Текст книги "Иван Бровкин на целине"

Автор книги: Георгий Мдивани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

– Я буфетчица… по торговой части, – говорит Полина.

– Тоже хо-ро-шо! – отвечает директор. – Хотя по этой части у нас перебор.

– А они, – указывает Ваня на Николая и Верочку, – они пока… – и Бровкин неопределенно пожал плечами.

– Тоже неплохо… По этой части у нас тоже немало, – отвечает директор. – Ну, что ж, познакомимся! – И он протягивает всем руку. – Барабанов, Сергей Владимирович.

Пожимая руку Ване, он многозначительно подмигивает.

– Тоже артиллерист. Бывший, конечно.

– Небось дивизией командовали, товарищ Барабанов? – уже расхрабрился Ваня.

– Не совсем дивизией, но вроде – я больше по политчасти, – отвечает Сергей Владимирович. – Ну, что ж, добро пожаловать! – закончил он и широко распростёр руки…

Иван Бровкин сидит за рулём трактора.

Снова расстилается безграничная вспаханная степь, чёрная, как вороново крыло. А слева – целина… целина… ещё не тронутая плугом целина.

Абаев, голый по пояс, наставляет аппарат «ФЭД», собираясь кого-то фотографировать.

Молодой врач совхоза Ирина, приложив ухо к груди Бровкина, выслушивает его; зная, что её снимают, – она улыбается. Улыбается и Иван, выпятив вперёд грудь.

Абаев щёлкнул аппаратом.

– У вас сердце, как у всех влюблённых, – обращается Ирина к Ивану. – С таким сердцем можно двести лет прожить.

– А вот с моим и ста не проживёшь! – ударяя себя в грудь, жалуется Абаев, глядя на Ирину влюблёнными глазами. – Вот это вам, Ирина Николаевна, – продолжает он, разворачивая перед Ириной толстую пачку фотографий, где она изображена и во время прогулки, и на работе, и грустной, и смеющейся, – словом, целую фотогаллерею.

И снова слышится жалостливый голос Абаева:

– А вы говорите: двести лет жить. Дай бог, как-нибудь до ста дотянуть…

– Вы неисправимы, Мухтар, – смеётся Ирина.

– Зачем мне исправляться, Ирина Николаевна? Я и не собираюсь… Я любить хочу…

– Ну, довольно шутить, – уже серьёзно говорит Ирина и передаёт Абаеву резиновую трубку спирометра (аппарат для проверки объёма легких).

Абаев выдувает, и на шкале вода поднимается до уровня 3600 кубических сантиметров.

– Молодец! – говорит Ирина, записывая данные в карточку.

Иван берёт резиновую трубку и начинает выдувать воздух. Вода поднимается до 3000… 3500… 4000… Наконец, она пробивает крышку и вырывается наружу. Удивлённая Ирина, широко раскрыв глаза, спрашивает:

– Вы что? Это на самом деле или вы что-то подстроили?

– Как можно подстроить, – улыбается Иван, будто для него это плёвое дело и он может выдуть куда больше.

– Так и есть, никакого мошенничества, – вмешивается в разговор Абаев. – Вздыхает целыми днями о Любаше, вот и лёгкие от тоски раздулись… Правда, иногда он может и смошенничать.

– Да что ты! – Ваня недоумённо пожимает плечами.

– Вот, например, обратите внимание, – продолжает Абаев и, взяв трубку, начинает выдувать. На шкале сначала 3000, потом 4000, затем вода выливается наружу…

Ирина хохочет.

– Ну, дорогие мои больные, не мешайте мне работать, уходите-ка отсюда.

«Моя дорогая мама», – читает вслух письмо Евдокия Макаровна, обливаясь слезами. Она сидит дома, в своей комнате, у печки. Здесь же несколько соседок.

Слышно, как завывает ветер; стёкла окон разукрашены морозом. Глубокая зима.

«Здесь, на целине, сейчас зима, как и в нашей деревне. Так же воет ветер, а метель ещё сильнее, чем у нас, – здесь ведь степь».

Евдокия Макаровна вытирает слёзы.

– Степь… холод… ветер… а тёплое бельё дома оставил, – горько качает она головой и продолжает читать.

«Народу у нас много – весело… Скучно здесь не бывает…».

Раздается хохот.

– Конечно, там ему не скучно, – ехидно замечает Акулина, женщина с румяными щеками, похожая на самоварную бабу. – С такой девушкой не заскучаешь, – и она рассматривает фотографию Ирины, выслушивающей Бровкина.

