Текст книги "Легенда-быль о Русском Капитане"

Автор книги: Георгий Миронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

– Живей, живей, за ограду! Быстро!

– Чего это гражданских гонят? – недоуменно спросил, ни к кому не обращаясь, Илюшка Наумов. Капитан, игравший на расстеленной плащ-палатке в шахматы с заместителем командира бригады майором Черепенниковым, поднял голову. К ним уже подходил старшина. Оглядел быстрыми глазами группу и, щелкнув каблуками, обратился к майору:

– Можно вас на минутку?

Если бы к нему вот так, почти вольно, подошел войсковой старшина, даже из обожаемого им племени танкистов, майор заставил бы его вспомнить строевой устав. Но боевой командир увял при виде красного околыша. Он отошел вслед за старшиной в сторонку и вернулся озабоченный:

– Придется нам очистить помещение…

Маленькая группа расположилась неподалеку от ограды. Снова расстелили плащ-палатку, перенесли вещи. Капитан, несший шахматы, сел.

– Ваш ход, товарищ майор.

Но Черепенников глядел не на доску. Вытянув шею, он напряженно следил за большой группой людей, входившей в скверик. Ермаков вскочил. Лицо его потемнело.

Впереди группы мужчин в странно непривычном одеянии – грязно-серые бушлаты, такие же брюки, облезлые шапки – шел лейтенант с тонким злым лицом. С боков людей в сером теснили солдаты с винтовками наперевес.

Гомонившая до сих пор привокзальная площадь стихла. Люди подходили поближе, пытливо всматриваясь в худые, отечные лица заключенных. Они клали на землю свои тощие мешки и молча усаживались возле – все разные и очень схожие друг с другом.

Несколько солдат охраны прошли и, ни на кого не глядя, стали вокруг ограды.

Раздвигая подступавших к палисаднику женщин и красноармейцев, капитан подошел почти вплотную к ограде. Высокий худой старик с седой остриженной головой и пронзительно зоркими глазами, снимая бушлат, смотрел на подходившего командира.

– Кто ты, папаша? – опросил Ермаков.

Старик усмехнулся.

– Сейчас заключенный, как видите. До тридцать седьмого был дивизионным комиссаром. Член партии с четырнадцатого года. Участник штурма Зимнего. Дважды краснознаменец. Еще есть вопросы?

– Есть! – лицо капитана побелело. – Фамилия, как ваша фамилия?

А когда старик назвал громкое в былые годы имя свое, Николай шагнул к нему, грудью ткнувшись в ограду:

– Так это о вас писал Ленин. О вас мне рассказывал отец… Вы… и здесь… в таком положении… Почему? За что вас?

Подошел охранник, широколицый веснушчатый солдат, нерешительно проговорил:

– Нельзя, товарищ командир, не положено.

Николай нетерпеливо дернул плечом.

– Куда вас сейчас? – с отчаянием спросил он старика.

– Отбыл пять лет лагерей особого режима, теперь везут на вечное поселение…

Старик говорил, глядя прямо в глаза. Слова его падали тяжело, глухо. Толпа людей обступила ограду вплотную, прижав к ней капитана, танкистов, охранников. Чей-то громкий повелительный крик ударил по людям, но их было много, и отступать им было некуда. Николай оглянулся. Майор Черепенников исчез, предпочитая не вмешиваться в сомнительное предприятие. На фронте он ничего не боялся… Рядом стояли Дорощук, Наумов, Тетерин. Солдаты отталкивали заключенных от ограды. Громко крича: «Отойти! Назад!», проталкивался к танкистам лейтенант с злым лицом.

– Что вам нужно, товарищ дивизионный комиссар, – быстро проговорил капитан, – деньги, продукты, табак?

Лицо старика дрогнуло, искривилось.

– Табак, если есть – табак!

Капитан потащил из кармана папиросы, подал.

– Илюша, вещмешок мой – живо! – приказал он. – Товарищи, пропустите его, скорей!

Но просить не надо было. Все расступились, и Илья стремительно метнулся прочь, за ним побежали другие танкисты, гражданские.

