Текст книги "Евангелие от палача"

Автор книги: Георгий Вайнер

Соавторы: Аркадий Вайнер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

ГЛАВА 8
ЛУКУЛЛ НА ОБЕДЕ У ЛУКУЛЛА

– КВО ВАДИС? – спросил меня гамбургский уроженец во-логодской национальности Тихон Иваныч Штайнер.

– За выпивкой, – сообщил я доверительно. Засмеялся и он доверчиво, коричневозубо, блеснул детским глазом голубым, купоросным – не поверил. И был прав, конечно. Но простил меня, сказал сочувственно-заботливо:

– Длинный денек у вас сегодня вышел. Передохнули бы… – и сослался на авторитет нашей ритуальной книги:

– «Спать тире отдыхать лежа в скобках не раздеваясь».

Параграф 28-й Устава караульной службы конвойных и внутренних войск. О великая гармония уставов! Евангелическая возвышенность ваших статей!

Каббалистическая мудрость параграфов и душераздирающая прелесть примечаний!

Отчего, глупые люди, мучаетесь сами и мучаете других, не желая понять, что ваши поиски Бога, добра, красоты и справедливости суть ересь, вздорная суетная чепуха? О безграничная свобода армейской дисциплины! Волшебство справедливой субординации! Невиданная доброта и мягкий юмор батальонной казармы! Упоительная красота строя конвойных и внутренних войск! Величавая душевность приказов старшины…

Не нравится? Не хотите? Как хотите. Хрен с вами, живите, как нравится. Была бы у нас с Тихоном Иванычем возможность – мы бы вам счастье насильно в глотки запихали. Но у нас нет возможности, нет силы. Пока. Кто знает – может, образумитесь со временем. Тогда попробуем снова. Ведь если говорить по-честному, ну, откровенно если сказать, – не нужна людям свобода. Зачем она им? От рождения своего, от рассветной полутьмы своей не был человек свободен. Придумали эту ерунду – самоволие – уже во времена расслабленности людской. Свободы всегда брюхо требовало, кишки громче всех вопили.

Радовались, что прав у них все больше, а мышцы все слабее – пока в килу не провалились. До колен мешок болтается, а что с ним делать? И неудобно, и некрасиво. И опасно. Вместо двух маленьких ядреных животворных шулят навалили тебе полную мошонку бурчащих извивающихся кишок, и носи их, раздумывай об их ущемлении – ну кому это надо? -… -У кого кила? – заинтересованно переспросил мой караульный Тихон Иваныч, потянулся уже мой брауншвейгский вологодец за фанеркой – справиться, отмечено ли в его списках. Вслух я стал думать, в голос мысли свои произносить – нехорошо это.

Моя душа хочет воли, в килу хочет выскочить. Туда тебе и дорога, дура стоеросовая. Жаль только, яйцам жить помешаешь, вопросами будешь отвлекать.

– Я думаю, Тихон Иваныч, у человечества кила выросла, – сказал я ему с надрывом, с сердечной болью.

– Да-а? – озаботился он на миг, подумал коротко и посоветовал:

– Бандаж надо надеть, тяжелый…

Обнял я его, родимого, простого трудового человека, от земли мудрого, стихийно богоносного, поцеловал троекратно по обычаю нашему древнему – и вышел вон. В гнусилище мартовской ночи. Рутения. Легенда, обычай.

Ослепительный белый свет, колуном разваливший небо – мохнато-серое, маленькое, опавшее, как теннисный мяч. Молния, иззубренно-синяя, шнуровая, визжащая – через войлочный купол облаков. Отвесные струи дождя фиолетовым отблеском иссекают, расхлестывают остатки снега – черного, воняющего дымом, заплеванного окурками, опустившегося. Мартовская гроза – истерика природы, сумасшедшая выходка усталого мира. Сиреневые сполохи по окоему пляшут – из адской котельной зарницы рвутся, Истопник озверело уголек в топке шурует.

