Текст книги "Фантастика 1983"

Автор книги: Георгий Гуревич

Соавторы: Спартак Ахметов,Владимир Рыбин,Тихон Непомнящий,Александр Морозов,Светлана Ягупова,Тахир Малик
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)

На рассвете проснулся от пригрезившегося удивительного сна – он увидел дворец, бродил по его помещениям. Но сообразил, что это сон, а мысль, осенившая во сне, мысль, подкрепленная всем, что он успел узнать о Радужном. Вскочив с постели, Авилов торопливо умылся и сел за стол. Повертев в руках акварель Радужного дворца, Авилов укрепил казуаль в вертикальном положении, а затем на некотором расстоянии за линзами казуали установил акварель. Он не мог поверить – Царский зал (основное помещение) выглядел объемно, как на экране стереофильма. Сдвигая акварель в стороны по отношению к линзам казуали, Авилов смог увидеть то одну, то другую стену почти во всем объеме! Схватив лист бумаги, он стал торопливо набрасывать характерные особенности стен, прорисовывать детали, но сбился. Тогда взял новый лист и все начал сначала; рисунок не давался! Авилов увидел, что не может изобразить на бумаге, зафиксировать то, что видит! Он даже усомнился в своем профессиональном мастерстве, которое иногда называл “элементарным ремеслом”.

Промучившись неизвестно сколько времени, встал из-за стола, чувствуя слабость, усталость, даже боль в мышцах напряженных рук. Вспомнив, что еще не завтракал, побрел на кухню варить кофе. Его тревожила мысль – руки утратили что-то.

Вскоре вернулся в кабинет-мастерскую. Доставал со шкафа, стеллажей свои прежние работы, чтобы убедиться – мастерство было налицо, а сейчас происходит что-то непонятное, он не может нарисовать то, что видит!… Позабыв о завтраке, взял новый лист ватмана и, присев на диван, стал рисовать свой кабинет. Рисунок в общем получился, но все же в нем не было привычного почерку Авилова изящества, артистизма, да и линии порой были неуверенные, словно сделанные рукой переболевшего человека…

Через несколько секунд Авилов снова вернулся в кабинет и раскрыл одну из папок с материалами обмеров фундаментов и остатков обрушенных стен Радужного дворца. Сейчас особенно привлек его внимание обмер Царского зала. Авилов на отдельном листе обозначил его контуры и проставил размеры, потом принялся пересчитывать цифры, уменьшая их до масштабов акварели. И громко рассмеялся! Это было замечательно.

Акварель точно в сто раз уменьшила размеры, нигде не погрешила против пропорций… С кухни донеслось шипение – перекипела вода и залила конфорки. Вскочил, побежал на кухню, выключил газ… Мелькнула еще одна догадка – открытие! A рисовать теперь надо по памяти, то, что он смог прежде увидеть через казуаль, рисовать на том листе, где проставлены точные размеры, заполняя рисунок деталь за деталью, но только увеличив размеры.

Потом с помощью казуали можно будет посмотреть акварель и проверить: правильно ли разглядел стены дворца, изображенные под углом и “распрямленные” казуалью? Детали, зафиксированные в перспективе и удаленные от рисовальщика акварели, теперь представали в прямом изображении на плоскости. Фрагменты отделки, очень мелкие, едва, казалось, намеченные на акварели, казуаль помогла разглядеть и передать точно, во всяком случае, похоже. Но это еще предстояло проверить по другим работам Петра Ивановского – не повторил ли он где-либо эти мотивы целиком или, возможно, перенес какие-то их черты, ведь почерк мастера, даже вопреки желанию, переходит из работы в работу, какими бы разными эти работы ни были. За долгие годы накопления опыта реставрации Авилов научился распознавать почерк разных мастеров.

