Текст книги "Изверги"

Автор книги: Георгий Овчинников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

– Да он тоже не выстрелит, Борман; сегодня нестрельная погода, пока!

Борман, с самодовольной ухмылкой садиста два раза нажал на спусковой крючок… С такого расстояния промахнуться такому стрелку как он – тренирующемуся в стрельбе на тайной своей полянке в лесу, каждое воскресенье – почти немыслимо. Сердце его злорадствовало, давненько он мечтал: «завалить» Волчару и вот, наконец, его мечта сбылась… Но снова всё те же сухие щелчки!.. Борман почти в истерике – на грани сумасшествия распсиховавшись с топотанием ног, шмякнул вдруг пистолет со всего размаху об землю и, продолжая своё возмущение уже в полном бессилии, проковылял и уселся на лавочку. С уничтожающей ненавистью он тогда глядел на то, как Вячеслав Сергеевич на своём автомобиле тем временем уже отдалялся всё дальше и дальше.

Шестнадцатая глава: пути Господни неисповедимы…

Вот так вот и получилось с ним; когда он уходил: он ещё очень долго не мог поверить ни ушам своим, ни даже глазам. Единственно, что он мог без каких-либо обиняков теперь с уверенностью сказать: так это то, что этот паренёк ему однозначно очень и очень понравился. А вот чем? – на этот вопрос, пожалуй, было бы трудно ему с такой же лёгкостью уже дать вразумительный ответ прямо сейчас, сходу. Однако всё равно он точнёхонько и непременно знал, что благоволение это брало свои корни отнюдь совсем не из той почвы, откуда якобы обычно берёт своё начало простая почти рефлекторная, но и в тоже время вполне легко объяснимая чисто человеческая благодарность за элементарное избавление его от смерти. Не углубляясь в обширные рассуждения и излишнюю полемику можно было смело сделать верный вывод, что тот просто-напросто симпатизировал ему, как он это тотчас ощущал – чисто даже визуально внешним ну что ли славянским каким-то своим обликом. Хотя и это совсем ничего не объясняло. Потому как что-то в нём чувствовалось кроме всего прочего ещё и очень искреннее и даже фундаментальное откровенно некое человеколюбивое качество.

Он сейчас пока не мог точно сообразить: как и что – тут чего-либо объяснять по этому поводу ни то чтобы себе или кому-то ещё более интересующемуся конкретно, чтобы делать там какие-нибудь поспешные выводы или уже даже проводить какие-никакие там параллельные и серьёзные умозаключения. Вообще типа: что и, как и почему? – ибо в голове у него была всё-таки сумятица на данном отрезке времени: какой-то вернее винегрет! Да что там – бардак!.. А впрочем, что я опять-то такое тут говорю. Вы и сами, наверняка должно быть теперь уже догадываетесь или как-то всё-таки сможете даже явно себе представить это. Иной раз, опосля праздника-то идёшь домой, а в «котелке» – трамтарарам неописуемый! А тут всё-таки можно даже смело констатировать, что он шествует после целых убийственных в нервозном отношении суток; практически с не меньшей смелостью можно ещё добавить, что он с несостоявшихся собственных похорон идёт.

Рука его была до сих пор в кармане, а в руке была записка, которую он ещё там получив от молодого человека туда определил. И не вытаскивал теперь, судорожно зажав её в пальцах (аж пальцы ломило!). Он так и шёл, боясь потерять её, как будто бумажка с написанным на ней аккуратным подчерком адресом (это куда, по словам молодого человека, он должен немедленно проследовать) могла улететь как птичка. И тут он, как бы вдруг спохватившись, поспешно вынул руку из кармана. Судорожно торопясь, развернул, расправил листочек и сразу, лицом зарывшись в него начал усердно в отблеске луны читать содержимое. Решив, что лучше всего, если он вообще прочтёт её содержимое и просто-напросто запомнит написанную в ней информацию.