Надо нырнуть в уютную капсулу мягкой кабины «мерседеса», захлопнуть за собой с тяжелым мягким чваком плотную дверцу, отъединиться от влажного обморока безумной ночи, повернуть ключ в замке зажигания – и ровный дробный топот сотни лошадей, застоявшихся в мокроте и стуже под капотом, враз рванут в намет, заржут басовито, зашлепают по лужам мягкими нековаными копытами, и в кибитку моего уединения дадут свет, тепло, запоют из динамиков гомосексуальные псалмы конфитюрным голосом Демиса Руссоса. О мой прекрасный стальной табун всех мастей мышиного цвета, бензиновые мои пегасы, вскормленные ядреным овсом, вспоенные родниковой водой в безжалостных потогонных конюшнях злого старого эксплуататора Флика! Лошадки мои дорогие, славный резвый косяк, государственный номерной знак МКТ 77-77, увезите меня на отгонные пастбища, эдемские луга, а лучше всего – на Елисейские поля.

«Следующая станция – площадь Согласия!» Там я избавлюсь от Истопника. Там Истопники не живут. Они наше порождение: от мартовских гроз, от больного пьянства, тяжелой злобы всех на всех. Поехали, умчимся отсюда. Сунул руку в карман реглана, а ключей-то нет. В дубленке они лежали. Истопник унес.

Украли у табунщика кнут. Пойдем пешком. До Елисейских полей не дойти. Пойду в гостиницу «Советская». У меня там, за порогом, топор на всю эту нечисть припрятан. Два квартала до метро и там – одну станцию. Нет, не поеду в метро. Ненавижу. Все эти подземные переходы, тоннели, лестницы – тусклый кишечник города, по которому гоняют плохо переваренных смердящих обывателей.

Да здравствует разумная система персональных машин для начальства, она обеспечивает «леваком» каждого приличного горожанина! За бумажную денежку.

Это и есть благодать неформального перераспределения ценностей. И единственная свободная форма голосования: стой себе на тротуаре, маши рукой за кого хочешь – за «Запорожца», за «жигуля», хоть за маршрутный автобус. И в первую очередь – за персональную черную «Волгу». Демократы! Голосуйте за мусорные машины! Радикалы! Поднимите руки за пожарные мониторы! Истопники всех стран! Отдайте голоса блоку катафалков и «черных воронков»! Ага, вот он, мой «левый», свободный, никем не занятый, для меня народом приготовленный. «Леваки» всего Северо-Западного региона нашей необъятной столицы слышат ласковый шорох рублей в моем кармане. Серый мотылек, пробившийся на мягкий свет моего рублика сквозь жуть ненастья, потертый «Москвич» неотложной медицинской помощи с портретом незабвенного Пахана, дорогого моего Иосифа Виссарионовича, друга всех физкультурников и путешественников, товарища Сталина, за лобовым стеклом. Подхватил меня мокрым крылышком помятой двери и повез оказывать мне неотложную помощь. – Куда надо? – спросил шофер, приятный юноша со смазанным подбородком дегенерата. – Гостиница «Советская». Он задумался, и машина дважды – разз! разз! – ухнула в глубокие ямы на дороге, потом сказал торжественно:

– «Советская»… «Советская»… А где это? – Сначала поедем по Красноармейской, потом по Краснокурсантской, затем по Красногвардейской повернем на Краснонролетрскую, заедем на Красноказарменную, пересечем Краснобогатырскую, развернемся на Красной площади, спустимся оттуда на Красносоветскую, а там уж рукой подать – просто «Советская». Понял?

– Понял, – кивнул шофер. – Но не совсем…

– Тогда езжай прямо, мудак, – подсказал я душевно. Машина снова провалилась в канаву, чуть не сбила в кромешной мгле дощатый тамбур, вильнула задом по наледи и затрусила вперед. – Все-таки дороги у нас говно, – удивленно поделился со мною шофер. – Бардак всюду… В его вялом подбородке понятого не было гнева, злости. Бардак был стихией, частью природы. – А почему портрет Сталина возишь? – спросил я. – Ха! Вождь настоящий… при нем порядок был! У меня чуток потеплело на душе, я его пожалел, недоумка.

– Налево подсказал поворот на улице Расковой. – Теперь направо теперь в этот проезд… -Сюда нельзя, – робко заметил шофер. – «Кирпич». – Поворачивай, я тебе сказал! Мне можно. А теперь тормози. – Уже приехали? А вы наговорили!…

Я протянул ему рубль и, открывая дверь, сказал:

– Теперь напряги свои куриные мозги и постарайся запомнить, что тебе сказал человенк, хорошо знавший Сталина. Если бы Пахан воскрес и начал восстанавливать порядок, которого тебе не хватает, он бы первыми расстрелял тех, кто возит на стекле его портрет. – Почему? – испуганно затряс мятым подбородком парень. – А ты подумай, дурень! Порядок стоит на дисциплине… Бедные слабоумные. Никак они не могут усвоить, что светлое здание людской гармонии, вершина человеческих отношений – пирамида тотальной власти – давит своим прекрасным величием не «левых» и не «правых», не своих и не чужих. Она уничтожает самодеятельность.