К концу дня Авилов сделал наброски нескольких помещений Радужного дворца. Временами он подходил к кульману, где был прикреплен огромный лист ватмана с наброском фасадной части, хотя и без множества деталей: лепнины, скульптурных групп, необычных конфигураций кровли, которыми Радужный дворец особенно славился; именно система куполов кровли, переходящих друг в друга, и материалы, ее покрывавшие, создавали особое свечение над дворцом не только ясным днем, но и в ненастье. Очевидцы описывали, как сияли позолоченные металлические листы, чередующиеся с толстыми глыбами хрустального, крупных граней стекла. Сияла майолика, терракота, фаянс и фарфор, из которых были сделаны многочисленные гребенчатые соединения золоченых листов металла и хрустального стекла. Подобной кровли не было ни на одном известном строении в мире. Столетие спустя появившееся в России электричество было использовано для искусственной подсветки кровли и фасада Радужного дворца и тем закрепило его название… Разглядывая фасад Радужного, воссозданный им по фотографиям и описаниям, Авилов пытался соотнести убранство внутренних помещении, их отделку с особенностями замысла Петра Ивановского. Сохранились записи его современников, где отмечалось, что “этот терем-дворец, снежная ледяная горка – диво-дивное из сказки, как искони представлял народ перо жар-птицы”…

Авилов улыбался – неужели и ему удастся ухватить перо жар-птицы, восстановить дворец для любования людей, как мечту о прекрасном, веками живущую в сердцах людей?

В конце дня позвонила Инна Ростиславовна и по давнишней привычке, как добрый друг, с особой озабоченностью спросила, как себя Вадим Сергеевич чувствует, как настроение, не стряслось ли чего – ведь накануне он был таким раздраженным! Вадим Сергеевич заверил, что все нормально. Инна Ростиславовна попросила его послушать по телефону несколько страничек заявки на их книгу. Сегодня уже отступать Вадиму Сергеевичу было бестактно, тем более что напористая Бенева взяла на себя и его часть работы. И вообще, в последние годы, когда Инна Ростиславовна овдовела, она заботилась о заскорузлом холостяке, “раке-отшельнике”, как она его называла с милой улыбкой.

Инна Ростиславовна читала ему по телефону о том, что в победном 1945 году Советское правительство приняло решение о восстановлении памятников зодчества, о том, что зодчих чаще можно было видеть не за чертежными досками, не за кульманами, а в архивах, в хранилищах, библиотеках, музеях – искали подлинные чертежи, проекты, старинные сметы.

Инна Ростиславовна читала о Елагином дворце. Он ведь сгорел дотла. В Ленинграде это был самый первый опыт возрождения. Именно возрождения, а не реставрации. И сразу же возник вопрос: не подделка ли это? Правомерно ли повторить то, что однажды уже было создано, а столетия спустя разрушено? Спорили тогда, спорят и теперь. До сих пор нет еще единого мнения – как быть, например, с фресками Гонзаго в Павловском дворце? Главный хранитель Павловского дворца-музея Анатолий Кучумов считал, что галерея Гонзаго Павловского дворца имела такую же мировую известность, как знаменитые фрески Джотто, Монтеньи, Рафаэля. Ряд специалистов склонялись к тому, что Павловский дворец без галереи Гонзаго не может существовать и фрески нужно дополнить, дописать то, что было утрачено в результате варварских разрушений во время нашествия.

Другая группа специалистов настаивала на том, что нужно законсервировать драгоценные остатки, уцелевшие после пожара. Инна Ростиславовна читала о единой с Авиловым точке ярения: нужно законсервировать и обеспечить дальнейшую сохранность тех фрагментов росписи, которые уцелели, ибо самая тщательная реставрация никогда не возродит Гонзаго.

Спор этот пока не окончен. Подобные проблемы возникают перед архитекторами чуть ли не каждый день. Далее Бенева начала об их общем друге, коллеге Кедринском: не просто дался Александру Кедрннскому Екатерининский дворец в Пушкине (бывшем Царском Селе). Вот хотя бы плафон Большого зала: площадь восемьсот шестьдесят квадратных метров, а в руках только небольшой рисунок… И все же Екатерининский дворец возрожден в главных его чертах, хотя работы еще много. Разве что-нибудь напоминает о взрывах и бушевавшем здесь пожаре? Все точно как было когда-то. И во внешнем облике, и в большинстве помещений дворца. И все-таки есть ли право на их повторение?