– На фронт? – торопливо говорил старик. – Воюйте там и за нас, за тех, кого вместо запада везут на север. Хочешь знать, капитан, кто здесь со мной? Вот (рядом со стариком стояло несколько человек в черно-сером, похожих на него и не похожих) – секретарь обкома… Вот командир полка… Это преподаватель Института красной профессуры. Все коммунисты с дореволюционным стажем. Так вот, капитан. Но ты знай о нас, а – воюй, воюй, чтобы немец, чтобы немец…

Старика отшвырнули назад, на Николая надвигался начальник охраны.

– Вы что делаете, что делаете? Ты знаешь, за это что? – хрипел он. – Отведем куда следует…

Мальчишеские чистые глаза капитана вдруг ослепли, стали по-мужски гневными от ярости. Контуженая голова затряслась, рука потянулась к кобуре.

– Ты… ты… грозишь!.. Гад… фашист…

– Полегче, лейтенант, – Дорощук закрыл своего командира. – Тут тебе не заключенные, тут танкисты. Понимать надо!

Танкисты, красноармейцы, женщины сжали вдруг присмиревшего лейтенанта.

Протискался Илюшка Наумов с вещевым мешком.

– Вот, товарищ капитан, я тут всего поналожил…

– Лейтенант, разреши передать, – уже остывая, попросил Ермаков.

Человек в синей фуражке равнодушно молчал, словно не слыша обращенной к нему просьбы.

– Да что вы на них глядите?! Кидайте за ограду! – крикнула сзади какая-то женщина, и в палисадник из толпы вслед за зеленым армейским мешком полетели свертки, пачки махорки, скомканные денежные бумажки…

– Товарищ дивизионный комиссар, товарищи! – поднимаясь на носки, кричал капитан. – Всего хорошего вам! После войны мы вас всех разыщем!

Подгоняемые грубыми толчками, заключенные двинулись к вагонам.

Закричали, запричитали женщины. Длинный гудок паровоза покрыл все голоса.

– Ермаков, где ты, наш «пятьсот веселый» прибыл, пошли на посадку, – вынырнул откуда-то майор Черепенников…

– Товарищ капитан, нам сигналят, скоро начнем переправляться, – поднялся с земли Иван Дорощук.

Едва взревели моторы танков, как на примолкшем берегу и в черной тихой воде стали вздыматься столбы взрывов. Это начала обстрел переправы вражеская тяжелая артиллерия. Первая машина осторожно сползла на мост, который со стоном прогнулся под ее тяжестью; густая маслянистая вода реки приплеснула к самому настилу. Капитан Ермаков сопровождал каждую «тридцатьчетверку», шагая впереди танка и тревожно оглядываясь на вздымавшиеся по сторонам столбы воды. Проведя последнюю машину, он устало присел на какие-то бревна. Дрожали руки, подергивалась контуженая голова, остро ныла незажившая рана в плече. Подошли командиры танков, сели возле своего комбата. По мосту шли последние защитники города. Кипела вода от взрывов, снаряды рвались уже на этом берегу. Надо было без промедления уводить отсюда батальон, но капитан Ермаков все сидел, не сводя глаз с высокого противоположного берега. Не хватало сил оторваться от печального и величественного зрелища горящего города, который они отдали своими руками жестокому, заклятому врагу. Как много остается на той стороне – незнакомые, бесконечно близкие люди, дорогие могилы, клок собственной души и частица собственной жизни…

Капитан Ермаков рукавом отер глаза, поднялся, хриплым, чужим голосом проговорил: «По машинам!» – и тяжело побрел к своему танку.

7

К утру война ненадолго забылась. В воздухе, едва успевшем посвежеть после раскаленного дня, воцарилась неуверенная тишина. Зарева пожаров над степью поблекли. Светлые длинные полотна прожекторов, неслышно метнувшись по небу, падали к горизонту. Легкий ветер пронесся над степью, над дорогами, овеял прохладной волной зазябших часовых у лесных опушек.

Внезапно Николай Ермаков проснулся. Ему почудилось что-то неладное.

Лесок гремел, весь напоенный разноголосым птичьим гомоном. Природа, как и люди, уставшая от войны, выбрала час, чтобы заявить о себе миру. Заливались, перещелкивали, взахлеб радовались какие-то птахи. Звенел ручей. Невдалеке басисто руководила хором кукушка.

Лесной оркестр играл торжественную мелодию жизни, короткого, но уверенного в себе счастья.