– Ишь как прилипла к нему! Ещё улыбается, бесстыдница! – говорит другая соседка, глядя на фотографию.

– А он-то, он-то, греховодник, – сокрушается третья, разглядывая фотографию. – До чего рожа довольная…

– А кто она такая, не пишет Ваня? – спрашивает четвертая.

– Должно быть, дочка директора совхоза, – отвечает Акулина.

– Почему именно директора? – спрашивает кто-то.

– Потому что Иван любит председательских дочек… дочек начальников, – хохочет Акулина.

– Она же врач, – возражает Тоня – Любашина подруга.

– А что, директорская дочь не может быть врачом?

Весело смеются женщины.

– А о Любаше ничего не пишет, – замечает Тоня.

– Почему же он должен писать о Любаше? – сердито спрашивает молодая женщина. – Вернулся парень из армии, а она даже не повидалась с ним. Краля какая нашлась! Дочка председателя, подумаешь, народная артистка!

– А как же она могла повидаться, если её из дому не выпускали? – вмешивается в разговор другая девушка.

– «Не выпускали». Бедненькая!.. – передразнивает её Акулина. – Грудной ребёнок она, что ли? Когда Ваня был здесь, они у каждой калитки целовались… А сейчас – не выпускали!.. Двадцать лет девке! Сама учительница, других учит…

– А ты будто не знаешь характер Тимофея Кондратьевича? Как рассердится – прямо волк!.. – говорит старуха соседка.

– Любовь не разбирает, кто волк, кто ягнёнок, – продолжает своё Акулина. – Теперь бабы даже мужей не боятся, не то что… там отцов! Любаша сама не хотела встретиться с Ваней – вот и всё!

– Может, он там уже женился, раз ему весело… – высказывает предположение старуха.

– Нет, без моего материнского слова он не женится, – кладёт конец спору Евдокия Макаровна.

– Хм… «не женится»… – передразнивает её Акулина. – Ещё как женится, за милую душу!..

– Здорово! – подымаясь из-за стола, говорит Самохвалов. – Молодчина Акулина! – и он, как всегда, довольно потирает руки.

Рядом с ним у стола стоит расплывшаяся в улыбке Акулина.

– Подпиши мне наряд, – протягивает она Самохвалову бумагу.

Самохвалов неожиданно становится серьёзным и говорит:

– Не могу, Акулина! Не искушай! Я на службе!

Акулина прячет бумагу и продолжает:

– Такой шум подыму по всей деревне, Аполлинарий Петрович, такой шум, что твоя Любаша этого непутёвого Ваню вконец возненавидит.

– А поверит ли она? – спрашивает Самохвалов.

– Любовь всему верит… – улыбаясь, говорит Акулина. – Мне, как слабому полу, это хорошо известно.

При этом она снова протягивает бумагу.

– Подпиши, Аполлинарий Петрович. Ведь это не преступление, а одолжение.

– Ох, женщины, женщины! – вздыхает Самохвалов. Затем, воровато оглянувшись, шлёпает Акулину по мягкому месту и расписывается на наряде.

– Спасибо, миленький, – благодарит Акулина и, лукаво посмотрев на Аполлинария Петровича, походкой гусыни направляется к двери.

В большой комнате за столом над развёрнутой картой Оренбургской области склонилась Любаша.

Со двора, закутанная в платок, входит Елизавета Никитична.

– Давно пришла?

– Нет, только что, – отвечает Любаша, отрываясь от карты.

Елизавета Никитична выкладывает из сумки на стол мешочки с разными продуктами. При этом она тяжело вздыхает. Видно, что-то беспокоит её.

– Чего ты вздыхаешь? – спрашивает Любаша.

– Так… ничего… – неестественно сдавленным голосом отвечает мать. Чувствуется, что вот-вот она заплачет.

Любаша вскакивает с места.

– В чём дело, мама? А где отец?.. Что с ним?..

– Ничего… с отцом ничего… – И Елизавета Никитична покачивает головой. – Бывают же на свете подлые люди… – Не глядя дочери в глаза, она продолжает: – Говорят, непутёвый фотографию своей жены прислал… женился, говорят…

Любаша оторопела. Она сразу поняла, о ком идёт речь, кто женился, но всё-таки дрожащим, слабым голосом спрашивает.

– Какой это… непутёвый?

Мать не может больше сдерживаться; по её щекам текут слёзы. Забрав со стола разложенные покупки, она уходит на кухню.