Есть – считает,Вера Лемус, научный руководитель Екатерининского дворца-музея. Она говорит: “Меня тоже смущал вопрос о том, насколько правомерно восстановление того, что было полностью уничтожено. Я пришла к убеждению, что, имея в руках авторский проект или его эскизы, точно зная, что имел в виду при этом архитектор, можно возродить памятники. Подготовительными работами для восстановления архитектурного памятника является научная работа: изучение проектов, исторических документов. Почему же люди сегодняшнего дня, имеющие достаточно таланта, не могут воссоздать этот памятник?

Здесь можно провести аналогию с музыкой. Композитор пишет музыку. Каждый исполнитель трактует ее по-своему, но всетаки доносит до слушателя ту главную мысль, которую вложил в свое произведение композитор. Музыка выражена в определенных нотных знаках, которые не звучат, пока кто-то не прикасается своими руками к клавишам или струнам. И вот, если сейчас люди, слушая Рихтера или Ван Клиберна, которые играют Чайковского, слышат все-таки Чайковского… Погиб оригинал, можно создать копию.

Авилову понравилось сравнение, он сказал об этом Инне Ростиславовне, но тут же заметил: как быть, если нет нот, то есть авторского проекта?… И этот набивший профессионаламреставраторам оскомину вопрос вновь обрел у Авилова и Беневой – в общем единомышленников – разное толкование.

Спор затягивался, и Бенева, как человек рассудительный, предложила Вадиму Сергеевичу дослушать заявку на книгу, а к этому “нудному” вопросу вернуться в другое время, уже в работе над книгой.

Авилов поблагодарил Инну Ростиславовну и сказал, что чувствует себя неловко, так как она взяла на себя и его долю труда… Но еще больше он был смущен тем, о чем умолчал – о своих нечаянных открытиях, о казуали. И, сам еще мгновение назад не желая того, Авилов сказал, что, видимо, на днях он пригласит Инну Ростиславовну и покажет ей что-то необычайно интересное.

IV

Факты, необъяснимые существующими гсориями, наиболее дороги для науки, от их разработка следует по преимуществу ожидать ее развития в будущем.

А. М. Бутлеров

Несовершенство суждений – наибольший недостаток при умственном труде в любой области.

М. Ф е р а д с и

Вечером к Авилову неожиданно зашел Мавродин – вернулся с рыбалки, жена сообщила, что несколько раз звонил Вадим Сергеевич, и вот сразу явился на его зов. Жили они по-соседски, привыкли друг к другу, к тому, что кабинет Авилова стал основным рабочим местом для обоих, ходили друг к другу без особых приглашений. Мавродин застал растерянного друга в коридоре, он был в состоянии унылом. Без особых приглашений Леонид Христофорович прошел на кухню и вывалил в мойку несколько рыбин – трофеев сегодняшней рыбалки.

– Предпочитаете, сеньор, уху или жареную? – шутливо спросил Мавродин, словно готов был тут же потрошить рыбу.

– М-м-м, я хотел, Леонид, вам что-то показать, – устало сказал Авилов.

– Что-нибудь новенькое? – все так же весело спросил Мавродин.

– Ну, как сказать… – Хмурый Авилов направился в кабинет, следом за ним шел Леонид Христофорович.

Оба уже привыкли к несходству характеров друг друга – Леонид Христофорович скептик и говорун, всегда готов покаламбурить, он нередко вышучивает все и вся; Вадим Сергеевич молчун, но в споре запальчив. Мавродин ходил по кабинетумастерской, рассматривал листы с набросками Радужного дворца; особенно долго вертел лист с изображением Царского зала, где некоторые детали были прорисованы в цвете. Заметил Мавродин новые черты и на листе, прикрепленном к кульману, – внешний облик Радужного со стороны фасада, а внизу наброски и трех других сторон дворца. Мавродин хмыкал, не говоря ни слова, Авилов нетерпеливо ждал, заглядывая в лицо коллеги, который достал трубку и, набивая ее табаком, наконец негромко поинтересовался:

– И откуда все это… снизошло? – Мавродин знал о скудости материалов, тормозящих их совместную работу, как и то, что Авилов никогда не занимается отсебятиной.

