Текст книги "Второе дыхание"

Автор книги: Георгий Северский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

БЫЛЬ, СТАВШАЯ ЛЕГЕНДОЙ

Миновали перевал, и машина, шелестя покрышками по асфальту, стала осторожно спускаться вниз. Скоро Алушта.

Проехали барельеф у фонтана, там, где был ранен Кутузов.

Шофер притормозил машину.

– Марусин поворот, – сказал он.

Маруся не знала твердо, в чем заключается счастье Иногда ей представлялось: счастье – это быть знаменитой актрисой, такой, как Нежданова и Яблочкина. Иногда хотелось стать отважной летчицей, как Марина Раскова. И еще ей хотелось любви. Это ведь так естественно – мечтать о любви, если вам семнадцать лет!

Все сложилось иначе: пришла война. Мечты погибли под гусеницами танков. Вместо любви Маруся познала ненависть. А счастье… Оно стало недоступным. Оно было по ту сторону фронта.

…Мама умерла, когда Марусе минул четвертый год и она помнила только ее мягкие ласковые руки. Отца она долго не знала – Маруся была совсем ребенком, когда его осудили. Жили они тогда на Полтавщине. Ее взяли в детдом, и она попала в Харьков.

Лето воспитанники детского дома проводили на даче, за городом. Кругом были сады… По вечерам к пионерским кострам детдомовцев сбегалась местная ребятня. Маруся старательно расправляла на груди пионерский галстук и декламировала, каждый раз заново волнуясь:

 
Тиха украинская ночь,
Прозрачно небо, звезды блещут…
 

Она училась в пятом классе, когда отец, выйдя из заключения, разыскал и забрал ее. Они уехали в Крым. Отец стал работать в Заповеднике. Поселились в крохотной сторожке неподалеку от бывшего Козьмо-Демьяновского монастыря, где было тогда управление заповедником. Сначала Маруся подружилась с лесом, а потом начала привыкать и к леснику, которого должна была называть отцом.

Еще любила Маруся ветер. Часами бродила по лесу, и над ней загадочно шумели высокие сосны. А в ненастные дни деревья гудели под ветром гневно, грозно раскачивались их мохнатые головы. Но и такими любила Маруся лес, ветер и не боялась их.

Маруся училась в Симферополе и жила там у знакомой отца с ранней осени до поздней весны. В школе было много интересного, но каждый раз, возвращаясь по воскресеньям или на каникулы в маленькую сторожку, она радовалась встрече с лесом и с отцом. Она с увлечением принималась за хозяйство – мыла окна, скребла полы, готовила вкусный борщ. Возвращаясь с работы, отец встречал ее ласковой улыбкой. Так он улыбался только дочери.

Однажды – это было еще в восьмом классе – Маруся приехала из города какая-то необыкновенная: взволнованная, сияющая. На лацкане ее жакета блестел значок: Марусю приняли в комсомол. Отец ничего не сказал.

Тогда она накинула жакет и побежала показывать значок лесу. И ветер одобрительно шумел в соснах.

Когда Маруся вернулась, отец сидел у стола, уронив голову на руки. Он был тяжело пьян.

Наутро отец снова ласково улыбался, стараясь загладить свою вину. И Маруся расправила упрямые складки на лбу – она не умела долго сердиться.

– Кончишь школу, – отдам тебя в институт, – сказал отец. – Выучишься, выйдешь в начальство. Куда хочешь поступить?

– В театральный, – не задумываясь, ответила Маруся. – Или в лесной. Говорят, в Москве есть такие.

Как-то за обедом (школьников только что распустили на каникулы), Марусю поразил странный вкус жарко́го. Тут она припомнила, что мясо, принесенное отцом, было необычного цвета.

– Олень! – вдруг догадалась Маруся и отбросила вилку. – Как ты мог?

Она схватила пальто и выбежала из дому. Отец вышел за ней.

– Олень сломал ногу, – сказал он. – Погиб бы все равно.

Марусе очень хотелось верить. Она вернулась. А ветер за спиной шумел укоризненно…

И вот началась война. Отец показал справку – он освобождался от мобилизации. Маруся обрадовалась, ведь, кроме отца, у нее не было родных.

Они не эвакуировались. Отец заболел. Он встал, когда в Крыму уже были немцы.

Марусе чудилось, будто война идет стороной, не касаясь их маленькой, глухой сторожки. Но это было не так.

Однажды фашисты расстреляли жителей соседнего поселка Чаир – за укрывательство партизан. Четверым удалось спастись, прыгнув под откос.

