. Словно легендарный корабль «Летучий голландец» с капитаном Ван-Строатеном на борту, танк носится по Германии, сметая со своего пути все, что имеет отношение к войне: пушки, бронемашины, грузовики с войсками.

Танк ведет русский, тоже капитан, который наделен чудесной способностью даже в темноте отличать цивильные повозки и машины от военных; еще ни один старик, женщина, ребенок не пострадали от него. Грозный Русский Капитан и его танк исчезнут в тот самый день, когда кончится эта проклятая жестокая война…)

Николай Ермаков ведет машину на полной скорости. Скоро кончится горючее, а по сторонам все тянутся поля, поля, и только далеко впереди недоступной синей полоской манит, зовет к себе лес.

Поворот дороги, впереди мост, а перед мостом дети. Немецкие дети, белоголовые, как Юрка. Мотор ревет, по они ничего не замечают, ничего не слышат, наверное, заигрались. Их отцы огнем и мечом шли по России, по дети за отцов не отвечают ни в России, ни в Германии – это уже чистая правда, без всяких задних мыслей… Снова придется останавливаться, не глуша мотора.

Танк резко тормозит, и Николай бежит к растерянным, перепуганным ребятишкам. Они пускаются наутек. Так вот почему они оказались на дороге! Один мальчуган, худенький, с тонкими ручками, лежит на боку. Должно быть, подвернул ногу, перебегая шоссе. Николай берет мальчишку на руки и несет с дороги. Тонкая ручка с прозрачной кожей невольно обвивает его шею, а в глазах ребенка – ни слезинки, один страх перед чужим, странно одетым человеком.

Дальнейшее происходит так стремительно, что Николай не успевает понять, откуда взялись гитлеровцы. За гулом танкового двигателя не слышно было шума моторов их грузовиков. Солдаты уже у танка, несколько человек бегут к нему навстречу. Забыв опустить мальчишку на землю, Николай смотрит на эту набегающую, кричащую орду. У него вырывают из рук мальчика. С жалобным писком тот катится по земле.

– Не смейте бить ребенка, гады! – кричит Николай Ермаков.

Он не вырывается, не борется – бесполезно. Свою главную задачу, свой долг он выполнил. Те пушки, что находились на полигоне, никогда уже не будут стрелять по наступающей Красной Армии.

Длинные предвечерние тени пролегли по земле, когда на полигон влетели грузовики. Капитан шел в кольце автоматчиков, подтянутый, суровый, внешне спокойный.

Начальник охраны подбежал к генералу:

– Русский доставлен, экселенц.

Но фон Кессель досадливо отмахнулся от рапорта. Он впился взглядом в подходившего танкиста. Теперь генерал гораздо внимательнее, чем несколько часов назад, разглядывал бесстрашного Русского Капитана. Смотрел долго, сжав тонкие синие губы.

Юный капитан глядел старому генералу прямо в глаза загадочным взглядом человека, знающего о жизни то, чего не знал и никогда не узнает матерый фашистский военачальник.

Капитан не дрогнул, когда рука фон Кесселя потянулась к кобуре пистолета. Он знал, на что шел, этот советский офицер.

Генерала поразило выражение его глаз – в них не было ненависти, а лишь одно презрение, стойкое мужское презрение и к смерти и к человеку, который способен убить безоружного.

Смешавшись под этим взглядом, генерал вместо подготовленных трескучих и пошлых фраз о русском вероломстве неожиданно для себя произнес:

– Ты лучший танкист из всех, которых я видел… – И, спохватившись, уже для окружающих его офицеров, добавил: —…Но в армия фюрера должны быть танкисты лучше.

Стрелял, стрелял, стрелял в это мужественное открытое лицо, в глаза, только что излучавшие такую волю и такое презрение.

Короткий вскрик, перешедший в стон, заставил генерала обернуться. Пожилой конвоир, белый, как бумага, шатаясь, шел прочь. Автоматчики немо глядели на лежавшего ничком юношу в советской военной форме. Офицеры тревожно переглядывались, избегая смотреть на своего шефа. Адъютант генерала, который всегда ловил его взгляды, предупреждал малейшее желание, сейчас стоял, держа фуражку в левой руке, низко опустив голову.

Солнце спешило уйти за горизонт, и запад кровянел багрово и страшно. Стена леса на востоке сливалась с быстро темнеющим небом. Там вырисовывались фигуры каких-то сказочных великанов, грозных и неумолимых.

1963–1964 гг.