Религия этой величавой системы – послушание. Когда будет надо, те, кому полагается, сообщат всем, кого касается, меру их протеста и степень их восторга. Кто этого не понимает, превращается в нашего деревенского дурачка Ануфрия, который бегал по улице, захлебываясь восторженным криком: «Да здравствуют Ленин, Троцкий и Бойко!». Ленин был пророк революции, Троцкий – первый апостол, а Бойко – наш сельский милиционер. Всем нравилось. Но потом Троцкий оказался злейшим врагом нашей партии, нашего народа, нашего государства и нашего вождя. А объяснить это кретину Ануфрию было невозможно, он не понимал не только законов классовой борьбы, он имя свое толком запомнить не мог. И тем вынудил одного из трех своих святителей – Бойко – отвезти его в районное ГПУ. Мы, мальчишки, бежали за телегой, а Ануфрий, стоя, как Цезарь на колеснице, счастливо взывал к нам: «Да здравствуют Ленин, Троцкий и Бойко!». Правивший лошадью Бойко бросал вожжи и в середине фразы зажимал идиоту рот, чтобы он не мог своими антисоветскими призывами растлить наши чистые души пионеров. Той же ночью, без лишней бюрократической волокиты и корыстного судейского крючкотворства, Ануфрия задушили в подвале уздечкой, и Бойко, искренне горюя о своем умолкнувшем трубадуре, закопал его у ограды старого кладбища. Но спираль судьбы еще не дописала свой причудливый виток, и в тридцать седьмом году понудила милиционера Бойко отколотить на свадьбе рыжего пьяницу и вора Прыжова, сельсоветовского писаря, который наутро, мучаясь от побоев, похмелья и избытка грамотности, сообщил в НКВД, что лично видел, как Бойко горько плакал, узнав о казни матерого троцкиста Ануфрия Беспрозванного, незаконнорожденного подкулачника, симулировавшего душевную болезнь для успешного ведения злостной антисоветской пропаганды. За Бойко даже не приехали, а просто вызвали в район. Через неделю вернули лошадь с телегой. Казалось бы – все? Хватит? Но причудам судьбы присуща тайная потребность в завершенности рисунка. Во время войны немцы стояли в нашей деревне неделю. Этого времени им хватило на то, чтобы сожрать всех кур, повесить колченогого председателя колхоза – большевика – и назначить старостой Прыжова. Поэтому, когда немцев вышибли, навстречу нашим войскам неслась, опережая собственный визг, вдова милиционера Бойко с рассказом о предательстве Прыжова. Пришлось и Прыжова взять к ногтю. Наш нормальный советский ЮС ТАЛЬОНИС – око за око, каку за сраку. Кто знает, кто может объяснить, зачем судьбе понадобились такие гомеровские ходы в нищем пьяном становище диких землепашцев. Чтобы на сельсовете висел сейчас алый транспарант с именем единственным, светлым, без всяких примазавшихся мазуриков «ДА ЗДРАВСТВУЕТ ВЕЛИКИЙ ЛЕНИН». И точка.

Я стучал монетой в витринное стекло рядом с дверью – тайный лаз, реальный вход в запертую гостиницу, и пытался вспомнить что объединило в моем воспаленном мозгу Ленина на сельсовете и Сталина под лобовым стеклом? И из сумятицы скошенных подбородков, толстых рук, зажимающих вопящие рты, извивающихся уздечек, глубоких ям на дороге – может быть, раскопанных забытых могил? – из тоски и угрозы мартовской грозы вздымалось что-то страшное, безнадежное, отвратительное…Магнуст. Способный парень. На все. Маленький. Его мало. Но он быстрый. Посмотрим. Мы еще посмотрим, кто быстрей. Над нами нет судей. И тебе, Магнуст, им не быть. Ты хочешь в театре теней устроить всамделишное кровопускание? Ну, что ж – это ведь не я тебя сыскал, ты сам меня нашел…