Любаша оцепенела. Ей тяжело, очень тяжело… Неужели она потеряла любимого?.. Навсегда потеряла… Как ей сейчас больно за свою любовь, за бессонные ночи, за насмешки своих сверстниц!.. Но всё это ничто по сравнению с тем, что она потеряла Ваню… дорогого… любимого… самого дорогого на свете… Чувствуется, что ей не хватает воздуха. ещё секунду – и она лишится чувств. Вдруг Любаша бросается к окну. Рванув задвижку, она потянула окно к себе. Но сейчас зима, и наглухо заклеенное окно не поддаётся.

Любаша снова, что есть силы, толкает окно и наконец оно с треском распахивается.

В комнату вместе с морозным воздухом врывается шум трактора…

По бескрайней весенней степи идёт трактор…

За рулём – Иван Бровкин.

– Режешь ты меня, – говорит в своем кабинете Барабанов бригадиру Павлу Голдобину. – Уезжать в самую горячую пору – это же чёрт знает что такое!

– Я не виноват, Сергей Владимирович – экзамены… Я ведь ещё осенью вас предупреждал.

– Кого же ты вместо себя предлагаешь? – спрашивает директор.

– Бровкина, Сергей Владимирович.

– Бровкина? А он справится?

– Уверен, Сергей Владимирович. Его в бригаде все любят. Вот увидите, он скоро станет лучшим бригадиром. Только он не соглашается. Вы бы на него повлияли…

– А почему не соглашается? – спрашивает Барабанов. – Может, и он собирается уезжать?

– Кажется, да.

– Наверно, какая-нибудь девушка виновата?

– Может быть…

– Вызови его ко мне, только сейчас же!

– Сейчас не выйдет – он в поле, на участке. Вторые сутки не слезает с трактора… Время-то горячее.

– Вторые сутки? Такой из совхоза не уйдёт, – убеждённо говорит Барабанов.

– Уйдет, Сергей Владимирович, – возражает Голдобин.

Барабанов повернул голову и спрашивает:

– Давно не спал?

– Порядочно, – отвечает Бровкин.

За рулём трактора – Барабанов. Рядом с ним – Бровкин.

Стелется ровная, как нить, линия борозды, тянущаяся на многие километры и пропадающая где-то у горизонта.

– Правильно делаешь! Потом отоспишься, – нарочито громко говорит директор. – В твоём возрасте я неделями не спал. Правда, не из-за работы, – теперь уже шёпотом продолжает Барабанов, будто их кто-то подслушивает. – Влюблён я был, а она любила другого… И вот я целыми ночами простаивал у калитки, поджидая счастливчика, чтобы избить его, – смеётся он. – Дурак был – неделями не спал…

– Ну и как? Избили? – уже заинтересованно спрашивает Ваня.

– Конечно! Только досталось не ему, а мне. Досталось так, что я с неделю не мог показаться на улице: вся физиономия в синяках была. – И, выдержав паузу, спрашивает: – Слыхал? Ваш бригадир, Голдобин, уезжает… государственные экзамены сдавать…

Ваня встрепенулся: он сразу понял, о чём поведёт разговор директор.

– Слыхал, Сергей Владимирович. – И тут же добавляет: – На вашем месте я бы назначил бригадиром Абаева. Парень что надо!

Барабанов, поняв манёвр Бровкина, спрашивает:

– А ты разве парень «что не надо»?

– Я тут при чём, Сергей Владимирович?

– Как – при чем? Тебя мы и собираемся назначить бригадиром.

– Не выйдет, Сергей Владимирович. Я уезжаю.

– Куда?

– Домой, в деревню. Вот закончим вспашку… и уеду.

– «Уеду»! – с иронией замечает Барабанов. – На всю армию объявил, что будешь на целине работать… А приехал – испугался трудностей, и айда!

– Нет, Сергей Владимирович. Я трудностей не испугался. Но я не останусь, я должен уехать – у меня… мама в деревне.

– А-а-а… мама… – недоверчиво протянул Барабанов. – Бедная мама… Бедные мамы – всё на них сваливают… Влюблён? Сознавайся.

– А что скрывать, – разводит руками Ваня.

– Да… Тяжёлый случай. А почему ты не взял её с собой?

– «Взял»… – повторяет Ваня. – Кто же её отпустит! Отец у неё такой, что о-го! Единственная дочь председателя колхоза.

– Э-э… чудак, – морщится Барабанов. – Зачем тебе председательская дочка, да ещё единственная? Разве на селе других не было?

Ваня виновато пожимает плечами.

– Эх ты! А ещё артиллерист! – подзадоривает его Барабанов. – Вернулся из армии – надо было сразу прийти в дом председателя и сказать: «Здравствуй…». Как его звать?