Вечером, когда отца не было дома, в сторожку постучали. Две измученные женщины, очевидно, мать и дочь, попросили напиться. Маруся их накормила.

Пришел отец. Увидев женщин, сказал:

– Идите, идите, тут вам делать нечего.

Маруся искусала губы, лежа без сна всю эту бесконечную ужасную ночь.

Утром она спросила отца:

– Ты работаешь на немцев?

Он посмотрел на нее, увидел опухшие глаза, искусанные губы и попытался ласково улыбнуться. Улыбки не получилось.

Маруся хотела уйти. Но уйти было некуда. Отец начал официально работать проводником при каком-то немецком штабе. Они переехали в Симферополь.

Так и жила Маруся. Это ведь очень тяжело – так жить. Она и не называла это жизнью. Просто ходила на базар, меняла оккупационные марки на хлеб и картошку. Потом возвращалась домой, пряча лицо в платок, скрываясь от знакомых.

По вечерам изредка приходили приятели отца и пили самогон. Хмель развязывал им языки, и они, обычно такие же хмурые и неприветливые, как отец, принимались хвастать своими обидами на советскую власть.

Часто Маруся оставалась одна: отец уезжал с немцами. Она с ногами забиралась на диван, зябко куталась в пуховый платок и думала, думала, думала…

Однажды на базаре Маруся встретила Сережку – они вместе перешли в десятый класс.

– Сережка! – обрадовалась Маруся. – Сережа…

Сергей вздрогнул, равнодушно посмотрел на нее и… не узнал.

Дома, чистя картошку, она расплакалась, и слезы капали на ленты картофельной шелухи.

Постепенно Маруся уговорила себя, что Сережа и в самом деле ее не узнал. Разве она похожа сейчас на себя – в лице ни кровинки, глаза стали огромными, темными и грустными-грустными. И пуховый платок – Сережа никогда не видел ее в этом платке. Только коса осталась прежней… Через несколько дней, поборов свою девичью гордость, она постучала в двери его дома.

– Он эвакуирован, – ответили Марусе. – Разве она не знает? Весь класс эвакуирован. – Но ведь она видела его своими глазами! – Она ошиблась. Этого не может быть.

– И ему ничего нельзя передать?

Перед ней захлопнулась дверь. Лучше бы она получила пощечину.

Дома, забившись в любимый уголок дивана, Маруся жестко сказала себе: тогда, на рынке, он не обознался. Эвакуирован! Быть может, он в лесах с партизанами… Сражается с фашистами… Сережка? Сережка из девятого «б», у которого нос в веснушках, а на голове мальчишеский вихор! А почему бы нет? Если бы она, Маруся, попала к партизанам и ей дали бы автомат… Но ей не дадут автомат. И не возьмут в партизаны.

Хлопнула дверь – вернулся отец. Она молча собрала поесть, не спрашивая, достала из буфета початую бутылку самогона.

– Что, Маша, невесела? Что нос повесила? – спросил отец. – Пойди поищи в кармане. Там тебе отрез крепдешина.

– Оставьте! Ничего мне не нужно.

– Напрасно брезгаешь. Не награбленное, не ворованное. На свои деньги куплено. На заработанные.

– Да… – горько повторила Маруся. – На заработанные…

Вечером пришел Фридрих пялить на нее свои оловянные глаза. Он постоянно сопел длинным, бледным носом и отвратительно хрустел пальцами. Унтер был ей противен. Отец тоже его не жаловал.

Обычно, когда приходили гости, Маруся старалась найти себе работу на кухне. И сейчас она ушла туда и принялась с ожесточением тереть закопченные кастрюли.

Фридрих поплелся за ней.

– Вы не хотель меня видеть?

– Хотель, хотель! – сердито ответила Маруся. – Нужен ты мне! Всю жизнь мечтала!

Фридрих, не понимавший тонкостей чужого языка, самодовольно таращил глазки и выпячивал грудь.

Маруся с радостью ушла бы из дома. Но уйти было некуда. Оставалось терпеть и мечтать.

…Вот в кухню врывается Сережка. Он впрыгивает прямо в окно – подумаешь, второй этаж! У него автомат и гранаты, но он боится ранить ее и бросается с голыми руками на Фридриха… Унтер сильнее, он взрослый мужчина, он задушит Сережу!.. Тогда она хватает большой кухонный нож и…

– Фрейлейн порежется, – говорит унтер. – Не надо так… так сердито чистиль ножи!