– Открывай, Ковшук! Это я пришел! и в овале стекла, издрызганного ледяным мартовским ливнем, всплыло белое толстое лицо Магнустовой судьбы, простое и неумолимо-безжизненное. Лицо смотрело на меня равнодушно, нелепые брови толщиной в усы не приподнялись ни на волосок. А ведь он узнал меня сразу запоминать людей навсегда и узнавать их сразу было его профессией, и ошибиться он не имел возможности. Губы еле заметно шевельнулись, и я готов был поклясться всем проклятым на свете, что лицо шепнуло: «Все-таки ты пришел». Да, я пришел к тебе, Ковшук, открывай, неси мне навстречу свое невероятное лицо ангела смерти. Вылезай из-за порога, старый топор, чуть ржавый, а все равно – вечно навостренный. Топор мотнул головой направо – иди к дверям! Щелкнула бронзовая щеколда, подалась навстречу громадная дверь, нырнул я в спасительную теплынь тамбура, подхватил меня калориферный суховей, помчал в фиолетовый полусвет вестибюля навстречу адмиралу Ковшуку.

О счастье мимикрии, волшебство перевоплощений! Черное сукно мундира, желтые галуны, золотое шитье фуражки! Адмирал флота Швейцарии! Бездумные пенители моря, разве кто-нибудь из вас слышал такой гул волн людского океана, что плещется у ног Ковшука, полнейшего контр-адмирала? Ведом ли вам соленый ветер порока, носящийся быстрыми смерчами по углам его гавани? А ярость абордажных схваток у дверей ресторана? Сокровища Флинта, отнятые чаевыми у напуганных посетителей? Неслыханные материки и острова, открытые в меновой фарцовке с доверчивыми туземцами, приплывшими на черных пирогах гостевых «Волг»! Гидрографические исследования в мраморном сортире… Друг мой Ковшук, соратник мой и продолжатель дела Ушакова и Нахимова, я пришел к тебе побалакать маленько, дорогой мой антиадмирал, наставник мой и учитель, товарищ старший швейцар. Не хмурь строго свои усиные брови, не томи отчужденностью сомкнутых несуществующих губ, не дави мрачной вислостью мясных бледных брыл! Ты ведь старый, умный и злой, ты ведь знаешь: дело не в том, что ты Ковшук, а я Хваткин, что много лет мы не виделись, что ты швейцарский адмирал, а я профессор бесправия, что мы, наконец, оба патриоты, товарищи по партии и советские люди. Мы ведь, Ковшук, кромешники. Мы с тобой, Семен, опричники – и от этого никуда не денешься. Мы вроде муравьев или пчел – у нас воля, разум и цель одни. Вроде бы каждый в отдельности, сам за себя, а у муравейника или роя задача общая – выжить. Мы живем сообща, если умираем – порознь. – Да, наверное… – ответил на мои мысли Ковшук. А я хлопнул его по плечу и предложил:

– Ты, Сеня, смотри на меня, как на пенициллиновую плесень, – вроде бы противно, однако очень полезно. Он важно кивнул своим адмиральским фургоном и повел в маленькую комнатку за гардеробом. И остальной адмиралитет – гардеробщики, придверники и сортирные дядьки, славные лысые красавцы, швейцарские гвардейцы – смотрел на меня искоса, с уважением и опаской, поскольку вел меня к себе в боевую рубку, в их грешная грешных, сам старший контр-адмирал. Ох уж эта мне швейцарская конфедерация! Запомнят меня, к сожалению, эти суки хорошо – как сфотографируют. Это ж все наш люд: пенсионный, запасной и уволенный по аморалке. Да выхода другого у меня все равно не было. Не было у меня времени для конспиративных встреч с Семеном – мой зятек Магнуст выглядел очень быстрым парнем. В боевой рубке кипела работа, готовились к ночному штурму.