Николай с сожалением подумал о том, что ему, городскому жителю, так мало выпадало минут для сближения с этим чудесным, почти незнакомым миром. Он не знает имен певцов, не знает, о чем разговаривают они в этом лесном уголке, отвоеванном ими у войны. Через час или два лесок, уже закодированный на множестве карт, опять станет военным объектом, заполыхает, задымится, затрясется от разрывов. Вокруг сонного глухого разъезда, прилепившегося к леску, все заполыхает, он утратит мирный облик, согнется под тяжелой лапой войны, светленькие домики распадутся, обуглится, почернеет зелено-желтая трава, строгие светлые рельсы скрутятся и встанут дыбом.

Босой, распоясанный, с непокрытой головой, Николай пошел в глубь леса, трогая руками тонкие стволы деревьев, доверчиво протянутые ему навстречу ветви кустов. Наклонясь, он срывал какие-то робкие светло-желтые и блекло-лиловые цветки и жадно вдыхал их едва уловимый аромат. Чувство восторга перед этой открывшейся милой, незнакомой жизнью наполнило все существо юноши дрожью восторга и удивления. Он улыбался, он весь тянулся навстречу незнакомому страстному зову природы.

Вдруг он ошеломленно остановился. А что, если эти минуты в последний раз, что, если пришло прощание – с жизнью, с Родиной, возникшей в образе этого поющего леска?.. Ему дается в последний раз обнять все это и уйти туда, откуда никто не возвращается.

Несколько минут Николай простоял, сраженный этой горькой мыслью, очень похожей на предчувствие. Но лесной оркестр гремел так мощно и призывно, так хорошо было ощущать себя молодым, здоровым, бодрым, что юноша стряхнул минутное оцепенение и снова двинулся вперед. С веток и кустов вспархивали птицы. Лесная мышь, отбежав в сторону, глядела на него без страха. Посвист птиц охватывал быстро идущего человека со всех сторон. Добрый и доверчивый лесок торопился рассказать ему о всех чудесах предрассветного часа, спешил представить своих обитателей и хозяев, требовал внимания, участия и ответной доброты.

В тишину утра ворвался стрекот приближавшегося мотоцикла. Очарование природы мигом исчезло. Капитан бежал по лесу, уже разбуженному войной. Бойцы погромыхивали оружием, котелками, негромко переговаривались, выполняя несложный обряд солдатских сборов.

У опушки, где стояли его машины, комбат увидел своих танкистов. Подбежал, неся портупею и сапоги, Илюшка Наумов, самозабвенно выполнявший обязанности ординарца. Илюшка принес котелок с водой, и танкисты смотрели, как их командир, фыркая, умывается. Одевшись, капитан оглядел всех.

– Нам приказа не было? – спросил он Анциферова.

– Пока нет, товарищ комбат.

На трудных дальних дорогах от Нижне-Донецка до этого безымянного разъезда капитан Ермаков потерял три машины из шести и пятерых своих товарищей танкистов. Но по-прежнему его подразделение в сводках стрелковых частей, которым оно придавалось, именовалось батальоном и получало задачи, которые были по плечу танковому батальону. Таков суровый, но справедливый закон войны: живые должны сражаться и за себя и за погибших.

– Ну что ж, товарищи, война войной, а поесть надо, – весело проговорил комбат. – Пожуем, что бог послал, и закурим.

– А если наоборот? – в тон командиру спросил Демин.

– «Три наряда вне очереди – полы драить».

Это была сакраментальная фраза. Раненный еще в боях за Украину батальонный старшина Соловьев однажды, крепко рассерженный, закричал так на совершившего проступок красноармейца. Соловьева любили и боялись не одни бойцы и сержанты. Он отучил курить перед завтраком весь батальон. Для подчиненных у него хранились специальные противогазы, в которых старшина заставлял бегать «курцов» до седьмого пота, до удушья, пока они не срывали с себя маски. Сам Соловьев, когда-то отчаянный курильщик, перед самой войной женился на молоденькой и хорошенькой фельдшерице Наде, не терпевшей табачного дыма, и долго потом предлагал «следовать моему примеру» – бросать курить. Его предложение стало предметом постоянных шуток. «Следовать примеру» относилось не только к курению, а и к женитьбе… Это было доброе мирное время, ставшее почти легендой. Мало оставалось в бригаде старых танкистов, помнивших гарнизонную жизнь близ литовского городка, историю оловьевской женитьбы накануне войны, знаменитую контратаку их мехкорпуса вечером 22 июня… Николай Ермаков еще юным лейтенантом участвовал на своей «тридцатьчетверке» в приграничных боях; под Москвой и под Орлом он уже командовал танковой ротой, а перед самым отступлением принял батальон.