Ах, как он был удивлён! Когда прочитал знакомые и улицу и даже номер дома. Оказывается, он уже как минимум год постоянно ошивался рядом – ничего к тому же и, не подозревая даже. Вблизи долгое время ходил там нисколько и не думая, что судьба злодейка его однажды порадует таким сюрпризом как сейчас. Дело в том что они с Фомичом частенько проходили мимо того дома с некоторой даже завистью наблюдая (как они тогда думали) бесхлопотно ютившихся в том доме и прекрасном скверике – тихих и добрых людей. Там, по его же (того молодого человека) словам должно быть его уже теперь ждёт женщина – мать этого весьма странного молодого человека. Ну что ж если это, правда, о чём тот ему говорил то вероятнее всего, у него теперь больше действительно не будет проблем с жильём, даже прописку обещали и он сможет, наконец, устроиться на работу. Неужели такое вообще возможно? Ему в это совершенно никак не верилось: да хоть ты тресни! Хотя кто его знает?.. Странный молодой человек – весьма странный! И вообще, почему всё-таки он решил его свести со своею матерью. С какой такой стати он вдруг решил его отпустить даже специально для этого приехал ночью?.. Всё-таки волей-неволей эти вопросы теперь уже почему-то сами самостоятельно барахтались в его голове. Настырно выпячиваясь и как бы даже требуя теперь снова и снова хоть какого-нибудь ответа. Но ответа не было. Пока – не было.

Пройдя лесом в общей сложности немногим немалым где-то, наверное, с час он, в конце концов, вышел на какое-то шоссе. Уже полностью рассвело. Но время всё равно было ещё слишком раннее и вряд ли, могла пока появиться какая-нибудь машина, а куда идти дальше хотя бы просто в какую сторону он тоже не знал. И поэтому увидев с боку шоссе прекрасный пенёк, он сел на него. Только-только он, потихонечку, вот только сейчас он начинает приходить в себя. Утренняя свежесть немного охладила его пальцы рук и ног. Где-то звонко пел соловей, как будто встречал его доброй вестью о продолжении его жизненного пути. Так славно заливался, как будто ласкал виртуозными трелями за эту ночь его уставшую душу, как бы в настоящее время, сообщая или даже как бы предвещая ему о его дальнейшей – прекрасной! – безоблачной жизни. Геннадий Николаевич почему-то порой откуда-то твёрдо знал, что с ним ничего не может случиться плохого. И пока, во всяком случае, пока до этих пор его предчувствия постоянно сбывались. Судьба, проводила нередко его по жутчайшим местам, благосклонно всё-таки сама как бы оберегая его от острых смертоносных своих лезвий лишь частенько всё-таки пугая его, но, не выполняя физического его уничтожения. Хоть он это и чувствовал как бы заранее, но всё равно случалось иногда уж невозможно как бывало страшновато.

Особенно было страшно, когда он только начинал понимать в какую передрягу на этот раз, вообще попал. Да! Это было что-то… Он дважды чуть не описался… Это сейчас звучит, пожалуй, всё чуточку смешно, когда события уже на сегодняшний день теперь позади, а вот тогда-то – ай-я-яй!.. И он начал опять невольно всё вспоминать.

Как появился этот молодой человек… (Господи! он даже имени-то его и не знает). Надо было конечно спросить. Вот всё-таки балбес! Даже в таких элементарных вещах и то опростоволосился. Потом его мысли вдруг повели его сознание путаными лабиринтами к тому: как тогда, совершенно вдруг, как-то внезапно, абсолютно неожиданно, тот паренёк спросил. Спросил ни с того ни с сего верит ли он после того как узнал его имя – верит ли Геннадий Николаевич – да! так и спросил, верит ли Геннадий Николаевич в Бога? Вопрос этот прямо можно сказать его – ошеломил! Застал врасплох. Он помнит прекрасно сейчас сам что он в тот момент, когда говорил – «что конечно верит!» – на самом деле ещё не ведал даже что он вообще дальше, потом будет высказывать, если потребуются объяснения. Или высказывания каких-то собственных мнений по этому вопросу. Не было в голове совершенно ни одной мыслишки… только пустота! Но когда тот с каким-то странным видом – очень странным! С одной стороны как бы скептически даже с какой-то ехидцей и ядовитостью улыбаясь, а с другой стороны одновременно как бы уже другой человек тоже живущий в нём робко спросил. И с каким-то уж чересчур жалобным даже каким-то детским – особенно в глазах! – выражением справлялся. Причём голос его тоже был несколько двояк: какой-то ехидно-умоляющий.