Осанистый, похожий на кардинала швейцар и юркий чернявый официант из ресторана делали «сливки». Вершина винодельческого гения, ослепительная вспышка алкогольного мэнифакчуринга – вот что такое «сливки». Из всех рюмок, стопок, бокалов, стаканов, фужеров, бутылок все недопитое за столиками огромного ресторана сейчас сливали в цинковый бак. В нем бурлили струи сухого вина, выдохшегося шампанского, сгустки ликеров, бессильный отстой коктейлей, тяжелая жижа дрянных портвейнов и керосиновая радуга опилочной водки. Туда же – кружка коричневого сиропа из пережженного сахара и бутылка технического спирта. Просим, «сливки» готовы! Что вы любите? Мускат южнобережный? Шампанское «брют»? Кофейный ликер или мараскин? Рижский бальзам или кальвадос? Джин-фис? Виски? Что еще пьют настоящие мужчины и женщины, любители сладкой жизни, прожигатели, моты, весельчаки, ночные гуляки? Все это вы можете получить – стакан за два рубля – у адмирала, когда начнете после полуночи валом ломиться в его окошко, поскольку во всем огромном городе даже за миллион нельзя купить бутылку нормальной выпивки.

Тогда и «сливки» из адмиральских подвалов урожая 1979 года тоже очень хорошо пойдут.

– Ступайте, ребятушки, я тут сам закончу, – отпустил своих подручных виноделов Ковшук. Только крикнул вслед кардиналу:

– Степа, возьми еще залуненчиков, щас пьянь с ресторана повалит, сучек своих начнет баловать!

Кардинал Степа солидно кивнул, а Ковшук заботливо напомнил:

– Ты эти тюльпанчики дешевле, чем по трешке, не сдавай, они и до завтра постоят…

Захлопнулась дверь, и мы долго молча смотрели друг на друга. Не знаю, что уж там мог высмотреть Ковшук в моей костистой роже, но мне показалось, что его курьезные усы, приклеенные Создателем над глазами, горестно приспущены. А глаз не видать – утонули в одутловатых буграх отечной белой морды. – Как говорится, друзья встречаются вновь, – тяжело сказал Ковшук.

– И так говорится тоже, – кивнул я. – Хотя, если по справедливости, надо сказать: встреча учителя и ученика…

– Какой я тебе учитель? – развел руками Ковшук. Ладони были у него большие и белые, как у утопленника. – Ты, Паша, такой прыткий, тебе нечего было учиться… – Не скромничай, Семен. Один поэт написал: «Учитель, воспитай ученика, чтоб было у кого потом учиться…» – Ну, стихов я, конечно, не читаю, а кое-чему у тебя поучился.

– Это ты правильно сказал, Сема. Я – умный… У тебя есть что-нибудь выпить?

Семен перевел взгляд на бак со «сливками», но я ему и рта открыть не дал:

– Сема, Сема, я дорогих напитков не пью! Мне чего-нибудь попроще. Водочки например. Ковшук закряхтел, ерзнул на стуле, но я перехватил его взгляд, я уже знал, что бутлегерская ночная водка лежит в тумбочке за столом, проворно вскочил, распахнул фанерную дверцу, выхватил из пирамидки верхнюю бутылку и с доверчивой ласковой улыбкой протянул хозяину:

– Давай, Семен, шарахнем за встречку, за долгое расставание, за будущую совместную жизнь… Ковшук сердито пошевелил усатыми бровями, досадливо свел их в волосяной хомут поперек хари, а потом махнул рукой:

– Да-авай…

Глупость человеческой тщеты! Безумная погоня за выдуманными регалиями и отличиями – орденами, степенями, званиями! Вот настоящий шик отличия – взять на глазах у Ковшука без спросу его бугылку. Всякого другого – не меня – он разомкнул бы на части. Ковшук разлил водку по стаканам, помотал удивленно головой:

– Ох, Пашка, не человек ты – камикадзе. Я поднял свой стакан старорусской водки, приготовленной «по древним рецептам из отборного зерна лучших сортов пшеницы», посмотрел, как на свету текут по стенкам жирные капли нефтяных масел, и сказал душевно:

– Мы с тобой оба камикадзе, Сема.

Чтобы убить врага, мы не пожалеем жизни. Жизни другого врага. Или, может, и не врага, а просто какого-нибудь дурака. Мы с тобой, Сема, особые камикадзе – убивая врагов, мы всегда остаемся живы… – Наверное… – пожал плечами Ковшук, чокнулся со мной и выпил. И я бережно взял в ладони свой сосуд, стеклянную свою братину, граненый мутный кубок, грязноватую чару, и перелил в себя палящую влагу – чудо советской алхимии, научившейся извлекать отборную пшеницу из сосновых опилок и говенной нефти. Взбухла от ненависти ко мне печень, захлебнулась на миг горючим, как перелившийся карбюратор, и заревела снова, понесла меня, легкого и сильного. Я слышал гул спиртового пламени в себе, свист бешено мчащейся крови; желтые огни мелькают перед глазами, исчезают по бокам.