Многие видели в его удачливой военной карьере лишь внешнюю сторону – очередные звания, повышения в должности, ордена, уважение начальников… Но то была не более как внешняя сторона, открытая всем, лишь в людях ничтожных вызывающая зависть и вожделенное желание преуспеть, «как он».

Другая, глубинная сторона жизни и личности капитана Николая Ермакова была историей неуклонного и скорого мужания характера в совершенно исключительных условиях военного года. Эта сторона открывалась не всем, а лишь людям, близко знавшим его, воевавшим с ним бок о бок весь этот год или даже несколько дней, потому что на войне, где время так «спрессовано», так насыщено событиями, за один час, за один бой нередко можно узнать о человеке больше, чем за годы мирной жизни.

– А где Дорощук и Тетерин? – спросил комбат, оглядев своих танкистов.

– Они, товарищ капитан, обратно в колхозники подались, – под общий смех проговорил Демин. – Тут недалеко нашли вагончик стана тракторной бригады, а в нем запчасти разные. Они и решили все это закопать и вешку выставить. Дорощук ваш говорит: «Придут люди пахать и найдут все. Зачем добру пропадать?» Сейчас он под вагончиком яму роет, а Сашка Тетерин все в масляные тряпки заворачивает. Запасной солидол почти начисто забрали. Я им говорю: «Тут, может, через день немцы будут хозяйствовать», а они сопят и свое дело делают…

– А что, очень здорово придумали, – сказал капитан. – Честное слово, если бы я догадался, точно так же сделал бы. Может, пойдем им поможем сообща, вместо физзарядки?

Демин с деланным огорчением махнул рукой: теперь уже танкисты смеялись над его недогадливостью.

– Они уже, наверное, заканчивают. Дорвались до любимой работенки – на ходу подметки рвут…

– Слыхали, товарищ капитан, пехота болтает, будто танки немецкие прорвались, на Узловую идут, – промолвил один из танкистов.

И тогда все заговорили наперебой:

– Говорят, не меньше сотни.

– И пехота на грузовиках.

Надо было бы ответить шуткой, хотя картина, по-видимому, соответствовала действительности, но тут подбежал связной:

– Товарищ капитан, вас комдив к себе требует.

Невысокий полковник в пенсне стоял среди группы командиров. Увидев танкиста, он быстро повернулся к нему.

– Капитан Ермаков по вашему приказанию явился.

Солдатский телеграф сообщал правду, хотя и несколько преувеличивал силы врага. Танковая группа в составе примерно семидесяти танков в сопровождении пехоты на грузовиках и бронетранспортерах под прикрытием авиации прорвалась вчера днем через наши боевые порядки. Она идет, по всей видимости, мимо разъезда, на Узловую. Опасность трудно преувеличить. Полковник повел рукой: никто не увидел в леске ничего, кроме деревьев, но все знали – от Узловой прямая дорога к нефтяным, промыслам, на них целятся немцы. Они могут быть здесь с минуты на минуту. Их надо задержать любой ценой.

– Я занял оборону перед разъездом, – закончил полковник, пытливо глядя на танкиста. – Вы мне не подчинены, у вас своя боевая задача, но обстановка меняется порой раньше, чем поспевает приказ. Я не считаю себя вправе отменять распоряжения вашего начальника. Решите сами, можете ли вы сейчас выполнять боевую задачу вместе со мной.

Капитан оценил деликатную сдержанность этого полуприказа-полупросьбы. На него с надеждой смотрели десятки глаз. Полковник снял пенсне и, щурясь, протирал их. Его близорукие глаза без стекол выглядели усталыми и беспомощными.

– Я в вашем распоряжении, товарищ полковник.

Люди зашевелились, повеселели. Полковник одобрительно кивнул.

– Александр Иванович, – повернулся он к стоявшему рядом командиру, – дайте карту.

