Текст книги "Брусчатка"

Автор книги: Георгий Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Я выполнил его просьбу, и именно в написанном мной виде эти разделы вошли в книгу "Диалектика природы". Вот так-с, милостивые государи. А Энгельс прислал мне письмо, в котором горячо поблагодарил меня за эту, в сущности небольшую, услугу. Письмо сохранилось. Я предчувствовал, что оно может понадобиться, и захватил его с собой. Могу огласить его, переводя с английского языка, на котором оно написано. А может быть это угодно сделать кому-либо из предыдущих ораторов? – И он вытащил из кармана и развернул письмо. Однако желающих "из предыдущих ораторов" не нашлось. Когда миновал шок, вызванный словами Карпинского, травля его не только была полностью прекращена, но он был избран первым в советское время президентом нашей Академии Наук…

История и в самом деле была удивительная, но у меня не шло из головы то, что случилось у нас утром. Зная характер Валерия Николаевича, я промолчал. Нужно было ждать, пока он сам все расскажет…

Наша работа подходила к концу, да и слава Богу – все больше и больше накапливалась усталость, и по утрам мы вставали вовсе не со свежими силами. У меня часто и подолгу стала болеть голова, да и на каждом из нас так или иначе сказывалось утомление…

Однажды по просьбе Василия Дмитриевича я зашел к нему после обеда, чтобы помочь разобраться с некоторыми архивными документами. Когда эта работа была закончена, он почему-то попросил меня рассказать о моей короткой военной жизни. Я рассказал о том, как наш полк в 1940—41 годах принимал участие в оккупации Литвы – о том, что включение Литвы в СССР было насильственным, что в результате этого Литва была страшно разорена, да еще и тяжело пострадала от репрессий. Рассказал и о том, что по крайней мере с марта 1941 года каждый солдат в полку знал, что немец скоро на нас нападет – мы ведь видели, что творилось по ту сторону демаркационной линии, разделявшей в Прибалтике у Клайпеды наши и немецкие войска. Рассказал о глупейших мерах начальства, препятствовавших командиру нашего полка майору Маслову привести полк в боеспособное состояние; о первых, сокрушительных налетах германской авиации; об отступлении остатков полка в Калининскую область, куда, впрочем, не только немецкая авиация, но и сухопутные части скоро «пожаловали»; о моей контузии…

Василий Дмитриевич выслушал меня молча, но, как мне показалось, с пониманием и сочувствием. После некоторой паузы он спросил:

– Что же ты не спрашиваешь, солдат, почему я сейчас не на фронте?

– А чего тут спрашивать?

– Это, положим, верно, – горько усмехнулся он, – танкист без руки – не танкист, а мне еще там же, на Курской дуге, легкие опалило. Через полминуты в танке начинаю задыхаться. А ведь я не штабной – я полевой командир: с 1914 года – в строю, с 15-го – офицер.

– Ничего, Василий Дмитриевич, – сказал я, – война к концу идет. Вот и союзники в Нормандии высадились. Теперь Гитлер попляшет. И нам до Германии – рукой подать. Близка победа, а после нее заживем как люди. Все так думают.

– И вы тоже? – как-то странно спросил Василий Дмитриевич.

Не раз потом, даже через несколько лет, вспоминал я взгляд, который он на меня кинул в ответ на утвердительный кивок…

Когда я в тот день, уже на закате, вернулся в музей, в нашем полуподвале я застал только Валерия Николаевича. Он молча стоял на голове, упершись руками и затылком в свой матрац. Я было онемел от изумления, но он, предупреждая мой вопрос, сказал:

– Так я отдыхаю. Несколько минут в таком положении равноценны трем часам крепкого сна. Не обращайте внимания на мою позу. Давайте поговорим.

Не без труда, обретя некоторое спокойствие, я мрачно сказал:

– Вот, сколько не пытаюсь доискаться до истоков того, что у нас происходит – не могу, не получается.