– Тимофей Кондратьевич Коротеев.

– «… Тимофей Кондратьевич, тесть ты мой дорогой… Мы с вашей дочкой уезжаем на целину строить коммунизм и нашу будущую жизнь. Если тебе без дочери скучно будет – приезжай к нам. Земли в Оренбургских степях на всех хватит…».

Барабанов останавливает трактор, хлопает Ваню по плечу:

– Ничего, я из тебя человека сделаю! – Он спрыгивает с трактора и направляется к стоящей неподалёку машине.

Иван провожает его взглядом.

– Все хотят из меня человека сделать. Но, кажется, ничего не получается…

Иван нажимает стартер. Трактор двигается с места.

В маленькой тесной комнатке, где с трудом помещаются две железные кровати да столик с двумя стульями, лежит Бровкин. Он пьет чай, размешивая ложечкой сахар в стакане.

Абаев подметает комнату и, часто останавливаясь, сердито говорит Ивану:

– На всю армию раструбил: «Еду, еду работать на целину»… А сам хочешь сбежать к себе в деревню.

Ваня молча продолжает размешивать сахар в стакане.

– Это нечестно… это не по-комсомольски! – волнуется Абаев.

– Я здесь честно, хорошо работал, – оправдывается Ваня. – Об этом все знают.

– Потому тебя и назначают бригадиром, – почти кричит Абаев.

– Я не хочу быть бригадиром, – тихо отвечает ему Ваня.

– Почему не хочешь?.. Удрать хочешь!.. – сердится Абаев. – Я знаю, чего ты хочешь! Я в батальон напишу… Пусть там Шаповалов и все знают, что ты собрался удрать…

– Пойми, Мухтар, – жалобно говорит Ваня, – тяжело мне… тяжко…

Абаев подходит, садится на кровать, заботливо кладёт руку на лоб товарища и спрашивает:

– Ты что, правда болен?

– Не могу я без Любаши, – грустно вздыхает Ваня.

– Ай-ай-ай! – качает головой Абаев. – Ах эта Любаша!.. Ах эта Любаша!.. Совсем тебя замучила… – И, пощупав лоб Ивана, продолжает: – Температура у тебя нормальная. Кто же поверит, что ты больной?.. – Взглянув в окно, он вдруг вскрикивает: – Ай, директор идёт!.. С ней… Она тоже идёт… Ирина идёт… Ирина!..

Абаев подбегает к стене, быстро снимает висящую над кроватью фотографию Ирины и прячет её под подушку, приговаривая:

– Не хочу, чтобы директор видел… смеяться будет, – Он швыряет метлу под кровать, подходит к зеркалу, берёт со стола одеколон, смачивает им волосы, затем подтягивает пояс, опять подходит к зеркалу, критически оглядывает себя и говорит:

– Эх, всем хорош, только ростом не вышел.

– А зачем тебе рост?

– Не мне, а Ирине надо. Девушки ничего не понимают: они высоких любят.

Стук в дверь.

Мухтар жалобно глядит на Ваню.

– Не могу… Спроси ты, кто там.

– Я же больной… – шепчет Ваня.

– Самый больной теперь – я, – стонет Мухтар.

Барабанову надоело ждать, и, открывая дверь, он ещё с порога спрашивает:

– Как больной? Заснул?

За Барабановым входит Ирина в белом халате.

– Как больной? А? – снова спрашивает Барабанов.

– Больной ничего… всё в порядке – болен, – не отрывая глаз от Ирины, отвечает преодолевший смущение Абаев.

Бровкин ложится на спину и тяжело дышит.

– Здравствуй, Иван!

– Здравствуйте, Сергей Владимирович, – умирающим голосом отвечает Бровкин.

– Ну, что? Уже конец? Решил помирать? Нет, брат, не выйдет! Некогда, работать надо. Умереть всегда успеешь.

– Почему недосмотрел за товарищем? – спрашивает Ирина Мухтара, встряхивая термометр.

– Это я недосмотрел?.. – удивляется Мухтар. – Я всё время смотрю. А он говорит: «Не надо на меня смотреть».

Ирина ставит больному термометр, и её тонкая рука касается лба Ивана.

– Что у вас болит?

– Грудь… голова… сердце… – отвечает Иван.

– Ни голова, ни сердце тебе не помогут. Всё равно будешь бригадиром, – говорит Барабанов и добавляет: – это тебе я, Барабанов, говорю!

Иван, тяжело вздохнув, поворачивается набок и начинает пить чай.