– Ну и где – этот ваш Бог?

А дальше всё как бы застыло; заморозилось. Геннадий Николаевич до сих пор не может никак понять, что же тогда вообще произошло… что такое случилось? То ли его мозги, соскучившись по лекциям которые он когда-то с таким удовольствием декламировал, вот именно декламировал как поэзию, а не просто читал. С пылкой любовью к предмету иной раз, подслащивая свою речь пикантными шуточками, а порой меняя резко направление и отстраняясь чуть-чуть от главной темы, уводил аудиторию в совершенно другой – несколько сказочный мир. Даже некоторые студенты с других факультетов нередко захаживали в аудиторию послушать его лекции, и он никогда не противился этому. Что самое интересное так это то что, несмотря на явно иногда заметную удалённость от темы он всегда великолепно вёл её всё-таки ортодоксально рядышком, выражая свои идеи по заданной теме последовательно, и всё у него получалось на славу. Многие студентки были просто влюблены тогда в него. Они посылали ему свои наивные записочки с душевными признаниями на что он, конечно же, в своё время по-тогдашнему своему восприятию ценностей жизни – само собой «правильно» реагировал и не пропускал без внимания ни одной юбки. И тему проходили, и аудитория не дремала, а восхищённо «пожирала» его глазами и если можно так выразиться ушами…

А тут он лично сам не понял, что же это такое с ним тогда произошло. Он никогда особенно-то и не интересовался: ни религиозными книгами, ни конкретно теософией, ни другой какой-то ещё подобно этой литературой. Бабушка (он как сейчас помнит) когда он был ещё совсем маленьким, читала ему тогда ветхий завет, да и он сам, как только читать научился, потом новый завет одолел. Даже перечитал его дважды кряду. Это была его вообще самая первая – «такая толстая книга». Да и думал, нередко бывало об этом, несомненно, очень и очень часто и помногу. А в остальном: где-то там – чего-то прочтёт, где-то здесь – чего-то услышит. И всё! Если только в студенческие годы было такое, интересовался чуток хиромантией. Да и помнит, прочёл как-то на третьем курсе между семестрами «Раджа йогу» – да и всё! А тут как нахлынули совсем не его… даже слова-то какие-то не его и манера другая и говорил как будто кто-то другой. Что он и сам его слушал – и слышал многое впервые… И зачастую звучавшее: поначалу даже казалось нелепым – абсурдным! – не поддающимся пониманию к тому же сказано было часто с каким-то подвыподвертом… Он только сейчас, полностью сам осознал или всё же не на сто процентов – а только частями, что же именно он в тот раз – «выдал на верха»…

Вдруг там вдали он ясно увидел, сначала что-то засверкало на солнце, а чуть позже он понял, что это не что иное, как непременно приближающийся грузовой автомобиль. Геннадий Николаевич встал и поднял руку. Как ни странно, но грузовик, а это был «КамАЗ-дальнобойщик» остановился. Геннадий Николаевич открыл дверь и, в общем-то, безо всякой надежды даже голосом как бы уже заранее извиняясь, спросил:

– Извините, мил-человек, будьте так любезны, объясните старому дураку, где я вообще нахожусь и далеко ли до города?

Водитель, мужичок средних лет, с улыбчивой физиономией и уставшими глазами усмехнувшись, проявил чувство юмора:

– Бать, ты, что с луны свалился? До города ещё ажно вёрст десять буде… Если табе туды залазь!.. Чего оробел? Карабкайся, Юшкин кот!

– Да у меня это… денег нет!