– А Вы не ищите истоков, ищите смысл, – посоветовал Валерий Николаевич, не меняя позы, – нельзя искать то, чего нет.

– Как это? – не понял я.

– Да очень просто, – отозвался он и, перевернувшись, сел, наконец, на матрац, – никаких истоков нет. Все закольцовано. Если бы можно было хотя бы на миг остановить коловращение жизни и смерти, то Вы бы убедились, что в каждой из бесчисленных точек кольца – и истоки, и итоги, а значит ничего этого нет. Не наш промысел. А вот смысл искать надобно и служить ему тоже. По совести.

И эти слова Валерия Николаевича я потом не раз имел причины вспомнить. Вспомнил их и в семидесятых, когда присутствовал на его панихиде в церкви в Обыденском переулке в Москве, Седой, невысокого роста священник с поразившей меня проникновенностью и знанием говорил о христианском служении Валерия Николаевича, о защите им униженных и оскорбленных братьев наших на Крайнем Севере, о праведности его, не мирившейся со злом, но светом правды и добра, злу препятствовавшей..

По завещанию Валерия Николаевича некоторые из записанных им мансийских легенд, к которым он получил доступ как великий шаман народа, могут быть опубликованы только через 50 лет после его смерти. Я-то до этого не доживу, но он и так унес с собой много из того, что я очень хотел бы узнать, но теперь уже не узнаю…

…За два дня до нашего отъезда в Москву произошло то, что не только потрясло меня, но и предопределило многое в моей последующей жизни…

Как-то вечером Алексей Петрович вернулся из штаба комиссии чем-то озабоченным и довольно мрачно сказал:

– Утром за нами заедет штабная машина. Нам предстоит принять участие в тяжелой процедуре. Как вы знаете, фашисты здесь для уничтожения населения, преимущественно еврейского, применяли "Gasenwagen" ы, или, по нашему, – душегубки. Нелюди запихивали людей в герметично закрытые автофургоны, внутрь которых были выведены трубки для выхлопных газов мотора автомобиля. Потом их везли на окраину Краснодара, где были заранее приготовлены рвы. Из фургонов вынимали уже трупы. После заполнения рвы кое-как засыпали. Бог нас миловал, и большинство рвов было обнаружено и обследовано до нашего приезда. Но вот, несколько дней назад случайно был открыт еще один такой ров. Собственно, не совсем случайно. Окрестные жители обнаружили, что на жертвах иногда попадались золотые кольца, серьги, часы. Вот они и занялись, так сказать, археологическими раскопками. Один такой удачливый раскопщик попался милиции на рынке, где он пытался продать добычу, и быстро во всем признался. Василий Дмитриевич приказал воинской команде взять ров под охрану и вскрыть его, а группе медицинских экспертов произвести нужные обследования. Эта работа закончена. Завтра утром медицинские эксперты должны доложить Василию Дмитриевичу о своих выводах, и комиссия подпишет соответствующее заключение. Так вот – он хочет, чтобы и мы при этом присутствовали и даже, как члены комиссии, поставили свои подписи. Миссия тяжелейшая, но у нас нет иного выхода, да и не след нам от этого уклоняться.

Мы молча восприняли это сообщение. Расспрашивать о чем-либо не хотелось…

Утром с нами увязался и сторож Семеныч. Он, кряхтя, уселся в автобусе на одно из задних мест и в Дороге решил развлечь нас рассказом о том, как всего Несколько месяцев назад в Краснодаре повесили пятерых военных преступников – как раз из тех, что орудовали здесь с душегубками.