– Убедительно? – спросил Вадим Сергеевич и с загадочным выражением лица поманил Мавродина к столу; тот послушно последовал за его жестом; Авилов указал на кресло.

Мавродин опустился в кресло, и тогда Вадим Сергеевич достал из ящика казуаль, взял акварель Радужного, также хорошо знакомую и Мавродину, и предложил:

– Попробуйте рассмотреть вот через эти линзы.

Мавродин стал вертеть в руках казуаль, с любопытством разглядывая ее устройство: – Откуда сей… верблюд?

– Это казуаль… у археологов попросил, – коротко ответил Авилов и снова предложил: – Вы все-таки посмотрите через линзы на акварель. – Авилов помог Мавродину установить линзы под нужным углом, поднес к ним акварель, потом стал двигать ее в стороны.

– Интересно… – произнес Мавродин с недоумением. – Любопытный эффект…

– И только? – хмыкнул Авилов, ожидавший, видимо, более бурной реакции. – Вы понимаете, как этот прибор раздвигает рамки рисунка…

– Да-а… дает объем. – Мавродин посмотрел на возбужденного Авилова, недоуменно пожал плечами. – И на этом основании вы пустились в плавание? – В голосе был скепсис, явное осуждение.

– А почему бы нет?!

– А как вы все это будете обосновывать? – Мавродин кивнул в сторону листов, разложенных на столе, диване, даже на полу. – Может быть, вы собираетесь предложить и членам научного совета воспользоваться этой штукенцией?

Авилов заговорил сердито:

– Да, это путь, пусть необычный, но путь. Это лучше, чем топтаться на месте.

Мавродин не возражал.

– Но откуда в ваших рисунках такая достоверность? Такое точное ощущение эпохи?

У Авилова мелькнула догадка., и он осторожно спросил:

– А что вы видели?

– Видел я интересное… Объемы дворца… Но это же иллюзия, – закончил он.

Эти слова словно подхлестнули Авилова, и он пустился в многословные объяснения, что в искусстве (а архитектура это и искусство и наука) возможны озарения, которые сродни непознанным сторонам человеческого духа.

– Эффект стереоскопичности есть, но… это иллюзия, – признался Леонид Христофорович, а потом, глядя на растерянного друга, добавил: – Просто мы с вами устали… Вы уже третий год не отдыхаете, и вот…

– Желаемое принимаем за действительность?… – Вадим Сергеевич говорил с раздражением: – Но я ведь действительно вижу! Или это свойство только моих глаз, или… я сошел с ума?

– И я вижу, – согласился Мавродин, – но не верю…

– У нас начались галлюцинации? Да? Это же чушь?… Уже несколько дней я работаю с казуалью. И акварель и гравюра с помощью казхали стали трехмерными? Вы согласны?

– Это иллюзия! С вами спорить не буду. Если… подобное вам помогает в работе – пожалуйста. Но в качестве аргумента, доказательств это никому приводить нельзя.

– Я не боюсь иронии! – выпалил Авилов.

– Вы же не хотите выглядеть смешным экстрасенсом.

– А может быть, линзы обладают голографическим эффектом? – распалялся Авилов. – И при чем здесь экстрасенс?!

– Для того чтобы с помощью ну пусть этих линз получить голографический эффект, нужно, чтобы и рисунок был сделан также с помощью голографической техники… В ней заложена объемность,, – терпеливо объяснил Мавродин.

– Видимо, да, – Авилова убедили эти сведения. – Но если вы соглашаетесь с тем, что некий, пусть с вашей точки зрения, стереоэффект возникает, то, может быть, для другого он возникает в большей степени?… А-а?