– Плохо, ребята, живёте, – осматривая комнату, говорит Барабанов. – Надо строить собственный дом…

– Зачем мне дом? – возражает Бровкин.

– Смотрите! Зачем ему дом? – вмешивается Абаев.

– Дом у меня есть в деревне… – и с этими словами Иван, незаметно вынув из-под мышки термометр, прикладывает его к горячему стакану и прижимает рукой.

Абаев заметил проделку Вани и, подмигивая Ирине, легонько подталкивает её рукой. Но Ирина, не поняв, в чём дело, отводит от него взор, смущаясь присутствием директора и Бровкина.

Барабанов разглядывает висящие на стене фотографии родителей Бровкина и спрашивает:

– А почему нет фотографии дочки председателя?

– Спрятал, в чемодане лежит, – отвечает Бровкин.

– Нехорошо фотографию любимой девушки держать в чемодане… Очень странно!.. А где ты, Мухтар, держишь фотографию своей девушки?

Бровкин, улучив момент, снова ставит термометр под мышку.

Абаев, обрадовавшись этому вопросу, поспешно отвечает:

– Нет у меня девушки… Честное слово, нет у меня девушки, Сергей Владимирович!

Ирина, протягивая руку, поворачивается к Бровкину.

– Хватит, дайте сюда. – Взглянув на термометр, она испуганно произносит. – Не может быть!.. Неужели воспаление легких?

– Что случилось? – спрашивает Барабанов. – Сколько?

– Больше сорока… – и она снова кладёт руку на лоб Вани. И, удивлённо пожимая плечами, продолжает: – Ничего не понимаю… лоб холодный как лёд…

Абаев ухмыляется.

Барабанов, хитро прищурившись, опускает указательный палец в стакан с горячим чаем и, быстро выдернув его, говорит:

– Могло быть и больше… термометра не хватило… – И поворачивается к Бровкину. – Ну, Ваня… Короче говоря, хватит дурака валять. – И обращаясь к врачу: – Мы здесь без медицины обойдёмся… До свиданья!

– Очень приятно, – улыбается Ирина. – До свиданья!

Как только Ирина ушла, Абаев засуетился.

– Ну… мне пора… в полевом стане ждут… – и, надев фуражку, выбегает из комнаты.

– Давай-ка, брат, обсудим, что тебе на первых порах требуется, – вынув блокнот, говорит Барабанов, подсаживаясь на кровать к Бровкину. – У твоей бригады ответственный участок…

Бровкин понимает, что всё сорвалось. Он махнул рукой и, поджав под себя ноги, усаживается на кровати. Он задумался и, по привычке почесав затылок, говорит:

– Нашей бригаде не хватает четырёх тракторов.

– Дадим, – откликнулся Барабанов и, записав что-то в блокнот, продолжает: – Дадим… один трактор дадим.

– Не выйдет! – говорит Иван, снова ложась и натягивая на себя одеяло. – Назначайте бригадиром кого-нибудь другого… Мне и в трактористах неплохо.

– Зачем же тебе четыре трактора? Что ты с ними будешь делать? – уже по-настоящему сердится Барабанов.

– Как – зачем? – отвечает ему Иван, откидывая одеяло и соскакивая с кровати (он в солдатском белье, так же как и в казарме). Он показывает ногой на пол, как будут выглядеть участки его бригады, и с жаром говорит: – Вот здесь у меня пятый участок, здесь – девятнадцатый. Между ними двадцать километров. Как же вы мне прикажете гнать трактор оттуда сюда (показывает он то ногами, то руками). Потом быстро садится на корточки, притягивает к себе кастрюлю с сырой картошкой, выбирает её и, раскладывая по воображаемым участкам, говорит: – Здесь же мне нужны четыре трактора? – И, положив четыре картофелины, вопросительно глядит снизу вверх на Барабанова. – Здесь меньше чем двумя тракторами я не обойдусь? – спрашивает он. – А на остальных участках? Нет, десять тракторов! Меньше не могу!

– Да ты как Чапай, – говорит озадаченный Барабанов.

– Чапай – не Чапай, а без тракторов дело не пойдет, – говорит Бровкин.

– Подумаем… – неопределенно отвечает Барабанов.

– Ну, пока вы будете думать, я поболею, – и Бровкин снова ложится в постель.

По посёлку рядом с Ириной идёт Абаев.

– А откуда Бровкин родом? – спрашивает Ирина.

– Из Калининской области, – отвечает Абаев.

– Хороший он парень… очень мне нравится, – говорит Ирина.