– Слыхал я, Пашуня, большим ты стал человеком, – сказал Ковшук. – Расскажи, как поживаешь, похвались успехами.

– У нас с тобой успехи одинаковые, Сема. Как в песне: «…сидим мы вдвоем на краю унитаза, как пара орлов на вершине Кавказа…» – Песни такой не слыхал, а на жизнь свою не жалуюсь. Скриплю потихоньку, полпенсии дают, зарплата да приработок капают… Отворилась дверь, и давешний юркий официант впер большой таз мясных объедков. – Семен Гаврилыч, пора закуску варганить, скоро народ пойдет. Я пока начну? – Не надо, сынок, ты иди, я тут сам управлюсь.

Вы хлеб нарезали? – Конечно, вот сумка. Ковшук взял со стола кухонный, очень острый нож и с удивительным проворством стал шинковать в тазу все эти куски недоеденных котлет, шашлыков, люля, отбивных, ромштексов, антрекотов, цыплят, бифштексов, перемешивая все это с крутым поносом бефстроганова.

Казалось, он забыл обо мне, ловко раскладывая на подносе куски хлеба и пригоршнями вываливая на них мясное крошево. – Это ты нам? – поинтересовался я с омерзением. – Зачем? Щас народ за «сливками» повалит, мы им по полтинничку закуску организуем… О изобильность ночной жизни, бессмысленное расточительство богатого разгула, извращенная изысканность удовольствий! – Ты, Паша, не молчи, ты говори, я тебя все равно слушаю. Мне разговор в работе не мешает. А, плевать! В конце концов все – вопрос масштаба. Ведь именно с такой работы начал свою неслыханную карьеру молодой Семен Ковшук.

Сорок лет назад. Великий Пахан решил, что пора кончать наркома Балицкого, уже убившего всех на Украине, набравшего слишком много власти и «своих» людей. Он сам позвонил в Киев и велел Балицкому выехать с тысячей наиболее доверенных сотрудников в Москву сегодня же ночью. Для ликвидации огромного заговора. Два экспресса отошли ночью из Киева, но проснулись пассажиры на рассвете не в Москве, а на пустынном перегоне за хутором Михайловским, на запасных путях между двумя бронепоездами. В салон-вагон генерала Балицкого поднялся высокий юноша с бледным отечным лицом – безоружный, в штатском, с красным конвертом, на котором стоял гриф: «Товарищ И. В. СТАЛИН – Балицкому». Перепуганный Балицкий принял его в кабинете. Юноша – это был Ковшук – протянул конверт, и Балицкий принялся распечатывать трясущимися руками послание, а Ковшук подошел сбоку и финкой перерезал ему глотку – от уха до уха. Потом выглянул в приемную и сказал адъютанту, что генерал вызывает своего заместителя Бернацкого. Через минуту тот вошел в кабинет и тут же умер, получив финку в горло – по рукоятку. С гениальным упорством идиота выглянул Ковшук снова в приемную и вызвал начальника эшелона. Его кромсать не требовалось – и так обмер до посинения, увидав за столом Балицкого с отрезанной головой. -Командуй выход из вагонов, – попросил Ковшук коменданта и легонько кольнул его финкой в грудь. И тот скомандовал.

Около тысячи отборных бойцов – отъявленных «мокрушников», лихих оперов и следователей, – вооруженных до зубов, вышли из вагонов без единого выстрела, построились в колонну по пять, быстро прошли до ближайшей балочки, где их всех сразу же расстреляли из пулеметов. Блаженной памяти министр, незабвенный наш Виктор Семеныч Абакумов, стоя над оврагом, хохотал, как русалка, хлопал весело Ковшука по спине, весело приговаривал:

– Молодец, Сенька! Далеко пойдешь… Далеко пошел мой учитель Ковшук, стал швейцарским адмиралом. Любит и умеет крошить мясо. Рутения, Отчизна моя! Простота обычаев, крепость традиций. – Давай выпьем, Сеня! За тебя, за твою работу!