Мавродин умолк. Он явно не мог принимать всерьез доводы Авилова, его беспокоило другое – нервное состояние друга, которого можно разубедить лишь вескими аргументами, и Мавродин предложил:

– Минутку. Я вспомнил. Давайте посмотрим в энциклопедии. – Мавродин быстро поднялся и, найдя лесенку, приставил ее к полкам, где стояли фолианты БСЭ, нашел нужный том, полистал его и прочел: – “Стереоскоп… оптический прибор для рассматривания снимков… с объемным их восприятием. Снимки должны быть получены с двух точек и попарно перекрываться между собой, что обеспечивает передачу объектов в соответствии с тем., как их раздельно видит правый и левый глаз человека”. – Мавродин с шумом захлопнул том, давая понять, что дальнейшие объяснения уже ни к чему.

Авилов присел на подлокотник кресла, скрестил руки; вся его поза выражала несогласие с подобными аргументами коллеги. Он уже привык к тому, что главный инженер, с которым Вадим Сергеевич разработал и осуществил за десятилетия не один проект реставрации памятников зодчества, был человеком трезвым, с четким инженерным мышлением. Хотя Мавродин столько лет работал бок о бок с людьми искусства, но редко поддавался чувству восторга, какое вызывает великое произведение. Он мог восхищаться оригинальностью, смелостью, необычностью инженерных решений, открытий, но главным для Мавродина оставалась рациональная сущность, элементарная подлинность сделанного. И тем не менее Авилову всегда было интересно беседовать с Леонидом Христофоровичем, ибо его рационализм обострял мысли и чувства, побуждал к поискам, но чаще всего помогал познать реальность, истину.

– Я слышал, один наш именитый писатель, – начал Авилов, – считает: эмоции всех людей не исчезают бесследно, даже когда они иссякают и человек успокаивается… Все вместе эмоции людей образуют как бы огромное биополе планеты… Как вы его объясните или опровергнете?

Мавродин поднял голову и стал слушать внимательно, хоти еще и не понимая, к чему конкретному может привести подобный новый виток рассуждений Вадима Сергеевича.

– И еще, – продолжал Авилов, – не помню уже кто написал. Вещь считается фантастической, но сейчас, после того, что помогла мне увидеть казуаль, я верю и в подобную гипотезу.

– О чем вы, Вадим Сергеевич? Простите, не понял. Какое все это имеет отношение к тому, что нам нужно просто… построить вновь дворец.

Авилов будто и не слышал этой простой отрезвляющей мысли своего коллеги.

– О том, что все ваши слова не пропадают, они как бы консервируются в атмосфере… или в порах растений и до поры до времени могут там сохраняться, пока люди не изобретут что-то волшебно сильное… может быть, какой-то прибор, аппарат, который может вычитывать, выделять из тысячелетнего скопления слов целые фразы, диалоги, и люди много узнают.

– Это какая-то мистика… – постарался спокойно скорректировать разговор Мавродин. – А я говорю о нашей конкретной заботе – строить.

– Ну, знаете… еще недавно… на памяти… одного-двух поколений и генетику, и кибернетику, и психологию считали… мистикой… А космос? Освоение космоса?

– Простите, Вадим,, – терпение Мавродина иссякало, – ну при чем тут все эти размышления? Они столь далеки от проектов Радужного дворца, что смешно говорить. Казуаль только отвлекает вас от дела. Все это вы говорите лишь с одной целью – убедить меня в том, что можно увидеть несуществующее… Это иллюзия!

– Если не будете верить – не увидите! – отрезал Авилов.

– Ну, допустим, – Мавродин улыбнулся, – новое платье короля, которое никто не видит, я сумею разглядеть…

– Нет. В этом так нельзя. Нужно или верить, или нет! – настаивал Авилов. – Казуаль – это фантастическая реальность.

– Но ведь на амфоре, о которой вы упоминали, тоже плоскостное изображение, откуда же вдруг появляется трехмерность? – напомнил Мавродин. – На акварели также нет трехмерности… Как же мне в это верить?

Несколько сникший Авилов, который лишь с запальчивостью выстреливал возражения, теперь принялся рассуждать спокойнее, увереннее.