У Абаева будто что-то внутри оборвалось, он криво усмехается.

– Да, очень хороший… замечательный парень! – и, задумавшись, добавляет: – Душа парень! – И уже совсем жалобно заключает: – Я его очень люблю… Ирина Николаевна.

– Знаете, Мухтар?

– Что?

– Ничего… – смутилась Ирина.

– Опять ничего… – чуть ли не простонал Абаев.

Размахивая руками, Барабанов ходит из угла в угол.

– Ты что, хочешь у меня всю технику забрать? Откуда я тебе возьму пять сеялок? А что я другим дам?

– Как хотите, это меня не касается, – сидя в постели, говорит Иван. – Я думаю о своей бригаде.

Стук в дверь.

– Войдите! – отзывается Ваня.

Дверь распахивается. На пороге стоят Юрис Скроделе, Бухаров, Верочка и вся седьмая бригада. У Бухарова в руках гармонь.

Смущённый присутствием директора, Юрис тихо спрашивает:

– Ну, как больной? Говорят, у него высокая температура?

– Да, высокая, – с издевкой говорит Барабанов. – Умирает. Входите, прощайтесь с ним!

Входит Юрис, за ним – Бухаров и все остальные. И в маленькой комнате стало совсем тесно.

– Вы зачем пожаловали? Узнали, что Бровкина назначили бригадиром?

– Нет, не узнали, – отвечает Юрис. – Но кого же, если не его?

– Слышишь? – победоносно глядя на Бровкина, подхватывает Барабанов. – А ты ещё артачишься. По-моему, по этому поводу следовало бы выпить, – подмигивает он друзьям Бровкина.

– Это как директор прикажет… – улыбается Бухаров.

– Тебе ещё приказывать надо, иначе не можешь, – смеётся Барабанов, снимая с плеча Бухарова гармонь. Затем он присаживается на край кровати Бровкина и растягивает меха гармони. Под его пальцами рождается новая, ласкающая душу мелодия.

Все присутствующие расселись – кто на стулья, кто на кровать, кто на пол. И Барабанов хриповато, но задушевно запел:

 
Сколько б жить на земле ни осталось
Комсомольцам тридцатых годов,
Никогда не допустим, чтоб старость
Подошла к нам хоть на пять шагов.
Ничего, что виски побелели,
Но глаза тем же светом горят.
Никогда, никогда не стареет
Тот, кто смолоду сердцем богат.
Если ты, настоящий товарищ,
Если веришь в хороших друзей, —
Пусть всю душу ты людям раздаришь,
Но нисколько не станешь бедней.
Мы прошли сквозь бураны и вьюги,
Мы блуждали в тайге и в лесах.
В эти дни испытаний подруги
Хорошели на наших глазах.
Счастье нам не подносят на блюдце,
Каждый снова в дорогу готов.
В комсомольских рядах остаются
Комсомольцы тридцатых годов.
Ничего, что виски побелели,
Но глаза тем же светом горят.
Никогда, никогда не стареет
Тот, кто смолоду сердцем богат.
 

Барабанову тихо подпевает вся седьмая бригада. Он кончил петь, улыбнулся, посмотрел на гармонь и спрашивает:

– Чья?

– Моя, – улыбаясь, отвечает Ваня.

– Хороша! Давно не играл. А ну-ка, бригадир, давай!

И Ваня, устроившись поудобнее в постели, приладил к себе гармонь.

– В молодости у меня это неплохо получалось, – говорит он и начинает петь:

 
На трудных дорогах всегда впереди
Семья комсомольская наша,
И сердцу от радости тесно в груди,
Но все ж мы завидуем старшим.
Порою нам просто обидно до слез,
Ну, честное слово, обидно,
Что строить не нам довелось Комсомольск.
Магнитку, Шатуру, Хибины,
 
 
Но пусть удалось нам немного пройти
И сделано нами немного.
Мы к счастью идем, значит, нам по пути.
В дорогу! В дорогу! В дорогу!
Веди же, тревожная юность моя,
В заветные дали родные.
И там, где пройдем мы, возникнут моря,
Сады зашумят молодые.
 
 
За дело, друзья! По рабочим местам!
Пусть встречный проносится ветер.
Мы твёрдо уверены, будет и нам
И наши завидовать дети.
Пускай удалось нам немного пройти
И сделано нами немного.
Мы к счастью идём, значит, нам по пути.
В дорогу! В дорогу! В дорогу!
 

Солнечный день. Степь до самого горизонта. И до самого горизонта идёт пахота.

В кабине трактора, рядом с Бухаровым, – Бровкин.