– Спозаранку круг площади полгорода собралось, – начал он, – а на площади – большая виселица, высокая, это, – авторитетно пояснил он, – чтоб народу видать было. – И продолжал: – Ас верхнего бревна пять веревок свешивается, и у каждой по петельке на конце. А под виселицей пять грузовиков стоят с откинутыми задними бортами. И сзади лесенки приставлены, чтобы все было в аккурате, как у людей. Но вот подъехал воронок и из него пятерых вывели. У каждого ручки сзади связаны, а по бокам – два солдатика. Ну, они, конечно, как вышли, так сразу и на виселицы уставились. Четверо русских было и один немец. Ну, наши-то ничего – народ крепкий. А вот фриц как виселицу увидел, так и головка на бок. А ты не балуй, не балуй, – назидательно сказал Семеныч и усмехнулся, – а то как безобразить, так за мое почтение, а как отвечать, так кишка тонка. Ну, поста вили их в кузове грузовиков, солдатики не отстают – по бокам стоят. Полковник приговор прочитал. Завязали им глаза, петли на шеи надели, шоферы моторы включили. А солдатики их под руки держат, чтобы значит не ослабли. Тут капитан поднял пистолет, выстрелил в воздух, все пять грузовиков и поехали вперед, а эти пятеро так и заболтались, запрыгали. Больше суток и провисели. Пришлось около виселицы караул держать, а то народу казни мало, очень он на них обижен был. Дай волю – на кусочки бы разорвал. Так-то, – назидательно закончил Семеныч.

– Какой ужас, какая дикость, – мрачно сказал Алексей Петрович, – вот так людей в зверей превращают, такими указами.

Дело в том, что в прошлом году был опубликован Указ Верховного Совета СССР о введении смертной казни через повешение за особо тяжкие военные преступления. В Краснодаре и была совершена первая публичная казнь по этому Указу…

Валерий Николаевич сказал, как и обычно, тихо и точно:

– В священной книге буддистов «Дхаммападе» написано: "Ненависть не прекращается ненавистью, но отсутствием ненависти прекращается она…"

Эти его слова прозвучали в прифронтовой полосе в 1944 году.

Но вот мы приехали, вышли из автобуса, и я сразу же почувствовал резкий сладковатый, тошнотворный запах. Я то хорошо знал еще с фронта, откуда такой запах появляется…

На опушке веселого лиственного леса, с поющими пеночками и другими птицами, раскинулся большой ров – длиной более 70 и шириной около 5 метров. Вокруг рва стояло и ходило довольно много людей, все в военной форме, некоторые с лопатами. Поодаль стоял и деревянный стол, несколько лавок, стульев, маячили три автобуса, черная «эмка». Большинство офицеров прижимало к носу и рту носовые платки различной степени свежести. А запах и в самом деле был очень трудно переносимым.

К нам подошла группа офицеров во главе с Василием Дмитриевичем, как всегда подтянутым, стройным, невозмутимым.

Поздоровавшись, он представил нам немолодого, седого, как и он сам, но толстого подполковника медицинской службы:

– Вот, познакомьтесь, Натан Яковлевич Броневой – руководитель группы медицинских экспертов нашей комиссии, – и, обратившись к подполковнику, попросил его: – Натан Яковлевич, расскажите, пожалуйста, коллегам о результатах ваших исследований.

– Так точно, товарищ генерал, слушаюсь, ответил подполковник, и сразу же пояснил: – После снятия верхней засыпки рва нами было выборочно обследовано 119 трупов, произведено 14 патологоанатомических вскрытий. Все исследованные люди были убиты более двух лет назад. Подавляющее большинство – отравлены выхлопными газами автомашин и доставлены ко рву уже мертвыми. Некоторые были убиты Возле рвов огнестрельным оружием или ударами по голове железными предметами. Общее количество сброшенных в ров людей – приблизительно около двух тысяч. Более точные исследования не могут быть проведены без кислородных масок и антисептических костюмов, а их в наличии не имеется.

– Зачем Вы словно оправдываетесь, – мягко сказал Василий Дмитриевич, – Вы и Ваши люди проделали огромную, тяжелейшую работу. Большое Вам спасибо.

Подполковник попытался вытянуться и ответить, как положено по уставу, но Василий Дмитриевич остановил его движением руки и сказал:

– Ничего этого не нужно, и вообще оставьте этот тон.