– Художник, вложивший свои чувства, но не научившийся рисовать, это…кубист, который на картинах, как в голографии, изображает вещи в трех измерениях… Те древние художники сообщили рисункам и свои эмоции, но не в виде красок, линий… Что-то здесь есть непознанное… пока, по то, что люди со временем познают… Может быть, мы столкнулись с первым случаем? – подвел итог Авилов. – Иллюзия и есть реальность!

Леонид Христофорович щелкал зажигалкой и никак не мог раскурить трубку, меж тем он говорил:

– Вот вспомните о том, что в стереокино вам выдают очки с двумя разными стекляшками, вернее, слюдой, но ведь вы через них смотрите на изображение, снятое и проецируемое на экран специальной оптикой… и, кажется, с двух пленок… не знаю. Может быть, ваша казуаль сразу что-то и вроде очков для стереофильма, и оптики при съемках?

Авилов, почувствовав, что Леонид Христофорович в чем-то начинает соглашаться с его суждениями, заговорил с воодушевлением:

– С помощью оптики мы приближаем к себе Луну, другие планеты, приближаем настолько, что, кажется, их можно рукой достать… Может быть, действительно можно, если додуматься, как-то воспользоваться оптической скоростью и связью?… Да-да! Не удивляйтесь. Со временем непременно это откроют, в этом меня убедила казуаль. Оптическая ось… Отстранитесь от традиционных привычных гипотез… мне представляется такая ось колеей, по которой может мчаться поезд со скоростью человеческой мысли…

– Знаете, Вадим Сергеевич., эта ваша… находка от наших дел увела в мир ненужных размышлений.

– Вы так думаете? – с вызовом спросил Авилов.

– Мне так кажется. – Мавродин был озадачен, он не знал, как умерить пыл оппонента. – И пожалуйста, никому о ваших… м-м размышлениях не говорите.

– Подумают, что я сбрендил? – с улыбкой, с вызовом спросил Авилов. – Ну и пусть… Циолковского также… некоторые считали… местным чудаком.

– Вы претендуете на роль открывателя в области сверхъестественных сил?

– Ни на какую роль я вовсе не претендую! Ни в одной области. – Авилов, насупившись, заходил по кабинету. – Ну если человек увидел что-то… необычное… И пока никто мне этого объяснить не может.

– Хорошо, хорошо, Вадим Сергеевич! – Мавродин стремился вразумить друга. – Давайте здраво разберемся. Можно ли поверить, что с помощью самой загадочной лупы есть возможность проникнуть… ну за изнанку картины и попасть… в ту жизнь, которую она изображает?… Подумайте… Это же… простите, пустая мечта о Зазеркалье…

– Но мне кажется, Леонид, что здесь соединяется энергия накопленных знаний о том, что представляла прошедшая жизнь… на картинке и сила оптической оси… того, кто хочет сегодня в нее заглянуть… Если их максимальная сила пересекается – возникает проникновение… Сила знаний и энергия чувств. В этом я вижу основy, объяснение, почему для меня возникает трехмерность рисунка.

– И этого может добиться каждый? – Мавродин хмыкнул. – Все члены научного совета?

– Если накопят нужные знания и если напрягут свое желание познать то, что за пределами картины… Это творческая энергия, которую пока не измерить, ни вообще исследовать никому не удалось… Что и как творилось, на какой энергии, напряжении работал Микеланджело или Лев Толстой… академик Королев и Курчатов… или сегодняшние творцы. Здесь нужно соединение медицины, психологии, физики, химии, всех наук.

– Ну зачем это вам, дорогой мой друг, архитектор-реставратор? Что это дает вам конкретно? – вопрошал Мавродин.

– Если мы будем знать – можно будет управлять творческим процессом…

– Все логично, но неубедительно, – как можно спокойнее заключил Леонид Христофорович, желая прекратить беседу.

– Убедят вас, может быть, проекты, которые я скоро закончу? – с упрямством спросил Вадим Сергеевич.

– А как я обсчитаю их инженерную сторону? На основе чего?… – Мавродин бросил тяжелую гирю на чашу весов спора.