– Ну и что… брезгавашь что ль? Другого лунохода ты может ваще ещё очень долго, дожидаться будешь! Садись! – и он уж в нетерпении нажал на газ торопясь отпустить сцепление. После чего даже машина как будто проревела, гневно требуя поторопиться: «Садись!!! Тляяя». Геннадий Николаевич дважды себя упрашивать не позволил. Он как пацан проворно для своего возраста запрыгнул в кабину, уселся и не успел он ещё захлопнуть дверь, как они уже вовсю мчались дальше по шоссе.

– Ты это что за грибами, что ли ходил? Заблудился?.. Так вроде раноть?.. – располагаясь к длинной беседе, пробурчал шофёр, сразу видно уже отчаянно борясь со сном:

– Эх! Домчимся ща… в ванну нырну и сразу там усну!.. Едрён корень! Это ж надо сменщика по пути в больницу пришлось уложить. Хорошо всё случилось-то рядышком, а то кыркнулся б Вася! И было б: «Вася – я снеслася!». И все дела… Таперь надо буде ащщо Матрёнке егойной стукануть, а то он там с тоски помрёть…

Водила ехал и тараторил как из пулемёта. Геннадий Николаевич чувствовал, что согреваясь, начинал потихоньку клевать уже носом. Он поначалу вовсю силился, порой неупорядоченно кивал тому головой, с понтом его слушал, а сам уже на самом деле давно его не понимал, и только где-то рядышком вроде бы бубнило что-то и всё! Да и шофёр хороший парень видимо попался не слишком-то гордый. Знал своё дело – только наяривал! Как и обещал: быстро домчались. Высадил он Ген-Ника на остановке у кинотеатра где тот его и попросил: оттуда до того дома всего-то десять минут неторопливой ходьбы.

Геннадий Николаевич превосходно знал, где та улица, на которой живёт та женщина, да и дом тот тоже прекрасно помнил потому, как в том же районе находился, где и Фомич живёт. (Почти по-соседски: три минуты ходьбы). Да! Что тотчас Фомич делает? Заждался его, поди… Скажет: «всё бросил его бедолагу, Ген-Ник, совсем бросил… Пропал окаянный…» Ничего скоро он к нему сам зайдёт вот только сейчас проведает эту женщину. Поклонится ей в пол, дескать, спасибо мать за сына твоего – добрый человек! Вот от смерти отвёл, а то бы всё! – хана бы была…

Хоть и шёл он, медленно не выбирая дороги, просто шёл и думал тем временем о своём, а пришёл-то быстро, да и безошибочно равно к себе домой… да и как же иначе-то! Вот вошёл во дворик он – симпатичный такой скверик тут рядом оградкой невысокой аккуратненькой огороженный, а там клумбочки всякие с разными цветочками, в скором времени которые будут – уже выросли, осталось-то только малость. Такую капельку: расцвести, раскрыться для всеобщего обозрения. Два столика, да и лавочки при них с обеих сторон. И бельё уже какая-то хозяйка вывесила, а ли со вчерашнего дня ещё висит. Маруся, небось! Здесь он точно знает, что бывал и нередко даже: мужички частенько в «доминишко» тут режутся. Замечательное местечко такое – благодать. Тополя стоят летом от солнышка прикрывают. В самый жаркий день здесь желанное спасение – прохладой. Детишкам тут вообще раздолье вдали от проезжих дорог. Город вроде, а суеты городской нет – тихо и спокойно, живи – не хочу! Вот и устраивают дети тут всякие свои шумные и задорные игры. В «казаков-разбойников», «жмурки», «выбивалы», да много игр у них тут бывает – весело! Подошёл он к подъезду дома, а ведь он даже и квартиру-то знает. На первом этаже, а этажи высокие – окна у комнат большие; помнит, кстати, как-то грелся в этом-то подъезде однажды зимой он. Тёплый, хороший подъезд, а главное люди здесь хорошие живут. Знают они его, а как же конечно знают! А вот в этой-то квартире, где сейчас та женщина-то живёт, мужик раньше одинокий обитал – пьяница горький был, да нет теперь его. Пропал, говорят, без вести куда-то. Давно.