– Не оставлю, – закричал Натан Яковлевич и видно было через расстегнутый китель, как кожа на его груди еще больше покраснела и седые волосы на ней как будто зашевелились, – слышите, товарищ генерал, не оставлю! Я же человек, и я еврей. Что же мне, по-вашему, надо себе пулю в лоб пустить?

– Я все понимаю, – так же мягко, как и прежде, сказал Василий Дмитриевич, – ладно, ладно. Идите в автобус и отдохните.

– Слушаюсь, – откозырял подполковник и, заплетаясь, пошел к автобусу.

А мы с моими товарищами и с Василием Дмитриевичем подошли ко рву. Он был почти полон. Тела лежали в беспорядке, некоторые в каких-то совершенно неестественных позах. Одежда, часто покрытая темными пятнами, сохранилась довольно хорошо, но трупы уже наполовину сгнили. Особенно страшными были лица. У многих они, словно маски, как бы сдвинулись набок в жутких гримасах, частично обнажив кости черепа. Вот старик с уже совсем искореженным лицом в синей суконной шубе. "Зачем ему летом понадобилась шуба?" – подумал я про себя и тут же, тоже про себя, сам себя и поправил: – "А откуда я знаю, что их убивали летом? Может быть, как раз зимой?"

А вот женщина, прижимающая одной рукой грудного ребенка. От лица остались только какие-то ошметки. Однако маленький ребенок, завернутый в желтое байковое одеяло, хорошо сохранился. Мне это особенно удивительно, потому что по раскопкам древних могильников я знаю, что кости детей истлевают гораздо полнее, чем кости взрослых. Во всяком случае, судя по ребенку, женщина была молодой. Это подтверждает и еле видная в засыпке прядь золотисто-рыжих волос – наверное, ее. А вот одноногий богатырь высоченного роста. Неужели и он, не сопротивляясь, дал затолкать себя в душегубку?

Но тут я почувствовал, что тошнота не только подступает к горлу, но вот-вот бросится в голову, и отвел взгляд ото рва. На самом краю его стояла Анна Васильевна. Ее обычно выпуклые, розоватые щечки втянулись. Лицо стало землисто-серым. Неожиданно она широким жестом – как мне показалось, во всю длину рва – осенила лежавших в нем крестным знамением. Потом она встала на колени и принялась молиться. Это была заупокойная молитва. Я отчетливо услышал слова: "…упокой души рабов своих…"

А ведь шел 1944 год. За молитву, тем более публичную, можно было поплатиться не только свободой, но даже и жизнью…

Это товарищ Сталин благосклонно принимал высшее духовенство, преподнес драгоценную икону Грузинской Божьей Матери, а иерархи благолепно возглашали молитвы за его здравие. Но, как говорили еще древние римляне, "quod licet Jovi, non licet bovi". Хотя и рассказывали, что митрополит Ленинградский и Новгородский Алексий (будущий патриарх) отказался покинуть свою паству в осажденном немцами Ленинграде и разделял с блокадниками их тяготы; поговаривали, что в партизанских отрядах сражается немало приходских священников. Ну, так это другое дело. А Так по-прежнему за веру по головке не гладили, а особенно так называемых "работников идеологического фронта"… У меня в голове вдруг зазвучали слова из романса Вертинского, написанного им в память юношей, убитых в ноябре 1917 года при защите от красногвардейцев гостиницы «Метрополь» в Москве: "…никто не подумал, просто встать на колени и сказать этим мальчикам, что в бездарной стране…" Пластинку с этим романсом я часто слышал у моего друга Гриши Минского, к тому времени уже давно убитого фашистами на фронте… Неожиданно я почувствовал прилив каких-то неведомых мне сил и обернулся. Все офицеры убрали платки ото ртов; все они, видимо, вслед за генералом Сухотиным и вышедшим из автобуса подполковником, вытянулись по стойке «смирно» и взяли под козырек. Так они и простояли все время, пока Анна Васильевна молилась…

В это утро я получил еще один урок от моих учителей – из тех уроков, что на всю жизнь…