Выпивка все смывает. Вечный растворитель забот наших – дорогая моя водочка, зерновая-дровяная-керосиновая! – Работа как работа, – веско заметил Ковшук.

– У тебя нешто лучше? – Нисколечко, Сема, – искренне согласился я. – Понимаешь, перебои в жизни наступают. Вера в себя уходит… – Это не правильно, нехорошо это, – махнул бледными брылами щек Семен. – После пятидесяти человек себя уважать обязан. В молодости надеешься добрать с годами. А в полтинник – или уважай себя, или пошел на хрен…

– Сень, а скажи мне по дружбе: ты себя за что уважаешь? – За все, – просто и уверенно сказал Ковшук. – За то, что выжил. Ты знаешь, где я родился?

– Знаю, где-то в Сибири, – кивнул я и, будто невзначай, напомнил:

– Я же твое личное дело читал.

– Читать-то читал, – разомкнул твердую ротовую щель Ковшук – Да ведь не я тебя интересовал, и что там есть обо мне. А родился я на острове Сахалине, в заливе Терпения, в городке Паранайске. Вот я здесь с тобой, а земляки мои, параноики, все еще сидят на берегу океана, дикость и нужду терпят, погоды ждут. Как же мне не уважать себя? Друг мой Семен не уважал своих земляков-параноиков, у них не было его профессионального таланта. – Мы с тобой. Паша, люди очень разные, тебе понять меня трудно. Ты всю жизнь на кураж упертый был, тебе понт нужен, игра, риск, хитрые пакости, азарт, гонка. А мне все это без надобности. Мне нормальная жизнь нужна была – я за семь колен натерпелся в заливе Терпения. И параноиком быть не хотел… Может быть, он и не врет. Может, он не хотел быть и опричником?

– Ты пойми. Паш, мне такая жизнь, как у тебя, и задаром не нужна. Это ты всегда около главных командиров крутился, ты с одной жопой на семь ярмарок поспел, всегда ты около денег и всегда в долгу, всегда ты на двух бабах женат да три в чужих койках лежат. А мне это ни к чему!

– А что тебе надо? – Спокойного достатку. Чтобы никто не трогал меня. Я начал служить лет на десять раньше тебя, а теперь я – разжалованный майор, а ты – полкан в папахе, в генералы только случаем не выскочил… – И что? – То, что ты и дальше упираешься, еще чего-то достигаешь, а мне все прошлое не нужно.

Кабы меня сорок лет назад взяли сюда швейцаром, разве стал бы я резать" людишек? Ни в жисть! Но по-другому не получалось. Вот и кончал их – не в злобе же дело. Я ведь их и не знал. Он сидел против меня, сложив на животе огромные руки утопленника и вид у него был утомленный, мирный, привычно озабоченный. Наверное, так же сидел его отец, рассуждал о скудных видах на рожь в их трудной неродящей землице на берегу залива Терпения. Ох, крепкая штука, эта диалектика! Распахнулась дверь, и с хохотом, криком вбежали две девки:

– …Гаврилыч! Гони скорей водяру! Фраера дергаются, счас в штаны натрухают… Шевелись, старый, двигайся, неживой!… Они уже были сильно под газом, азарт проститутской гульбы закружил. Девки совали Ковшуку две десятки, обнимали, хлопали по животу, лезли в портки. Доставая водку из тумбочки, Ковшук благодушно поругивался:

– Отстаньте, шкуры… Берите водку и проваливайте, телки недотраханные… Одна, с собачьей пастью, узкой, зубастой, подскочила ко мне, ручонки загорелые протянула:

– А это кто такой холесенький?… Поехали с нами, накой тебе с этим старым хреном сидеть? – Я тебя сейчас, сучонка, на дождь вышвырну! – рассердился Семен. – Мандат отыму! Она захохотала, подбоченилась, сказала ласково:

– Не физдипините, дорогой дядя Семен Гаврилыч! Мой мандат – моя манда, не отымешь никогда!

Вторая просто завизжала от восторга, крикнула подруге:

– Надька! Дай Гаврилычу проверить свой мандат! Я б сама предъявила, да руки водярой заняты! Надька мгновенно ухватила подол широкой юбки и задрала ее до подмышек, явив на свет Божий две молочно-белые ляжки, скрепленные наверху черным волосатым треугольником мандата. Как я понимаю в этом деле – совершенно настоящим, неподдельным. И я бы не отказался там обмочить фитилек.