– Масштаба… На основе масштаба и соотнесенности частей здания. Ведь, помнится, вы сами, Леонид, предложили этот метод, когда не хватало документации! – с ехидством напомнил Авилов. – А? Или я и это путаю?

– Вам помочь приготовить рыбу? – Мавродин думал, что нашел выход из спора. – Как говорят французы, нужно, кажется., жарить другую рыбу. – И рассмеялся.

– А, бог с ней, с рыбой! – Авилов махнул рукой, видимо, не все, что накопилось в его душе, что разбудоражило появление казуали, он высказал, запал поиска истины в нем не иссяк, и нужен был оппонент.

– Иу, идемте на кухню, – предложил Мавродин. – Помоему, на сегодня хватит. – И он первым направился к двери. Авилов шел за ним, продолжая уже не спор, а размышления вслух: – Пока легче всего будет измерить силу творческой энергии, затраченной на создание музыкальных произведений… и наверное, скульптуры… Это осязаемое. А вот с рисунком, живописью дело сложнее.

На кухне Мавродин надел передник, закатал рукава: ему все-таки пришлось отвечать Вадиму Сергеевичу:

– А мне кажется, вы вторгаетесь в область, в которой очень мало осведомлены… отвлекаетесь от того дела, в котором стали истинным мастером, маэстро…

– Злополучная находка помогает постигнуть то, что предстоит сделать… И я подумал, что это поможет и друг.– рассуждал Авилов.

– Не знаю… Слишком это все… недоказуемо и эфемерно…

Авилов с завидной сноровкой потрошил и чистил рыбу.

При этом он говорил Вадиму Сергеевичу, что, будь казуаль реальностью, ну, таким понятным прибором, как ЭВМ, к примеру, казуаль наибольшую помощь принесла бы криминалистам в распутывании загадочных клубков преступлений… И тогда пришлось бы наладить массовое производство подобных штучек. Но чудеса не идут в массовое производство! Мавродин хотел иронией погасить непривычно разыгравшееся воображение друга. Однако Авилова сегодня было трудно остановить; даже подавая по просьбе Леонида Христофоровича специи для ухи, Вадим Сергеевич излагал все новые и новые гипотезы, предположения; и было неясно – импровизация ли это или мысли, которые родились давно, но лишь сейчас настал черед их высказать.

– Вдумайтесь, Леонид! В каком месиве волн мы живем! Гуще, чем вода. Тысячи радиоволн идут на нас со всех концов света, мы их месим ногами, бьем машинами. И не замечаем. Только когда включаем радиоприемник и крутим ручку – диву даешься, сколько разных речей и потрясающей музыки! Мы ходим, топчем десятки тысяч прекраснейших картин, передаваемых телевидением., и это все движется в воздухе, которым мы дышим. Вот сейчас, вы думаете, мы на кухне вдвоем? Дудки! – И Авилов включил “Спидолу” и стал вращать ручку, переключались голоса, мелодии. – Вот видите, сколько их! – Затем Авилов, не выключая радиоприемника, включил миниатюрный цветной телевизор, стоявший на холодильнике, и, когда он нагрелся, стал переводить ручку программ: на телеэкране была африканская пустыня, повернул ручку смены программ – на сцене театра шел какой-то спектакль; по третьей программе передавали учебный курс и в нем кадры, снятые в космосе…

Мавродин оставил свои поварские занятия и слушал и смотрел с удивлением – эти мысли были так похожи на его!

Простые и все же необъяснимые. Удивление перед техникой инопланетян – да, это есть, это создали люди, и это непостижимо! Значит., когда-либо будет создано и то, во что сегодня трудно поверить.

– Вы гений, Вадим! Это очень точное определение.

Разговор велся Вадимом Сергеевичем явно не для похвал, восклицание друга он пропустил, не отреагировал, а сам заговорил о давнишней заботе, одной из многих задач, которые они прежде решали вместе:

– Помните оптические искажения на любительских фотографиях? Парные барельефы в Кавалергардском зале, по углам, в самом верху, – напомнил Авилов. Мавродин кивнул.