..Днем наша группа разделилась. Валерий Николаевич и Алексей Петрович пошли на один объект, а мы с Анной Васильевной – на другой, находящийся в нескольких километрах от Краснодара. Это был большой сарматский курган, в котором фашисты устроили пулеметное гнездо, сильно повредив основное погребение. Мы его обследовали довольно быстро, в общем-то «наобум Лазаря», определили сумму причиненного ущерба и поплелись домой, избрав по карте самый короткий путь. Вскоре нам попался ручей с очень чистой холодной водой. У меня была в рюкзаке кружка, я дал напиться Анне Васильевне, с удовольствием попил сам и пару кружек вылил себе на голову – южное солнце уже пекло вовсю. Анна Васильевна от такого освежения категорически отказалась, видимо, считая это неприличным. И тут встала проблема – как перебраться через ручей? Собственно, проблема эта существовала только для Анны Васильевны, обутой в легкие туфельки. Я, в моих кирзовых солдатских сапогах, через ручей перешел бы запросто.

– Давайте я вас в два счета через ручей перенесу, – предложил я. Однако Анна Васильевна покраснела и сказала даже с некоторым возмущением:

– Ни в коем случае. Вы просто с ума сошли!

Я приуныл. Что же нам – так и сидеть здесь, в становящейся все более жаркой степи, до скончания века? Уговоры мои, однако, не действовали. Тогда, не видя другого выхода, испытывая ничуть не меньшее, чем обычно, почтение к Анне Васильевне, я просто схватил ее в охапку и перенес через ручей. Боже мой! Когда я на другом берегу опустил ее на землю, у нее был такой несчастный вид, как будто я ее по крайней мере изнасиловал. Все время обратной дороги я потратил на то, чтобы приносить свои глубочайшие извинения, и на утешения. Так за разговорами время и прошло. Но когда мы вернулись в музей, где нас уже поджидали наши товарищи, снова нахлынули на нас все утренние переживания. Никто в тот день не захотел ни обедать, ни ужинать… А когда, наконец, легли спать, то долго ворочались, хотя обычно засыпали сразу же…

…Я проснулся, как от толчка, и сел на своем матраце. Передо мной стояла она %u2022– совсем еще молодая женщина. Левой рукой она обнимала мирно спавшего, посапывавшего ребенка, завернутого в желтое одеяло. Пышные золотистые волосы ее свободно падали на плечи, на длинное волнистое белое платье.

Хотя в нашем полуподвале было темно, особенно теперь – глубокой ночью, я видел каждую пушинку на ее руках. От нее, особенно от больших карих глаз, исходил не яркий, но проникновенный свет. С трудом подавив желание поцеловать ее босые ноги, я сказал: "Как хорошо, что ты пришла".

Ее облик мне кого-то напоминал, но я никак не мог вспомнить, кого именно, хотя мучительно старался это сделать.

Женщина слегка улыбнулась и ответила:

– Я знала, что ты меня ждешь.

– Господи, спасибо. Никогда не видел такой красавицы, как ты, – сказал я, – буду помнить каждую твою черточку до конца жизни.

Женщина снова улыбнулась:

– Через несколько секунд ты забудешь, как я выглядела, но это неважно. Важно то, что ты видел. Постарайся запомнить, нет, не меня, – то, что было. А мне пора возвращаться.

– Куда? – тупо спросил я.

– Туда, – спокойно ответила женщина, – где ты меня в первый раз увидел. – И стала исчезать, словно таять в воздухе.

Тут я вспомнил. Я вспомнил полуистлевший труп молодой женщины, прижимавшей к себе ребенка, завернутого в желтое одеяло. Прядь золотисто-рыжих волос, торчавшую из грязной засыпки рва. Я закричал и, наверное, крик мой был страшен: "Какой местью отомстить мне за тебя?"

Она ответила тихо, уже невидимая: "Разве тебе мало попалось трупов в Литве, в Калининской области и здесь – во рве? Не надо никакой мести, просто запомни."