– Я предлагаю, товарищ комдив, – проговорил капитан, – оставить мои танки в засаде. Здесь горловина, отличная отсечная позиция. Вправо через насыпь они не полезут, а мы их атакуем с фланга. Вряд ли они рассчитывают на такую дерзость. Удар может оказаться неожиданным и очень эффектным.

– Неплохо! – проговорил полковник. – Пойдете под прикрытием батареи сорокапятимиллиметровых пушек – я их оставлю здесь. Атакуйте совместно со стрелковой ротой. Больше я ничего дать не могу. Детали согласуйте с начальником штаба. Желаю успеха, капитан.

Больше всего Николай Ермаков желал сейчас, чтобы на месте командира пехотинцев оказался рыжий лейтенант Жуликов с его солдатами. Он только вздохнул, когда к нему подошли двое командиров.

Первый четко, по-кадровому представился:

– Командир стрелковой роты лейтенант Тулин.

Второй, с темным скуластым лицом, медленно проговорил, поднеся большую ладонь к фуражке:

– Командир батареи лейтенант Рахматуллин.

Оба были высоченные здоровяки. Капитан рассмеялся:

– Вас специально так подобрали?

Лейтенанты оказались бывалыми и дельными людьми. Артиллеристы быстренько установили свои совсем игрушечные, с тонкими стволами пушечки, пехотинцы начали лихорадочно окапываться. Грозно взревели моторы. Танки ломились через лесок, поближе к опушке, смотревшей на дорогу.

8

Огромное пыльное облако катилось по степи к разъезду. Гул множества моторов, словно эхо, отзывался в небе, где плыли стаи бомбардировщиков.

– Сейчас кому-то достанется, – сказал капитан, поглядывая на небо. – Нас они вряд ли увидят, но по разъезду и бронепоезду дадут крепко.

Он сидел с обоими лейтенантами в мелком окопчике у опушки. В бинокль были уже отчетливо видны летящие по дороге мотоциклисты, легкие танки. Позади в облаках пыли угадывались тяжелые машины, а за ними грузовики с пехотой… Немцы протаранят оборону, даже не слезая с машин. Что смогут сделать три наших танка? Если только пропустить колонну и ударить по грузовикам… Прежде чем они повернут танки, можно устроить пехоте такой сабантуй, что небу жарко станет.

Грозный тугой удар всколыхнул степь – это, упреждая налет авиации, торопился открыть огонь бронепоезд. Капитан повел биноклем: «Комсомолец Кавказа». Новый залп, и он покатил в сторону от станции, изрыгая огонь из орудий. Самолеты разворачиваются, заходят на него. Вздымаются столбы земли, глухо долетают запоздалые разрывы.

– Товарищ капитан, вас разъезд вызывает.

В окопчике связистов тесно, и он с трудом втискивается в узкую щель.

– Тридцатый слушает.

Это говорит полковник – «седьмой».

– Сейчас прилетят наши птички. Огня пока не открывайте, ждите. Пусть фрицы ввяжутся в бой. Вас не обнаружили? Очень хорошо. У меня пока все.

В бинокль ясно видны уже знакомые звери на бортах тяжелых танков. Генерал Кессель любит экзотику. Его танковая колонна не разворачивается в боевой порядок, немцы надеются без помех прорваться через узенькую полоску окопов, раздавить обороняющихся своей массой. Часть танков желтого цвета. Понятно: их не довезли до Роммеля и бросили сюда. Видно, Кессель рассчитывает дойти до Аравийской пустыни, он даже не перекрасил машины. Пехота нагло катит на грузовиках.

Внезапно капитан Ермаков срывается, бежит к соседнему окопчику.

– Седьмого срочно, – просит он телефониста. – Товарищ седьмой, сейчас мимо меня пойдет пехота на грузовиках. Я ударю в середину колонны, и от них пыль пойдет.

– Очень рискованно, – отвечает полковник, – птички могут дать и по вас.

– Риск – благородное дело, товарищ седьмой. Такого момента больше не будет. Разрешите? Они не успеют рассредоточиться.

– Подождите, я посоветуюсь с представителем авиации.