Крепко сжимая баранку, Бухаров ведёт машину.

Ваня сворачивает цигарку, проводит языком по бумажке, заклеивает её и тычет в рот Бухарову; затем вынимает у него из кармана спички и, зажигая, говорит:

– Сегодня ещё наведаюсь к тебе… – и, соскакивая на ходу с трактора, направляется к мотоциклу, стоящему здесь, у края полосы.

Иван садится на мотоцикл и несётся по степи.

Солнце клонится к закату.

В кабине трактора «ЧТЗ» за рулём – уставший, измученный Абаев. Рядом с ним – Ваня. Абаев, дремля, ударяется лбом о руль. Иван останавливает трактор, оттаскивает от руля спящего Абаева и сам заменяет друга.

Трактор снова заработал.

Абаев свалился в угол кабины; лицом вверх, с полуоткрытым ртом, он спит богатырским сном. Ему не мешают ни гудение трактора, ни толчки.

Ваня, держа руль, глядит на часы, переводит взгляд на Абаева и продолжает вспашку.

Ночь. Горят мощные фары трактора.

В кабине за рулём – Бровкин. У него от усталости слипаются глаза. Он смотрит влево, и мы видим, как рядом с ним, в неудобной позе, раскинув длинные руки и запрокинув назад голову, спит тракторист Юрис Скроделе.

Серый, похожий на жемчуг рассвет в степи.

Тракторист на ходу гасит фары. Неподалеку, у края полосы, стоит мотоцикл Бровкина.

За рулём – Серёжа Гавриков. Глаза у него усталые, и он поёт истошным голосом: «Ой, степи, степи Оренбургские… Степи красивые, степи широкие…». Чувствуется, что у этой песни нет мелодии, и слова её случайные, и поёт Гавриков только для того, чтобы не заснуть.

Рядом с ним, в кабине, как подкошенный свалился Бровкин. И несмотря на то, что его ноги оказались выше туловища, а голова свесилась набок, он спит сладким, безмятежным сном.

По узкой степной дороге меж вспаханной равнины несётся «ГАЗ-69» Барабанова. За рулём – шофёр. Барабанов, сидя рядом с шофёром, уронив голову на спинку сидения, спит.

Шофёр останавливает машину на перекрёстке дорог.

Барабанов сразу просыпается.

– Где мы?

– Поедем домой, Сергей Владимирович, – умоляюще просит шофёр.

– Нет… налево… к Бровкину… – говорит Барабанов и снова закрывает глаза.

И, несмотря на то, что машина повернула влево и уже стремительно несётся вперёд, шофёр продолжает ворчать:

– Нельзя же так, отдохнуть-то малость надо…

Барабанов, не отвечая, открывает глаза и оглядывает кругом степь. Нигде, до самого горизонта, не видно ни клочка невспаханной земли.

– Ага! – радостно восклицает Барабанов, хлопнув по плечу шофёра. – Молодец Бровкин… Здорово? А?

– Здорово, Сергей Владимирович, – улыбается шофёр и продолжает: – Отдохнули бы немного. Поедемте домой, – и он оборачивается к Барабанову.

Но Барабанов уже успел заснуть крепким сном.

Сделав крутой поворот, машина мчится обратно.

Нигде, до самого горизонта, не видно невспаханного клочка земли – вся равнина чёрным-черна.

А небо… чистое небо, как будто из светло-голубого стекла. И на горизонте восходит солнце…

А вся степь – черная, жирная, лоснящаяся, – вспаханная от края до края, блестит пластами гладко срезанной земли.

И только в одном месте, как на островке, среди этого чёрного моря вспаханной земли стоят неподвижные тракторы седьмой бригады.

Перед ними, на разостланной жёлтой соломе, лицом кверху, широко раскинув руки, развалились трактористы седьмой бригады. Они спят… спят богатырским сном… Они отдыхают после тяжёлого труда… Отдыхают и тракторы, эти запыленные, облепленные землёй машины, которые трудились долго, много и упорно.

В небе слышны утренние трели жаворонков… Нигде не увидишь столько жаворонков, сколько в Оренбургских степях… И кажется, нигде они так звонко не поют, как здесь…

В степи появляются два человека, направляющиеся к тракторам. Они идут медленно, молча. Это – Барабанов и Бровкин.

Они подходят к спящим трактористам, смотрят на них. Иван устало улыбается.