Она принимается за сковородку.

…Вот Сережа приводит Марусю к партизанам. «Я ручаюсь за нее, – говорит он командиру. – Это ничего, что отец… Она наш человек, настоящий». Тогда ей дают автомат, и она стреляет, стреляет, и вот уже кончается диск…

В кухню заглядывает отец. Он подозрительно косится на немца, и тот, хоть ни в чем не повинен, – смущенно моргает белыми ресницами и хрустит пальцами. Она возвращается в комнату. Теперь ей некуда спрятаться от настороженного взгляда отца и оловянных глазок Фридриха. Лучше бы отец ее не любил.

За окнами фыркнула и остановилась машина. Жалобно скрипнули ступеньки под чьими-то сапогами. Сапог много. Значит, снова будут пить самогон и ее, наконец, оставят в покое. Если только не перепьются, как в прошлый раз.

И – кто знает? – случись в тот день обычная попойка, может быть, все сложилось бы по-другому. И долго пришлось бы еще Марусе ходить на базар, менять оккупационные марки на картошку и прятать лицо от бывших знакомых…

Вышло иначе. В комнату ввалились офицеры. Главный – высокий, с глубоко посаженными глазами, – не здороваясь, уселся и кинул на стол свою черную фуражку. Он был совершенно лыс, но лысина делала его голову не смешной, а страшной и похожей на череп с черной фуражки.

Маруся не разбиралась в немецких чинах, однако по тому, как вытянулся Фридрих, мгновенно утратив снисходительный и самодовольный тон завоевателя, по тому, как засуетился отец, поняла, что приехало большое начальство. Она стыдилась отца, который послушно твердил:

– Да, господин штандартенфюрер. Понимаю, господин штандартенфюрер. Слушаюсь, господин штандартенфюрер.

Остальные офицеры – двое тощих и один поплотнее, – были проще и, наверное, пониже чином. Маруся к ним не приглядывалась. Лысый что-то сказал по-немецки. Тот, что поплотнее, отстегнул планшет с картой и, плохо выговаривая русские слова, начал терпеливо объяснять отцу:

– Их штаб есть на Аспорт. Надо ходить маленьким дорогам, делать эти… клещи. Эйнзатцгруппа – это есть карательный отряд, ждет Алушта. Надо, как это, сейчас ехать, быстро ехать, скоро ехать!

– Спросите его, знает ли он окольные тропы к Аспорту, – сказал вдруг лысый на чистейшем русском языке.

– Конечно, господин штандартенфюрер! – отец наклонился над картой. – Тут проходит одна… а вот и другая. Я эти места…

– Тогда одевайся, – перебил его лысый.

Маруся тоже хорошо знала эти места. Помнила каждый поворот глухих тропок, по которым ходила только она да олени. И еще отец…

Отец… Она знала, что он предатель, жила у него, ела его хлеб, но не смирилась, потому что смириться с этим было нельзя. А то, что он собирался сделать сейчас, казалось ей чудовищным святотатством. И она почувствовала, что лучше умрет, чем даст отцу повести этого лысого зверя тропинками доверчивых оленей к лагерю партизан. В тех местах у нее была любимая скала, и ей нравилось, стоя на самой вершине, подставлять ветру разгоряченные щеки. Внизу блестел купол монастыря, напоминая какую-то старинную волшебную сказку…

Теперь этот лысый прикажет поставить на ее скалу пулемет, может быть, пушку, и…

Если бы в ее силах было уговорить отца! Если бы она могла вцепиться лысому в его тощее морщинистое горло! О, если бы Маруся могла этим спасти Сережку и его друзей… Ну да, Сережку! – она ведь не сомневалась, что Сережка у партизан.

– Быстренько собери мне чего-нибудь в дорогу, – сказал отец.

Она вышла на кухню нарезать сала. Под ножом противно скрипела крупная серая соль, облепившая шкурку. Подошел отец, приподнял пальцем ее подбородок.

– Что опять невесела? Материал все-таки забери.

– Страшно одной оставаться, – сказала Маруся и умоляюще посмотрела на отца. – Возьми меня с собой!

– Ну-ну! Глупости! Завтра к вечеру вернусь!

Тогда Маруся направилась к Фридриху, покачивая на ходу бедрами и сама ужасаясь своей испорченности.

– Вы ведь не оставите меня одну, я буду бояться, – громко сказала она и улыбнулась.

Фридрих в волнении хрустнул пальцами и выпятил грудь.