В трубке несколько минут сухо потрескивало. Ермаков нетерпеливо грыз травинку. Наконец раздался голос полковника:

– Вы слышите? Атакуйте сразу после налета и ближе к хвосту. Бейте только пехоту, а то угодите под огонь «катюш» – сейчас они ударят по танкам. Ну, счастливо, юноша.

Последнего слова Ермаков не понял.

– Что вы сказали?

– Я пожелал вам удачи, капитан.

– Спасибо, – ответ прозвучал совсем не по-военному.

Этот бой не походил на оборону города, хотя внезапность прорыва давала немецкому командованию огромные преимущества. «Может, кончится, наконец, это проклятое отступление, – думал капитан, – соберемся снова с силами и пойдем вперед, как прошлой зимой. Вот тогда я и подам в партию – не будет совестно. А если этот мой бой – последний, и эта дорога отступления – для меня тоже последняя? Кто нам выбирает дороги – разве не мы сами? Куда они ведут, эти наши дороги? Володя Коваленко сгорел заживо у Матвеева Кургана. Мамедова закопали на береговом откосе у Нижне-Донецка. Лена вырвалась из блокады, но погибла от вражеской бомбы. Дорощук уверяет, что наши дороги ведут в бессмертие. Быть может, и мне уготовано уйти из жизни…»

На дороге, ведущей к разъезду с востока, клубилась пыль.

– «Идет несметная сила, – проговорил Николай Ермаков древние торжественные слова. – Она сокрушит вражьи полчища». Может быть, там и родная бригада, с которой так и не удалось соединиться в круговерти отступления, и еще сто бригад и сто дивизий…

«Великая пехота большевиков», – вспомнилась ему фраза из какой-то книги. Танкист, он воздавал должное самому главному роду войск этой войны. «А сейчас танки пойдут на вылазку без пехоты», – эта мысль промелькнула и исчезла.

– Товарищ капитан, покушайте! – позвал его Илья.

– Вы поели? Ну и ладно. Мне сейчас не до этого.

Он бежал к своему танку, на ходу застегивая комбинезон. Солнце уже начало пригревать. Через час в машине будет, как в пекле.

В танке прохладно. Капитан послушал, как дружно взревали моторы его маленького отряда, и надел шлемофон.

– Слушай боевой приказ. Мы должны прикрыться от огня танков их же машинами. Атакуем середину колонны и идем к концу ее. Они побоятся бить по своим. Ясно?

– Ясно! Ясно! – глухо прозвучали в наушниках голоса Анциферова и Демина.

– Наш отход прикроют «сорокапятки». Мой заместитель Анциферов. Сейчас их атакуют «Илы». Сыграют «катюши», и мы пойдем.

В воздухе закружилась карусель воздушного боя. Стрекот пулеметов, короткие удары авиационных пушек неслись с высоты.

Штурмовики появились внезапно. Темно-серые плоские тела «Илов» скользили над степью. Резко затрещали реактивные установки. Вот штурмовики согласно развернулись, понеслись обратно, поливая колонну огнем. Танки сползали с дороги, сталкивались друг с другом, несколько машин загорелось.

Грозный слитный рев, похожий на скрипение тысяч телег, покрыл все шумы боя. Дорога вздыбилась морем огня, дыма, фонтанами поднятой вверх земли. Комбат смотрел как завороженный туда, где должна была пройти граница обстрела. До грузовиков с пехотой «катюши» как будто не дотянулись. Пора!

– Вперед! – капитан захлопнул люк.

Окутавшись синим дымом, рванулись танки. В панораме, быстро приближаясь, заплясали вражеские машины; немцы спрыгивали с грузовиков, разбегались по степи. Их заметили – солдаты, нелепо размахивая руками, побежали за дорогу.

– Вперед, самый полный вперед!

– Есть! – отозвался Дорощук.

Капитан поймал в перекрестье прицела ближние грузовики и, затормозив машину, дал несколько выстрелов.

– Вперед, на дорогу!

Задрав вверх пушку, танк перепрыгнул кювет, с маху ударил по ближайшему грузовику, опрокинул его и помчался по шоссе, раскидывая в стороны машины, давя прицепленные к ним пушки, расстреливая разбегавшихся солдат. В смотровую щель капитан увидел, что «тройка» Анциферова ломится по дороге к разъезду, а деминская «восьмерка», слетев с шоссе, давит и расстреливает бегущих.