Тут я понял, что она окончательно исчезла, и снова закричал.

Сразу же почувствовал, как меня обнимают сильные, ласковые руки, и услышал голос Валерия Николаевича:

– Жора, значит она к вам тоже приходила. Я так и думал.

– Откуда вы это знаете? – опешив, спросил я.

– Ну. Это, можно сказать, моя профессия.

Я понял, что он усмехнулся, а он продолжал:

– Да, и вы, и я должны запомнить. А сейчас, мой дорогой, выпейте немного водки.

В кромешной тьме музейного полуподвала ничего не было видно, но я почувствовал, как у моих губ оказалась полная алюминиевая крышка от фляжки, и жадно выпил ее содержимое.

Больше в эту ночь после эксгумации мне не удалось уснуть…

…Когда мы подвели итоги нашей работы, оказалось, что ущерб, нанесенный гитлеровцами в этом крае памятникам археологии, архитектуры, культуры и искусства огромен. Во многом непонятными оставались и побуждения гитлеровцев. Когда, например, они крали золотые шедевры греко-скифского искусства из кубанских курганов или разрушали для военных или хозяйственных нужд храмы или те же курганы, это еще можно было понять (но не в смысле «понять, значит простить»). Однако когда без всяких причин производилось разрушение или уничтожение прекрасных творений рук человеческих, то это вызывало не только возмущение, но и недоумение. Ведь все это делали сыны поистине великого народа – немецкого. Я не раз вспоминал совет нашего директора Грекова: «Не ожесточиться» и с большим трудом пытался ему следовать. Впрочем, разве не уничтожали в еще больших масштабах свои собственные святыни на протяжении десятилетий и сыны другого, тоже поистине великого народа – русского?

В чем же дело? В чем причина?

Затмение ли нашло? Бес ли, сидящий в каждом человеке, попутал?

Кровавые бойни ли привели к тому, что, как сказал поэт, оказались "развязаны дикие страсти под игом ущербной луны", или еще какие-нибудь причины? Не знаю. Во всяком случае – уверен, что причины надо Искать не вовне, а внутри, среди каждого из этих Народов, в самих его сыновьях. Ведь человеконенавистническая идеология и практика социализма в обеих этих странах – марксистско-ленинский социализм и Коммунизм в России и национал-социализм в Германии – откуда бы они ни пришли, нашли в этих странах, среди самих этих народов, множество сторонников. Иначе и невозможно было бы торжество этих бесовских «идеологий» на Святой Руси и в высококультурной, умеющей работать, думать и мечтать, Германии.

Да, на Руси перед революцией скопилось немалое количество острых проблем – прежде всего земельная. Да, послевоенная Германия была унижена и оскорблена Версальским договором, а народ ее – ограблен. Да, обе эти страны жестоко пострадали в результате военной и послевоенной разрухи первой мировой войны. Но разве в социализме, в его самой кровавой ипостаси, был выход для великих народов этих стран?

Что заставило народ Германии поверить своему фюреру, когда он провозгласил германцев высшей расой, которой раболепно должны служить все другие народы?

Что заставило другой великий народ поверить Сталину, когда он объявил, что любой советский человек на голову выше всех обитателей капиталистических стран?

Какая гордыня обуяла эти два народа, которые столетиями проходили страшные испытания железом и кровью, непотребные искушения, и сохраняли нетленными свои духовные святыни?

Ответ на эти вопросы не прост, но необходим для того, чтобы осмыслить прошлое и настоящее и осветить путь в будущее.