– О, я буду имейт счастье…

Маруся не слушала конца любезной фразы – она украдкой наблюдала за отцом. Почему-то ей стало жарко. А отец с потемневшим лицом что-то нашептывал плотному офицеру. Потом они оба зашептали лысому…

– Яволь! – подумав, ответил лысый и, взявшись за фуражку, добавил:

– Разумеется, если фрейлейн так хорошо знает местность, мы берем ее с собой. Только быстрей, быстрей собираться. К рассвету надо быть в Алуште!

– Очень жаль! – говорит Маруся Фридриху, с насмешкой глядя в его оловянные глазки. – Очень жаль. К рассвету надо быть в Алуште. Придется в следующий раз!..

Падал снег. Нет, не падал, – снежинки яростно бросались навстречу машине, и Маруся невольно жмурила глаза. Она забилась в уголок задней скамьи. Рядом сидел лысый, молчаливый и страшный. Фуражку он держал на коленях. На фуражке неясно белело овальное пятно, череп, – эсесовская эмблема.

Слева от лысого сидел плотный офицер. Спереди, на откидных сиденьях – отец и тот, тощий; еще один офицер дремал рядом с шофером.

Когда ее посадили в машину, она обрадовалась. Из обрывков разговоров Маруся довольно ясно представила себе планы немцев. На рассвете машина с офицерами должна быть в Алуште. Там пункт сбора карателей. Из Алушты они пойдут в горы. Их поведет отец. Поведет в обход, глухими тропами. Грянут внезапно выстрелы, разорвутся гранаты, и все будет кончено.

Маруся должна остаться у Кутузовского фонтана. Тогда она сумеет раньше карателей добежать до партизан. Она доберется быстро до Аспорта: каждый кустик ей скажет здесь «здравствуй».

В большой штабной машине тепло, но Марусю пробирает озноб. Она зябко ежится в своем ватном пальто, кутается в пуховый платок, тот, в котором ее не узнал Сережка, и старается глубже забиться в угол. Мощная машина, буксуя в снегу, пробирается вверх. Лысый нетерпеливо посматривает на часы:

– Шнель, шнель!

Шнель – это она знает. Немцы почему-то всегда спешат. Но сейчас она тоже торопится. Скорее бы фонтан!

После Перевала рассвело. Снегопад как-то сразу прекратился.

– Шнель! Шнель! – торопит лысый.

– Шнель! – шуршат шины на поворотах.

Машина ринулась вниз. Повороты идут один за другим. Отражаясь в зеленоватых стеклах кабины, шоссе ложится боком, встает на дыбы, падает навзничь. У Маруси закружилась голова, хотя раньше ее никогда не укачивало. Как-то она проезжала здесь с Сережкой в кузове грузовика. Так же дыбилась сумасшедшая дорога, и на одном из поворотов Маруся случайно коснулась щекой щеки Сережки. Они испугались и покраснели, а потом, когда машину снова тряхнуло, так уж и ехали – щека к щеке…

Маруся спускает стекло и высовывает голову навстречу ветру. Ветер забирается под пуховый платок. Скоро фонтан.

– Совсем укачало, – жалуется она лысому.

Лысый брезгливо отодвинулся.

Впереди мелькнул мрамор фонтана.

– Остановите машину, – попросила Маруся. – Я не могу больше ехать.

– Нет остановка! – проговорил плотный офицер.

– Мне очень плохо… я не могу, – с отчаяньем простонала Маруся.

– Фрейлейн может пересесть к шоферу. Там не укачивает. Лейтенант уступит фрейлейн место, – сухо, без единой интонации сказал лысый и что-то добавил по-немецки.

Машина остановилась. Лейтенант услужливо открыл дверцу:

– Битте, фрейлейн!

Маруся умоляюще посмотрела на отца.

– Садись, Маша, – как можно мягче сказал отец. – Впереди почти не укачивает.

– Меня укачало, мне плохо.

– Хватит ломать комедию! – неожиданно рассвирепел отец. – Сколько ездила – не укачивало.

– Я не сяду в машину, – тихо и отчетливо сказала Маруся. – Я не поеду.

– Проводник, усадите вашу фрейлейн, – металлическим голосом произнес лысый. – Мы опаздываем.

Отец вылез. Глаза его стали большими, темными и злыми. И Маруся с ужасом подумала, что вот такие у него, наверное, были глаза, когда он обухом топора добивал колхозных лошадей. Из пьяных рассказов отца Маруся теперь знала, за что он был осужден Советской властью.