Надавил он на звонок, услышал трель за дверью. Прислушался, слышит, кто-то шаркает вроде ближе-ближе, загремел замок, дверь открыла маленького роста женщина. Сразу он её узнал, как не узнать коли сын – на мать похож как две капли воды. Ему почему-то даже подумалось ненароком совсем ни с того ни с сего: «сын на мать похож – знать счастливым должен быть». (Поверье такое в народе есть.)

– Здравствуйте! – сказал он, стараясь как можно ласковее. А сам смотрит на неё и опять думает: нет, женщина уж слишком хрупкая прямо и не верится, как такая крошка могла вот такого-то богатыря родить. Странно как-то всё! А та – тем временем как вроде бы чего-то вдруг вспомнила, распахнула дверь, улыбается только зашиблено как-то, виновато:

– Здравствуйте, проходите… милости просим…

А у самой почему-то слёзы по щекам потекли. Нет, не такие слёзы, которые слёзы огорчения или когда от беды какой-то там плачут. А слёзы какой-то как будто внутренней благодарности, что ли… Причём благодарности к нему за то, что пришёл… слёзы умиления какого-то… от сознания верности своего поступка что ли… И блеск в её глазах какой-то чистый добрый. Вошёл Геннадий Николаевич, представился. Представилась и она. Стоят и улыбаются друг другу, словно оба помешанные не иначе. Оказалось, что и не надо было даже никаких слов итак всё ясно…

– Вот, Геннадий Николаевич, вот в этой комнате вы теперь жить будете. Завтра, то есть, нет сегодня – прямо сейчас – как раз ЖЭУ только-только открылось. Подождите, я только свой паспорт возьму. И она быстро забежала в другую комнату, видимо у неё было уже всё наготове. Потому что Мария Никитична тут же выскочила назад только с сумочкой. И они вместе пошли на выход… на улицу…

Эпилог

Прочитав это, если можно так выразиться произведение у некоторого читателя, возможно, невольно возникнет некое двойственное чувство. (Хотя об этом все-таки, наверное, потом.) А вполне допустимо, что кто-то – кто, пожалуй, более щепетильный или требовательный там: может вообще со мной как с автором во многом здесь совершенно не согласится. И будет даже скорей всего просто-напросто готов поспорить со мной в том или ином месте повествования. Найдя в моих рассуждениях, или даже в самой этой истории какую-нибудь неточность или противоречивость, а может быть даже просто какую-нибудь оплошность в технике написания. Про технику написания – я пожалуй умолчу – кого устраивает того устраивает. Тут я поделать, собственно говоря, уже ничего не могу. Кроме того – что как, выслушав чьи-то замечания, конечно же, с некоторым сожалением в душе кинув взгляд на себя как бы со стороны: посмотреть да и вздохнуть уныло. Ну и само собой немножечко «всплакнуть» над убитым понапрасну временем: что есть, кому всё-таки совсем не угодил.

Это я опять пытаюсь вроде как пошутить не к месту. А так! – вообще-то я полностью полагаюсь на некоторую всё-таки хотя бы лёгкую снисходительность к себе со стороны столь почитаемого мной читателя. Скромненько сообщая ему, что я вовсе и не требую – да Боже упаси! – каких-нибудь себе громких и всяческих тому подобных похвал, а вполне спокойно удовольствуюсь хотя бы тем, что останусь в некоей милости, будучи просто до конца выслушанным или то есть прочитанным.