– Ничего, пусть отдыхают, – шепчет Барабанов и, обняв за плечи Бровкина, усталыми и удовлетворенными глазами человека, который после долгой борьбы закончил трудное дело, оглядывается по сторонам – и всюду перед его взором вспаханная степь…

…Сначала черная земля зелёнеет, словно покрывается мхом, потом всё выше и выше поднимается молодая светло-зелёная пшеница.

И вот вся степь, насколько видит человеческий глаз, одевается в зелёный наряд.

У Коротеева накрыт стол к обеду.

Входит Тимофей Кондратьевич, вытирая полотенцем руки.

Елизавета Никитична вносит дымящуюся кастрюлю с супом и зовёт:

– Любаша! Обедать!

– Сейчас, мама! – слышится голос Любаши.

В окно заглядывает улыбающаяся Евдокия Макаровна.

– Здравствуйте, хозяева!

– Здравствуй, – буркнул в ответ Тимофей Кондратьевич, бросая полотенце. Он косо поглядывает на Евдокию, ожидая от неё каких-нибудь новых козней.

– У меня к тебе дело, председатель.

– По делам я принимаю в правлении, а сейчас, как видишь, обедаю… Приходи через час в правление. – И он усаживается за стол.

– Пообедаешь с нами, Евдокия? – почему-то заискивающе говорит Елизавета Никитична.

– Спасибо, я уже отобедала, – и Евдокия Макаровна входит в комнату.

– Тогда дай хоть другим поесть, – недружелюбно обращается к ней Коротеев.

– Ты же не ушами жуёшь, – с хитрецой говорит Евдокия, присаживаясь к столу. – Ешь – и слушай меня.

– Чего ты хочешь? – и Коротеев, отломив ломоть хлеба, вопросительно смотрит на неё.

– Хочу продать колхозу свой дом.

– Дом продаёшь? Ты что, Евдокия, рехнулась? – вмешивается Елизавета Никитична.

– Деньги мне нужны.

– Зачем тебе деньги?

– На дорогу – к сыну еду, в Оренбургскую область.

– Деньги я дам, – тихо говорит Коротеев. – Поезжай посмотри, как он там живёт и возвращайся.

– Нет, я дом хочу продать, – настаивает на своём Евдокия.

– А где же ты жить будешь? – спрашивает Елизавета Никитична.

– В совхозе «Молодёжном». Ваня пишет, двухэтажный дом построил… (Евдокия явно преувеличивает – это даже написано на её лице) собственный! И корову завёл и птицу всякую… А кому же этим заниматься, как не родной матери?..

В своей комнате за дверьми стоит взволнованная Любаша и прислушивается к разговору Евдокии Макаровны с её родными.

– А разве твой сынок возвращаться не собирается? – сердито спрашивает Коротеев.

– А зачем ему возвращаться? – вздохнув, отвечает Евдокия. – Кого он здесь оставил, кроме родной матери? Все его забыли…

– Нет! – категорически заявляет Коротеев. – Колхозу твой дом не нужен.

– Как это не нужен?

– Вот так, не нужен!

– Ты что? – злорадно улыбается Евдокия. – Не хочешь, чтоб мы уезжали?

– Кто это «мы»?

– Я с Ваней.

Коротеев хотел было выругаться, но, посмотрев на жену и бросив взгляд в сторону комнаты дочери, только кашлянул.

– Знаешь что? Поезжай-ка ты… ко всем чертям! И чтоб я больше не слыхал о твоём доме. А дом твой – не дом, а курятник. Если ты, да ещё с сыном впридачу оба бедные, можем заплатить вам как за курятник.

Евдокия, рассвирепев, с такой силой ударила кулаком об стол, что разливная ложка соскочила с кастрюли, упала в тарелку Коротеева и обдала его горячим супом.

Коротеев вскочил на ноги и неистово закричал:

– Держите меня – иначе я буду государственным преступником!

– Ты что, с ума сошел? – напала на него жена.

– Это мой-то дом – курятник? У кого курятник? – всё больше распаляется Евдокия. – Это у меня курятник? Вы слышите? Слышишь, Любаша? – и она врывается в комнату Любаши.

Любаша, прижавшись к стене, дрожит как осиновый лист. Каждое слово – ей как нож в сердце; неужели Ваня для неё потерян навсегда?

– Слыхала? – Евдокия никак не может успокоиться. – Объясни мне, пожалуйста, почему твой отец не хочет купить мой дом?

– Не знаю, тётя Евдокия, – с отчаянием шепчет Любаша. – Но вам действительно не надо уезжать. Может быть, Ваня и вернётся?

– А куда же ему возвращаться? – кричит Евдокия. – Зачем ему возвращаться?