– Не сердите, девочки, Семена, – попросил я их. – Он не по этому делу. Вы приходите, когда нас надо будет придушить.

Я их вытолкал, а Семен досадливо сообщил:

– Чего не люблю, так это блядства.

Блядь – самый ненадежный человек. – Зато самый приятный, – от всей души заверил я. – Вот я, Сема, блядей очень уважаю и верю в них сильно. В тяжелые для Родины минуты они – настоящая кузница народных героинь… – Тьфу, заразы грязные! Если б они мне здесь не нужны были для дела – сроду их ноги бы в гостинице не было!

Все та же незатихающая борьба между долгом и призванием! Обреченность единоборства между необходимостью и душевной склонностью. – Сень, а Сень? – тихо позвал я. – Чего? – А ты Грубера убил тоже по необходимости? Он поднял свои бровищи до самого козырька адмиральской фуражкидаже глазки махонькие появились, – потом спросил:

– Ты за этим пришел?

– Нет. Я хотел тебе сказать, что мы с тобой не разные люди. Мы одинаковые Мы в одной утробе зачаты, в одной матке выношены, одной кровью вспоены. Мы – близнецы…

– Чем же это мы с тобою такие одинаковые? – подозрительно осведомился Ковшук.

– Все тем же! Мы убивали людей не потому, что надо, и не потому, что хотели, и не потому, что по нравилось!

– А почему?

– Потому что знали – можно. Нам можно. И Грубера ты убил только потому, что знал: его можно убить…

"Старшему оперуполномоченному по особым поручениям при Министре государственной безопасности СССР подполковнику государственной безопасности тов. ХВАТКИНУ П. Е. от секретного сотрудника ЦИРКАЧА

АГЕНТУРНОЕ ДОНЕСЕНИЕ

Вчера, 26 октября 1948 г., на вечеринке по случаю дня рождения заслуженной артистки РСФСР Маргариты Кох, присутствовавший там артист Московского государственного цирка Борис Федорович Теддер, руководитель номера дрессированных хищников, находясь в состоянии опьянения, рассказал собравшимся следующее. Несколько дней назад он возвращался из Краснодара с гастролей. Поезд на Москву сильно опаздывал из-за проливных дождей. Реквизит номера – хищники находились в помещении багажного отделения Краснодарского вокзала в клетках и были сильно возбуждены из-за невозможности накормить их в течение суток ожидания поезда. Около полуночи в багажное отделение пришли три человека, один из которых отрекомендовался дежурным железнодорожного отделения МГБ. По слонам Тэддера, он был миленького роста очень широкий, похож на гражданина армянской национальности Второй вел себя как начальник, поскольку сотрудник-армянин называл его «товарищ Ковшук». Их спутник был сильно избит, лицо в кровоподтеках и ссадинах, с наручниками на запястьях.

Дежурный железнодорожною отделения МГБ потребовал у Тэддера свободную клетку, куда он намеревался посадить арестованного, на то время, что они с тов. Ковшуком сходят поужинать. Тэддеру показалось, что они сильно пьяны, и он объяснил, что свободной клетки нет, хищники и так размещены недопустимо тесно, вопреки технике безопасности, и правильнее арестованного содержать где-нибудь в вокзальной милиции или отделении МГБ. На это тов. Ковшук ткнул Тэддера в живот, как бы шутя, но очень больно, и сказал, что не его звериное дело давать им советы. После чего он пинками загнал задержанного в угол, и они с дежурным достали из карманов три бутылки водки «Московской», раскрыли пакет с колбасой, помидорами и хлебом и приказали Тэддсру садиться с ними выпивать. Тэддер пытался возразить, но первый сотрудник сказал, что снимет наручники с арестанта и наденет на него. При распивании спиртных напитков дежурный провозгласил тост сначала за тов. Сталина, а потом за славных чекистов и дрессировщиков, как он сказал: «За всех, кому выпала тяжелая работа со зверьем, потерявшим человеческий облик». Тэддер в своем рассказе на вечере у гражданки Кох подчеркнул, что он от целой бутылки водки без закуски и от бесчисленных волнений быстро опьянел, и поэтому деталей не помнит, так что не может сказать, кому принадлежала идея пошутить с арестантом…"