– Анциферов, не зарывайся, дай знать, как только появятся их танки.

В башню рикошетом ударил снаряд. Мелкие осколки брони впились в лицо. Впереди, метрах в двухстах, немцы лихорадочно копошились у орудия. Кто быстрее? Капитан закрутил маховик наводки, «схватил» пушку и, не останавливаясь, выстрелил. Танк мчался дальше по дороге, сталкивая в кювет грузовики, а конца колонны все не было видно.

– Демин, Демин, иди к Анциферову, я дойду до конца и вернусь к вам. Слышишь меня?

– Сейчас поворачиваю, еще немножко, – отдавался в наушниках азартный голос Демина. – Еще дам им раза и поверну.

Последними в колонне были бензозаправщики. Капитан выстрелил, и над ними взметнулись столбы пламени. Машина развернулась и помчалась обратно, и тут забился в ушах тревожный голос Анциферова:

– Веду бой с танками.

– Отходи к леску, Толя, к леску отходи! Демин, Вася, отход. Я вас прикрою.

Из облака дыма, огня, разрывов вырвались немецкие танки. Их оказалось не меньше двадцати. Они шли развернутым строем. «У разъезда вас не будет. А здесь уже поздно, голубчики, поздно, гады!» – торжествующе сказал капитан. Он уже не думал о том, какой ценой они заплатят за свой дерзкий рейд, – он мчался навстречу вражеским машинам. Ему хотелось сшибиться с ними в лоб – за безнаказанные зверские бомбежки, за голубые автобусы, за убитых детей на дорогах, за Володю, Лену, Мамедова, за все, за всех. Поймав в перекрестье ближайшую машину, нажал педаль спуска. Остановился, дал еще несколько выстрелов и снова помчался на сближение. Горело уже три немецких танка.

– Демин, Анциферов, живы?

Совсем близко вражеские танки. «Стоп!» Выстрел. Еще выстрел.

– Прощайте, товарищи, отомстите за нас! Горим, идем на таран. Коля, прощай!

Это голос Анциферова!

– Толя, Толик, подожди, подожди! – не помня себя, кричит Николай Ермаков. – Оставьте машину… я приказываю!

Анциферов, столько раз горевший, много раз раненный и обожженный, не пожелал теперь покинуть боевую машину. Прощай, Толя, дорогой верный друг, прощайте, Оспанов и Тетерин!

– Демин, отзовись! – зовет капитан, но только сухой треск стоит в наушниках.

В панораме он видит, как немецкие танки, окружив, расстреливают деминскую «восьмерку». Пламя рвется из башни, из моторной части. Взрыв – башня отлетает прочь, и обезглавленная машина вся окутывается рыжими языками огня, черным густым дымом.

– Стой, Дорощук! Получайте за Толю, получайте за Демина! Дорощук, а ну давай на таран!

Тяжелый немецкий танк «T-IV» мчится прямо на их «десятку». Чья сталь крепче – немецкая или советская? Машины сшибаются. Гром отдается в танке. Целы!

– Задний ход, Дорощук. Двигаться можем? Хорошо!

Удар по броне. Мокро в правом боку. Кажется, ранен. Машина горит, горит родная «десятка».

– Дорощук, Илья, вы живы?

– Живы, живы, товарищ капитан, – откликается Наумов, – сейчас мы вас вытащим.

По танку хлестнула автоматная очередь. Кругом немцы. Живо под машину! Рука как деревянная, никак не вытащить пистолет. До срока выписался из госпиталя, врач предупреждал, что рана может открыться… Бьет из автомата Ваня Дорощук.

– Илюша, гранаты!

– В машине остались, товарищ капитан. Ничего, у меня автомат, отобьемся.

Как трудно доставать документы! Пальцы онемели, Ничего не видно. Целы ли глаза? Какое это теперь имеет значение…

– Иван, возьми.

– Что это, товарищ капитан?

– Что, что – документы. Отходите к своим!

– Мы без вас не уйдем.

– Меня вам сейчас не донести. Стемнеет – придете. Выбирайтесь из воронки одновременно. Марш, я приказываю, н-ну! Прощайте, ребята!

«Все, больше я ничего не слышу, я теряю созна…»

Душная, вязкая, глухая темнота.