После недавних, последних рассуждений коллеги, он его слушал внимательно. Авилов продолжал:

– Мы долго не могли разобрать на фото – Дионис изображен сидящим или летящим на дельфине, а вот теперь… Идемте, посмотрите! – И Вадим Сергеевич направился в кабинет, Мавродин поплелся за ним.

Авилов взял со стола старую фотографию, найденную им еще днем, на ней он проверял возможности казуали. То, что прежде не позволяли рассмотреть оптические ракурсные искажения, теперь с помощью казуали он увидел ясно. А ведь в свое время, когда восстанавливался Кавалергардский зал в Большом дворце, Авилов прибегнул к помощи научных сотрудников, также предполагавших, что скульптор, много работавший над украшением дворцов, не мог не повторить этот мотив.

И нашлись подтверждения даже в двух работах, одна пз них в Останкинском дворце в Москве… этот, казалось, теперь уже забытый и потому незначительный случай в совместных трудах Авилова и Мавродина, убедил последнего – все же казуаль обладает какими-то неведомыми свойствами, объяснения которым Леонид Христофорович не находил и которые так настойчиво искал Авилов. У него мелькнула мысль – может быть, обратиться к специалистам известного оптико-механического объединения и им показать казуаль, у них искать объяснение, но Мавродин знал, что практики, люди с инженерным трезвым мышлением, высмеют и его, и предположения Вадима Сергеевича. Авилов расстроится и потеряет уверенность.

Уже поздно вечером Мавродин, подавая на кухне уху, признался, хотя он вначале скептически воспринял рассуждения “досточтимого архитектора Авилова” о нюансах творчества, о непознаваемости творческого процесса, объясняемого Авиловым “довольно странными научными потугами”, сейчас он и сам задумался о том, какими неведомыми путями, при каких обстоятельствах возникает образ у художника, что служит импульсом-побудителем, как формируется в мыслях образ. И как у зодчего возникает облик здания, какие детали рождаются сразу, а какие он ищет долго, мучительно и мысленно возводит здание и в камне, и в отделке, строит от фундамента до кровли?… А затем, как реставратор обязан возродить порушенное, но не идти самостоятельно, а повторить, возродить из тлена или пепла? А если повторитель (реставратор) – личность? Какие же психологические перегрузки он испытывает, прежде всего поступаясь знанием новых законов зодчества, – реставратор заставляя себя идти дорогой древних? Приходится каждодневно жить в двух временных измерениях – прошлом и сегодняшнем… И не этим ли объясняется все, что сегодня говорил его друг и коллега архитектор-реставратор Авилов?… И судорожность поисков, и вера в озарение – напряженный труд и эфемерная надежда.

Полемический задор обоих поостыл, но, когда Авилов рассказал о том, как в полночь возник за линзами казуали великий зодчий Растрелли, это вызвало у Мавродпна беспокойство.

– Вы знаете, Леонид Христофорович, я не могу до сих пор понять, был ли это сон… может быть, я устал и вздремнул, и пригрезилось, – признался Вадим Сергеевич. – А может быть, особое свойство казуали… И я увидел…

– Наяву? – насмешка Мавродина рассердила Авилова.Иллюзия!

– Ну хорошо! Вы можете себе представить предельное, немыслимое, адское напряжение – вдумывание, вчувствование, вглядывание в материалы далекого времени?… – Вадим Сергеевич пробовал объяснить свое состояние. – Я понимаю несуразность вызывания духов, но…

– И от усталости начало казаться, – усмехнулся Леонид Христофорович. – Галлюцинации.

– А что такое наше воображение? Зримые образы, возникающие в мозгу, когда мы о чем-то думаем, что-то себе представляем? – запальчиво спросил Авилов.

– Все строится из знакомых… м-м… “кубиков” виденного, – пояснил механику сновидений Мавродин.

– Но бывают сны о том, чего человек никогда не видел? Будто сон наяву и воображение… Я-то нигде не видел, например, Растрелли за работой… – Авилов сник, слишком велико было напряжение и минувших дней, и сегодняшней беседы. – А как вообще возникает в мыслях то, что никогда не существовало и что изобрел Архимед или Жюль Берн?