Всё это само собой вполне может иметь под собой некую зыбкую почву, но я отнюдь и не претендую на столь высокое звание как звание историка. И мне вообще как-то немного ещё со школьной поры всегда трудновато давались все эти исторические цифры и всякие там тонкости точных дат. То есть, иначе говоря, насколько мною изложены какие-то там события, сохранившиеся с той или иной степенью точности в моей памяти – ровно настолько они и правдивы. (Тут, я даже не побоюсь каких-то там мщений от возможных таинственных лиц или даже каких-то «предъяв» с их стороны.) А поскольку в моей голове нередко бывает такое, что вся информация очень часто как-то смешивается кроме, пожалуй, самого главного или основного. И это касается, конечно же, самих конкретных событий свершившихся, так что их, безусловно, можно выдать за цепочку определённых фактов. Однако, разумеется, что вам (уж простите меня великодушно!) ничего и не оставалось-то делать, как принимать изложенное таковым, каким оно, собственно говоря, тут излилось!

Это в принципе ни столько важно, в конце концов. Потому как если вы мой добрый читатель всё-таки в прочтении своём добрались до данного замысловатого места – честно скажу! Я уже от всей души очень рад: в первую очередь за себя и, конечно же, извиняюсь, но скажу правду, хоть она и не очень-то подымет меня в ваших глазах, а всё-таки – но и в чуть меньшей степени за вас.

Конечно, как у любого нормального человека по поводу особенно некоторых героев романа, которые там чем-то особенно запомнились или просто вызвали некое скромное любопытство. А может быть даже, и полюбились чем-то! Так или иначе – но, несомненно, возникнут (и даже должны, наверное!) какие-то там своеобразные вопросы. А так как напрямую мне мало кто их лично, то есть глядя мне прямо в глаза, сможет – задать. Что собственно ещё в большей степени облегчает мне выполнение моей задачи: ибо тут я смело могу малость и приврать, где-то ссылаясь на плохую память или использования вроде как бы некоего писательского приёма с весьма характерным для любого автора желанием вызвать к повествованию ещё больший интерес, причём, совершенно не опасаясь за свою жизнь и здоровье. Извините, но это я опять всё-таки всего на всего пытаюсь пошутить!

Ладно! хватит воду в ступе толочь; поэтому берусь, на себя взять такую ответственную задачу как поведать вам (почти по секрету как читателю) тут же известную мне информацию без излишних вихляний – как на духу, а, не прячась за замысловатыми фразами и при этом попусту рассусоливая. Поэтому немедленно сообщаю вам в этом эпилоге – пока ещё не остыла от тепла моей руки авторучка, но только смею заметить то – что, прежде всего, конечно самому известно. Всё-таки без обмана!

А известно-то мне хоть не так уж и много, но и не сказал бы что мало. Знаю или надеюсь, что точно знаю. Например, кое-что про Геннадия Николаевича, которого на первый взгляд судьба руководствуясь, конечно же, своими правилами поводив и не так что, как бы за ручку водят ребёнка куда-то. Ну, в садик, например или там, в парк погулять. И отнюдь далеко не с целью какой-нибудь приятной экскурсии, а тем более по столь суровым-то «помойкам» жизни. Причём в самой гуще приватных событий и без какой-либо пощады среди той же обездоленной публики, не имеющей вообще никаких прав на рядовое существование в своём родном отечестве. Людей, зачастую отдавших ему в своё время (государству, конечно же!) – здоровье и молодость. Попав потом почти ненароком у того же государства в своеобразную опалу (тут прежде всего камешек-то конечно в государственный огородец!) при этом став социально беззащитными. А так как граждане мало в общем-то вообще кому-то и чем-то обязаны кроме самих себя и своих родных да и сами от того же государства небось совсем бессчётно в своё время тоже гадостей заполучили. Хочу добавить, тем не менее и всё-таки среди основной массы граждан оказавшись поневоле в среде которых изгоями где получили к сожалению совершенно незаслуженное презрение, а то и того хуже – пустое равнодушие.