И Маруся поняла – ей не уйти.

А из Алушты, если она и ускользнет от немцев, то не сможет опередить того человека, который почему-то называется ее отцом.

Она откинула платок и подняла голову. Над ней высилась снежная вершина Чатыр-Дага, где-то там в горных лесах – партизаны. И Сережка… Сережка скажет: «Это ничего, что отец… Она была настоящим человеком».

Маруся села рядом с шофером.

Поворот, еще поворот, справа горы, слева пропасть. Вот сейчас… Сейчас ничего не будет: ни Сережки, ни гор, ни моря – ничего.

– Поднимите окно, сквозит, – сказала она немцу-шоферу. Тот не понял.

– Дас фенстер [6]6
  Окно (нем.)


[Закрыть], – перевела она, припоминая затрепанный немецкий учебник.

Шофер левой рукой стал крутить рукоятку ветрового стекла Второй рукой он придерживал руль. Машина мчалась под уклон. Шоссе делало стремительную крутую петлю

«…И ничего – ничего не будет… Ничего!» – снова подумала Маруся, рывком наваливаясь на рулевое колесо.

Машину понесло к обрыву, она сбила дорожный столб и рухнула вниз.

…Прошли годы, и быль стала легендой.

– Марусин поворот, – говорят шоферы на восьмом километре Алуштинского шоссе. И каждый, как умеет, рассказывает эту историю притихшим пассажирам.

СРОЧНОЕ ДОНЕСЕНИЕ

– Кто умеет водить машину? – спросил начальник разведки.

Мы сразу поняли его план. У нас донесение. Донесение очень срочное. До рассвета оно должно быть в сорока километрах от города, в штабе партизан. Сейчас уже вечер, а в три светает. Нам нужна машина, иначе не поспеть.

…И вот я и Борис, притаившись, лежим в палисаднике. На часах одиннадцать. Духота не спадает. Рубашка вся мокрая. Она неприятно липнет к телу. От нас до немцев шагов двадцать. Они сидят за дощатым садовым столиком. Эта шоферы. Их трое.

Очкастого с крысиной мордой я ненавижу. Второй… мне даже нравится его спокойное, слегка усталое лицо и сильные руки рабочего. Третий – немец как немец, рыжий, в пилотке набекрень, с выпяченным подбородком.

Немцы режутся в карты. По-моему, в скат. Игра идет при свете карманного фонаря. Играют уже давно. Лампочка светит совсем тускло.

Мы ждем, пока кто-нибудь проиграет.

Я знаю их язык и отчетливо слышу каждое слово. Игра идет на коньяк. Где-то они умудрились раздобыть его целый ящик.

При нас проиграл очкастый. Он прошел мимо, на улицу. Там, у тротуара, три легковые машины. Черный, блестящий «хорьх» и два «оппеля», Очкастый вернулся с бутылкой. Сейчас эта бутылка ходит по кругу.

Скоро опять один из троих проиграет.

Скоро кончится бутылка. Проигравший отправится за новой.

Мне хочется, чтобы проиграл очкастый.

До того, как попасть в этот палисадник, мы бегали по городу. Мы искали подходящую машину, которую можно было бы увести. Потом мы нарвались на патруль. После комендантского часа всюду полно патрулей. От них никуда не денешься, их не обойдешь. Удирая по задворкам и развалинам, мы попали на Первомайскую. Сейчас она называется не так, но нам наплевать на новое название. Мы крались вдоль темных фасадов и заборов, пока не наткнулись на эти машины. Но дверцы машин оказались запертыми. Шума мы поднимать не могли. И вот мы лежим в душном палисаднике и нетерпеливо ждем исхода игры.

Рыжий сменил батарейку. Выгоревший элемент шлепнулся в траву в двух шагах от нас. Лампочка вспыхнула холодным голубоватым светом. Лица немцев стали как на негативах: в резко очерченных тенях.

Я смотрю на игроков. Кто они?

Ну, вот с этим, очкастым, с крысиной мордой, ясно. Это эсэсовец. «Хорьх» – его. Паршивцу доверили возить крупное начальство. Может, штандартенфюрера. Наверное, он похож на хозяина. Мне почему-то кажется, что у эсэсовского полковника должна быть вот такая же плоская крысиная головка с крохотными булавочными глазками. Я уверен: очкастый – подлец и доносчик, другие шофера его тихо ненавидят. Мне хочется, чтобы он проиграл. Но два раза подряд это случается редко. Судя по всему, очкастый выигрывает. И с каждой минутой я ненавижу его сильнее и сильнее.