Во всяком случае, к чему приводит крайний национализм, представление о каких-то исключительных правах и привилегиях, оба эти народа испытали на своей шкуре, заплатив жизнями своих лучших сынов. Казалось бы, XIX и начало XX веков были временем безраздельного торжества евро-североамериканской цивилизации, ее победной поступи на пути прогресса, чему с разной степенью успеха старались следовать и народы других континентов. Без внимания оставались предупреждения лучших умов, – Николая Бердяева, отца Павла Флоренского, Джорджа Оруэлла и других провидцев – что цивилизация без веры хуже чем мертва – безнравственна. Только в конце второй мировой войны или после нее человечество с ужасом обнаружило, что для цивилизации совершенно все равно, что создавать: отравляющие вещества или озонаторы; газовые камеры и крематории для концлагерей или современные отели с кондиционерами, регуляторами температуры, всеми возможными удобствами; атомные бомбы или атомные электростанции; использовать ли лазер для блага человека или для его погибели. Потерпело крах прежнее представление о том, что любые достижения цивилизации служат раздвижению границ познания, приближают постижение истины – вне зависимости от того, как используются эти достижения на практике.

Новая глубина открылась в евангельском диалоге, когда временщик, носитель самой рационалистической цивилизации того времени – римской – Понтий Пилат спросил вечного, надрационального Христа: "Ч-то есть истина?" И, естественно, не получил ответа на этот вопрос, потому, что вечные истины – надрациональны, они принадлежат не цивилизации, не науке, а религии и ее предикату – культуре. Цивилизация творит для своего времени, а культура и ее неотъемлемое слагаемое – искусство – для вечности.

Цивилизация живет только во времени, причем на самом кратком его отрезке, беспощадно выбрасывая на свалку то, что еще вчера было ее гордостью и высшим достижением. Такова судьба, например, созданных прежде моделей телевизоров, магнитофонов, компьютеров, автомобилей и т. д.

А посему цивилизация сама по себе, цивилизация без веры, способна только во много раз увеличить зло, существующее в мире, сделать поистине ужасными, апокалиптическими, последствия вмешательства человека в природу, в любые проявления жизни на земле. Недаром оба социализма – и советский, и национал-социализм – по самой природе своей атеистичны, враждебны вере.

Таким образом, цивилизация без веры – мощное орудие социалистической утопии, захватившей власть. Развитие цивилизации – всестороннее в Германии и интенсивное, но узкомилитаристское, подчиненное военно-промышленному комплексу в России, только способствовало утверждению обоих социализмов.

Ну, а как обстояло дело с культурой, которой не бывает без веры – в обоих социалистических государствах-левиафанах? Отношение ее фюреров и вождей к культуре было совершенно иным, чем к цивилизации. Кто-то из ближайшего окружения Гитлера – кажется, Геббельс – сказал, что когда он слышит слово «культура», то хватается за револьвер. И это в полной мере соответствовало истине. Национал-социалистическая культура имела в качестве лучшего своего художника и архитектора самого Гитлера, лучшего поэта – автора слов нацистского гимна "Хорст Вессель", лучшего композитора – автора музыки к тому же гимну, лучшего писателя – сломленного и продавшегося престарелого Гауптмана, лучшей актрисой – Марику Рокк и т. д.

Подобная же эрзац-культура, но только с более лицемерным наименованием ("национальная по форме, социалистическая по содержанию") существовала и в Советском Союзе.

Именно выхолащивая во всех национальных анклавах само содержание культуры – личностное, национальное – заполняя вакуум бездарными славословиями коммунистических заправил, пробуждая в людях самые низменные чувства – национальное и социальное чванство и нетерпимость, тщеславие, корыстолюбие (семена межнациональной розни), социалистические режимы вырастили и в России и в Германии миллионы людей, совершенно лишенных веры и культуры, беспредельно жестоких и подлых. Совершенно неправильно было бы думать, что социалистический массовый террор в Германии и в Советском Союзе осуществлялся кучкой заговорщиков или лишь партийно-государственной номенклатурой. Нет, в этот террор, как во время «мира», так и в военное время, в своих странах и за их пределами были вовлечены миллионы людей, соответствующим образом воспитанных, развращенных, потерявших человеческое лицо.

Поэтому воспитание в вере и ее непременной эманации – культуре – важнейшее условие гуманного развития человечества и в конечном итоге существования и цивилизации, и самой жизни на земле.