Проговорят тут мне, наверное, многие с укором: «Ну, надо же выразился!». А вот позвольте мне всё-таки настоять на своей мысли, ибо презрение напротив равнодушию ведёт всё-таки к какому-то решению данной проблемы неимущих и бездомных людей. Потому как если претит наблюдать некоторым индивидуумам таковых «тварей» – выражаясь их же словами, то соответственно будет какая-нибудь всё-таки с этой страшной проблемой даже война. А это напрямую означает, в конце концов, и конкретное решение этого вопроса (порой зачастую висящего безмятежно на широком всеобщем обозрении); тогда как равнодушие вообще не видит этой проблемы. А ведь они (эти люди – изгои) и теряются-то зачастую в связи со своим воспитанием. Имеющим некую однобокость, которая в своё время широко пропагандировалось во всей тогдашней «заполитизированной» стране. Где нередко, насильно вдалбливались те или иные нехитрые постулаты товарища Макаренко в человеческие умы и, кстати, не всё далеко было конечно – плохо, если даже где-то не сказать обратного. Мало того, люди тех времён после такого воспитания замечу в большинстве своём, оттого что сами были честны, а значит и доверчивы потому и, доверяясь другим – более «продвинутым» попадали во всякие курьёзные ситуации. Где, в конце концов, и гибли, но только усмотрю – чисто физически.

Так или иначе, проведя Геннадия Николаевича через определённые серьёзные испытания, судьба его вероятнее всего имела вполне конкретные цели. Бывший профессор, попавший в столь каверзную ситуацию, где он даже был так жестоко опущен ею (всё той же озорницей судьбой!) на столько – что дальше просто некуда! Но который, видимо так и не должен был всё-таки остаться просто Ген-Ником в силу своих духовных и умственных качеств. Прежде всего, умением своевременно овладевать своим строптивым и необузданным телом. То есть, всё-таки обуздав его широчайшие слабости и потребности. А так же теперь неожиданно всплывших совершенно новых заметьте: целомудренных и относительно добрых – морально выдержанных качеств… Она (судьба – особо выделю для тех, конечно, кто вообще в неё не верит в принципе!) всё-таки вернула его, казалось бы, к долгожданной возможности снова устроить свою жизнь. Когда он пришёл тогда к Марии Ильиничне – надеюсь, помните? – по приглашению или направлению самих же хозяев. Причём на выделенную ими ему жилплощадь. Где ему, конечно же, снова не без трудностей (из-за тех же чиновников которые вечно больше всех всего хотят!) сделали всё-таки новый паспорт, который зарегистрировали по адресу квартиры Марии Ильиничны. А жить, как и предполагалось Геннадий Николаевич, дескать, теперь будет в одной из комнат трёхкомнатной квартиры перешедшей в его личную собственность по дарственной.

Всё; вроде бы живи, казалось бы, и не тужи. Ан вот нет! Не смог он польститься чужой жилплощадью и некоторым неожиданно предложенным ему комфортом. Да и вообще чьей-то может быть где-то излишней, как он тогда посчитал добротой. И он, как только получил в руки свой новый паспорт нежданно-негаданно без каких-либо предупреждений, вдруг просто-напросто исчез. И если бы опять не случай, то мог бы пропасть с нашего поля зрения и в самом деле бесследно. Правда это снова лишь слухи, но говорят, мол, где-то однажды совсем недавно добрые люди вроде как видели то ли похожего сильно на него человека, а то ли и впрямь его самого. Тогда вроде как Геннадий Николаевич гулял в парке весьма элегантно одетый с премиленькой молоденькой дамочкой под ручку. И дружно они катили впереди себя как-то уж совсем необычайно счастливые двухместную детскую коляску с двойней. Не знаю, правда, это или сказки какие, но честно говоря, хотелось бы всё-таки надеяться, что это именно так.

Хотя знаете, чуть позже, но в подтверждение тому, о чём я вам только что тут расписывал, ссылаясь притом на какие-то там слухи – есть ещё один маленький, но весьма неопровержимый фактик. Несомненно, серьёзно дающий основания вводить данные слухи как раз в разряд правдоподобных. Дело в том, что как-то мне самому пришлось тоже по случайным обстоятельствам ещё кое от кого услышать о том же Геннадии Николаевиче. А именно от одного студента политехнического института. Сына моего одного очень хорошего знакомого, который уж очень хвалил профессора, читающего им лекции по механике. Знаете, он так красноречиво расхваливал чтение его лекций, что мне самому, по правде говоря, очень захотелось непременно послушать его.