У соседа спокойное усталое лицо. Я слышал, его зовут Герман. У него большие сильные руки. Твердые и уверенные, они, наверное, касались металла. Мне почему-то он видится слесарем или токарем. Он должен быть хорошим семьянином… Странно, я не чувствую к нему ненависти. Мне трудно видеть в нем врага. Мне легче представить, например, Германа воскресным днем, с семьей. Ну, где-нибудь в зоопарке. Он терпеливо и серьезно объясняет своим малышам, почему тигры полосатые и почему их держат в клетке.

Третий – рыжий. Кажется, его зовут Франц. Уверен: любит поесть, налиться пивом, приятельски похлопать па плечу. Со всеми за панибрата. Руки, наверное, волосатые, рыжие от веснушек. Я очень хорошо представляю их на рулевой баранке…

До чего все несуразно. Сидят, играют в скат. Проигравший платит. Ему кажется, что коньяком. Я знаю другое: ставка – жизнь.

Вот почему эта игра в карты кажется до дикости нелепой, неуместной шуткой.

Кто затеял эту игру?

В конце-концов, все могло сложиться иначе. Дверцы машин могли оказаться незапертыми. Донесение могло оказаться не таким срочным. Мы могли бы не нарваться на патруль и не попасть на Первомайскую. И уж если на то пошло, то и эти трое тоже ведь могли бы не попасть на Первомайскую, Фридрихштрассе, Александерплац, Берлин, Лейпциг – вот где их место. Но они сидят на Первомайской, зеленой улице веселого крымского городка, эти непрошеные гости, и поэтому они мои враги. И очкастый, с крысиной мордой, и рыжий Франц, и слесарь Герман.

Карты розданы. Проигравший платит.

Мы молчим. Я и Борька. Нам все ясно. План был разработан с самого начала.

Когда проигравший пройдет мимо нас, я выпрямляюсь и бью его парабеллумом. У парабеллума массивная рукоятка, на рукоятке – кольцо. Ударить надо так, чтобы немец не успел охнуть. Это я умею. Я здорово научился на войне таким штукам. Борька подхватывает тело на руки и тихо опускает на траву. Мы забираем ключи и спокойно садимся. Борька за руль. Остальное уже проще. На заставах редко проверяют легковые машины. В любом случае мы проскочим.

Я знаю, о чем донесение. Завтра на рассвете немцы поведут в урочище семерых наших товарищей. Поведут на казнь. Эту весть надо доставить в штаб. Вот почему мне кажется, что игра идет слишком медленно.

Если я не убью, семеро будут казнены. Если проигравший останется жив, то это он будет убийцей. Только потому, что со своей Фридрихштрассе он попал на Первомайскую и проиграл.

В глубине палисадника, в освещенном окне особняка видны силуэты эсэсовцев. Вероятно, это хозяева сидящих шоферов. Те самые, кому захотелось толстого сала, яиц, даровых батраков, богатых поместий…

Я вслушиваюсь в реплики играющих, пытаясь уловить приближение конца. Рыжий, прищурившись и склонив голову набок, разливает остатки коньяка. Он сосредоточенно морщит лоб, обдумывая свой ход. Герман – тот, кого я считаю металлистом, – спокойно посасывает прилипшую к углу рта сигарету.

– Король!

– Шестерка червей… Туз!

– Бита.

Порой мне кажется, что немцы играют слишком легкомысленно. И тут же я вспоминаю: они думают, что проигрыш – всего-навсего бутылка коньяка.

Для игры в скат не нужно мастерски соображать. Проигрыш зависит от комбинации карт. Судьбой этих трех распоряжаются тузы и короли. Какая нелепость!

Пустая бутылка летит в сторону.

Проиграл Герман.

Где-то, когда-то, давным-давно, в какой-то неведомой жизни, я увлекался Гёте, Бетховеном, Шиллером. Я и сейчас их люблю. И мне нравятся большие рабочие руки этого слесаря. Но… Я толкаю Борьку в бок, и он отвечает мне едва заметным движением.

Герман встает. Он позвякивает на ходу ключами. Я тоже встаю и поднимаю рукоятку парабеллума…

Через пять минут мы сумасшедше мчимся по шоссе. Душно. Я опускаю стекла. Рвется кусками ветер.

– Отличный «оппель». Донесение доставим вовремя, – говорит Борька.

Я молча соглашаюсь с ним.