Мария Ильинична говорят, очень скоро как бы неожиданно и скоропостижно скончалась как-то так тихо – во сне. Вячеслав Сергеевич ещё ранее ушёл в монастырь: замаливать грехи свои, как и обещал при её жизни своей матушке. Никаких претензий от своих бывших подельников и соратников по оружию само собой он не получал. Так как снова и снова вспыхивали ожесточённейшие междоусобицы среди преступных группировок. И у них вероятно просто совершенно не было ни сил, ни времени, да и, наверное, желания, в конце концов, для этого. Наиболее ревностные хранители преступной чести, а таковая с полной уверенностью утверждаю, есть (во всяком случае, тогда точно была) по великой случайности либо погибли, либо были поставлены ситуацией в такое прескверное положение что им, собственно говоря, было просто не до него.

В квартире Вячеслава Сергеевича поселились Нина и его дочь Катенька. Так как на квартиру (кроме, пожалуй, той комнаты) была подписана дарственная весьма предусмотрительной, но ныне уже покойной Марией Ильиничной заранее на свою внучку. Геннадий Николаевич скорей всего вряд ли уже появится тут. Хотя бы для того чтобы вступить в законные права владения этой комнатой. А там вообще-то: кто его знает?

Садясь за написание своего романа, я поначалу совершенно не знал, если быть окончательно честным что же это всё-таки такое даже вообще будет: повесть ли, исторический роман или просто роман. Всё что угодно, но только вот точно знал, что не детектив. Сначала, во время его предварительного обрабатывания он у меня довольно долгое время был повестью. И только ближе к концу его написания я наконец-то чётко уяснил, что ничего другого и не могло получиться кроме как романа. Пусть он не такой обширный по своему объёму, да и совсем (наверное!) не такой, какими бывают вообще настоящие романы. Какими их может быть привыкли видеть вполне начитанные или даже несколько избалованные этим люди. А вот название, а именно вот как раз это одно слово во множественном числе «Изверги» – и родилось-то самым первым у меня в голове. Кстати говоря, сразу же после прочтения мной романа Фёдора Михайловича Достоевского «Бесы». Именно он-то и подвигнул меня. Именно он и послужил, самым что ни на есть прямым толчком для рождения в моей доселе пустой голове как раз вот этого самого опуса с невероятным «криком» на статус хроники… Хотя сами прекрасно понимаете, что из этого вышло.

Как-то мне случилось однажды разговориться с одним молодым, весьма молодым и умным человеком: о поэзии, прозе… да и вообще о литературе. Однако беседа наша, забежав куда-то вкривь да вкось – вышла, наконец, совсем как-то в другом направлении. Почему-то она потом повелась уже о философии. Ну и само собой, конечно же, непременно и о самих философах. (С чего он вообще взял?! Не знаю.) Так вот молодой человек очень как-то сокрушался по поводу того: почему, дескать, в России никогда не было настоящих философов. Русскую классику он вроде как вообще не любит – типа даже как бы ни признаёт её – за её так сказать многословие. И поэтому никогда толком не читал и на моё предложение всё-таки хотя бы как-нибудь заглянуть туда, заявил: «Что, мол, никогда не читал и не будет читать». Справедливости ради подмечу, я даже не берусь особо тут разглагольствовать-то! Когда и так ясно: можно ли вообще кому-то судить о том чего никогда не пытался не то чтобы понять, а вообще даже сроду не желал хотя бы поначалу познакомиться с этим, чтобы чего-то конкретное об этом утверждать. Как можно судить, о чём лично сам ничего не знаешь, а пользуясь при этом только исключительно слухами или чужим мнением. Лично я – очень сожалею, что в своей глубокой юности, когда ещё учился в школе под стать этому молодому человеку, тоже, точно так же не любил русской классики. А жаль! Может быть гораздо раньше стал бы мудрее…